Текст книги "Легенда о Чёрном ангеле (СИ)"
Автор книги: Лина Манило
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
27. Карл
Пока Роджер вызванивает Фельдшера – человека, ни единожды выручавшего нас в довольно щекотливых вопросах, я закуриваю. Настроение – полное дерьмо, и, кажется, мне вовек не избавиться от этого мерзкого гнилостного привкуса во рту. Не помогают сигареты – в моей ситуации не помогут, наверное, даже три упаковки транквилизаторов. Разве что пустить себе пулю в лоб, но смерть хоть и лёгкий выход, самоубийство – акт трусости. Я на такое вряд ли способен, а не то давно бы уже отправился к праотцам жариться на адской сковородке.
– Чего делать будем? – спрашивает Викинг, обводя рукой с зажатой в ней сигаретой поляну. В этом жесте вложено намного больше, чем он решается озвучить вслух.
– Веришь, но я впервые не знаю, что тебе ответить.
– Ещё эта девка в машине… – замечает Вик, делая глубокую затяжку, и щурится, глядя на меня сквозь сизый дым.
– Точно вам говорю: заложит она. Сразу в ментуру побежит. – Роджер возвращается к нам, на ходу пряча телефон в нагрудный карман кожаного жилета.
– Пусть докажет для начала хоть что-нибудь, – отмахиваюсь, потому что менты – последние, о ком я думаю сейчас. – Девка не видела ничего… существенного.
– Оно-то да, но мало ли, – не прекращает параноить Роджер.
– Ну и что ты предлагаешь?! Шею ей свернуть? – не выдерживаю и почти ору, забыв, что передо мной сейчас лучшие друзья. Но я ненавижу, когда начинают истерить. – Пусть катится на все четыре стороны.
– Уймись и возьми себя в руки! – говорит Викинг, хлопая меня по плечу, отвлекая от яростного припадка, возвращая в реальность. – Оба уймитесь, не до этого сейчас.
Викинг, как всегда, прав, и я постепенно успокаиваюсь. Время близится к вечеру, и заветные три часа уже почти на исходе, а я до сих пор ни на миллиметр не приблизился к тому, где сейчас может быть Миша. Наоборот, всё стало только ещё более запутанно.
Чёрт! Марго там одна. Даже представить больно, насколько она сейчас подавлена. Вспоминаю о том, как ей стало плохо в Промзоне, и от этого видения сжимаю кулаки, а костяшки на пальцах белеют и отзываются глухой болью.
Нет уж. Спартак слишком рано сдох, но у меня ещё остался адрес, так что я найду пацана, чего бы это мне ни стоило.
Отправляю короткое сообщение человеку, к услугам которого прибегаю крайне редко. “Чёрные ангелы” давно уже не нуждаются в услугах чистильщика, но в этот момент я готов наступить себе на горло, потому что другого выхода просто нет. От тела нужно избавляться, а Спартак – не тот человек, кому положены пышные похороны и посмертные почести.
Я беру этот грех на душу не ради себя. Не потому, что боюсь нести ответственность, нет – тем более, что моей прямой вины в смерти Спартака нет. Да и наплевать, если честно. Я беру его ради Фомы и Марго. Ради памяти тех, кого эта гнида успел сделать несчастными. А особенно ради тех, кого ещё только собирался.
Сегодня Максим Спартак исчезнет с лица земли, словно его никогда не существовало, и ни одна живая душа не в силах будет его найти.
Ответа, как обычно, не приходит, да он мне и не нужен. Я прекрасно знаю, что чистильщик сделает всё хорошо, качественно, об остальном я подумаю потом.
Приезжает Фельдшер, как всегда, собранный и молчаливый. Он не психиатр – хирург с золотыми руками, но в его клинике есть отличное отделение закрытого типа, где, соблюдая полную анонимность, за весьма приличную сумму, можно лечить близких и родных от душевных недугов. Я не знаю, поможет ли это Фоме, но мне не жалко никаких денег, чтобы попробовать. Ведь, по сути, что такое деньги? Просто бумажки, которых иногда становится слишком много. Они не имеют смысла сами по себе, если не вкладывать их во что-то хорошее. Я не знаю, сотрёт ли это хоть часть моих грехов, но однажды я пришёл к выводу, что расставаться с накоплениями ради благого дела очень даже радостно.
