Текст книги "Невидимая птица"

Автор книги: Лидия Червинская

Л. Кельберину

 
Над узкой улицей серея,
Встаёт, в который раз, рассвет.
Живём, как будто не старея,
Умрём – узнают из газет.
Не всё ль равно? Бессмертья нет.
Есть зачарованность разлуки
(Похоже на любовь во сне).
Откуда ты протянешь руки,
Уже не помня обо мне.
 

 
Ноябрь. Рассвет, похожий на весенний,
А на земле коричневые листья.
От светлых слов и от неясных мнений,
От безразличия и бескорыстья –
Такая утомленность и досада…
 
 
– Как долго мы стояли возле сада.
Последний школьник скрылся за углом,
Цветочница за маленьким лотком,
С огромными, печальными цветами,
Застыла, спрятав руки под передник…
 
 
Как все же трудно расставаться с Вами,
И как легко не встретиться потом,
Мой удивительный, мой жалкий собеседник.
 

 
Хочется блоковской, щедрой напевности
(Тоже рожденной тоской),
Да, и любви, и разлуки, и ревности,
Слез, от которых покой.
 
 
Хочется верности, денег, величия,
Попросту – жизни самой.
От бесприютности, от безразличия
Тянет в чужую Россию – домой…
 
 
Лучше? Не знаю. Но будет иначе –
Многим беднее, многим богаче,
 
 
И холоднее зимой.
 

 
Все по-весеннему случайно…
Спим для того, чтоб видеть сны.
Мы связаны скучнейшей тайной,
И в ней навек разлучены.
 
 
Учились жизни терпеливо,
А научились жить мечтой.
Сказать ли Вам, что Вы красивы?
Но чтонам делать с красотой…
 
 
Мир неизжитых вдохновений,
Быт углубленной нищеты…
 
 
Сказать ли Вам, что наши тени
Опять скрестились на мгновенье,
На полувздохе, полуслоге
На чуть белеющей дороге
В небытие – из пустоты.
 

 
Уже печально жить свободно,
Уже могу кого угодно
И как угодно полюбить.
Скучает сердце – неужели
Его так трудно удивить?
 
 
В невоплотившемся апреле
Земля невидимо цветет.
Не в этот вечер, и не в тот,
И не в конце другой недели –
Счастливым станет ожиданье.
 
 
Но Вы скажите, ты скажи…
 
 
Иль только в зреющем молчанье
Еще возможно сочетанье
Высокой честности и лжи?
 

Борису Поплавскому

 
Не согласны. Ни за что.
Так темно и вдохновенно,
Традиционно, современно,
Жить как все – и как никто.
 
 
Поздно. Все проходит мимо.
В жизни, наконец, любимой
Больше места нет.
В той, что выдумана нами,
Мы бессонными ночами
Сторожим рассвет.
 
 
Ждем не чуда – а прощенья,
Не любви – а удивленья,
Терпеливо, до утра…
Не согласны. Всем пора.
 
 
Вдохновенный обыватель,
Целомудренный мечтатель,
Мы пойдем навстречу маю,
Вызывая птичий смех.
 
 
Ничего не принимая,
Принимая все – за всех.
 

 
От солнца, от силы – свободы…
Свободы, влекущей куда?
Высокие, пыльные годы,
Как в летние дни города.
 
 
Как в час непечальной разлуки,
Напрасно-тревожный вокзал…
Но от вдохновенья, от скуки,
Кто сердцем еще не устал?
У моря – нежнейшего в мире,
В пустеющей, летней квартире
Кому не хотелось зимы?
 
 
Свобода – соленое слово.
Но что, если сердце готово
Для жизни уютно-суровой
(Какой – безразлично) тюрьмы.
 

 
Людям с карими глазами,
– Теплыми глазами юга –
Людям с близкими мечтами
Не дано любить друг друга.
 
 
Полон юмора, испуга
И упрека каждый взгляд…
 
 
За невольное молчанье,
Память без воспоминанья —
Лучшая из всех наград.
 
 
Впрочем, и об этом с Вами
– Даже лунными ночами –
Никогда не говорят.
 

 
На таком высоком юге
Можно помнить друг о друге
Только памятью ночной…
 
 
С высоты такого горя –
Близость городского моря,
Покоренного луной.
 
