
Текст книги "Каменный пояс, 1987"
Автор книги: Лидия Гальцева
Соавторы: Николай Терешко,Василий Еловских,Александр Павлов,Юрий Зыков,Геннадий Суздалев,Василий Пропалов,Владилен Машковцев,Александр Петрин,Сергей Бойцов,Сергей Коночкин
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
В пригоне было темно. Направо – пустой сенник, там делать нечего. Налево, у стены, – Пегуха, за навозной кучей в дальнем углу – корова. Там же овцы.
Василий обшарил руками Пегухину колоду, на самом дне нащупал несколько будыльев не то лебеды, не то полыни. И ему стало жаль и себя, и Пегуху, которая тыкала его мордой, словно хотела сказать: «Вот, смотри, как тут мне приходится. Я разве такое заслужила?» Он обхватил Пегуху за шею, прижался щекой к ее морде и зашептал:
– Знаю, все знаю, милая. А мне-то, думаешь, легше?
Пегуха мотнула резко головой, стараясь избавиться от Васильевых ласк, шумно вздохнула: «Слышала все это я от отца еще твоего. Сам-то убрался, а тут майся». Она переступила, отодвигаясь к стене.
Василий постоял в задумчивости, послушал мерное дыхание лошади и коровы, пошел добывать корм.
Весна, видно, пожалела Пьянковых. На гумне он обнаружил одонки от соломенного стожка. И теперь каждое утро ходил сюда с мешком.
Пока набивал мешок, разогрелся, присел отдохнуть. Кровяным лоскутом глянула на него восточная кромка неба. Полоска ширилась, поднималась ввысь, сдвигая звезды, меняла очертания изб и сараев. Где-то в лесах шел брачный глухариный пир. На его зов из села откликались петухи.
Но все эти звуки и краски были далекими, не захватывали Васильевых чувств. Он думал о другом. Об отце и брате, которых еще осенью прошлого года с конями забрали колчаковцы в подводчики. Где они? Живы ли? Похоже, что нет. Прошла зима: ни слуху ни духу. Надвигается сев. А где семена? Бесконечные поборы белогвардейцев очистили мужицкие амбары. Ладно хоть сам уцелел. Если бы не болезнь, мыкался бы где-нибудь. А может, и голову сложил.
В памяти встала картина минувшей осени. В Гнутово нагрянул карательный отряд белогвардейцев. Подъехали к дому Пьянковых.
– Эй, борода, подойди! – окликнул отца начальник отряда.
– Чего изволите, ваше благородие?
– Сейчас же запрягай пару лошадей. Поедешь в Шумиху.
– Не могу, ваше благородие, лошадей нет.
– Врешь! Ты – коммунист! Выпороть!
Тут же выволокли отца на улицу и запороли бы насмерть, не подойди Ячменев. Он уговорил начальника сжалиться над стариком. Терентия, изрядно исхлестанного, отпустили, но приказали немедленно собираться в подводчики.
Василий тогда болел, – простудился во время обмолота, – но в окно видел расправу над отцом и односельчанами. Когда у соседа напротив стали выгребать из амбара зерно, он крикнул:
– Оставили бы, ваше благородие, на семена.
– А ты, сукин сын, уже сеять надумал. А ну, всыпать ему!
И кто он такой, Колчак? Еще осенью в Омске объявился. Может, на место Николашки метит? Не зря же говорят: верховный правитель России.
Нет, все же зря тогда с Уфимцевым не ушел. Может, взялись бы тогда всем миром и по-другому жизнь повернулась. Опять же, язви тебя в печенки, хотелось стать настоящим хозяином на земле. Для этого, думалось, не ленись только, работай. И дом перестроить можно, и двор, добрых коней завести, а там смотришь – и выездную. И в амбаре чтоб всегда полные закрома. Василий чмокнул губами, будто сидел не на мешке с соломой, а за столом управлялся с сытной едой.
Мечты, мечты! Не давали они покоя.
* * *
Чуть подсохли пригорки, и гнутовцев неудержимо потянуло в поля. Тягу эту каждый всосал с молоком матери, передалась она по крови от далеких предков. В логах еще шумели ручьи, в лесах белели снежные сугробы, наполовину плавая в воде, а поля оживали. Там и сям копошились люди, кое-где на взгорках пробовали боронить.