Хоть от чего-то в этой жизни ещё может быть радостно.
Фельдшер с помощью пары крепких ребят из своей клиники уводит нового пациента, а Фома даже не сопротивляется. Просто бредёт, послушный чужой воле, а мне больно смотреть на него. Безумие забрало его у нас, и ничего больше не остаётся, как надеяться, что разум хоть когда-нибудь, но вернётся к нему.
– Уходим? – спрашивает Роджер, кидая мимолётный взгляд на распластанного на земле Спартака.
Киваю, потому что мысли в голове носятся, точно с цепи сорвались. А ещё такое чувство, что если пробуду здесь хоть одну лишнюю минуту, задохнусь, настолько прогорклым и тухлым кажется воздух в роще.
Но вдруг, будто по чьей-то команде, в небе раздаётся оглушительный треск и грохот. Стремительно темнеет, и красноватое солнце скрывается за плотными тучами. Мгновение, и на землю обрушивается дождь. Нет, это не дождь, это предвестник Апокалипсиса, не иначе.
– Вашу мать, – орёт Роджер, но я всё равно плохо слышу его, до такой степени меня оглушают звуки стихии. Викинг тоже что-то пытается сказать, но вскоре понимает тщетность любых попыток перекричать бушующий внезапный ливень.
Дождь стоит стеной – непроглядной и плотной, и я почти ничего не вижу, кроме мутной пелены. Пара мгновений, и одежда полностью намокает, а футболка липнет к телу. Ливень ледяной и неумолимый, и я делаю шаг, выставив для надёжности руки перед собой. Чтобы в этом сумасшествии, что дарит нам природа, не убиться, столкнувшись с первым попавшимся на пути деревом. Ноги вязнут в грязи, в которую стремительно превращается земля, и я скольжу при каждом шаге, с трудом выбираясь из этого ада, в который превратилась, тихая ещё пару минут назад, роща.
Вода, кажется, везде: в носу, за шиворотом, в голенищах сапог. Я ни разу не видел такого дождя, и это могло бы испугать. Можно принять происходящее за зловещий знак, но я в такие фокусы не верю.
Упорно пробираюсь вперёд, потеряв в этой разбушевавшейся стихии всякие ориентиры. Главное, выйти к трассе. Там машина, в ней можно спрятаться и переждать. Чёрт, девица же в ней, но да ладно, как-нибудь и с этим разберёмся.
С каждой секундой становится всё темнее, а гроза грохочет в небе так, озаряя округу редкими вспышками молнии, что уши закладывает. Когда ж это всё закончится?
Я не вижу и не знаю, где Вик с Роджером, но не оборачиваюсь. Просто бреду, надеясь, что буря скоро выдохнется, сойдёт на нет. Ветер свистит над головой, норовя сбить с ног, повалить на землю. Ветка, подхваченная им в воздух, больно бьёт по плечу, но наплевать. Не стеклянный, не рассыплюсь.
В памяти оживают воспоминания, как лет в четырнадцать я сбежал из Интерната и долго бродил по городу. Не помню, куда шёл – тогда у меня почти не было цели. Хотелось просто почувствовать себя свободным от любого давления жестокого мира взрослых, в чьих руках были наши неокрепшие души. До сих пор не знаю, каким образом ноги принесли меня к аэропорту. Тогда я впервые услышал невообразимый гул взлетающих в небо самолётов.
Так вот, тот шум – полная хрень, писк комара, по сравнению с тем, что творится сейчас.
Кто-то хватает меня за плечо, но я пру вперёд буром, не обращая ни на что внимания. Нужно выбираться из этого проклятого места, пока нас не смыло к чёртовой бабушке. Вдруг становится немного светлее: достаточно для того, чтобы не брести вслепую. Протираю озябшими пальцами глаза, убираю назад прилипшие ко лбу волосы и останавливаюсь, чтобы перевести дух. Чёрт, такое чувство, что марафон пробежал на предельной скорости, а не из рощи пытался выбраться.
Шум постепенно стихает, и я даже слышу чертыхание идущего следом Роджера. Когда смотрю на него, мокрого и несчастного, не могу удержаться от смеха. Представляю, как сам выгляжу, и принимаюсь ржать ещё сильнее, буквально сгибаясь пополам. Упираюсь ладонями в колени и хохочу, несмотря на льющую на спину при этом воду. Наплевать, мне уже на всё наплевать. Пацана бы только найти.
