Текст книги "Невидимая птица"

Автор книги: Лидия Червинская

ЛИДИЯ ЧЕРВИНСКАЯ. НЕВИДИМАЯ ПТИЦА

Виктор Кудрявцев. «И одинокий подвиг созерцанья…» (вместо предисловия)

Лидии Давыдовне Червинской было тринадцать лет, когда она вместе с родителями и тысячами других беженцев с юга России эвакуировалась в 1920 году в Константинополь. Впереди было спасение и долгая, достаточно комфортная жизнь на Западе, позади – злая, истерзанная, но все-таки любимая Родина. (Трагический исход навсегда останется незаживающей раной в сердце поэтессы.)

В 1922 году Червинская с берегов Босфора перебирается в Париж, со временем знакомится со многими литераторами, прежде всего тяготеющими к Георгию Адамовичу, публикует свои первые поэтические опыты. В дальнейшем стихи и проза Червинской, ее критические статьи печатаются во многих лучших газетах и журналах Русского Зарубежья, от «Современных записок» до «Граней». Активно сотрудничает она с журналом «Числа», в котором, в частности, публикует эссе «Мы» – программное, по сути, произведение, в котором предельно честно и откровенно обнажает свой внутренний мир. В эти годы Лидия Червинская становится одним из наиболее ярких персонажей русской монпарнасской богемы, бурная, неустроенная жизнь которой оставила неизгладимый отпечаток на ее поэзии.

 
Все было: беспутство, безделье,
в лубочных огнях Монпарнас;
нелегкое наше веселье,
нетрезвое горе. Похмелье
и холод в предутренний час, –
 

напишет она позднее в стихотворении, посвященной памяти Бориса Поплавского, близкого своего друга.

Первый сборник стихов Л. Червинской «Приближения» (Париж, 1934), посвященный мужу, поэту Лазарю Кельберину (1907-1989), высоко оценивают такие непохожие друг на друга эмигрантские критики, как Г.Адамович, В. Ходасевич, М. Цетлин… Этой небольшой книге, как и последовавшим вслед за нею «Рассветам» (Париж, 1937), суждено было стать, наряду со сборниками Анатолия Штейгера, визитной карточкой «парижской ноты», обозначить тот путь, горький и одинокий, когда «стихи хотят быть не музыкой, а шепотом, вздохом, едва ли не молчанием».

После второй мировой войны поэтесса некоторое время живет в Германии, работает в Мюнхене на радиостанции «Свобода». Третий сборник стихов Червинской «Двенадцать месяцев» выходит только в 1956 году, да и то лишь благодаря содействию С. Маковского. Последние годы жизни Лидия Давыдовна проводит в доме престарелых в Монморанси, близ Парижа. Здесь, 16 июля 1988 года, она и оканчивает свои дни, свой «одинокий подвиг созерцанья».

Стихотворения

ПРИБЛИЖЕНИЯ (Париж, 1934)

Лазарю Кельберину

 
То, что около слез. То, что около слов.
То, что между любовью и страхом конца.
То, что всеми с таким равнодушьем гонимо,
И что прячется в смутной правдивости снов,
Исчезает в знакомом овале лица,
И мелькает во взгляде – намеренно-мимо.
 
 
Вот об этом… Конечно, нам много дано.
Справедливо, что многое спросится с нас.
Что же делать, когда умирает оно –
В предрассветный, мучительный, медленный час?
 
 
Что же делать, когда на усталой земле,
Даже в счастье своем человек одинок,
И доверчиво-страстный его монолог
Растворяется в сонном и ровном тепле.
 

 
С тобой и с ним, с дождями, с тишиной,
С Парижем в марте, с комнатой ночной,
С мучительно-знакомыми словами,
Неровными, несчитаными днями,
Почти вся молодость…
 
 
Рука моя была в твоей руке,
Печаль моя была в его тоске.
Мы расстаемся. Значит, мало сил.
Он не узнал. Ты не простил.
 
 
И все-таки благодарю судьбу
За медленную грустную борьбу,
За то, что к счастью мы сейчас не ближе,
Чем в первый март, прозрачный март, в Париже.
 

