Текст книги "Книга об отце (Ева и Фритьоф)"

Автор книги: Лив Нансен-Хейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

«Если бы мы хотели установить республику, то нам пришлось бы сразу изменить в конституции один из самых важных пунктов. Тем самым мы покатились бы по наклонной плоскости, и тогда уже никто не мог бы дать гарантии, что на следующий год нам не придется принимать новую конституцию.

Если у нас либеральная конституция, то неважно, как называется глава государства – король или президент, а важно, каков дух народа и как он пользуется своими правами.

Я считаю, что державы займут по отношению к нам выжидательную позицию, если мы воспользуемся своей свободой для того, чтобы изменить конституцию. Они скажут: посмотрим, что у них из всего этого получится.

Необходимо помнить, что, если мы хотим отстоять нейтралитет, мы должны жить в мире с нашими соседями. Неужели вы думаете, что нам будет легко достичь взаимопонимания, если наша конституция будет так отличаться от их конституций? Наконец, мне хочется сказать, что история дает народам хороший совет, а именно: не делать слишком размашистых шагов в своем развитии.

Нас ждет новый трудовой день, нам нужно выбрать старый испытанный или новый неизвестный государственный строй. Мы знаем, что мы имеем, но не знаем, что получим. При такой форме, которая у нас была, мы можем обеспечить стране спокойное и надежное будущее».

За монархию проголосовало 259 563, за республику —69 264 человека.

Через несколько дней датский принц Карл прибыл в Христианию как Хокон VII, король Норвегии. Рядом с ним стояла королева Мод, а на руках он держал маленького кронпринца Улафа, которому в то время было два года.

Вся страна ликовала, и многие недавние противники вновь стали добрыми друзьями. Среди таких были Бьёрнстьерне Бьёрнсон и Фритьоф Нансен.

23 ноября на приеме в честь правительства Бьёрнсон и Нансен оказались соседями по столу. Оба были веселы и довольны, и Бьёрнсон благодарил отца за все, что тот сделал. «Но могло быть и хуже»,– заметил Бьёрнсон.

Нансен отшутился: а разве линия Бьёрнсона была более надежна? Что бы он делал, если бы Швеция отказалась расторгнуть государственный акт? Народ не позволил бы сказать «нет», тогда поневоле пришлось бы выступить силой. Но Швеция ни за что не сказала бы «нет», когда бы дошло до дела, Бьёрнсон в этом совершенно уверен. «Ну, ведь летние события доказали, что на это не очень-то можно полагаться»,– парировал Нансен.

Как хорошо, что можно сидеть здесь за столом, шутить, зная, что теперь все позади.

Нансен шутя сказал, что он почти раскаивается, что способствовал установлению монархии. Сейчас, когда в прессе и всюду столько снобизма, он предпочел бы республику.

Бьёрнсон повернулся к сидевшему рядом с ним профессору Хагерупу[133]133
   Хагеруп, Франсис (1853—1921),– норвежский политический деятель, юрист, лидер партии Хейре, премьер-министр в 1895– 1898 и 1903—1905 гг.


[Закрыть]: «Нансен смелый человек, он осмеливается сказать то, о чем Бьёрнсон едва осмеливается подумать».

Бьёрнсон был достаточно свободен от всяких предрассудков, чтобы положительно оценить деятельность отца в 1905 году, хотя полностью с его линией не соглашался: «Об этом потом, а сейчас мне хочется сказать, что я сердечно благодарен за твою работу в это долгое трудное время, хотя выбранная тобою линия мне не по душе. Но это не так важно, главно то, что мы рассчитались со Швецией. И твое имя будет так же бессмертно, как лед Северного полюса, который тает, затем снова образуется, и так до скончания века.

Никто так тебе не благодарен, как твой старый верный друг Бьёрнстьерне Бьёрнсон».

Коллега Нансена, профессор Валфрид Экман, в 1905 году находился в Христиании, где работал вместе с Нансеном над научными проблемами. Он относился к тем людям, которые по возможности стараются видеть вопрос со всех сторон, но ему, шведу, было психологически трудно находиться в Норвегии в то время. Он и Нансен старались избегать вопросов политики.