– Придурок, – орёт Роджер, но и сам смеётся. Оскальзывается, падает на задницу и буквально воет от хохота, закрыв лицо руками, а могучие плечи сотрясаются, точно у Роджа истерика.
Викинг показывается, когда мы уже почти выдохлись, а дождь хоть и стеной, но уже не настолько непроглядной.
– Давайте двигаться к машине, – кричит он, стараясь заглушить очередной раскат грома. Получается еле-еле, но я слышу его, и это уже хорошо.
Точно, нужно идти в безопасное тепло автомобильного салона.
Но не успеваю сделать и шага, как замечаю здоровенный джип, несущийся по трассе в нашем направлении. Не знаю, может, водителю стало плохо, что он не нашёл ничего умнее, чем в такую непогоду мчать навстречу приключениям, но автомобиль, развив непостижимую скорость и виляя задницей, не думает тормозить.
Не знаю, возможно, сегодня такой день, когда где-то, наверху, проводят перепись грешных душ, забирая жизни. Не понимаю, что вообще происходит, когда джип этот, в очередной раз не справившись с управлением, таранит мою, чёрт их подери, машину.
– Мать их, девка! – орёт Роджер и рвётся вперёд, но Вик хватает его за шею, останавливая.
А я смотрю, как моя машина делает пару оборотов по мокрому асфальту и впечатывается задницей в толстый ствол дерева у обочины.
Скрежет покарёженного металла слышен даже сквозь грозовые раскаты, а я закрываю глаза, понимая, что слишком устал от всего этого дерьмища.
Джип, было, пытается снизить скорость, притормозить, но потом до водителя, наверное, доходит, что он наворотил, и через пару мгновений он скрывается в мутной пелене дождя.
Так просто. Будто жука переехал.
На всё это уходит не более нескольких минут, а мне кажется, что целая вечность. Выжила ли Алёна? Не знаю, но сердце, привычное к плохому, глухо стучит о рёбра, пророча беду.
Дождь стихает почти так же быстро, как начался до этого. Я бегом несусь к машине, пытаюсь распахнуть дверь, но удаётся это далеко не с первого раза – от удара о дерево её слегка заклинило, но всё-таки, пусть с пятой попытки, но удаётся с ней справиться.
– Твою ж ты мать, – выдыхает Роджер совсем рядом. А я почти и не заметил, что он тоже здесь. – Не было печали.
На Алёну смотреть больно, но даже ничего не понимая в смертях от несчастных случаев, понятно, что умерла она быстро.
Почти как в сказке: они любили друг друга и умерли в один день.
Чёрт, я стал, наверное, старым и сентиментальным, но эту поломанную куклу мне жаль. У неё, идиотки такой, есть родители, которым будет больно от мысли, что больше никогда не увидят свою дочь. Да и не должна она была погибнуть. Но почему-то нить её жизни решила оборваться именно сейчас.
И именно, чёрт возьми, в моей машине, чтоб его.
Достаю из ножен в голенище сапога свой нож и одним движением разрезаю ремень, которым связаны руки Алёны. Не нужно, чтобы кто-то видел работу Фомы – лишнее это. Отхожу на пару шагов, понимая, что машина моя – практически всмятку.
Мозг лихорадочно работает, подбрасывая разные варианты дальнейших событий. Я так устал за сегодня от смертей, крови и гнилостного привкуса во рту, от которого не избавиться, от чужой вины на своих плечах, что ничего толком придумать не получается. В висках стучит боль, и я зажмуриваюсь, чтобы прийти хоть к какому-то внутреннему равновесию.
Радует хоть, что трасса эта богом забытая сейчас свободна. Мне не нужны лишние зрители. Не сейчас, когда не выходит справиться с усталостью и привести мысли в порядок.
Я то ли задумался так глубоко, то ли отключился, но пропустил момент, когда рядом остановился автомобиль чистильщика. Это угрюмый тип в потёртом пиджаке, похожий больше на сотрудника какого-то НИИ давно прошедших времён. С извечным чемоданчиком в руках, он молчалив и хмур, а ездит исключительно на подержанных автомобилях советского автопрома. На вид ему лет пятьдесят, и знакомы мы так долго, что уже и не нужны слова, чтобы понимать друг друга.