 
Неужели же все биология,
Вся наследственность, раса и кровь,
И твои вдохновение строгие,
Только та же мужская любовь?
 
 
И земля утомленная пленница,
Для которой ничто не изменится…
 
 
… Был же март – без смущенья сиреневый –
Так по-детски надеждой богат…
Свет наивной луны над деревьями,
Городской стилизованный сад –
 
 
Вне законов, и веры, и времени
Непроверенный рай (или ад).
 

 
В мае сомненья тихи…
Знаю – и это стихи,
Чувствую – это весна,
Верю – простятся грехи
Тем, кому жалость нужна…
 
 
Дождь светло-серый опять…
 
 
Трудно бывает сказать,
Стоит ли так говорить?
Знаю, что важно понять,
Думаю – нужно любить…
 
 
Страшно сказать: навсегда…
 
 
Где-то проходят года,
Чей-то кончается век,
Тают светло, без следа,
Музыка, дождь, человек…
 

 
Это случается в звуках начальных
Песен недавно забытых,
В трудных глазах, сквозь улыбку печальных,
В белых рассветах пустых, послебальных,
В письмах, еще не раскрытых.
 
 
В книжных немного сомненьях поэта
В том, что не жить невозможно,
В тепло-морском ощущении лета –
Робкое, тщетное будто бы это
Все-таки, очень тревожно…
 

 
Все-таки мы не об этом тоскуем,
Все-таки мы не об этом молчим,
Все-таки мы дорожим поцелуем
Самым мучительным, самым земным.
 
 
Мы говорим вдохновенно об этом
(Думая каждый о счастье своем).
…Комнату всю наполняет рассветом,
Синим таким и безмолвным ответом
Июнь за окном…
 
 
Луч зажигает прозрачную вазу,
Тонкие стебли нарциссов в воде,
Тихо и ясно становится сразу…
Где мы? Куда? – Никуда и нигде.
 

 
От зависти, от гордости, от боли,
От сложности – такая простота…
Усилие давно покорной воли,
И, дрогнув, засветилась темнота.
 
 
Я не имею для тебя ответа,
Я не имею правды для других…
Я знаю только – умирает лето,
Я знаю только – испугавшись света,
Какой-то голос (совести?) затих.
 

 
Мы на башне, мы над целым миром,
Выше не бывает ничего,
И страшнее тоже не бывает.
И никто, как будто и не знает,
Как мы здесь, когда и для чего?
 
 
Потушили лампы, грустно, сыро, –
Нет любви, послушай, нет любви…
Знаешь что, потушим сердце тоже,
Ведь никто из этихне поможет,
Как ни плачь, ни падай, ни зови.
 

 
Город. Огни. Туман.
Все-таки мы умрем.
В комнате темный диван,
Лучше побудем вдвоем.
 
 
Ты для меня поиграй
Старое что-нибудь – так…
Есть ли тамад или рай,
Это такой пустяк.
 
 
Это не важно сейчас…
Месяцы тихо идут,
Месяцы страх берегут,
Месяцы помнят о нас.
 

 
Я думаю, но не словами,
А грустной теплотой в груди.
Не знаю, что случилось с нами,
Но знаю, этопозади.
 
 
И все-таки, что это было?
…Мы, помнишь, слышали сквозь сон
Холодный, утренний, унылый,
Далекий колокольный звон.
 

 
Жизнь пройдет и тихо оборвется
В море, в неудачу, в ничего…
А пока – так близко – сердце бьется
И не слышит сердца моего.
Жизнь пройдет, но это безразлично —
Ты напомни, расскажи, верни…
Этот страх, такой давно привычный,
Ведь живут же все-таки они.
Отвечают детям на вопросы,
Посылают женщинами цветы,
Грустно спорят, курят папиросы,
Все-таки не то…
 

 
Требует. Стонет. Кричит. Зовет.
Я ничего не слышу.
Гибнет, вы скажете, этот и тот…
Я ничего не слышу.
 
 
Вы не решили, Бог есть или нет,
Все-таки утро настанет,
Неповторимый далекий рассвет…
Руки и розы. Признанье.
 
 
Это крушение темных миров.
Я ничего не вижу.
Руки и розы. Стрелки часов…
Я никого не вижу.
 