Как-то я спросила профессора Экмана, не сможет ли он объяснить то раздражение, которое вызывал у шведов сам Нансен во время кризиса.

«В Швеции думали, что Нансен участвовал в борьбе, поддавшись заблуждению или, по крайней мере, по не совсем объективным причинам. А его успех за рубежом еще увеличил горечь поражения».

Он добавил, что едва ли все было достаточно объективно, но что, к счастью, история представит все в правильном свете. И действительно, жестокие нападки, которым Нансен подвергался в Швеции в 1905 году, теперь уступили место более объективному и справедливому отношению.

Принц Оген был примерно такого же мнения. Среди его писем, которые были опубликованы в 1942—1943 годах, есть письмо Эрику Вереншельду от декабря 1905 года. Конец письма следующий:

«Передай привет супруге и Эйлифу, а также и Нансену, хотя многое, что он сделал для разрыва унии, мне трудно переварить. Я понимаю, что он делал это ради своей страны, но полуправда все-таки не правда, это даром не проходит».

Но в одной из приписок к письму он добавляет:

«Я был твердо намерен при первой же встрече с Нансеном высказать свою точку зрения. Но когда мы спустя много лет встретились, то, забыв обо всем, бросились друг другу в объятия».

Так что и принц Оген, несмотря на всю его любовь к Норвегии, рассматривал выступления Нансена как «полуправду», и это можно было понять, ведь королевский дом был опечален разрывом унии. Но «полуправда» не была присуща Нансену. Для него это была полная правда.

Он чувствовал свою ответственность как норвежец, но ответственность перед своей страной никогда не вступала в нем в противоречие с пониманием правды, права и справедливости.

Также он не терял чувства ответственности за исход конфликта в целом. Он был одним из тех, кто наиболее сознательно стремился к мирному разрешению проблем и установлению добрососедских отношений между Швецией и Норвегией, хотя это и требовало от обеих сторон преодоления немалых трудностей. Никогда в своих речах он не сказал ни одного плохого слова в адрес Швеции. И того, что было сказано им в речи 17 мая 1905 года, он придерживался от начала до конца:

«Мы с надеждой смотрим в будущее, когда два народа, шведский и норвежский, смогут, встретившись на перекрестке своих дорог, крепко пожать друг другу руки. Тогда сложатся такие взаимоотношения, каких невозможно добиться бумажным союзом или по принуждению, отношения, которые возможны лишь на основе естественных и добровольных начал. Такие отношения сохраняются и в тяжелые времена».

XIV. ПОСОЛ НОРВЕГИИ В ЛОНДОНЕ

«Этот человек для своей страны значит больше, чем целая армия»,– так характеризовал Нансена в 1905 году известный шведский банкир и политик Кнут Валленберг.

Но Нансен не ограничился участием в политических событиях Норвегии 1905 года.

Теперь, когда Норвегия после разрыва унии была признана самостоятельным государством, нужно было создать представительства в других странах, и Нансену пришлось стать первым норвежским послом в Англии. В то время норвежское правительство было особенно заинтересовано в том, чтобы великие державы гарантировали нейтралитет Норвегии. Министр иностранных дел Лёвланд хотел направить Нансена в Соединенные Штаты, но отец, полагавший, что вполне достаточно получить гарантию со стороны европейских держав, предпочел поскорее выехать в Лондон.

Важно было использовать тот авторитет, который он завоевал в английских правительственных кругах, и популярность среди английского народа. Нансен прекрасно это понимал и только поэтому и согласился работать, хотя приносил в жертву многое. Он лишь надеялся, что на заключение договора о суверенитете потребуется не очень много времени, что работа в посольстве наладится быстро и кто-нибудь сможет его заменить. Сам он хотел поскорее заняться своими делами. У него уже сложилось ясное представление о задачах посольства в Лондоне, но, чтобы убедить других, потребовалось гораздо больше времени, чем он думал. Нансену пришлось оставаться на должности посла два года, а за эти годы произошло многое.