– Мне говорили о мужике на поляне, – замечает он, глядя на покарёженый автомобиль и девушку на заднем сидении. Если не присматриваться, то кажется, что она спит. Просто поза для этого больно неудобная.
– Её не нужно… утилизировать, – выдавливаю, глядя на спины удаляющихся к забытому Спартаком внедорожнику.
– Понял, – кивает, а высокий лоб пересекают три глубокие морщины.
Чистильщик закрывает дверь моей машины, чтобы никому, случайно проезжающему мимо, не открылись лишние подробности.
– Сделай так, чтобы она не стала подснежником, – прошу, а чистильщик секунду размышляет, но в итоге снова кивает.
Я знаю, что могу на него положиться: этот человек способен на чудеса.
– С машиной что делать?
– Наплевать. Но салон отмыть. А так, хоть в реку, хоть в кювет – без разницы. И с этой, – взмах рукой в сторону внедорожника Макса, – тоже что-то сделай.
Снова кивок лысеющей головы. Хлопаю верного чистильщика по плечу и ухожу к Вику с Роджером, о чём-то тихо переговаривающимся у машины Спартака.
Надо уносить отсюда ноги и двигать в сторону адреса, где ещё, искренне надеюсь, находится живой и здоровый Миша.
– Дождь кончился, потому погнали, – говорю, поравнявшись с парнями.
– Замётано, – кивает Роджер, а Викинг потирает лицо ладонями.
Понимаю, что творится у них внутри. Я, сам того не ведая, подписал их в соучастники всего этого дерьма. Но без своих парней, боюсь, не справился бы сегодня.
Ничего, когда всё закончится, мы с ними напьёмся в хлам и, буду верить, что станет проще. Всем станет легче.
Вдруг какой-то звук привлекает внимание, но сразу и не разобрать, что это. Вроде хлопков или стука, но откуда, мать его?
– Рожд, ты слышишь? – спрашиваю, а Роджер замирает, нахмурившись.
– Стучит кто-то, – задумчиво замечает, оглядываясь по сторонам.
Нет, всё не может быть настолько просто.
– Неужели? Да ну нахер.
Меня переполняет надежда, но я гоню её от себя. Прислушиваюсь, но стук становится громче, явственнее, а следом слышится и приглушённый крик. Да ну нет. Блядь!
– Кажется, кто-то в багажнике наружу просится, – замечает Роджер, и улыбка на его веснушчатом лице лучше всяких доказательств, что я не свихнулся к чертям собачьим.
– Миша, – выдыхаю и лихорадочно соображаю, как его вытащить оттуда.
– Отойди, – просит Роджер, доставая из кармана что-то, слабо поблёскивающее в лучах закатного солнца.
Скоро на город опустятся сумерки, и оживёт всякая нечисть. Хотя, кажется, что на сегодня уже хватит всего этого.
Роджер, оглянувшись по сторонам, примеряется к замку. Отмычки всегда с ним, и сегодня это как нельзя кстати.
Когда раздаётся щелчок открывшегося замка, я снова радуюсь тому, что мы забрались в такую глушь, где почти никогда нет случайных путников. Разве что тот упырь, расплющивший мою машину о дерево, но об этом потом буду думать.
– Он? – спрашивает Роджер, всегда всё понимающий без лишних объяснений. – Ты гляди, живой.
Заглядываю в багажник, а Миша смотрит на меня так, точно привидение увидел. Протягиваю к нему руку, а он хватается за неё, как за спасательный круг, и такое облегчение на лице, что впору и самому сдохнуть от радости. Я нашёл его, чёрт возьми, нашёл! И будь я проклят, если это не самый счастливый момент за сегодняшний день.
Теперь мы поедем к Марго, и я знаю, что, глядя на её радость, смогу забыть обо всём том дерьме, что случилось сегодня.
Я ни в чём не могу быть уверен, но только рядом со своей Маргариткой снова смогу почувствовать себя живым. И чистым.
А всё остальное пусть катится в адскую пропасть.
28. Марго
Меряю шагами комнату. Раз-два-три – стена, три-два-раз – вторая. Поворот и снова всё сначала, точно позволь я себе остановиться, и весь мой мир рухнет, рассыплется белым речным песком.