 
Мимоза никогда не завянет.
Никогда не будет войны.
Нам снятся на этом диване
Странные сны.
 
 
И утром нас никто не разбудит,
Нам незачем рано вставать.
Мне снилось, что серые люди
Бежали куда-то опять…
 
 
Ты слышал в темноте совершенной
Холодный и грустный орган…
… И красное солнце над Сеной
Встает сквозь туман.
 

 
Мы возвращаемся в сонную тьму,
Господи, как мы устали…
Жизнь – это тысячу раз – почему?
В детстве, в обиде, в печали.
 
 
Ты уезжаешь, мой праздничный друг,
Как же не рушатся стены…
Жизнь это тысячи тихих услуг,
Ради тишайшей измены.
 
 
Над океаном – вернись, назови –
Музыка тенью лежала…
Жизнь – это тысячи слов о любви,
Тысячи жалоб…
 

 
Все не о том. Помолчи, подожди,
Месяцы. Память. Потери….
В городе нашем туманы, дожди,
В комнате узкие двери.
 
 
В городе… нет, это все не о том.
В комнате… нет, помолчим, подождем.
 
 
Что же случилось?
 
 
Стало совсем на мгновенье светло
– Мы не для счастья живем –
Сквозь занавеску чернеет стекло,
Вспомнилось снова такое тепло.
Вспомнилось… нет, помолчим, подождем.
 

 
Ты меня поцеловала,
даже не сказав прости.
В городе цветут каштаны…
значит, лучше им цвести.
 
 
В городе цветут каштаны,
наша комната тесна,
За окном прозрачны ночи…
значит, лучше, что весна.
 
 
Значит, лучше, что молчанье,
что вернулось, что тепло,
Что чудесно-невозможно
и мучительно-светло.
 

 
Со вчерашнего дня распустились в воде анемоны,
Очень много лиловых и красных больших анемон.
Мне приснилась любовь… Почему оборвался мой сон?
 
 
Говорят, что весна это время счастливых влюбленных…
Что же делать тому, кто в свою неудачу влюблен?
 

 
Остановитесь – один только раз.
И поверьте, мне ни Ваших слов, ни Вашей руки не надо.
Неужели Вы не остановитесь, для меня, никогда?
В марте рано светает. Кем-то тушится газ,
Просыпаются деревья единственного в мире сада,
Светлеет в Сене вода.
 
 
Мне не о чем Вас спросить.
Мне нечего Вам сказать о себе – и не надо.
Неужели март пройдет, как в прежние года?
Но если все-таки Вы остановитесь здесь –
один только раз –
Я запомню дерево, что цветет у самой ограды,
И день, и час, навсегда.
 

 
Не верится – мы утомленные, бледные,
Живущие так без восторга…
А помнишь ли в детстве тяжелые, медные
И редкие листья каштана…
 
 
А помнишь ли в детстве глаза удивленные
И слезы совсем без причины…
Не верится – мы навсегда примиренные,
Так мудро, так тихо, так рано…
 

 
Кому нужны твои сомненья,
Твоя Мария, твой рассвет?
– О, совершенно никому…
 
 
Ты не герой, конечно, и не гений.
Ты любишь, ты поэт.
Тоскуешь. По чему?
 
 
О, эта боль плебейских вдохновений,
И слезы тихие взволнованных мещан.
– И эти лица так бледны…
Туман. Огни. Сиреневые тени.
Ее рука. Туман.
Кому они нужны?
 

 
Неузнаваемо небо молочно-зеленое,
Вечером город чужой и прозрачный такой…
Что это значит? – Пусть плачут в разлуке влюбленные…
Это зовется молитвой, восторгом, тоской.
 
 
Что это значит? – Страстное и неумелое,
То, от чего в этой жизни не будет удач…
Дерево в чьем-то саду, неожиданно-белое,
Чей-то холодный и радостный голос: не плачь.
 

 
Если Вы не всегда без печали
За ущербной следили луной,
Если Вы не всегда молчали,
Если Вы не устали – не очень устали,
Побудьте немного со мной.
 