 
Робкий запах олеандра,
Охраняющий веранды.
Все – как памятник во сне.
 
 
Сердце снова замолчало…
Почему не страшно мне?
«Только верность» – прозвучало
В озаренной тишине.
 

 
Совесть – что это такое?
Только память о вине.
Мы обвенчаны тоскою,
Мертвой в Вас, живой во мне.
 
 
Верность нашей дружбе трудной,
Сложность нашей жизни скудной
Огорченно берегу,
Сквозь любовь и безразличье,
Как печальное величье
Пальм на пыльном берегу.
 
 
Далеко бежит дорога,
Покидая грустный юг.
Я опять ищу предлога,
Чтобы дальше жить, мой друг.
В недоступности покоя,
В трезвости и в тишине…
 
 
Счастье – что это такое?
Жизнь в плену, и смерть во сне.
 

 
…Но так похоже на блаженство.
 

М.Кузмин

 
В непреднамеренном счастье вдвоем
Жили коротким, сегодняшним днем.
Помните?
– Кактусы спят за окном,
 
 
А на рояле, в квартире соседней,
Кто-то играет, наивно и четко…
Помните?
– Медленно движется лодка,
Вечер – нельзя было знать, что последний –
В августе и тишине…
 
 
Мы не искали ни в чем совершенства,
Жили на грани тоски и блаженства –
И улыбались во сне.
 

 
Жизнь не похожа на мечты,
Жизнь не похожа на желанное –
Всегда на грани пустоты,
От слез и от дождей туманная…
 
 
Она похожа иногда,
В послелюбовные года,
На обещание, ей данное.
 

 
Осень – не осень. Весна – не весна.
Попросту полдень зимой…
Как Вы проснулись от позднего сна,
Друг непрощающий мой?
 
 
Трезвая совесть. И нет сожаленья.
Вам не понять моего удивленья.
 
 
Мне беззаконность дается недаром.
В жизни моей, ни на что не похожей,
Только свобода и боль.
 
 
Можно гулять по прозрачным бульварам,
Где покупает газету прохожий
(В Англии умер король).
 
 
Можно, конечно, вернуться домой…
Друг непростительный мой.
 

 
Мне нечем с тобой поделиться,
Мой очень задумчивый друг.
Боюсь, что в глазах отразится
Обидно-холодный испуг.
 
 
Доверчиво новую повесть
Хотелось тебе рассказать…
Твою огорченную совесть
Мне нечем утешить опять.
 
 
Люблю, как любили когда-то,
И только в любви виновата,
И только любовью права…
 
 
…Светает – сижу угловато,
И слушаю Ваши слова.
 

 
В ясности – очень неточной,
В нежности – очень порочной,
Тоже спасения нет.
Дверь отворяют в молочной,
Поздний, январский рассвет.
 
 
В радости, странно-бессрочной,
Я не читаю газет,
Днем никогда не гуляю,
Писем давно не пишу.
Зла никому не желаю,
И ни о чем не прошу.
 
 
Выдумав горе такое,
Трудно справляюсь с тоскою,
Трудно умею любить…
Память, как мост над рекою –
 
 
– Сердце мое городское
Хочет по-своему жить.
 

 
Верните мне всю тишину печали,
Мне без нее не справиться с тоской.
Как тяжело Вы иногда молчали,
В задумчивости медленной такой…
 
 
Мы возвращались (было по дороге),
День начинался в городских домах –
Как долго длились Ваши монологи….
Верните мне всю теплоту тревоги,
Ту, от которой замирает страх.
 

 
Слушай горе: мне с тобою
И привычней, и теплей.
Не мири меня с судьбою,
Не учи и не жалей.
 
 
Подожди со мной рассвета,
Тихо проводи домой…
Все-таки душа согрета
Болью о себе самой.
 
 
Странное начало лета.
 
 
За густой листвой каштана
Зреют смуглые плоды,
От рассветного тумана
Веет свежестью воды…
 
 
Кажется, что близко море,
Кажется, что счастье есть –
Ничего не нужно, горе,
Если все печаль и лесть.
 
 
Мы идем плечом к плечу,
Ты поешь – а я молчу.
 

 
Признаю, по-старому – и снова
(Только Вы не слышите сейчас):
Я люблю другое и другого,
Оттого что сердце любит Вас.
 