В апреле 1906 года отец выехал в Лондон. Я помню, какая была дома суматоха перед его отъездом, мама совсем измучилась. Надо было помочь отцу, и в то же время она волновалась за маленького Одда, который только что перенес операцию аппендицита и еще лежал в больнице. Письма, которые присылал из Лондона отец, показывают, что и он был сильно озабочен.

Если бы ему сразу удалось приступить к работе, было бы легче, но министр иностранных дел Англии Эдвард Грей был в отъезде, а до встречи с ним ничего нельзя было сделать. А тут еще бесконечные формальности, визиты к членам правительства и к иностранным послам, а затем ответные визиты. Лишь покончив с этим, отец мог заняться делом.

Ему пришлось объехать весь город в поисках помещения для миссии. Но, так и не найдя ничего подходящего, он махнул на все рукой и остановился в отеле «Ройял Палас» в Кенсингтоне.

«Здесь у меня две комнаты с видом на Гайд-парк, и я могу воображать, что живу за городом»,– писал он Еве.

Наконец министр Грей вернулся в Лондон, и дела пошли быстрее. Оказалось, что Грей, как и Нансен, не любитель формальностей, и с первой встречи они стали друзьями. Но тут секретарю норвежского посольства Иргенсу пришлось срочно выехать домой, так как скоропостижно скончалась его мать.

Нансен писал Еве:

«Мне приходится самому управляться со всеми так называемыми сложностями. Видит бог, я не нахожу их таковыми, но они невыразимо бессмысленны и скучны. Не представляю себе, как можно заниматься ими всю жизнь».

Ева вскоре смогла известить его о том, что Одд снова бегает со всеми ребятишками по дому. Но в больнице он страшно избаловался и бессовестно отказывается есть овсяную кашу, как то было заведено в Пульхёгде.

«Вчера он весь день ревел, что не хочет каши, но когда я ему пригрозила, что напишу обо всем отцу, и спросила, хочет ли он, чтобы отец узнал о его капризах, Одд схватил ложку и молча съел всю кашу. Да, мальчонка растет с характером».

Родители понимали, что нельзя больше расставаться так надолго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьей переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей раздумала. Отец не разделял ее страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмотреться и подыскать для семьи дом.

Каждый из них думал о своем. Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с мамой отдалились друг от друга. Они не были уже так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хотя ей и нелегко это давалось.

Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась,– брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало ее лицо, я привыкла следить за его выражением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она быстро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно.

«Что-нибудь случилось, мама?»– спросила я. Так все выяснилось. И мы совершенно естественно заговорили об этом. «Только то,– сказала мама,– что отец за последний год стал другим. Словно его подменили». Дома он все время чем-то занят – либо работой, либо политикой, либо думает о чем-то своем, словно мамы для него не существует. Он пишет маме милые ласковые письма, но даже в письмах нет былой откровенности. Мама думала, что он кем-то увлечен, ведь такое случается. Но его не в чем упрекнуть. Тут уж ничего не поделаешь, возможно, все у него пройдет и он снова станет прежним. Надо надеяться и не вешать носа. А мама рада, что у нее «такая взрослая дочь, с которой можно обо всем поговорить. Мы должны держаться друг друга».

Переписка моих родителей лежит передо мной. Красноречивые письма. Из них явствует, как родители любили друг друга, не могли жить друг без друга и каким трогательным беспомощным и неуклюжим был отец, когда тщетно пытался выпутаться из того сложного положения, в котором очутился.

Невольно и мамины письма стали теперь сдержаннее. Она подробно писала ему о детях, о том, что происходило важного в доме, о людях, с которыми встречалась, описывала и пришедшую в Люсакер весну, свежую зелень берез и пение птиц в лесу.