С каждым движением кажется, что я медленно, но очень уверенно схожу с ума. Определённо. Окончательно и бесповоротно.
Смотрю на часы, отсчитываю секунды до… до чего? Я и сама уже не понимаю. Просто мерный ход стрелок, монотонный звук успокаивает, позволяет не рухнуть в пропасть, из которой мне уже не выбраться.
В руках чашка давно остывшего кофе, но мне всё равно. Какая разница, пью я, ем ли, если двое мужчин, ради которых бьётся моё сердце, исчезли? Я не позволяю себе думать о самом худшем, иначе просто не справлюсь. Я должна быть сильной, должна верить в то, что судьба моя не может быть настолько горькой и беспросветной. Нет, нет и нет, всё обязательно будет хорошо!
С громким стуком ставлю чашку на журнальный столик, беру с него пачку сигарет и закуриваю, чтобы хоть так отвлечься от тяжести в груди. Наплевать, что так не становится легче, но я держусь за эту иллюзию, как за спасательный круг.
За окном темно, а в груди больно и тесно. Меня разрывает от эмоций, а горло саднит от застрявшего в нём кома, мешающего дышать и нормально думать. Хочется сесть на пол, обхватить колени руками и, уткнувшись в них носом, рыдать, будто мне снова шесть и кто-то обязательно придёт и утешит.
Я так устала, Господи, так бесконечно устала.
Вдруг взгляд цепляется за приоткрытый шкафчик, куда я, вернувшись сегодня домой, положила фотоальбом. Это, наверное, единственная вещь, которая дороже мне всего материального. Что может быть ценнее памяти и её застывших мгновений? Старые фотографии – то, что никогда не позволит стереть из сознания образы тех, кто был частью тебя. Тех, кто подарил жизнь и оставил невидимый след на душе.
Достаю альбом, а он большой и тяжёлый, но чувствую, что в этот момент мне просто необходима поддержка близких, чьи улыбающиеся лица навсегда застыли в случайных кадрах.
Вот бабушка, лица которой почти не помню, но очень хорошо запомнила ощущение её объятий. В них было тепло и уютно, радостно и светло.
Мама, на которую я очень похожа, и от этого больно всякий раз, когда смотрю в зеркало.
Папа, всегда пахнущий табаком и машинным маслом. Высокий статный мужчина с рыжеватыми усами и лучиками-морщинками, расходящимися вокруг глаз всякий раз, когда он смеялся. А смеялся папа часто. Я и не помню его грустным или хмурым.
Тётя – ещё совсем девчонка, с пышной русой косой и ясными голубыми глазами. Тётя, однажды заменившая мне родителей и сделавшая всё, чтобы я не чувствовала себя одинокой. Она ушла так рано, но благодаря ей в моей жизни появился Валера.
Валера… он вошёл в мою судьбу тихо и незаметно, отдал всю любовь странной девочке с огромными глазами, оставшейся совсем одной. Любила ли я его? Определённо. Такого человека нельзя ведь было не любить: доброго, справедливого, верного. Со временем боль утраты утихла, заменилась тихой грустью и благодарностью. За спасённую жизнь, подаренную надежду и сына.
В этом альбоме слишком много болезненной памяти, но со временем я научилась не плакать. Научилась тому, что нужно ценить каждый миг, в котором обязательно можно найти кусочек счастья. Нужно радоваться каждому дню, и тогда боль, не способная покинуть сердце навсегда, уже не будет так беспощадно ранить.
Даже с болью можно научиться мириться. Каждое новое испытание, всякая потеря дана нам для чего-то. Я не знаю, почему судьба бесконечно испытывает одних и бережёт других от горестей и невзгод. Я слабая женщина, прошедшая в этой жизни через адские ворота, но я счастлива, что в моей Вселенной были такие люди.
Страница за страницей, фотография за фотографией, и я нахожу наконец то, ради чего, сама не отдавая себе отчёта, и достала альбом.
Фотография, на которой я мелкая и худая, стою в ряду таких же тощих детей. Тогда я всего пару недель как жила в Интернате, и Карл ещё не успел стать моей путеводной звездой – нитью, что смогла удержать за секунду до падения.