 
Равнодушней, внимательней, строже…
(И зачем, и о чем – до утра?)
Улыбнулся – не нам ли? – прохожий.
Мы, должно быть, на очень счастливых похожи…
До свиданья. Мне тоже пора.
 

 
Где-то заиграла шарманка
(Кажется, здесь шарманок нет),
Вывернуть бы душу наизнанку.
Пусть ее, скупую, видит свет…
 
 
Рассмеяться, закричать, сломать,
Оскорбить – но только не молчать.
 
 
От чего? От гордости несчастной.
Для чего? Для скучной чистоты.
И напрасно, навсегда напрасно,
Музыка из темноты.
 

 
Значит мало такого молчанья,
Значит мало мечты о страданье,
Значит мало люблю и горжусь…
Только ночи июльской дыханье,
Равнодушие только и грусть.
 
 
Это все. Только темные липы в цвету,
Только этот доверчивый взгляд в пустоту.
Только то, что во мне не оставит следа
Оттого, что забыть не смогу никогда.
 

 
От пустоты, парижской пустоты…
При чем тут осень, примиренье, слава?
И если даже все на свете правы,
А виновато, сердце, только ты.
 
 
То помни, помни чудное признанье
Нетемного, неровного дождя…
При чем тут молодость, прозрачность, узнаванье?
(Все делается тихо и шутя.)
 
 
То помни, помни чудное… Рассвет.
Ты право, сердце, – грусти тоже нет.
 

 
Убитые стыдом. Смущенные несчастьем…
А осень в листьях, в небе, в голосах.
И каждый о другом, с злорадством и участьем,
И каждый о себе… В стареющих сердцах
Злопамятность и память о добре,
И благодарность солнцу в сентябре.
 

 
Неправда, что осенью грустно,
Совсем не грустней, чем весной.
Такой же холодный и солнечный день,
И та же борьба с тишиной,
И запах дождя, и (откуда?) сирень…
 
 
Неважно, что завтра случится со мной,
Неважно, что завтра случится со всеми…
Бывает беспечно-ненастное время,
Когда не жалеешь, что листья опали,
Что рано зажглись фонари.
 
 
… И в сумерках осени меньше печали,
Чем в свете весенней зари.
 

 
Учись и все-таки не верь.
Узнай и все-таки забудь.
Закрытую надолго дверь,
Спокойную – не долго – грудь.
 
 
Все беспощадное, родное,
Что так печально любишь ты.
Как теплые зимой цветы,
Как это узкое, ночное,
Вдруг посиневшее окно…
 
 
Вернись… и все-таки пойми
Все, что усталыми людьми
Осмеяно и прощено.
 

 
И все равно от слова или звука,
От правды или только от любви,
Судьбу свою печальной не зови,
Пусть это не страдание, а мука…
Холодное, далекое, лови.
И верь без умысла, и верь без сожаленья
(О как расчетливы обиды и сомненья)
– Холодной и прозрачной темноты
Не бойся. Этот призрак – ты.
 

 
Что, если все в тебе – мятежность и покой,
И то, о чем совсем не надо слов…
Что, если ты, измученный такой,
Опять простить (в который раз?) готов.
 
 
Не надо пить вина,
В нем тоже правды нет.
Так лучше. Ключ к сердцам умышленно затерян.
 
 
Так лучше. Тишина
И зябкий лунный свет,
Который, как и ты, изменчив, грустен, верен.
 

 
От возможных друзей, от возможных обид,
От возможного, все-таки, полупризнанья,
От возможного счастья так сердце болит…
– До свиданья.
 
 
Проезжали игрушечный мост над рекой,
И откуда, откуда он взялся такой
В этом городе грустно-знакомом?
 
 
От возможных ошибок… Пожалуй, не надо.
И опять, и надолго молчанье.
Слишком рано закрылась калиточка сада
Перед тоже как будто приснившимся домом.
– До свиданья.
 

 
И вернулось голубое, лунное,
Потушило солнца красный свет.
И любовь вернулась однострунная,
(Та любовь, в которой счастья нет).
 
 
Мы с тобой живем полузастенчиво,
Провожаем с грустью каждый день.
Любим город наш туманный и изменчивый,
И стихи, и позднюю сирень.
 
