Текст книги "Пограничные характеры"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– В этой могилке лежит человек? – с сомнением спросила Марина. – Прямо под землей? – Мысль о смерти никак не укладывалась в ее голове. Она подвигала бровями и вздохнула. – Как его зовут?

Отец тоже вздохнул.

– Не знаю, дочка. Может быть, это даже твой дедушка, мамин папа.

О Тамарином отце известно только то, что он погиб в самые первые дни войны. Он успел узнать, что у него родилась дочь – а раньше были одни мальчишки! – и написал единственное письмо домой: «Счастлив. Назовите Тамарой».

Внучка его между тем говорила уже о другом:

– Здесь кругом ландыши растут. Много!

Забыла сказать, что Беловежская пуща получила свое название от круглой белой башни – Белой вежи, которая стоит в приграничном городе Каменце. Башне этой шестьсот лет, она возвышается на зеленом холме, у подножия которого течет тихая и милая речка Лесная. В башню проведен древний водопровод – колодец, и за всю свою историю, хотя осаждали ее многократно, пограничная Белая вежа не сдавалась никогда и никому.

СУББОТНИЙ ДЕНЬ

Жизнь на заставе не всегда такая безмятежная. Вдруг с утра все забегали, дежурный громко звал к телефону жену начальника заставы. Тамара и прачка Маруся, единственные женщины заставы, отпаивали ее потом водой. Оказывается, накануне дочку-семиклассницу отвезли в ближайшую больницу с приступом аппендицита, а сейчас состояние, видимо, ухудшается и вызвали мать.

Жизнь на заставе так тесна, что волнение одного не может пройти бесследно для всех. Слышны были встревоженные голоса: то ли в самом деле положение так серьезно, то ли кто-то сказал лишнее, не подумав?

На следующий день выяснилось: девочке сделали операцию. Мать вернулась успокоенная.

Следующий день был кануном выборов в Верховный Совет. С утра над заставой развевались два больших красных флага, и, попадая в луч солнца, их полотнища светились ярким насыщенным цветом.

Хотя застава – это военная казарма, но и она подвергается веянию времени. На окнах теперь пестрые, а не белые полотняные, как раньше, шторы. В ленинской комнате вместо скамеек и табуреток легкие гнутые стулья с отделкой из пластмасс. Есть телевизор, а радиола играет в свободные часы самые модные песенки. Издали можно подумать, что это не застава, а дом отдыха. Тем более, что начальник заставы большой любитель цветов, и они растут повсюду. Разбит и фруктовый сад, у каждого солдата свое подшефное деревцо.

Вечером приехали гости, ансамбль самодеятельности соседнего воинского подразделения. Расположились в саду между старых яблонь. Дощатая танцплощадка стала сценой, зрители сидели на траве. Солдаты отбивали чечетку и даже пели по-итальянски. Конферансье, гвардии рядовой, тонкий и высокий юноша, профессионально острил.

– Выступает наш небольшой оркестр, – сказал он. – То есть он был большой, но вот что осталось после демобилизации. А что останется после демобилизации следующей, еще посмотрим!

Тромбон, труба, медные тарелки ринулись в бешеный ритм. Все начали оглядываться – на крыльце заставы, в полной уверенности, что его никто не видит, отплясывал дежурный. У него выходило совсем недурно.

– Что подумают зубры? – сказал кто-то. – Такой рев!

– Они подумают: вот дикого зубра привезли, пойдем посмотрим.

И все-таки застава – это прежде всего застава. Радиола, телевизор занимают от силы час-два. А служба круглосуточна. Просыпаюсь от того, что под окном щелкают затворы; уходит на границу очередной наряд. Засыпаю под то же деловитое щелканье.