Не утерпел и Василий. Ранним утром смазал телегу, уложил на нее борону, отцовский армяк, полог, туесок с квасом, скидал в залатанный мешок кое-какую еду и выехал за ворота.
– Поперек гон борони, – наказывала мать.
– Не впервой, знаю, – отозвался сын и ударил вожжой Пегуху.
Телега жалобно взвизгнула и поплыла по дороге.
Поле Пьянковых одним краем уткнулось в озеро Половинное, окаймленное березняком и осинником. Ближе к берегу – кусты тальника, за ними – камыши. Василий прошел поле с конца в конец, часто приклоняясь к земле, точь-в-точь как это всегда делал отец. Но пахота еще клеилась к ногам, лишь верхушки комьев серели и от прикосновения рассыпались.
Первый день ушел на устройство становища. Под старой березой на землю густо постелил веток, старого камыша и осоки, вбил в наклон четыре кола, соединил их поперечиной, и все это накрыл пологом. Получилась неплохая палатка. У входа вколотил два рогатых колышка, между ними разложил костер.
Свечерело. Примолкли птицы в лесу. Покой и тишина опеленали землю. Василий выкатил прутиком из догорающего костра обугленную картофелину, покатал ее по земле, обивая окалину, разломил и, обжигаясь, съел. Потом принес из палатки туесок с квасом, луковицу, горбушку мякинно-отрубного хлеба. Все это разложил на примятой прошлогодней траве. Не заметил, как к костру подошла Пегуха. Василий вначале даже вздрогнул, увидев ее. Потом лицо его осветилось догадкой. Он отломил от горбушки кусок и поднес лошади. Нижняя губа Пегухи затряслась, и она торопливо задвигала челюстями. Василий помедлил, еще отломил кусочек и впихнул в лошадиные губы. Потом порывисто встал, похлопал лошадь по шее, произнес:
– Хватит, милая, не одна ты у меня. Все, поди, есть хочут.
Дунул свежий ветерок, выхватив из костра пригоршню искр. Василий поежился и полез в палатку.
Уснул быстро. Всю ночь видел себя настоящим хозяином. Будто бы Пегуха не одна – целый выезд. А в поле вызрела колосистая пшеница. И поле почему-то вдруг оказалось большим-большим. И от этого стало не по себе: как управлюсь? Но пришли какие-то незнакомые люди, и не успел он подумать, как на поле уже стояли кучи. Много куч из увесистых снопов. Потом появилась молотилка, и стали расти вороха душистого зерна. Потом все это исчезло вдруг, и он очнулся в каком-то темном сарае привязанным к столбу. Два бородатых мужика с усмешкой подошли к нему, схватили правую руку, и один из них начал пилить ее ножовкой. Василий видел, как в клочья разлетелся рукав рубахи, брызнула кровь…
Когда проснулся, уже светлело. Правая рука настолько онемела, что пришлось долго разминать ее. Его бил озноб.
Две недели мотался Василий по полю: то боронил, то ходил с лукошком, устилая землю залежавшимся зерном, которое еще осенью припрятал на гумне. Домой наезжал изредка, по самой крайней нужде.
В конце сева на поле пришла с узелком мать. Василий только что рассеял последнее лукошко, собирался доборанивать поле.
– Погодь, успеешь, – отговорила мать. – Принесла я тут на отсевки. Поедим сперва, а потом и с богом. – Она развязала узел и расставила на полотенце хлеб, вареные яйца и чашку с творогом.
Василий знал этот обычай: в дни сева кормили севачей яйцами. Мать сказала:
– Вот если будут хорошо лупиться – быть доброму хлебу. Ешь.
Василий ударил яйцом о край чашки, ногтем зацепил надлом скорлупы, и она большой заплатой отошла, обнажила мякоть. Мать облегченно вздохнула:
– Ну, слава богу.
Домой ехали с добрым настроением. На радостях утыкали телегу березовыми ветками, и она катилась по пыльной дороге в праздничном убранстве. Мать смотрела на сына и думала: «Добрый работник, под старость утешение».
Вечером Василий встретился с Дашуткой Ячменевой. Дашутка была грустной и рассеянной.
– Что с тобой? – спросил Василий. – Не заболела?
Она припала к его плечу, тяжело вздохнула:
– Тяжело мне. Одна я среди вас. И дома в тягость, и тут не в радость. Не жила бы.