 
Есть другое, темное, влюбленное,
Я о нем давно не говорю.
И опять: усталые и сонные….
И опять: за все благодарю…
 

 
Как много еще непрочитанных книг,
Как много людей привлекательно-новых.
И как этот город прозрачно-велик
(Прозрачнее всех городов).
 
 
Но только – от этих тюльпанов лиловых,
От сумерек белых усталого дня,
От верности тем, кто не знает меня,
От смутных предчувствий и снов…
 
 
От правды, которой нельзя повторять,
От этого, вот, ясновиденья скуки…
Так жалко опущены сильные руки,
И нечего, нечего делать опять.
 

 
Еще осталось в жизни суховатой
Немного правды и немного скуки.
И то, в чем мы по-детски виноваты,
Наказаны и прощены…
 
 
Еще остались в этой жизни сны
(Мне часто снятся ласковые руки…)
 
 
Так постепенно, грустно-неизбежно
Открылся мир – жалеющий и жалкий…
И только пахнут гниловато-нежно
Уснувшие, от теплоты, фиалки.
 

 
Не та любовь, конец которой счастье,
И не тоска, конец которой сон…
 
 
Но равнодушие, но холод беспристрастья,
Но сумеречный свет от трех окон.
Скорей бы наступила темнота…
(А в ней к утру распустятся каштаны.)
Зачем мы поняли – так грустно и так рано,
Зачем мы поняли – не та любовь, не та,
И боль не та, которой смерть конец…
 
 
Но равнодушие нетронутых сердец,
И что-то в них, чему и я поверю,
Все потеряв, и пережив потерю.
 

 
Не надо трогать слово: благодарность,
Ведь лучшего на свете не найти.
– В большом кафе, рассветном и угарном,
Остались те, кто позабыл уйти.
 
 
И оттого, что мне их жаль немного,
И оттого, что я не лучше их,
Такое слово стало стыдно трогать…
 

 
О заблудившейся любви,
Без воплощенья, без слиянья…
В которой даже нет страданья
И права на него.
 
 
Что перед ней слова твои
И злобные, и дорогие,
Но так случайно не другие?
– Не значат ничего.
 
 
Я буду ждать, чтоб все сгорело,
И в пепле, в сумерках, в дожде
Пойму, зачем, и в чем, и где
Мое печальнейшее дело.
 

 
Так гасят елочные свечи,
Так укорачивают встречи,
Перестают любить.
 
 
Так видят: листья все опали
И солнца больше нет.
Так расстаются без печали
И продолжают жить.
 
 
Так покоряют сердце скуке,
Так – в жизни исчезают звуки
И проникает свет.
 

Рассветы (Париж, 1937)

 
… И беспощадно бел, неумолимо светел,
День занимается в полоске ледяной.
 

Г. Адамович

 
Я замечаю в первый раз:
Луна плывет над облаками,
Как тень медузы под волной,
Как взгляд опустошенных глаз,
Как слово, сказанное нами,
Потушенное тишиной…
 
 
Уже давно из-за угла
Нас сторожит рассвет осенний.
Тень горя – как другие тени –
Не есть, а будет и была.
 
 
Все возникает только в боли,
Все воплощается в тоске —
И тает от дождя опять…
Неуловимость нашей доли:
Как легкий холодок в руке,
Которой нечего поднять.
 

 
Господи, откуда эта
Щедрость зимнего рассвета?
Столько неба голубого…
 
 
Не найти настоящего слова
В оправданье скитанья такого,
В оправданье такой пустоты.
 
 
Сердце, сердце, как же ты
Не устало ждать ответа?
(Верность – грустная примета.)
 

 
Только с Вами. Только шепотом,
В удивленной тишине,
Поделюсь неполным опытом,
Памятным, понятным мне…
 
 
Гордым опытом бездомности,
Стыдным опытом любви,
Восхищенною нескромностью
И смирением в крови. –
 
 
– Из светлеющей огромности
Лета в городе пустом,
Две дороги: в смерть и в дом.
 
 
Холодно. Тоска бездетная
Вновь протягивает руку
Под октябрьским, под дождем…
А цыганское, рассветное
Предвещает ту разлуку,
Для которой все живем.
 