 
Я люблю старинные флаконы,
Кактусы, камины и ковры,
Строгой математики законы
И законы карточной игры.
 
 
В ресторанах – темные гитары,
В праздники – нарядные бульвары.
И еще: железные дороги,
Рельсы, убегающие в даль…
 
 
Все наследство счастья и тревоги,
То, чего не стыдно и не жаль.
 

 
Оттого, что было много
До утра не доживавших роз,
Оттого, что в городе тревога,
От сочувствия июльских гроз –
 
 
Будет память – и не будет слез.
 
 
Оттого, что солнца не дождавшись,
Пожелтели листья под дождем,
Оттого, что мы, не попрощавшись,
До зимы в разлуке проживем –
 
 
Будет стыдно – и светло потом.
 
 
Оттого, что было ожиданье
Не бездумным в сумеречный час –
Будет ложь и правда о страданье,
 
 
Будет наше– но не будет нас.
 

А. Штейгеру.

 
Жизнь права, как будто. До свиданья.
Ухожу, не думая – куда.
Не хочу высокого страданья,
Не хочу веселого труда.
 
 
Ухожу. И уношу с собою
Тишину деревьев за окном,
Небо – ночью странно голубое,
Небо Ниццы. Память обо всем.
Верность, возвращенную судьбою.
 

 
Все помню – без воспоминаний,
И в этом счастье пустоты,
Март осторожный, грустный, ранний,
Меня поддерживаешь ты.
 
 
Я не люблю. Но отчего же
Так бьется сердце, не любя?
Читаю тихо, про себя:
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется….»
Едва ли,
Едва ли лучше, до – печали,
До – гордости, до – униженья,
До – нелюбви к своим слезам…
До – пониманья, до – прощенья,
До – верности, Онегин, Вам.
 

 
Я мечтаю часами, как дети
Сиротливые в доме богатом,
Быть танцовщицей в кордебалете,
Быть рабом, коммунистом, солдатом,
Бурым гномом из северной сказки,
Незаметным в счастливой развязке,
Молчаливой гаремной женой,
Не имеющей «имени-отчества»…
 
 
…Возвращаются с новой весной
Молодые мечты одиночества.
 

 
Ни одного настоящего слова –
Значит, нельзя, и не надо такого.
 
 
Все говорится цинично и нежно.
Очень трагично. Очень небрежно.
 
 
Не лицемерие, не безразличие,
Кажется, только простое приличие.
 
 
Да и при чем здесь рассветная грусть?
Ни одного настоящего… пусть –
 
 
Тоже взаимность. Не в счастье, а в горе.
Та, о которой молчат в разговоре.
 

 
Не стоит уезжать и возвращаться,
Не стоит на вокзале целоваться
И плакать у вагонного окна.
Не стоит…
Надоело притворяться:
Бессильны деньги, и любовь скучна,
Хотя и грустно в этом признаваться.
 
 
Как малодушно слушаться советов…
Жизнь ошибается – судьба всегда права.
И от всего кружится голова
В тревожности и нежности рассветов.
 

 
Возвращаюсь домой на рассвете,
Опустел и потух Монпарнас.
В этом городе, в этот же час,
Умирают. Рождаются дети.
Засыпают подруги и жены.
И, грустя, вспоминает влюбленный
О цыганах, о ней и о нас…
 
 
Вот цветы у дверей ресторана –
– Уронили, не вспомнив потом –
Выбирали любовно, вдвоем,
Обещали хранить постоянно.
 
 
Очень странно. Особенно странно
То, что в странности прочно живем.
 

Георгию Адамовичу

 
Одно осталось: удивленье –
Без унизительных желаний,
Без утомительной мечты.
Неубедительною тенью
Встает рассвет, бесцельно-ранний,
Не побеждая темноты.
 
 
А карту бьет упорно карта…
Уйти домой – но как заснуть?
Куда уходят ночи марта,
Которых сердцем жаль чуть-чуть…
(Безропотно и безлюбовно).
 
 
Свобода… как это условно.
Один – и очень узкий – путь.
 