Василий обнял ее.
– Как же одна? Что ты, Дашутка! А я? Да все наши…
– Даже от тетки Феклы только и слышишь: мироед Ячменев, того обобрал, другого…
– Ты же за родителя не в ответе.
– Пускай и не в ответе. Больно мне, когда такое об отце слышишь. Ведь дочь я ему, под одной крышей живем.
– Уйти тебе от отца надо.
– Куда уйдешь? Да и негоже так: отца, мать бросать. А разве это грех, что отец богаче других. Не ворованное же богатство-то, трудом нажитое.
– Трудом-то трудом, Даша, только вот чьим?
Она стояла перед ним, чуть опустив голову, такая желанная и чужая. Василий осторожно обвил ее руками. Она откинула голову, подставляя лицо с закрытыми глазами.
– Поженимся давай! – выдохнул Василий после долгого поцелуя.
– Если б можно было, – с горечью ответила она и заплакала.
Когда Василий вернулся домой, Степанида спросила:
– Что это тебя Дашка Ячменева обхаживает?
– Не знаю, – уклончиво ответил Василий.
– Смотри, не в тот огород камушки бросаешь. – В голосе матери звучали незнакомые сыну нотки.
Слова ее обожгли Василия, и он долго не мог заснуть. Думал и думал. Метался. Укорял себя, что раскис перед кулацкой дочкой.
* * *
Весной 1919 года Центральный Комитет РКП(б) выдвинул лозунг «Все на борьбу с Колчаком!» В. И. Ленин пишет тезисы о положении на Восточном фронте. Сюда направляются 20 тысяч коммунистов, свыше 3 тысяч комсомольцев. Красная Армия перешла в решительное наступление и к лету подошла к Уралу.
Колчак стремился стабилизировать фронт. В уезды и волости ушел приказ: мобилизовать всех годных к несению службы мужиков двенадцати призывных возрастов.
Погожим днем собрался в Гнутово сход.
Мужики хмурились. Раздавались голоса: «Навоевались, хватит! Нечего нам делать с Колчаком».
Писарь зачитал приказ о призыве. Затем заговорил Ячменев:
– Граждане! Рушится вера православная, идет на нас сатанинское войско отнять нашу землю и дома. Постоим за веру, власть верховного и наши поля. Да поможет нам бог.
Ячменев запрокинул голову и истово перекрестился.
– А сам-то постоишь? – выкрикнули из толпы. – Небось не собираешься на войну-то?
В задних рядах загудели. Разноголосый гул ширился, рос. Ячменев осуждающе посмотрел на старосту с писарем. Прокуров стукнул тростью по столу и крикнул в толпу:
– Чево разгавкались? Розог захотелось?
Гул смолк, люди теснее прижались друг к другу, под взглядом старосты многие опустили головы.
– Завтра утром чтобы все были в волости. Кто не явится – узнает кузькину мать.
Хмурыми и злыми расходились мужики со схода. Братья Толстиковы по дороге завернули к Пьянковым.
– Ну вот, ребята, и настал подходящий момент, – усаживаясь на телегу, начал старший Толстиков. – Лучшего не придумаешь. Народ недоволен мобилизацией. По дороге в Шадринск и уговорим мужиков.
* * *
Правление Николаевской волости – большой дом из кондовой сосны – в конце села, напротив церкви и школы. Волостной старшина Бобин и урядник Антропов с саблей на левом боку с утра томились в правлении, поджидая призывников.
– Боюсь я за мужиков, – говорил уряднику старшина. – Больно народ вольный стал. В каждой деревне заводилы. В Чудняковом – Алешка Мотовилов, здесь – Петрушка Ежов, в Гнутово – тоже хватает смутьянов.
Урядник осоловело посмотрел на пробор старшины, хлопнул нагайкой по голенищу, прохрипел:
– Не бойсь, Павел Федорович, согнем в бараний рог.
Между тем крестьянские телеги и возки все плотней обступали волостное правление. Начальство вышло к мужикам, не скупилось на призывы и угрозы. Шумный обоз с песнями и плачем вышел из Николаевки и запылил на север. У Савельего болота, в четырех верстах от Михайловки, остановились кормить лошадей. Здесь и произошел раскол. Большинство не захотело ехать дальше. Лишь одинокие подводы деревенских богачей тронулись к Шадринску, остальные спорили:
– Разойтись по лесам – и все…
– Нельзя расходиться, – уговаривал мужиков Алексей Мотовилов. – Переловят и передавят, как мух. Вооружаться надо и создавать партизанский отряд. Пусть тогда сунутся!
