Текст книги "Литературная Газета 6261 ( № 57 2010)"

Человеческое, слишком человеческое

Искусство

Человеческое, слишком человеческое

ПРЕМЬЕРА

В омской драме вспомнили «Трёх девушек в голубом»

Как это ни парадоксально, но пытаться реконструировать посредством зрелищных искусств события, образы и нравы «седой старины» куда проще, нежели воссоздавать реалии 20–30–40-летней давности. И за примерами здесь далеко ходить не нужно: Алексей Герман-младший, скажем, выстроивший в своём дебютном «Гарпастуме» столь убедительный – при всём своеобразии авторского взгляда – образ российского Серебряного века на его военно-спортивном изводе, в снятом затем «Бумажном солдате» потерпел образцово-показательную, на мой взгляд, неудачу, в первую очередь именно по части экранного воздуха времени, аромата эпохи. А ведь, казалось бы, эпоха шестидесятых – материя столь легко уловимая, очевидная, податливая…

Как правило, позднесоветский период у нас сегодня в кино и на театре «подают» двумя взаимоисключающими способами: или в исключительно чёрных мрачных тонах тотальной безысходности, или же методом старой доброй, неожиданно извлечённой на свет, пресловутой «лакировки действительности». И приезжая в Омский театр драмы на премьеру «Трёх девушек в голубом» Людмилы Петрушевской, ты волей-неволей готовишь себя к тому, что сейчас придётся настраиваться на одну из указанных «волн» – внимать либо яростно ниспровергательскому памфлету, отчаянно борющемуся с призраками «проклятого прошлого», либо же этакой приятной во всех отношениях почти аркадской идиллии, преподаваемой нам в преломлении ностальгически увлажнившегося режиссёрского взгляда. Благо написанная в 1980 году пьеса, несмотря на уверенной авторской рукой заложенную в неё массу подводных камней социального протеста, отчётливо дарует сегодня и возможность второго подхода. Ведь как бы то ни было, раньше – и это все мы хорошо помним – и сахар был слаще, и трава зеленее. А далее в дело вступают уже обертоны, что называется, личной политической ориентации художника, далеко не всегда совпадающие с «установками» зрителя – и отсюда во многом и проистекают все «непопадания», непонимания, конфликты…

Георгий Цхвирава, занявший недавно пост главного режиссёра омской драмы (остающейся, даже в отсутствие здесь в последние сезоны новых громких побед «всероссийского масштаба», одним из лучших, если не лучшим, провинциальным театром страны), своё личное отношение к изображаемому им на подмостках периоду конца прекрасной – или ужасной, как кому ближе – эпохи оставляет за кулисами. Хотя для него восьмидесятые, надо полагать, остаются важнейшим и наиболее привлекательным с точки зрения творческой историософской рефлексии периодом: именно тогда молодой выпускник режиссёрского отделения ГИТИСа, учившийся на последнем курсе легендарного педагога Марии Иосифовны Кнебель, осуществлял свои первые профессиональные постановки на сцене… омской драмы. Представляете, какую умилительную, премного тешущую собственное режиссёрское самолюбие историю можно было бы соорудить на подмостках новоявленному главрежу вот с таким вот «бэкграундом»! Но Цхвирава, кажется, нисколько не подвластен «частнособственническому инстинкту», для него в обращении к Петрушевской нет «ничего личного». Равно как и общественно-политического. Истинного «кнебелевца» по духу, а стало быть, «наследника по прямой» той подлинной мхатовской школы всегда и везде (а неусидчивая судьба заставила его поработать в минувшие двадцать лет в немалом числе городов и театров) интересовало не осмысление плюсов и минусов той или иной государственной формации, не бичевание язв или прекраснодушное утешительство средствами искусства – и уж тем более не зачастую бурно произрастающее на этих почвах режиссёрское самолюбование, – но в первостатейной степени живой человек.

…Любящий, мучающийся, иногда счастливый, порой несчастный – одним словом, как-то сосуществующий с окружающим миром и иными людьми, в чём-то похожими друг на друга, а чем-то, каждый по-своему, неповторимо своеобразными.