«Как жаль, что тебя здесь нет и ты не можешь порадоваться всему этому. Нам не так уж часто приходилось быть вместе, но я всегда знала, что ты рядом, а как радостно было видеть твое доброе лицо, когда ты заглянешь ко мне. Твой взгляд всегда ласков и добр, не такой холодный и суровый, как несколько лет назад, так что я знаю, сейчас ты больше доволен мною, искренен и любишь меня. Да и у меня совесть спокойнее, мне кажется, что я лучше стала хозяйничать, ты часто был прав тогда».

Отец отвечал так:

«Спасибо за твое милое письмо. Оно словно луч света в той скуке, которая меня угнетает. Только не говори, что я был тобою раньше недоволен. О нет, я никогда не был недоволен тобою, если бы ты только знала, как я о тебе думаю, когда-нибудь я сам тебе расскажу».

Против ожидания, некоторые визиты оказались и полезны, и интересны для Нансена. Среди дипломатов было много выдающихся людей, хорошо разбиравшихся в европейской политике. Так что знакомство отца с ними было полезно для Норвегии и для его работы в Лондоне. Нансен писал Еве:

«Вчера я долго беседовал с французским дипломатом. Сегодня он зашел навестить меня и рассказал множество очень интересных вещей. Он считает, что турецкий султан вряд ли предпринял бы какие-либо шаги к войне с Англией, если бы не чье-то подстрекательство, а за всем этим, по его мнению, стоит Германия. Это, конечно, не официально, но известно, что немцы тайно пытались раздуть волнения мусульман: как в Египте, так и в Северной Африке обнаружены листовки, которые немцы распространяли среди мусульман. Германская политика  сейчас  загадочна.  Они везде нажили  себе врагов.   Германия сейчас почти изолирована от всех других европейских государств. Едва ли кто-нибудь поддержит ее в случае конфликта. Этот кайзер удивительно непредусмотрительный человек! Говорят, он умен. А я думаю, наоборот. Он глуп. А французский дипломат умница, говорил он и о договоре, который мы предполагаем заключить в целях обеспечения безопасности Норвегии. Он считает его важным. Но дело очень тонкое, и следует остерегаться Германии. Вряд ли это быстро закончится, но посмотрим. Мне бы хотелось, чтобы это было как можно быстрее, ведь никто не знает, что может случиться».

В другом письме он рассказывал:

«Сегодня побывал у принца Уэльского, а затем отправился на собрание общества британских моряков, где пришлось выступать. Надо сказать, что там я себя чувствовал крайне неловко. Собрание началось и закончилось молитвой и пением псалмов, и там-то мне надо было выступать! Никто ни единым словом меня не предупредил, что это общество религиозное, а сказали, что оно создано для отдыха моряков в гавани. Мне вручили бюст Нельсона да еще и медаль. Я подарю ее Лив, пошлю с письмом».

Нансен, приступая к обязанностям посла, вынужден был заниматься и светскими приемами.

«Позавчера у меня побывал Эдвард Григ. Он был оживлен и в хорошем настроении. Для него и Нины придется дать завтрак. 17 мая у него состоится концерт. Жарким будет денек, меня ведь избрали председателем на банкет Норвежского клуба. Мне кажется, что эти званые обеды скоро сживут меня со света».

Концерт Грига прошел с успехом, норвежцы были в восторге, «но сольные номера исполняла одна ужасная дама. Представляю себе, какой был бы успех, если бы пела ты...»

Завтрак в честь Грига, устроенный Нансеном в Клубе Холостяков, прошел удачно. Эдвард и Нина Григ были в великолепном настроении. Но за столом случайно оказалось тринадцать человек, и хозяйка, у которой остановился Григ, «в общем прелестная дама», оказалась настолько суеверной, что ни за что не хотела сесть за стол. Пришлось Нансену пересадить одного из гостей, «молодого очаровательного австралийца», за отдельный столик, и тогда мир и покой были восстановлены. Этот молодой австралиец, Перси Грейнджер, стал впоследствии всемирно известным музыкантом.