Его поддержало большинство. Решили подводчиков отправить по деревням за имеющимся оружием. Сбор назначили у Мануйкова балагана, где оставили пост из семи человек. Место для расположения отряда предложил Ежов. С ним согласились, и шумной ватагой направились в глубь леса.
Вечерело. Разогретая за день земля дышала жаром. Легкий ветерок скользил по верхушкам деревьев, но не приносил желанной прохлады. Дубрава – лесной массив, раскинувшийся на сотнях гектаров между Николаевкой, Песчанкой и Михайловкой. Стояли здесь плотной стеной березы и осины, низины заросли непроходимыми кустами тальника, камыша и осоки. Были здесь глухие и укромные уголки – пристанища беглых каторжан и конокрадов. И единственная дорожка называлась воровской. Вот по этой дорожке и вел Егор мужиков.
Расположились на лесной поляне в урочище Ржавцы. Измотавшиеся за день люди сбивались в небольшие группы, разводили дымокуры, закусывали наспех и устраивались поудобней на ночлег. А когда небо вызвездило и над вершинами берез поднялась луна, поляна угомонилась; кое-где только раздавался богатырский храп и сопение. Не спали часовые, до звона в ушах выслушивали ночь с ее неразгаданными шорохами.
Не успела догореть вечерняя заря, как заалел восток, потускневшие и сникшие звезды растаяли в свете дня. С новой силой закричали умолкнувшие под утро лягушки, засвистели перепелки, вразнобой зазвучал лес птичьими голосами. Ожила лесная поляна. А когда солнце осушило росу, к расположению стали подходить из деревень мужики. Из Гнутово Василий Пьянков вернулся с Алексеем Юферовым, его братом Иваном и однополчанами Ефимом Кузнецовым, Федотом Мурашовым и Ефтеем Масленниковым. Все четверо дезертировали из колчаковской конной разведки и явились в отряд на конях, с карабинами, шашками и запасом боевых патронов. С Алексеем Павловичем Мотовиловым из Чудняково пришел Николай Пястолов, тоже бежавший от колчаковцев, на коне, с оружием.
Он рассказал, что в Верхней Тече спрятал под часовней семь боевых винтовок и два ящика патронов.
Шли люди из других деревень, кто с дробовиком, кто с саблей или ножом, кто с кистенем или дубинкой.
Когда совсем ободняло, состоялось первое лесное собрание. Его поручили вести Мотовилову. Алексей Павлович влез на дощатый настил телеги, обвел взглядом толпу и крикнул:
– Товарищи!
Мужики смолкли, потянулись к телеге и уставились на него десятками пытливых глаз. А он продолжал:
– Мы решились на смертельный бой с колчаковцами! Наша задача – поставить врагу надежный заслон здесь, в его тылу. А чтобы действовать, нужна организация, порядок и оружие. Оружие добудем, порядок зависит от нас. Предлагаю выбрать достойных командирами.
Мотовилов смолк, смахнул рукавом пот. Люди запереговаривались, зашумели, раздались возгласы:
– Мотовилов пусть будет… Ежова Петра запиши… Игната Первушина… Василия Пьянкова…
Председателем ревкома избрали Алексея Мотовилова, заместителем – Игната Первушина, командиром роты – Василия Пьянкова [3]3
По свидетельству непосредственного участника событий В. Е. Абрамовских.
[Закрыть].
Жилье решили строить из хвороста и веток, крыть дерном и осокой. «Не навечно тут, – говорили мужики. – А от комаров и непогоды в шалаше спасаться можно. Проживем, вот только бы оружия достать!»
– С оружием так, – разъяснял Игнат Первушин. – Доставать надо. Пока у нас только тридцать винтовок, карабинов и ружей.
– А с распорядком как? – спросили Игната.
– Распорядок военный. Сегодня же разобьем отряд по отделениям и взводам, а там приказ командира – закон. Без этого долго не продержаться.
– А кусать, что будем? На такую ораву немало надо, – донимали мужики.
– Не пропадем. Не перевелась еще в деревнях еда. Прокормят.