Двенадцать месяцев (Париж, Рифма, 1956)

 
Нет, не тебе, конечно, не тебе
я посвящаю
слова о чувствах, слезы о себе,
и мысли понемногу обо всем…
 
 
Но если, друг, когда-нибудь потом
ты, перелистывая медленно страницы,
задержишься на них опять
(где буду я? Кто это может знать –
возможно, что на улицах столицы другого мира…)
ты поймешь тогда,
что мне давалось все не вдохновеньем мнимым,
а твердым, как закон, чередованьем
невыносимой боли и труда.
Поймешь и то, что значит быть любимым,
и то, что с каждым новым расставаньем
правдивей, суше слово: навсегда…
 
 
Тому, кто целый мир любил в одном лице
и в целом мире только одного,
кто верил в справедливость, но кого
не покидали мысли о конце –
далеким в жизни, близким по судьбе
я посвящаю…
но не тебе, конечно, не тебе.
 

А.С.Б.

 
Когда-то были: мы – и бедняки
(о них писали скучные поэты).
Мы – и больные. Мы – и старики,
любившие давать советы.
 
 
Когда-то были воля – и тюрьма:
мы, жившие по праву на свободе –
преступники, сидевшие в тюрьме…
Когда-то были лето – и зима…
 
 
Смешалось все давным-давно в природе,
сместилось в жизни, спуталось в уме.
Не разобрать, кто молод, кто богат,
кто перед кем, и кто в чем виноват,
и вообще, что значит преступленье?
 
 
Когда-то были родина, семья,
враги (или союзники), друзья…
 
 
Теперь остались только ты и я –
но у тебя и в этом есть сомненье.
 

 
День в сумерки, как оттиск бледный
с любого дня любой зимы
в стране, где вместе жили мы.
 
 
На горизонте отблеск медный
сухого солнца января,
а ближе, над домами, тень.
 
 
Мерцает поздняя заря…
Мир невесомый, чистый, бедный
вновь воскресил, сгорая, день…
 
 
Смягчило время контур строгий,
потухли краски с той поры…
Но нет стыда, и нет тревоги,
как в прошлом не было игры.
 
 
Мы не заметили начала,
не будем подводить итог…
Развязку жизнь нам подсказала,
но кто ее предвидеть мог?
 

 
С Новым Годом – и прощай до срока.
Что с того, что нам не по пути…
Каждая удача одинока,
как моя любовь к тебе. Прости.
 
 
От стола на золотом паркете
словно тень огромного кольца.
Каждый раз, когда на этом свете
бьются в общей радости сердца,
ты еще дороже мне. И ближе
даже то, что разделило нас.
 
 
Странно сознавать, что ты в Париже,
той же ночью, в тот же час
слышишь тот же голос из эфира:
С Новым Годом… Тонкий бой часов…
И далеким благовестом мира –
звон цимбальный, еле уловимый,
страсбургских колоколов.
 
 
С новым счастьем, друг любимый.
 

 
Я помню о тебе, Татьяна…
Во мне еще жива любовь.
Но, как за чтением романа,
тревожна мысль, спокойна кровь.
 
 
Я разуверилась во многом,
скупее слезы и слова –
что это: гибель, благодать?
Теперь, когда над эпилогом
уже склонилась голова,
чего еще от жизни ждать…
Скажи, какого откровенья,
каких мучительных побед?
 
 
Любви бесплодны вдохновенья.
От них остался темный след:
жуть суеверий, снов, гаданий,
да ворох писем и бумаг…
И яд мечты о том свиданьи,
когда скажу спокойно я:
Прощай, мой друг. Прости, мой враг.
Сегодня очередь моя.
 

 
Мы больше ни о чем не говорим.
Нам безразлично все и жалко всех.
От жалости мы часто лжем другим
(утешить этих, не обидеть тех –
Какой же грех?)
 
 
От безразличия мы лжем себе:
нет правды в мире, смысла нет в борьбе –
о чем же спор?
 
 
Спор о любви. Той, что для всех одна.
Той, что боролась с нами за свободу.
Как можно жить, когда идет она
в слезах, в лохмотьях, ночью, в непогоду
на горе и позор…
 
 
Луч солнца из тюремного окна,
твой поднятый навстречу солнцу взор,
чуть дрогнувшая на плече рука –
совсем не бред…
и далеко не вздор
страх одиночества и смертная тоска
по тем, с кем оборвался разговор.
 