«Пока я писал тебе, ко мне пришел шведский камергер Шван, ты его знаешь, он был секретарем у Лагерхеймов. Мы провели с ним два часа в беседе о шведско-норвежских отношениях. Он чрезвычайно дружески настроен к нам! Но для меня все еще странно, что швед сам ищет со мной встречи!»

Э. Григ вместе с другими норвежцами, вернувшимися из Англии в Норвегию, рассказывал Еве, как любезен был Нансен, как помогал им, какое исключительное положение занимает он в Англии. Фрекен Хельга Бергер, первая женщина-стипендиат за границей после 1905 года, рассказывала мне, как помогал ей отец. Бергер знакомилась с постановкой школьного образования в Париже и в Лондоне. В Париже она бесконечно долго и напрасно прождала оформления различных документов. Приехав в Лондон в июне 1906 года, она попросила у Нансена рекомендательное письмо к английским школьным властям. С большим нетерпением ожидала она встречи с отцом.

«Никогда не забуду, какое впечатление произвел он на меня,– говорила мне уже восьмидесятилетняя Хельга Бергер.– Вспоминаю первую встречу в Лондоне. Его серьезное нахмуренное лицо осветилось улыбкой, когда он поздоровался со мной и спросил: «Как дела дома?» Дома – значит в Норвегии».

Нансен дал ей рекомендательное письмо: «Если оно не поможет, приходите еще раз, тогда посмотрим, не удастся ли мне подействовать на них».

Программа торжественной коронации в Тронхейме была уже составлена, но отец писал маме, что хочет уклониться от участия в празднестве. Зачем ездить взад и вперед? В тот день, когда пришло письмо, мама была приглашена в гости, и вот она храбро поспорила с Гренволдом, один из ее друзей, на две бутылки шампанского, что отец не поедет в Тронхейм. Гренволд же никак не мог представить себе, как можно добровольно лишить себя такой возможности.

На следующий день я узнала о пари и так же, как и мама, с нетерпением стала ждать результата.

Наверное, отец ничего не мог поделать, и вот он пишет:

«Лондон, 27 мая 1906 Жаль, конечно, что ты проиграешь Гренволду две бутылки шампанского.  Я  был  настроен  не  ехать,  мне  надоели  все эти  торжества.  Но  я повременил сообщать королю и Лёвланду об отказе, ведь довольно нелепо утверждать в мае, что устанешь в июне...

И вот вчера ко мне приходит посыльный от короля с приглашением от его имени и от имени принца Уэльского поехать на королевской яхте в Тронхейм. От этого приглашения отказаться я не мог, и вот приходится ехать.

Мне бы хотелось узнать, что решила ты. Приедешь ли ты туда? Я знаю, что для тебя все такие приемы тяжкая обязанность, но мне бы хотелось быть там с тобой. Программы я еще не знаю, но, может быть, все это не будет для тебя слишком обременительно. Я полностью предоставляю тебе свободу выбора! Делай, как хочешь. Если решишь не ехать, пойму правильно, захочешь приехать, знай – буду рад».

Мама отметила, что в уговорах отца нет «настоящего пыла», и мы так часто об этом говорили, что даже я как будто бы поняла, что она имела в виду. Во всяком случае, я поняла, что ни празднества, ни наряды, о которых писал отец, ее не интересовали. Да и народу там будет столько, что она с отцом и не поговорит толком. Мне было жаль, что она не поехала, ведь отец уговаривал!

Еву терзали сомнения. Уж не болен ли Фритьоф? Она никак не могла понять причины усталости, охватившей его. Конечно, для него было тяжело сидеть без толку в Лондоне и ожидать настоящего дела – он так не любил зря терять время.

«Странная жизнь,– писал он.– Я чувствую себя статистом и автоматом. Эти придворные балы. Они до того бессмысленны, что это даже интересно. Часами мужчины и женщины проходят перед троном, отвешивая глубокие поклоны двум куклам, а все остальные стоят и с важным видом взирают на это. Дамы, проходя перед ними, до того волнуются, что дрожат всем телом и тянут за собой шлейф в 12 футов, который не так-то легко тащить».