Тогда в нашу богадельню приехал фотограф. За то время, что я пробыла там, это был первый и последний раз. Зачем? Мы и сами не знали. Кому были нужны наши унылые лица, злые глаза и содранные в кровь коленки? Помню, воспитатели жутко нервничали и орали на нас, выискивая в скудных гардеробах что-то, что не явило бы миру нашу убогость. Они думали, что, погладив нам юбочки и постирав рубашки, смогут замаскировать общую неустроенность и моральную плесень наших жизней.
Всё равно, что нанести десятым слоем краску на сгнившую трубу. Не поможет, но на время – пусть очень короткое – скроет дефект.
Да, мы были дефектными и совсем не знали, что с этим делать. Лишь понимали, что большому миру наплевать на кучку сирот в стенах серого дома. А тут фотограф. Зачем? Почему?
Возбуждённые этим небывалым событием, почти чудом, мы – нахохлившиеся и готовые отразить случайный удар, в аккуратных платьицах и штанишках высыпали во двор, где светило непривычно яркое солнце. Замерли, подставляя лица, руки его лучам, но воспитатели быстро согнали нас в место, где кем-то был уничтожен вечный бурьян. Небывалое зрелище! Ещё и цветы, будто принесённые невидимой рукой доброго волшебника, расцвели, поворачивая тугие бутоны навстречу солнечным лучам.
До сих пор не могу забыть, какими радостными мы тогда были – впервые улыбались друг другу и объективу фотокамеры. Это ощущение какого-то неподдельного счастья иногда всплывает внутри, напоминая лишний раз, что даже в непроглядной стылой тьме хоть иногда, но светит солнце.
Мне кажется, именно тогда я впервые обратила внимание на Карла. Он единственный, кто не поддался общему психозу, сохраняя невозмутимость. Я смотрела на него, пользуясь тем, что он в упор не видит такую мелкую тлю как я, и думала, что никогда не видела мальчика красивее. Странность его внешности притягивала, и мне хотелось дотронуться до почти прозрачной кожи с синими венками под ней. Хотелось понять, настолько ли красные его глаза, если смотреть в них, подойдя близко-близко. Я всегда была смуглой, и почему-то в голове вертелась мысль о кофе с молоком.
Мы с ним были настоящим монохромом, и это будоражило мою детскую душу. Карл волновал меня, хоть я тогда совсем и не понимала, что всё это может значить. Ощущая трепет внутри, глядя на него, но совсем не знала, чем это грозит обернуться.
Тогда он стал за моей спиной – случайно, – но я внезапно почувствовала его присутствие рядом. Каждой клеткой тела почувствовала, хотя… что я тогда вообще могла понимать? Но сейчас, глядя на пылающие огнём щёки на фотографии, понимаю, почему мы снова не могли не сойтись. Просто есть чувства, которые внезапно рождаются в душе и уже никогда не отпускают.
Я провожу пальцами по его лицу на фотографии, а в голове бьётся мысль, что не хочу потерять его вновь. Не смогу. Что-то внутри сломается – безвозвратно.
Вдруг оживает мой телефон, лежащий на журнальном столике, и я бегу к нему, чуть не падая, потому что искренне верю, что это Карл. У него всё получилось, он нашёл Мишу и он возвращается ко мне. Как и обещал Фома, как я и сама чувствовала.
Но нет, это не он.
– Марго, здравствуй, – говорит Ваня, а я готова разрыдаться от бесплодности своих надежд и рухнувших сейчас мечтаний.
– Ваня? Что ты хочешь?
– Я слышал… бар сгорел?
Моя боль, облачённая в слова из уст чужого человека, ранит сильнее. Словно беда может стать совсем маленькой и незаметной, если о ней никто не знает и не говорит.
– Допустим. Дальше что?
Я злюсь, потому что он своим звонком занимает линию, а я жду звонка. И вообще, не хочется сейчас ни с кем разговаривать, совсем не хочется. Но я так устала, почти отупела, что не нахожу слов, чтобы послать этого надоедливого гражданина.
– Просто хотел узнать, как ты, – произносит тихо. – Может быть, помощь нужна?
– Нет, извини… спасибо, конечно, ты замечательный, добрый, но не надо.
Ваня молчит, а я уже почти повесила трубку, как вдруг слышу его робкое:
– Марго, я вот тут подумал… может быть, встретимся? Просто выпьем чего-нибудь, пообщаемся.