Вот и в омской Петрушевской перед нами предстают «люди как люди» – не лучше и не хуже нас сегодняшних или каких-нибудь до предела мифологизированных сегодня якобы «особых существ» Серебряного века. Вот только дачный вопрос, да ещё зарплатно-финансовая составляющая жизни их немного испортили. Подобный отчётливо «адвокатский» взгляд постановщика на персонажей этих «сцен из семейной жизни» (отягощённых вечными болезнями детей и родителей, имущественными разборками да скороспело-нелепым любовным романом), кажется, был изначально обречён на непримиримые противоречия, сшибку с куда как жёсткой, где-то даже безжалостной оценкой своих героев автором, с «прокурорской» позицией драматурга. Так оно местами и происходит, однако в конечном счёте возникает всё ж таки очевидная сценическая гармония, достигаемая за счёт чёткости и внятности режиссёрского рисунка, а также – естественно – главного омского богатства: здешней блистательной труппы, при желании способной, кажется, поднять и освоить любой, даже самый неудобоваримый материал (это, разумеется, не по адресу своеобразной драматургической поэтики Людмилы Петрушевской), оживить и расцветить какую угодно схему.

Как всегда, стопроцентно покоряет своей богатейшей актёрской амплитудой лауреат «Золотой маски» Наталья Василиади в роли матери главной героини, «человека-проблемы», изводящей дочь сложнейшим (и столь точно прочувствованным актрисой) конгломератом чувств, где от любви до ненависти меньше шага по сцене, менее реплики. Заставляет в очередной раз подивиться феноменальной психофизической технике лауреат «Золотой маски» Михаил Окунев: в его незадачливом «негерое»-любовнике Николае Ивановиче снова и безусловно поражает способность исполнителя обращать на себя стопроцентное напряжённое внимание при подчёркнутой вроде бы скупости выразительных средств. Что же до номинанта на премию «Золотая маска» Инги Матис, исполняющей центральную роль – «молодой женщины, 30 лет» Иры, разведённой, одинокой, с ребёнком, тоскующей, не находящей себе места в окружающем пространстве, – то у актрисы первоклассно, тонко сделанные «куски» чередуются с пока что не вполне отточенными.

Есть такой известный род театроведческой лукавой хитрости – когда спектакль понравился не вполне, а обижать его создателей по каким-то причинам не хочется, говорят: то, что мы видели, это, несомненно, лишь начало большой и славной жизни, внутренний потенциал у предъявленного нам на премьере – громадный, убеждены, всё ещё будет расти и совершенствоваться ого-го как!.. В случае «Трёх девушек» в омской драме определённые перспективы развития, мне кажется, видны действительно. Порукой тому напряжённая жизнь словесного текста в спектакле, ощущаемая, что называется, невооружённым ухом – похоже, он должен ещё определённым образом осваиваться, «присваиваться» и приспособляться даровитой актёрской бригадой под их тайные внутренние нужды. И когда этот сложный процесс каким-то образом завершится, тогда, наверное, и станет окончательно ясно: стоило ли сегодня обращаться к полузабытому хиту «перестроечного» периода, к пьесе Петрушевской, осталась ли она безоговорочно значимым фактом своего театрального времени или же в ней есть нечто, что выделяет какое-либо сочинение, написанное в репликах и ремарках, из широкого ряда ему формально подобных и переводит его в ранг продолжающих ставиться из десятилетия в десятилетие.

Боюсь, конечно, делать какие-либо далеко идущие прогнозы, но мне кажется, Цхвирава, возможно, и несколько поторопившийся, опередивший время, окажется в конечном счёте прав. И это куда важнее, нежели сиюминутный успех, блеск звучных наград и премий, которые – короткие прогнозы я, правда, боюсь делать ещё больше – «Трём девушкам в голубом», судя по всему, вряд ли в изобилии достанутся.

Александр А. ВИСЛОВ, ОМСК–МОСКВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Милый сердцу пустяк

Искусство

Милый сердцу пустяк

ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ

«Укрощение строптивой» в Театре Станиславского и Немировича-Данченко – балет-не-танец, но балет – гений памяти

Но сердцу чудится

лишь красота утрат,

Лишь упоение в заворожённой силе;

И тех, которые уж лотоса вкусили,

Волнует вкрадчивый осенний аромат.

Иннокентий Анненский. «Сентябрь»

Линия культуры может быть прямой. Может – кривой, ломаной, но никогда – пунктирной. Свойства нашей души таковы, что мы стараемся сшить разрывы бытия, восстановить его целостность. Инструментом выступает память. Мы либо механически повторяем упражнение, спасая его от исчезновения, либо возрождаем бывший некогда творческий акт в ещё большем творческом напряжении.

Полузабытое всегда важнее действительного, в утрате есть истинная красота и величие. Ибо только потеря взывает к высшему акту Мнемосины – к пробуждению божественной, творческой памяти. Так писал Платон, и у нас нет оснований ему не доверять. Забвение, если оно не окончательно, исполнено животворящих сил; оно, из самого себя, из своей пустотности взыскуя аполлоновой полноты, прозрачного и строгого единства мира, стремится к собственному отрицанию, не давая тем самым исчезнуть культуре.