– Теща у меня в Гнутово в гостях из Галкино, – рассказывал Алексей Юферов. – Говорит, ихние мужики тоже не поехали в Шадринск, осели у Шалгина болота.
– И в Песчанке такое же дело, – продолжил рассказ Юферова Петр Шахов. – Отец мой вернулся с базара. Говорит, схоронились в лесах тамошние призывники.
Мотовилов предложил объединиться с песчанцами и галкинцами. Большинство одобрило его совет. Назначили людей для переговоров. Мотовилов дал распоряжение Пьянкову сформировать отряд конной разведки и подобрать человека для поездки за оружием в Течу, а Игнату Первушину – провести учет людей и оружия.
* * *
Июльское солнце поливало поляну расслабляющим зноем. Даже неугомонные птицы примолкли и прятались в развесистых кронах берез. Василий Пьянков широким шагом подошел к своему привалу у старой березы, достал из сумки хлеб, потер его головкой чеснока и только начал с аппетитом жевать уже начинающую черстветь краюху, как к нему подошел Егор Мельников.
– Вот ты где свил гнездо, вороненок, – шутливо начал он, присаживаясь к Василию. – Тебя я еще подпаском помню, а теперь вон вымахал – командир.
– Да, дядя Егор, приходилось. Болтался, как куренок во щах, – ответил Василий, запивая еду водой.
– Ну вот что, командир, – уже серьезно продолжал Егор. – Посылай меня в Течу за оружием. Места мне знакомые – одним махом слетаю.
Василий внимательно посмотрел на Егора, сунул остаток краюхи в мешок, сказал:
– Поезжай, надеюсь на тебя.
В тот же день к вечеру подъезжал Егор на легком ходке к Тече. Километрах в пяти от села повстречался ему разъезд конной колчаковской разведки. Старший разъезда, с пышными усами унтер-офицер, загораживая лошадью дорогу, крикнул:
– А ну, дядя, стой! Куда прешь!
Егор перекрестился, прыгнул на дорогу и по-солдатски ответил:
– Поля ездил смотреть, ваше благородие.
– Ма-а-ладец! Сразу видать исправного хозяина, – сквозь довольную усмешку процедил польщенный унтер.
– Уж какой есть, ваше благородие, – продолжал льстить ему Егор.
– А о партизанах, старина, ничего не слыхал?
– Да какие у нас партизаны!? Мужики у нас, народ…
– Ладно, ладно, – не дал договорить унтер. – Знаем мы вас. Вон из соседних волостей от призыва дезертировали и путаются где-то в лесах. Мало вас тут пороли…
Унтер пришпорил коня.
На заходе солнца въехал Егор в пыльные улицы Течи. Остановился у пожарного сарая, около которого мирно беседовали два старика. Поздоровался, спросил:
– Где тут у вас поудобней лошаденку попоить и накормить?
– А вон вишь часовенку на берегу реки, там у нас всегда проезжие останавливаются, – отвечал один.
Егор повернул к часовне.
Когда село спало крепким сном, он нашарил под полом часовни прикрытые сухой землей семь винтовок и два ящика патронов. Осторожно вытащил их, уложил в коробок, закрыл сверху уже вялой травой и пустился в обратный путь.
Ранним утром прибыл он в отряд. В это же время из расположения отряда выехали в сторону Николаевки на конях Алексей Юферов и Федот Мурашов. Командование отряда поставило задачу: узнать, как реагировали власти на уход мужиков в леса, какие принимают меры.
На окраине деревни Мурашовки они повстречали женщину, гнавшую на пастбище теленка. Она рассказала, что вчера в деревне было пять верховых солдат, спрашивали, где прячутся мужики.
– Да они, должно, там, в Николаевке, около волостного бьются, у нас им что делать, – указала она в сторону Николаевки.
В Николаевку Мурашов с Юферовым не поехали, а лишь завернули в Максимовку – восточную окраину села. Здесь знакомые мужики рассказали, что в волости остановился колчаковский отряд. А двое – офицер и солдат – только до них проехали на дрожках в сторону Михайловки.
– Валяйте следом, догоните, – посоветовали они.
Не подозревавшие ничего колчаковцы были взяты без единого выстрела. Молоденький прапорщик с денщиком, не сопротивляясь, отдали оружие и под конвоем двинулись в лагерь.