…В полдень пуща прошита солнцем, будто золотыми нитками. Кроме того, она вся в звуках: жужжа, вьются рои лесных мух; пищит комар, хотя лето для него раннее и жаркое; кукуют кукушки; с резким секущим звуком выпархивает из-под самых ног зазевавшаяся птица. Шуршат высохшие, старые дубовые листья. В пуще много дубов, и подлесок тоже дубовый, хотя заметны больше ели. Дубы здесь не коренасты, а прямы и высоки; верхушки их переплетаются с еловыми лапами. На земле повсюду повалены деревья и выкорчеванные пни с корнями, похожими на лесных химер: бабушки-задворенки, рогатые головы, человечки-кузнечики с тонкими руками. Я собирала корни и отламывала древесные грибы. Сучья трещали, хрупко ломался сухой лист. Вдруг огромное тело рядом со мной метнулось напролом в чащу. Вот тут-то и загремел по-настоящему весь лесной оркестр! Ни я не заметила оленя, ни он не оберегся меня. Он сильно струхнул, а я не успела испугаться. Может, человек потому и победил всех, что у него замедленная реакция на страх?

Подойдя к старому стрельбищу, я увидела коров. У одной было что-то вроде намордника. «Неспроста!» – подумала я, обходя их сторонкой. А коровам просто хотелось пить, вот они и тянулись к своему покровителю – человеку.

На обратном пути я шла, нагруженная корнями и земляникой, локтями отгоняя мух. Птицы по-прежнему вылетали из-под ног но я была уже гораздо внимательнее. И вот награда: не на дереве, а на земле, с пушистым темно-рыжим хвостом, как у сибирского котенка, шагах в пяти от меня разгуливала белка. Я остановилась, она медленно пошла от ствола к стволу. Она бы, наверное, вообще не обратила на меня внимания, если бы мне не приходилось отмахиваться от мух. Белочка поднялась до первой ветки и уселась, свесив хвост.

– Сиди на здоровье, – сказала я ей. – Бояться нечего: я сама охотников ненавижу!

– Застава, шагом марш! – послышалась совсем близко команда старшего лейтенанта, и за деревьями раздались плещущие звуки: топот сапог по мягкой земле. – Снять фуражки, гимнастерки и ремни. Построиться!

Все, что происходило дальше, напоминало занятия древних гимнастов в греческих гимназиях. На зеленом лугу, отвоеванном у пущи, десяток мужчин, сверкая на солнце выпуклыми молодыми плечами, бегали, прыгали, шли гусиным спортивным шагом, несли – бегом марш! – на спинах друг друга. Иногда они разражались смехом: ощущение играющих мускулов, горячего солнца и прохладной тени от набежавшего облака переполняло их.

Маринка, пограничная дочка, как одуванчик в своей белой панамке, примостилась рядом. Она была очень серьезна: папа ее работал, солдаты учились.

Черты «домашности» на заставах вызывают у меня всегда умиление, напоминая собственное детство. После поверки часть солдат, не занятых службой, прошагала перед воротами с песней. Песня была под стать суворовской «Солдатушки, бравы ребятушки», пелась с тем же наивным задором и лихостью. Войдя во двор, командир скомандовал «Смирно» и «Направо», а женщины, которые сидели на лавочке, спросили, ничуть не стесняясь, кто это так хорошо запевал. Ответ последовал между двумя командами.

Отношения старших и младших тоже носят характер дружелюбия. Приказания выполняются четко, повороты на каблуках, как у балерины, но люди живут тесно день за днем, служба трудная, и это создает понимание.

ХОРОШАЯ ЗАСТАВА

К тому времени, когда мы с ним познакомились, начальник заставы капитан Чистов прослужил в пограничных войсках уже больше двадцати лет. На заставах – десять. Службу начал в Забайкалье, он старый дальневосточник.

Григорий Иванович, чувствуется, службист, хотя наружность у него скорее школьного учителя: лоб с залысинками, очки. Заставу он любит: новое здание из белого кирпича, баня, службы – все строилось при нем. Огромный труд вложил сюда и старшина Белевич, старый кадровый служака, поистине деятельный нерв заставы! Это он привозил по одной яблоньке. Сейчас над запаханным старым фундаментом поднимается молодой сад, более ста деревьев.

От прежней заставы сохранился лишь деревянный флигель, который по большей части пустует или там останавливаются приезжие. Приезжих много, застава хорошая, здесь проводятся семинары отряда и даже округа.

– Что значит хорошая застава? – сказала я. – Ведь пограничная служба везде одинакова!