Упоённые заворожённой силой ушедшего, мы воскрешаем прошлое в искусстве. Ведь «воспоминание – мать мусической жизни», а «Мнемосина – мать муз и всяческих музыкальных занятий» (Ф.Г. Юнгер, «Греческие мифы»).

В реставрации балета Дмитрия Брянцева «Укрощение строптивой» Театром Станиславского и Немировича-Данченко есть две стороны. Одна – техническая, разглядывая её, мы должны рассуждать о качествах спектакля. Другая – метафизическая, и здесь особенности произведения должны лишь учитываться.

Вторая, как мы отметили, связана с памятью, поэтому и событие восстановления должно подкрепляться календарём. Для священнодействия потребно священное время, а что может быть лучше дня рождения автора? Именно рождения. И именно покойного. Здесь – перелом, а дальше – будни и репертуар.

Кто точно помнит, как ставил «Укрощение» Брянцев? Но 18 февраля нам показали, каким мы сейчас видим место его балета в культуре. И в этом больше правды, больше творчества, чем в лишённой священных свойств непрерывности действия, слишком часто вырождающегося в титаническое.

Произведение искусства должно бессчётно умирать. И бессчётно возрождаться. В этом жизнь.

Каков же спектакль?

Обратимся к музыке. Композитору Михаилу Броннеру балет не удался. Театральные шумы, которые он предложил в своё время Брянцеву в качестве сопровождения действия, не заслуживают покровительства Муз. Звуковое оформление спектакля слишком изобразительно, тогда как музыка предполагает наличие лишь ей свойственных выразительных средств.

Представьте, не только трагедия рождается из духа музыки (Ф. Ницше), но и комедия – тоже. Мусагетов пеан – всегда пение и танец. Трагический разрыв дифирамба преодолевается в Аполлоне Пэане… и именно об этом, только не смейтесь, комедия «Укрощение строптивой». Она – об уклонении от долга и насильственном (укрощение, умеренное «пряником», аполлонично!) примирении с ним.

Насильственном, но и радостном.

Звуки данного балета не способствуют возникновению радости. Партитура Броннера настолько плоха, что диву даёшься, как у танцовщиков получается донести до зрителей сокровенное в смешных ситуациях. Броннер – это гэг, это торт, брошенный в лицо персонажа под хохот невзыскательной публики. В его произведении нет разрешения коллизии на возвышенном уровне, впрочем, нет и самой коллизии. Есть одни лишь почти натуралистические шумы.

Или же «шумы, идентичные натуральным». С той же степенью совпадения, которую демонстрируют пищевые ароматизаторы.

Сочинение Броннера – стихия неукрощённой натуры бога Пана, она содержит принцип дикого плодородия, и – да, этот принцип – основной в природе, однако в искусстве он должен быть преображён.

Преображают его танцовщики. Даже в условиях, когда танца почти нет.

Да и откуда ему взяться, когда он отсутствует в музыке? Броннер даёт фабулу, но в ней напрочь отсутствует сюжет. Танцу, истинному танцу, не на что опереться, поэтому движения исполнителей, потенциально содержащие танцевальность, остаются мимическими.

Танец, когда он появляется в балете Брянцева, тоже изобразителен, выразителен бытовой жест. Зато – высший балл! – этот жест всегда дансантен, дансантна и последовательность жестов.

Артисты, мило кривляясь на сцене, получают истинное удовольствие. Оно заражает радостью зрительный зал. Смилевски и Наталья Крапивина достаточно маститы для того, чтобы подурачиться, не подвергая сомнению свой статус. Когда настанет очередь дурачиться Наталье Ледовской, она справится не хуже. Звёздное положение ей только поможет.

В зазор между способностями исполнителей и задачами, ими решаемыми, как раз и изливается полнота данного произведения искусства, которое – невзирая ни на что! – состоялось.

Состоялось в 1996 году, но ещё больше – сейчас. Оказалось необходимым вкушать четыре года лотос отсутствия в репертуаре «Укрощения», чтобы вырвать балет из потоков Леты волевым творческим усилием.

Неукротимый дух балета, неукротимый дух танца проявился не столько в самом танце, сколько в попытке театра укротить работу Брянцева «здесь и сейчас».

Милые пустяки милы не только нам, но и Мнемосине. Нестойкую память она заменяет воображением, когда требует превратить пунктир в непрерывную линию.

И в этом – неукротимый дух искусства.

Евгений МАЛИКОВ

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Назад к карточке книги "Литературная Газета 6261 ( № 57 2010)"