В эти дни в отряд вернулся Петр Шахов, ходивший к мужикам Песчанской волости. Вместе с ним от песчанцев пришел Амос Воронин. От мужиков Галкинской волости пришло трое. Алексей Мотовилов и другие члены ревкома уговаривали делегатов объединиться в один отряд.
* * *
На четвертый день в лагере было особое оживление. На обжитую лесную поляну с двух сторон подходило пополнение: в отряд вливались мужики Галкинской и Песчанской волостей. Их вожаки собрались на совет: обсуждали вопросы о командном составе, вооружении и снабжении. В состав ревкома ввели представителей всех трех отрядов, председателем избрали Алексея Мотовилова. Командиром отряда решили рекомендовать Михаила Иванищева, комиссаром Петра Ежова, командирами рот – Михаила Созыкина, Василия Пьянкова, Игната Первушина. Объединенное собрание согласилось с предложением ревкомовцев.
Учет показал, что в отряде уже около девятисот человек. Каждый день прибывало пополнение. Шли люди разных возрастов и с разными намерениями. Одни, чтобы включиться в борьбу против колчаковщины, другие – отсидеться до лучших времен. Пробирались в лагерь и белогвардейские лазутчики, с целью разложить отряд изнутри, узнать его силы и покончить с ним с помощью карателей.
Такой лазутчик в один из дней прибыл с подводчиком, везшим в отряд продукты на Майнуков балаган, где у партизан был пост. В штабе он назвался красноармейцем Григорием Качалкиным и заявил: «Послан в отряд для связи, узнать, в чем нуждаетесь, какая нужна помощь?»
На все вопросы, не задумываясь, давал ответы, называл красных командиров на Восточном фронте. Излишняя осведомленность и выдала лазутчика.
– Не слишком ли много знает этот Качалкин? – протирая очки, спросил командира Алексей Мотовилов, когда Качалкина увели на обед.
– И мне тоже так думается, – поддержал его Ежов. – Уж очень тип подозрительный.
Иванищев потер левой рукой лоб, спросил:
– Что будем делать?
Воцарилась минутная тишина. Ответил Мотовилов:
– Получше проверить надо, а пока держать под строгим контролем.
На второй день следователь отрядного трибунала Василий Абрамовских прибежал в штаб с важным сообщением:
– Докопался-таки до гада, вот он, документик, – протянул командиру помятый лист бумаги. – В околыше фуражки был.
В документе значилось, что штабс-капитан Качалкин с поручением особой важности командируется в Шадринский уезд. Уездной и волостным властям вменялось в обязанность оказывать ему всякое содействие.
Состоялось первое заседание отрядного трибунала, которое вел председатель Дмитрий Шестаков. Трибунал вынес решение: белогвардейского лазутчика расстрелять. Через полчаса лесную тишину разорвал одинокий выстрел.
Жизнь в отряде шла пока, как тяжелый воз в гору по осклизлой дороге. Привыкшие к ежедневному тяжелому труду мужики маялись от безделья. Проходя по расположению отряда, председатель ревкома убедился, как далеко всему этому сборищу до настоящей боевой части, способной противостоять врагу. В тени берез в разных позах сидели и лежали около десятка партизан. Мотовилов остановился за кустом, прислушался.
– А ну, едрена Феня, давай еще по одной. Завтра я те целый туесок приволоку. Разочтемся.
В кружке стихло, послышалось побулькивание разливаемой жидкости.
– И где ты берешь ее такую, стерву? Аж дух перехватывает, а в брюхо, будто горсть битого стекла сыпанули.
– У Нюрки Перепелки промышляет. Она, зараза, тем и живет: с одного пудовку зерна, а другому бутылку первача.
– А ты видел?
– Как же не видел. Прошлый раз смотрю: кто-то в сумерках крадется. Разглядел, мать честная, Семка! Помнишь, к Нюрке скребся, как кот перед плохой погодой…
В другом месте, тоже в кружке партизан, тренькала балалайка и звонкий голос напевал:
Картошки цветут, осыпаются,
Колчаковцы бегут, спотыкаются…
Вечером в штабном шалаше собрался командный состав. Шло расширенное заседание ревкома.
– С такими порядками колчаковцы прихлопнут нас, как мышь в мышеловке, – горячо доказывал собравшимся Мотовилов. – Уж очень вольно у нас.