«Как было бы хорошо, если бы ты был со мной и был бы только профессором, а все посольские дела были бы дурным сном»,– отвечала ему Ева.

Но дурным сном были не только посольские дела. С затянувшейся неизвестностью пора было покончить. И вот однажды вечером она напрямик высказала все это в письме:

«Не сердись на то, что я сейчас пишу, но дело в том, что меня это давно мучает, и я часто порывалась заговорить с тобой об этом, но в последний момент всегда удерживалась. Не полюбил ли ты другую?

Мне ведь не раз уже казалось, что ты, конечно же, и любишь меня и жалеешь, но не можешь устоять перед той, другой.

А сегодня я пишу потому, что услыхала, что она, мол, безответно любит тебя. Если так, то в этом виноват ты сам. И в будущем тебе следует щадить чувства других людей. А если любишь только меня, то не мучай меня больше. Ну вот, я и сказала все, и не вздумай обижаться. Не могла я больше молчать об этом, особенно теперь, когда услыхала в городе эту сплетню. Я так разволновалась и опечалилась!»

Не успев отправить письмо, она тут же об этом пожалела. На следующий день пишет новое.

«Вчера написала тебе такое неприятное письмо – ты уж, пожалуйста, выброси его из головы, а лучше всего не отвечай на него вовсе. Если ты ответишь мне, что все это правда, я просто не перенесу. Лучше неизвестность – светлые мечты и беззаботность».

Фритьоф не замедлил ответить. Он почувствовал такое облегчение от того, что наконец-то можно говорить откровенно. Он жаждал открыться. Да, он слишком запутался в отношениях с одной красивой дамой. Дама восприняла все слишком серьезно и теперь грозилась покончить с собой. Фритьоф ей поверил. Уже почти год он находится в совершенном смятении. Но теперь, когда все выяснилось, у них с Евой все станет по-прежнему. Она-то, конечно, все поймет. И он пишет в своем сбивчивом письме:

«Если бы только ты заговорила со мной об этом раньше, то избавила бы меня от долгих мучений. Я так часто хотел поделиться с тобой, но мне казалось, что я должен разобраться один и не причинять тебе ненужных огорчений.

Писать об этом почти невозможно, но все же я должен сказать, что она не совсем нормальна, и если я встречался с нею, то не ради собственного удовольствия, наоборот, ее общество меня всегда угнетало. Но мне казалось, что я должен помочь ей, излечить ее. У нее очень неспокойно  на  душе,  и  я  опасаюсь,  что  в  минуту  отчаяния  она  покончит с собой, Я сделал все возможное, чтобы поддержать ее, убедить ее, но с ней говорить бесполезно.

Я лишь прошу тебя не принимать это близко к сердцу. Ты ведь знаешь, как я люблю тебя, моя дорогая Ева.

Больше нет времени писать: почта, с которой я хочу послать письмо, уходит через пять минут».

Отец был уверен, что это письмо рассеет все недоразумения, однако очень волновался и поэтому написал письмо лучшей подруге Евы фрекен Ингеборг Моцфельд с просьбой сразу же навестить Еву. Еще до отъезда из Норвегии он рассказал ей, в каком безнадежном положении очутился, и теперь просил ее в случае чего поддержать маму и убедить ее, что он любит только ее и никого больше.

В страшном волнении ожидал он ответа, но ответа все не было. Сам он тем временем писал Еве каждый день. Теперь письма стали совсем другими.

В Виндзорском замке, где отец гостил по приглашению короля, он написал Еве письмо-дневник:

«Я сижу перед раскрытым окном, поют дрозды и соловьи, а взору открывается великолепный парк с прекрасными деревьями и зелеными лужайками. Заходящее солнце освещает башни, шпили замка и стены с бойницами.

Бесспорно, здесь красиво, и я все больше проникаюсь очарованием английского пейзажа. Но я так несказанно по тебе скучаю. Если бы ты была со мной, то поняла бы, как глубоко и искренне я люблю тебя. Если бы я только мог защитить тебя от всех обид и горестей! Как ужасно быть в такой разлуке.