Нет, это уже слишком. Это какой-то жуткий фарс, в который превратилась моя жизнь.
– Ваня, до свидания.
Я не хочу никого обижать, но чувствую, что ещё немного и сорвусь на ни в чём не повинном милом парне, вся проблема которого в том, что ему понравилась женщина, в жизни которой ему нет места.
Влюбиться ведь не грех. Плохо быть навязчивым.
В квартире тихо и сумрачно, и я понимаю, что нужно шевелиться. В движении – жизнь, а то точно свихнусь. Иду в кухню, открываю нижний шкафчик под мойкой и туго завязываю края мусорного пакета. Нужно сходить на улицу, к бакам, чтобы и воздуха глотнуть и время с пользой провести.
Иду в прихожую, неся пакет перед собой, точно мешок с драгоценностями. Остановившись у зеркала, поправляю упавшие на лицо волосы, прохожусь пальцами, чтобы привести в порядок причёску. Под глазами мешки от переживаний, но кому какая разница? Это моя жизнь, моё лицо, а все остальные пусть не смотрят, если не нравлюсь. Наплевать.
Не позволяю себе думать о плохом. Мои мужчины не бросят меня. Не посмеют.
Захлопываю дверь, а в подъезде, в котором ещё совсем недавно бегали и паниковали люди, уютная тишина. Пожар вовремя потушили, потому никто не пострадал, и соседи медленно возвращаются в свои квартиры, стремительно забывая об ужасе, что царил в их сердцах. И это хорошо.
Покой и радость ведь лучше любых невзгод.
Спускаюсь вниз, толкаю дверь подъезда, и на меня обрушивается долгожданная вечерняя прохлада. Лежащий в кармане телефон своим молчанием прожигает в сердце дыру. Почему так долго? Где искать ответы? Непонятно.
Выбрасываю в огромный бак свой пакет, а он с глухим стуком приземляется на дно. Встряхиваю головой, чтобы отогнать шальные мысли, причиняющие слишком много боли, и волосы снова падают на лицо. Чёрт, надо было завязать резинкой, что ли, чтобы не мешали. Скручиваю на затылке, кое-как фиксирую, этим простым и привычным действием отвлекаясь.
Сколько можно бороться, убеждая, что всё наладится? Как найти в себе силы смириться, когда душа наизнанку?
Всхлипываю, но зажмуриваюсь крепко, чтобы не дать слезам затопить тихий двор, и слышу внезапный звук шагов. Сердце ёкает от радости, что дождалась, но идущий во тьме человек – вовсе не тот, кого я жду. Совсем не тот.
Чёрт.
– Марго, привет… а я гуляю.
Ваня стоит напротив, спрятав руки в карманы джинсов, а я думаю, что впервые вижу его не в костюме.
– В моём дворе?
– А почему бы и нет? – улыбается, глядя мне в глаза.
Свет от фонаря – тусклый и лихорадочный – падает на него, и я замечаю, какой он несчастный. Потерянный.
– Я гулял, высматривал тебя в окне. Хотел увидеть. Попрощаться.
– Ты уезжаешь? – удивляюсь, потому что не знала, что этот чистый и холёный мальчик способен на крутые перемены в жизни.
– Да, наш филиал переводят в столицу, – кивает, и добавляет после секундной паузы: – я думал… если ты согласишься быть со мной, то останусь. Найду другую работу, сниму квартиру. Ты же единственная, кто слушала меня. Я думал, что у нас что-то может получиться, что мы близкие по духу. Но…
– Ваня, – вздыхаю, но он перебивает меня:
– Дослушай, пожалуйста. – Взмах руки и я замолкаю. – Я сегодня набрался смелости и загадал, что если ты согласишься со мной сходить на свидание, то я всё брошу. Значит, суждено. А ты снова отказала. И я подумал, что пришло время что-то менять и становиться взрослым. Спасибо тебе.
– За что?
– За то, что не обманывала. За то, что не давала ложные надежды. Мама… мама всегда говорила, что женщинам удобно иметь на привязи верного пса, которым можно помыкать. Мама у меня умная женщина. А ты… ты доказала, что женщины бывают порядочными.
У Вани явно путаются мысли, а голос дрожит, но он молодец.