 
Дружба – отраженье одиночества,
Выдумка, герой которой Вы,
Исполненье смутного пророчества,
Отблеск недоступной синевы.
 
 
А любовь – бесполая, безгласная –
Слабый след рассветного луча…
 
 
Что за этим? Неизбежно-ясная
Смерть Ивана Ильича.
 

 
Я признаю, что побеждает смех,
И все-таки смеяться не хочу.
Я все ценю – и ласку, и успех –
И все-таки горячему лучу
Предпочитаю осень, дождь, закат.
 
 
Я сознаю: никто не виноват.
Слезам своим не верю. Отчего ж
Сознание и чувство раздвоилось –
И ложь нужна, необходима ложь,
Чтоб сердце от сочувствия забилось.
 

 
Это похоже почти на сознание,
Это похоже почти на признание
В том, что обидой взволнована кровь.
Может быть, это измена случайная,
Может быть, радость, мучительно-тайная,
Может быть, это – любовь.
 
 
Знаю – не зная. Люблю – не любя.
Помню – не помня тебя,
 
 
Солнце холодное, счастье во сне,
Белое небо в высоком окне…
 
 
Может быть, то, что волнует – рождение
Нового горя во мне.
Может быть, только опять отражение
Этой последней, скучающей ясности,
Этой надменно-покорной безгласности –
Верности Вам в тишине.
 

 
Все осталось невозможным,
Вечно-памятным, печально-голубым,
В этой жизни праведной и ложной –
Благодарно-горестным таким…
 
 
В недоступности своей несложной,
Сердце оставалось осторожным,
Сердце оставалось молодым.
 
 
Только слушало, в несмелом восхищеньи,
Голос Ваш, надменный и родной.
Не любовь – а только тень от тени
Той, что называется земной…
 

По ком, по ком ты слезы проливаешь…

 
По ком, по ком… Сама не понимаю
(Все имена не значат ничего).
Зачем, зачем понадобилась маю
Сухая гибель сердца моего?
 
 
Не будет слез, как в песне той любимой
Не будет слез, ни песни, ни заботы,
Ни зависти, такой невыносимой,
К тому, кто хочет и кто ждет чего-то.
Не будет страха. Ничего. Никак.
По-разному бывает. Можно так.
 

 
Жизнь, которой – все не понимая –
Столько лет задумчиво живем,
В этот вечер ландышей и мая,
В чутком одиночестве вдвоем,
Чувствую – всем нелюбимым телом,
Всем – в плену у совести – умом,
Сердцем непокорным и несмелым
 
 
Жизнь, которой все-таки живем
(Хочется назвать ее любимой),
Вот она: в моем сопротивленьи
Бестелесной теплоте сближенья…
 
 
А слова всегда неповторимы,
И всегда, печально, не о том.
 

 
Любовь, похожая на жалость,
И жалость в облике любви…
Невоплощенная усталость,
Необъяснимый жар в крови.
 
 
Так начинается сближенье,
То, за которым – ничего.
(Неповторимость, повторенье…)
 
 
Не лучше ль в лунном отдаленьи,
С вершины горя своего,
С вершины нежности бесслезной,
Когда-нибудь, в неясный час,
Подумать, наконец, серьезно
Вам обо мне – и мне о Вас.
 

 
Обиды обессиливают горе.
Не оттого ль нам ревность дорога?
Смотрите: солнце опустилось в море,
И сразу отдалились берега.
 
 
Пустое небо жалко побелело.
Невыносимы сумерки опять.
А близость наша… Не могу понять,
Но смутно знаю, что не в этом дело.
 

 
Радость проснулась – такой незначительной,
Осень вернулась – такой удивительной
В новой прозрачности дней…
 
 
Боль обернулась таким равнодушием,
Мы уж давно замолчали и слушаем,
Многое стало ясней.
 
 
Значит ли это, что мы постарели?
В тысячный раз раскачались качели,
В тысячный раз – недолет.
 
 
В тысячный раз, безнадежно-свободное
Сердце осеннее…
Солнце холодное
Снова над миром встает.