Днем мы с королем гуляли по Виндзорскому замку, а вечером поедем кататься на машине. Вчера вечером я был приглашен на обед, жаль, что ты не видела меня во фраке, штанах до колен и черных шелковых чулках. Я чувствовал себя настоящим придворным. Наряд этот, надо сказать, неплохой, но в таком пышном сверкающем одеянии мне не по себе. Англичане же находят его великолепным. Они ведь любят блеск и украшения.

Король и королева передают тебе привет и просят тебя поскорее приехать. Здесь все о тебе спрашивают и жалеют меня за то, что я здесь один. И я от души согласен с ними. Я часто думаю, какую свежесть внесла бы ты в это общество. Ты совершенно не такая. Я слышу твой удивительный смех, вижу твое озаренное умом лицо и понимаю, как различны могут быть по своей сути люди. Как только вспомню о тебе, милая моя, чудесная жена, ощущаю прилив гордости.

Вспоминаю и о наших ребятишках и скучаю по ним.

Но я все пишу и пишу и никак не могу написать о том, о чем надо написать в первую очередь. Все так грустно, мне так жаль другую. Ей плохо, она много страдала, стала совсем больной и утратила равновесие души. Мысли ее в смятении, и она не воспринимает разумных слов.

А теперь я с нетерпением жду весточки от тебя, мне так страшно, что ты будешь страдать, любимая».

Это письмо разминулось с ответом Евы на его первое письмо, которое было переслано на адрес Рингнеса. Мы с мамой уехали на троицу на замечательный хутор Эйлифа Рингнеса, где нас давно уже ждали. У них собралось много веселых гостей. Я вспоминаю эти дни в сиянии весны, праздника, солнца, радости, сердечности и гостеприимства. До сих пор помню, как весела и прекрасна была мама, и теперь я понимаю, каких невероятных усилий ей это стоило.

Ночью она писала Фритьофу:

«Ты просишь не принимать все близко к сердцу, но либо ты не понимаешь, о чем просишь, либо забыл, о чем писал в том письме, из которого я ничего не поняла.

Из всего ясно одно: тебя больше волнует душевный покой той женщины, чем мой.

А для меня все это письмо – какая-то ужасная загадка, я утратила веру во все хорошее в жизни, и мне только хочется теперь спрятаться от людей в темном углу и умереть.

Но ты можешь не волноваться, я умею владеть собой, никто ни о чем не догадается, очень уж только тяжело делать все время веселое лицо. Только почему ты за нее беспокоишься, что она над собою что-то сделает, а за меня нет?

Напоследок ты написал: «Ты ведь знаешь, как я люблю тебя». Да ты с ума сошел! Это после такого письма! Я отправлю тебе его обратно, чтобы ты мог его перечесть».

Фритьоф был вне себя:

«Я был в таком замешательстве, что мне и в голову не пришло, что в моем письме можно что-то понять превратно. Сам я столько об этом передумал, что уже не мог сообразить, насколько для тебя все это неожиданно, и думал, что, когда напишу тебе, ты сразу поймешь, как мало значила для меня та, другая, и как много ты и что волнуюсь я не за нее, а за тебя. Теперь-то я вижу, что ты могла понять все наоборот.

Ты говоришь, что из моих писем ясно, что меня больше волнует ее душевный покой, а не твой.

Нет и нет! Все время я только о твоем спокойствии и думал и, храня его, сделал глупость – молчал. Только чтобы тебе не причинить горя, я хотел помочь той женщине, помешать ей наделать бед которые причинили бы горе тебе и другим. Не ради нее терзался и мучался, а ради тебя. Одна только мысль владела мною – оградить тебя, что бы там ни случилось. А добился я, значит, только того, что все стало еще хуже.

Я не смел искать утешения и совета у тебя, единственной, кто мог бы поддержать меня.