– А что предлагаешь? – спросил председателя Игнат Первушин.
– Предлагаю вот что: прекратить самовольный уход партизан в деревни. Второе – снабдить всех оружием, у нас пока больше сотни винтовок, наганов и ружей, тринадцать гранат. И, наконец, установить в лагере военный порядок. Наладить занятия.
– Это все верно, – соглашались командиры.
– Да разве понравится мужикам? Разбегутся ведь.
– И пусть. Останутся самые стойкие – боеспособней станет отряд.
Договорились усилить разведку. Не имеющих оружия вооружить деревянными пиками. Начать ежедневное военное обучение. До дому решили отпускать только по крайней необходимости, самовольный уход считать дезертирством.
* * *
Наутро во все окрестные деревни ушли разведчики, а по дороге запылили конные разъезды. Василий Пьянков и с ним еще трое мужиков поехали в Николаевку. По дороге от встречного узнали: в селе колчаковцев нет.
В Николаевке разведчиков окружили плотным кольцом мужики и бабы, спрашивали и рассказывали:
– Как вы там живете? Нас тут замучили, ироды. Прошлый раз приехало человек двадцать с офицером – и к Пашке Бобину. Самогонки нахлестались и давай лютовать. Кума Митрия на старости лет старшина саморучно порол. Совсем озверел. Смерти на него нет. И говорит: «До лесных бродяг скоро доберемся. Им это же будет!»
– Ладно, не горюйте, – успокаивал сельчан Василий. – Будет и у нас праздник. А с Пашкой – особый разговор.
На полпути, когда возвращались обратно, повстречался еще один конный разъезд. Остановились перекурить. За разговорами незаметно созрело решение: взять гнутовского старосту и волостного старшину.
– Мне Первушин еще утром говорил взять их, – сказал Василий, поправляя на коне седло. – Да, признаться, не хотелось – мстить семьям будут. А теперь поехали, ребята!
И он легко вскочил в седло.
В Гнутово въехали под вечер. На окраине вилась стайка ребятишек, здесь же на штабеле бревен сидели парни и девушки. Ребятишки, первыми заметив всадников, застыли в испуганных позах, а потом радостно закричали: «Наши едут… Вороненок!» Такая кличка в деревне была у Пьянкова. Всадников обступили ребятишки и парни, передали деревенские новости.
В дом старосты вошли Василий и Поликарп Кузнецов, остальные остались во дворе. Старостиха встретила разведчиков на кухне и, почуяв недоброе, устало опустилась на лавку. Кузнецов остался у порога, а Василий быстро прошел в горенку. Здесь на кровати лежал староста, не ожидавший непрошеных гостей. Пьянков метнулся к изголовью, запустил руку под подушку и, выдернув пистолет, крикнул:
– Ну-ка, господин староста, вставай, приехали…
Жилистая река Прокурова с опозданием дернулась под подушку и, обессилевшая, легла на нее. Весь он сразу как-то сник. Медленно поднимаясь с кровати, сказал жене:
– Не плачь, Патракеевна, не посмеют они меня тронуть.
– А ты вперед не загадывай, – отрезал Василий. – Сам-то посмел – вся деревня от тебя плачет. Собирайся поживей…
– Здесь расправитесь или куда повезете? – спросил Прокуров.
– Судить будем. Перед народом и ответишь, – уже спокойно объяснил Пьянков.
Старосту везли в отряд со связанными руками на его же дрожках. При въезде в Николаевку дрожки оставили за околицей, а четверо партизан двинулись к волостному правлению. Старшина в это время вышел на крыльцо, направляясь домой, и в лоб столкнулся с партизанами.
– А вот, ребята, и сам хозяин, – усмехнулся Василий, спрыгивая на дорогу.
Изумленный старшина попятился и звонко хлопнул дверным засовом. Пьянков нажал на дверь плечом, она не поддалась. Партизаны столпились на крыльце. А когда кинулись к окнам, старшина уже трусил проулком на нижнюю улицу. Здесь и схватили его. Первым догнал бегущего Кузнецов и подножкой сбил с ног. Бобин дернулся, тяжело упал, и по тихому переулку понеслось:
– Ка-ра-ул… уби-и-ва-ют… помогите!
Пьянков, тяжело дыша, сказал:
– Закукарекал, белогвардейский холуй… – И крикнул: – Встать!