 
Будьте вежливы с цветами,
с насекомыми, с мечтами,
с книгой, со сковородой,
с музыкой, машиной.
 
 
Будьте вежливы с водой,
с горною вершиной.
С лампой, звездами, луной…
 
 
Будьте вежливы с женой,
с кошкой, с проституткой…
 
 
Будьте осторожны с шуткой.
Равнодушные к судьбе,
будьте вежливы в борьбе
за существованье…
 
 
Будьте сдержанны: прощанье
с тем, кто тяготится вами,
только повод к раздраженью.
 
 
Будьте вежливы с цветами:
с розой, ландышем, сиренью.
 

 
Иди, мой друг. Господь с тобою.
Прости. Иди своим путем.
Я с несговорчивой судьбою
останусь. Долго ли теперь…
Мелькнуло небо голубое
улыбкою перед дождем
и скрылось…
Мне не счесть потерь.
Не счесть надежд и вдохновений
непостоянных, как февраль,
стыдливых, как прикосновенье,
как слезы тех, кого не жаль.
 
 
Кто их узнает, эти складки
морщин у светлых глаз твоих?
Иди без страха, без оглядки
(дождь притаился и затих).
 
 
Разлука будет вечно длиться.
Но вечность не страшнее дня,
в котором нечему случиться…
Прости. Я научусь молиться
за тех, кто не любил меня.
 

 
Защищенность комнаты ночной
– с улицы глухое грохотанье –
этожизнь, а за твоей стеной
смертников бессильное метанье.
 
 
В темноте как будто пульсом бьется
мысль без слов – она слышна в тиши.
Суть твоей, такой живой души,
кажется, мечтанием зовется.
 
 
Ты ведешь с собою разговор
иногда часами, до рассвета…
В отраженье деревянных штор
чередуется полоска света
с очень ровною полоской тени.
 
 
В полном одиночестве своем,
чуждый всем – ты близок мне во всем,
где надежды нет и нет сомнений.
 

 
С непостижимой уму быстротой
в памяти стерлись война и победа.
Стихла тревога, заглохли восторги…
В Англии умер Георгий Шестой,
добрый Георгий.
 
 
Завтра хоронят монарха (и деда,
мужа и сына, брата, отца).
Завтра взойдет на престол королева
Елизавета…
 
 
Это история – нет в ней конца.
 
 
На фотографии, первая слева,
женщина в трауре. В скромной печали,
в будничной, вдовьей, покорной тоске.
Еле сквозит из-под черной вуали
профиль еще молодого лица…
 
 
А под перчаткой, на полной руке
два обручальных кольца.
 

 
Если это последние слезы,
если это прощальная весть,
значит то, что любили мы, все-таки есть.
На камине осыпались чайные розы
грудой мягких, живых лепестков…
 
 
А напротив, в отеле, за каждым окном
обрывается счастьем коротким и сном
суета и тоска бедняков.
 
 
Если можно простить, умирая,
если сердце щадит нищета,
значит то, чему верили мы, не мечта,
не обман, а сложнейшая правда – такая
о которой, по-своему, помнит поэт.
 
 
Одинокий фонарь, как луна среди туч,
и сквозь шторы потертые падает луч
на прозрачный, как призрак, букет.
 

 
Кладбища… дороги… океаны…
Из портов исчезли корабли,
скрылись в облаках аэропланы,
и в чужие города и страны поезда ушли.
 
 
Сколько хоронили, провожали,
сколько было памятных утрат…
Сколько раз сливались с небом дали
и бледнел закат.
 
 
Но когда я расстаюсь с тобою
– сколько было этих вечеров –
я с тоской прислушиваюсь к бою
башенных часов.
 
 
Каждый раз, от страха расставанья
– и откуда этот страх возник –
вместо слов, простейших слов признанья,
вырывается со дна сознанья
только жалкий крик.
 

 
Эти слова относились ко мне,
может быть, даже к тебе относились.
Мысли – и кажется чувства – двоились,
небо светлело в широком окне…
И говорила о нашей судьбе
шепотом быстрым цыганка, гадая.
Что она знает? Совсем молодая,
в огненном платье, с наивным лицом…
 
 
Хлопоты, деньги, дороги, разлуки.
Бубны. Казенный (к чему это) дом.
Черная дама – как сердце забилось…
Карты тасуют красивые руки.
Счастье? Мелькнуло в колоде и скрылось
под злополучным тузом.
 