Ты пишешь, что я часто смотрел на тебя нежно – еще бы! Я просто не мог выдержать, чтобы не заглянуть к тебе и не посмотреть на тебя тайком. О, если бы ты знала, как много эти глаза хотели тебе сказать!

Но приходилось запасаться терпением и ждать, а пока я с головой погружался в работу, чтобы забыться, не думать о том, что делается, и переждать, пока не минет черная туча.

Отныне ничто не будет нас разделять. Я буду говорить тебе обо всем, а ты мне, и не будем больше жить каждый сам по себе. Обещай мне это. Только бы знать, что тебе не слишком горько, только бы знать наверняка, что ты понимаешь мое чувство к тебе, что ты не толкуешь его превратно».

Вернувшись в Люсакер, Ева нашла там это новое письмо, а тут появилась и фрекен Моцфельд. Ева немедленно послала в Лондон телеграмму:

«После разговора все поняла. Наверняка поможет. В Тронхейм не поеду».

Конец его огорчил, зато начало сняло с его души большую тяжесть.

«Как мне отблагодарить тебя за телеграмму! Она сделала меня счастливым. Как я понял, ты разговаривала с фрекен Моцфельд, я так и думал, что она тебя успокоит. Я вижу теперь будущее светлым и радостным, вот только надеялся повидаться с тобой в Тронхейме. Но придет время, когда нам сторицею воздастся за все наши мучения. Теперь я знаю, что никакие страдания тебя уже не коснутся, теперь я спокоен».

В ответ Ева написала большое прекрасное письмо:

«Только сейчас получила я письмо из Виндзора, и это первое за долгие годы письмо, по-настоящему проникнутое любовью. Я так счастлива, я прямо точно на небе. А если в моей душе и была когда-то обида и горечь, забудем об этом.

Первым твоим письмом я была раздавлена, повержена в отчаяние. Я послала тебе его обратно, чтобы ты сам увидел и понял, как его необходимо разъяснить. Оно не говорило о единственно важном для меня – любишь ли ты меня или ту, другую.

Неужели ты не понимаешь, что если бы ты сказал: только тебя я люблю и любил всегда, помоги мне, помоги и той несчастной, то я сразу была бы с тобой и была бы терпелива и великодушна с той несчастной? Будь всегда откровенным и, если любишь меня, а я верю в это, не бросай меня одну. У меня много недостатков, я эгоистична и горда, но гордость я не считаю пороком и не вижу преступления в том, чтобы уйти тогда, когда стану лишней. А так мне в последний год и казалось.

И сколько же это еще продлится? За счет нашего с тобою счастья? Да, мне все это непонятно, и твое поведение с ней тоже, но, должно быть, у тебя были серьезные причины. Но все пустяки по сравнению с огромной радостью от того, что ты меня любишь, а не ту, другую. Жизнь снова стала светлой, и я буду молодцом».

Фритьоф отвечал:

«Отель «Ройял Палас». 13.06.06

Любимая моя Ева! Да благословит тебя небо за письмо, которое я получил сегодня утром. Оно наполнило меня несказанным счастьем. Все прочее неважно, раз есть твоя прекрасная любовь.

Я безумно тоскую по тебе. И теперь, мне кажется, ничто уже не сможет сделать тебя по-настоящему несчастной. Но я понимаю, что мое письмо было непростительно дурацким и бестолковым.

Сейчас все позади. Мне только остается просить у тебя прощения за то, что я по недомыслию причинил тебе столько горя и несказанных мук.

Ты   спрашиваешь,   как  я   мог  смотреть   тебе  в   глаза,   разыгрывая такую комедию. Только потому, что хотел сохранить твой покой, потому, что думал, что поступаю правильно и как следует, а иначе не мог, ведь для меня это было вопросом жизни и смерти. Но как я ждал того дня, когда смогу обо всем тебе рассказать! А впредь мы всеми своими заботами будем делиться друг с другом».

Предстоящая коронация ему не казалась уже столь тяжкой обязанностью, а во время плавания по Северному морю он даже отдохнул.