В лагерь вернулись в сумерки. Передав старшину со старостой начальнику караула Даниле Леготину, уставшие за день разведчики шли к шалашу командира.
– Вот и охотники вернулись. Где же дичь? – спросил Ефим Верховых, старший конного разъезда, патрулировавшего по дороге Песчанка – Михайловка. – А мы думали, вас колчаковцы прихлопнули.
– Рано хоронишь, Ефим, – ответил Пьянков. – Мы еще по Колчаку поминки справим, а потом уж помирать будем.
Ефим рассказывал:
– Выехали только на Песчанскую дорогу, слышим: кто-то галдит впереди. Я послал Кольшу Чистякова пешим: узнай, мол, кто там. А он со страху и ляпнул: «Человек полсотни колчаковцев чего-то возле дороги ищут». А нас пятеро. Что делать? Гадали-гадали – решились. «Главное, – говорю мужикам, – в нашем положении – создать больше шуму». Выбрали место, где лес обступил дорогу поплотней, и залегли: трое справа, двое слева. Изготовились, ждем. Видим: с десяток солдат телефонную линию тянут, офицер около них крутится, три подводы при них. Ну, думаю, попали, голубчики. Я как гаркнул: «Взво-од… товсь!» А потом колчаковцам: «Руки вверх!» Только офицер и успел стрельнуть.
– Да-а-а, здорово вы их, – протянул один из партизан. – За такое и креста не жалко.
– Что же теперь с ними будет? – поинтересовался другой.
Ответил Пьянков:
– В отряде будут – раз самовольно сдались, а с офицером другое дело. Давай-ка, Верховых, твоего трофейного закурим, я тебе своего с девятой гряды от бани дам.
Мужики зашевелились, зашарили по карманам, доставая кисеты. Ночная тьма все плотнее обступала поляну, далеко где-то ухала выпь. Заглушая ночные звуки, над поляной раздался звон ботала. Партизан созывали на вечернюю поверку.
* * *
На следующий день из Песчанки в отряд пришли еще десять мужиков, с ними четверо колчаковских солдат и поручик.
– Вот вам мои офицерские доспехи, – заявил поручик в штабном шалаше на допросе. – Можете верить, можете не верить. Позвольте докажу преданность народу на деле.
Он рассказал, что из Шадринска прибыло три офицера и двадцать солдат для заготовки продовольствия. Сейчас на Песчанской мельнице готовится обоз с мукой для отправки в уезд.
Солдаты подтвердили показания поручика и сообщили, что он подговорил их перейти в отряд.
В штабе решили сделать ночной налет на мельницу. Отобрали 25 партизан, дали им лучшее оружие. А когда на леса опустились сумерки, глухими дорогами ушел отряд выполнять задание. В полночь обложили мельницу с трех сторон, с четвертой – озеро. Без шума сняли дремавших часовых, остальные не оказали сопротивления. Быстро впрягли в груженные мукой возы пасшихся тут же на лугу лошадей и двинулись в лагерь.
– Вот мы и с блинами, – шутили партизаны дорогой. – Придется тебе, Егор, стряпухой побыть.
* * *
Активные действия отряда всполошили волостных заправил. Коршуньем слетелись они в дом урядника села Песчанки Николая Майорова. В просторной комнате особняка накрыт по-праздничному стол. За ним Иван Югов, поповский сынок из Прошкино, поп Александр Скворцов с сыном Петром, Николай Третьяков и Александр Маклаков из Галкино, братья Петр и Игнатий Циулины из Михайловки, еще с десяток песчанских богачей и богатых мужиков из соседних деревень. Хозяин только что вернулся из уезда, и все с нетерпением ждали важных вестей, не притрагиваясь к еде, с вожделением посматривали на самогон и закуску.
– Не томи, Николай Иванович, рассказывай, – не вытерпел Скворцов, – что нам уездные власти обещают. Совсем добрым людям проходу не стало. Прошлой ночью с мельницы обоз с мукой угнали.
Майоров облизал пухлые губы, потянулся к графину с самогоном, разлил мутноватую жидкость по рюмкам.
– Слышал.
Он обвел взглядом гостей.
– Недолго им куковать осталось. Скажу по большому секрету: на днях прибудет карательный отряд. В уездной управе меня лично заверили. Так что – готовьтесь.