 
Эти слова и ко мне относились,
может быть, не до конца, не вполне…
Эти слова относились к тебе.
Мы не заметили и покорились
каждый своей одинокой судьбе.
 

 
Неясным полон обещаньем
густой и белый воздух марта.
Не поздно ли? Жизнь пролетела
между сближеньем и прощаньем.
А было дело. Много дела
в стране Паскаля и Декарта.
 
 
В стране горячих начинаний
и совершенного ума,
где на померкшем камне зданий
неизгладимые годами
для всех заветные слова:
Свобода, Равенство и Братство.
Такое сложное богатство
так щедро было нам дано.
 
 
А мы по-своему живем,
живем с закрытыми глазами,
не видя скромной красоты.
И по-сектантски бережем
неисполнимые мечты –
о чем?..
 

 
Те, которых не осудят,
но кто долго ждут суда.
Те, кого под утро будят
мартовские холода.
 
 
Те, кто убивает время –
– за минутами года –
оттого что не хватает
краткой жизни на земле.
Те, кто сеют правды семя,
привыкая жить во зле.
 
 
Кто взаимности не знает
и, прощая все измены,
грустно любит – за двоих.
Кто не помнит перемены
и годами видит то же
небо, левый берег Сены…
 
 
Те, кто кажется моложе
современников своих,
но которых в белом зале
ждет за ширмою кровать…
 
 
Те, которым на вокзале
стыдно счастья пожелать.
 

 
Вечером весенним и морозным
почему-то призрачным и грозным
показался Северный вокзал.
Каждый на прощание сказал
то, что полагается сказать,
что исчезнет с дымом паровозным.
Возникали в памяти опять
все полузабытые приметы.
Страшными казались все предметы
в мутном свете пестрых фонарей.
И хотелось всем, чтобы скорей
наступил конец…
 
 
Что-то дрогнуло в другом конце перрона.
Легкий треск закрывшихся дверей,
и в тумане из окон вагона
пятна лиц, платков, улыбок, рук…
Поезд тронулся лениво, еле-еле,
под знакомый монотонный стук.
И казалось, что в железном теле
бьется сердце всех земных разлук,
всех переселений, всех изгнаний,
всех отъездов – навсегда, на срок.
 
 
Оборвав взволнованный поток
просьб, невыполнимых обещаний
резко, близко прозвучал свисток.
Вот оно: конец.
 

 
Я жду тебя – я чуда жду.
Я, словно обновляясь в боли,
живу в отчетливом бреду,
где много памяти и воли.
 
 
Где столько вечеров свободных
и суеты в дневных делах…
 
 
В итоге всех тревог бесплодных
все тот же нестерпимый страх
разлуки новой, возвращенья –
вся мука близости непрочной.
 
 
Как верен горю человек,
как страстно ищет воплощенья
любовь поэтов и калек…
 
 
Но платонически-порочной
она останется навек.
 

Памяти Д. Л. Гликберга

 
На кладбище уже почти весна,
а на земле у вырытой могилы
лежат венки из жарких зимних роз,
и странная – как ночью – тишина.
 
 
Мы, отзываясь на чужое горе,
хороним мир отцов, родной и милый,
доверчиво не сдерживая слез.
 
 
О чем же было волноваться, споря,
к чему стремиться столько долгих лет,
когда так ясно: смысла жизни нет,
как нету смысла воздуха и моря.
Есть времени законное теченье.
Есть смерть-разлука. Замкнутость могил.
 
 
И есть непостижимость воскресенья
даже для тех, кто верит, и любил.
 

 
Что в том, что мне бывало тяжело
всю жизнь любить и ждать всю жизнь признанья…
 
 
Пусть счастья не было – но счастье быть могло.
И мне довольно этого сознанья,
чтоб дальше жить, твердить как наизусть
Слова любые… повторять движенья…
ждать и бояться, что подступит к сердцу грусть
соленою волною вдохновенья.
 
 
Тогда меня преследуют (подряд
слагаясь сами, строки за строкою)
стихи, похожие на изумруд, на яд,
на зелень, отраженную рекою…
 
 
На твой лучистый и мертвящий взгляд.