– И тебе спасибо. Что приходил, развлекал историями из мира, от которого я бесконечно далека.
Ваня слабо улыбается и протягивает руку, касаясь моих волос. Вздрагиваю, потому что, несмотря на то, что он хороший парень, мне неприятны эти жесты.
– До свидания, – говорю, делая шаг назад, а его рука так и повисает в воздухе.
– Прощай.
Ваня стремительно уходит, уже всё решивший для себя, и я этому рада, но вдруг из темноты доносится голос, от которого сердце замирает, делая кувырок.
– Мама!
Я не знаю, как удаётся не упасть замертво на этом самом месте. Такая радость захлёстывает, что дышать невозможно. И слёзы… наконец я позволяю им пролиться. Уже можно.
Сын подхватывает меня на руки, кружит, а я совсем ничего не соображаю. От счастья – всепоглощающего, дикого, замешанного на извечном женском инстинкте, – с которым не справиться. И я плачу, глажу сына по лохматой голове, пытаюсь что-то сказать, но выходит лишь нечленораздельное мычание.
– Мама, мамочка, не плачь.
– Ты живой? Это ты? Миша… – бормочу, целуя его руки, лицо. – Ты вернулся.
И следом:
– Тебя били? Мучили? Издевались?! Ответь!
Все страхи недавних часов внезапно оживают, захлёстывают с головой, а Миша смеётся, отрицательно качая головой.
– Всё хорошо, не бойся.
И я слушаюсь, и страх проходит, потому что мой мальчик – живой и целый – рядом со мной. Я чувствую его тепло, я слышу его голос, ощущаю биение сердца под ладонями. А больше ничего и не нужно. Со всем остальным мы справимся.
Но на смену необузданной радости приходит тревога.
– А где Карл?
Мысль простая и ужасная пронзает насквозь: он не вернулся. Его нет.
Мамочки!
– Карл? – удивляется сын и озирается по сторонам. – Не знаю… он привёз меня. А куда делся-то?
– Он живой?
– Ну, пять минут назад был живее всех живых…
На лице Миши замешательство, а я совсем не понимаю, что происходит. Если он живой, если спас и привёз моего сына, то почему не рядом? Где он?!
Оглядываюсь по сторонам, выискиваю знакомый силуэт, а Миша указывает рукой в сторону:
– Он там был.
Чёрт. Почему? Я не понимаю…
– Мама, иди. Со мной всё хорошо, правда. Иди. – И через секунду: – Он мне нравится, хоть и странный.
Смотрю на сына, а в глазах лукавые огоньки. Мне сложно представить, что он пережил, но Миша – сильнее всех, кого я знала. И милосерднее.
– Вот ключи, быстро домой! Я скоро! – прошу, вкладывая связку ключей в тёплую ладонь. – Ты точно в порядке? Только скажи!
– Мама! – хмурится, целуя меня в лоб. – Я не знаю, что у вас с ним, но одно я понял: он любит тебя, а иначе нужен был бы я ему. Потому беги, ты ведь этого достойна
И я срываюсь с места, словно мне снова четырнадцать. Мне нужно поговорить с Карлом, нужно увидеть его и понять, почему он не показался. Что его остановило?
– Ворон! Где ты? – кричу, но в ответ тишина.
Неужели бросил? Неужели решил, что я ему не нужна? Но в таком случае я хочу услышать это от него. Пусть скажет, что наши отношения для него ничего не значат. И я всё пойму, но только если услышу это лично.
Выбегаю из арки, а рядом с моим сгоревшим баром замечаю Ворона. Он стоит, глядя на испорченный чужой волей фасад, и курит. Выпускает струйки дыма в тёмное небо и кажется полностью ушедшим в себя.
– Карл… – говорю, делая шаг в его сторону, а в горле снова ком.
Он дёргается, переводит на меня расфокусированный взгляд и сплёвывает на землю. Не знаю, что с ним творится, но мне до одури хочется коснуться почти прозрачной кожи.
– Маргаритка, – выдыхает, а на лице такая боль отражается, что впору расплакаться.
Делаю ещё шаг, второй, сокращая расстояние между нами. Я не дам ему закрыться, не дам уйти. Он значит для меня слишком много, потому просто не смогу его отпустить. Не тогда, когда снова нашла.