Служба одинакова, но по-разному может налаживаться быт. Например, капитан очень гордится тем, что застава насолила одиннадцать бочек огурцов сверх всякого плана, что свежая морковь до сего дня сохраняется в траншеях, а сад добавляет к солдатскому рациону яблоки, свежие и моченые. Командир есть командир, панибратство неуместно, но Григория Ивановича радует, когда, набрав в свободное время грибов или наловив рыбы, солдаты скажут повару: «Оставь капитану».

Есть что-то от учителя и в его взгляде на солдата как на очень молодое существо, которое застава должна не только научить воинскому делу, но и сформировать характер, привить навыки культурного, собранного, волевого человека.

Не так давно перед воротами была раскорчевана площадка. Сейчас на ней брусья, перекладины, спортивный конь. Занятия физкультурой выходят далеко за пределы положенных часов. Быть сильным и ловким – естественное стремление юноши, надо только чуть-чуть направить его в эту сторону. И вот результат: на заставе неплохие лыжники, из семи человек отрядной команды пятеро отсюда. Участник многих серьезных стрелковых соревнований Модин не добрал лишь очко до мастера спорта. Геннадий Прокопьев занял третье место по области в беге на длинные дистанции. А старший лейтенант Соцкий не только бывший чемпион по гимнастике, но и перворазрядник по стрельбе.

– Посмотрите, какие у них плечи, бицепсы, как сбитые, – почти с отцовской гордостью говорит капитан, сам отец шестнадцатилетнего парня. – И никогда не болеют.

Объект особого внимания для начальника заставы – молодой солдат, новобранец.

– Смотрю: приехали и умываются в гимнастерках. Зову сержанта, говорю: умойся с ними завтра сам, как у нас положено, до пояса. Пусть посмотрят. Недели не прошло – плещутся, хлопают друг друга по голым спинам: понравилось. Привычка за годы службы, уверен, останется уже до конца дней. В любых условиях человек будет опрятным. Сложнее с характерами. Люди к нам приходят разные, со своими склонностями, из разных семей. Вот есть солдат – пусть будет ему фамилия Царев, псевдоним, так сказать. Службу с первого дня стал нести хорошо, но упрям; дерзок. «Вы меня, – говорит, – не переделаете. Я не гожусь для муштры и дисциплину не люблю». Отправил его раз на гауптвахту. Отправил второй. Нет, думаю, наказание его не изменит. Надо искать другой подход. «Вот что, – говорю, – ты человек упорный, займись-ка с ребятами боксом. Поучись сам, и их поучи!» Не знаю, был ли он поначалу доволен, но приказ есть приказ. Человек толковый, увлекся, конечно, и хоть дело небольшое, а пришлось и ему дисциплину от других требовать. Как-то мы с ним беседуем, он говорит: «Даже мне удивительно, товарищ капитан, как я мог так грубить. Ну, уж в третий раз на гауптвахту мне не попасть, это обещаю!»

– Или наоборот: деревенский парень, мешковатый, застенчивый. Ему покажут, а он в толк не возьмет. Чувствую, служба становится для него обузой, с неохотой идет в наряд. Говорю, нельзя так к нему относиться, будьте терпеливее. Но откуда у молодых терпение?.. Тогда пошел в наряд сам. Пять часов с ним пробыл на службе. Он потом говорит: «Товарищ капитан, как у нас с вами время быстро прошло. И интересно!» Я отвечаю: «Так граница она вообще интересная. Я вот двадцать лет служу, и мне до сих пор интересно». Когда идут молодые солдаты в наряд, спрашиваю: «Не страшно в лесу ночью?» Конечно, смеются. А между прочим, тут в самом деле привычка нужна: звери бродят, деревья шумят, мало ли что может померещиться! Надо, ободрить. В прошлом году на проверке Из восьми дисциплин застава сдала шесть на «отлично». Генерал наградил многих солдат: семь человек получили отпуска. Теперь мы отправляем в отпуск солдат даже по первому году службы: заслужил – получи. Многие, уволившись в запас, пишут на заставу, поздравляют с Днем пограничника, а Николай Назаров, который уже окончил Воронежский институт, приезжал в отпуск. Ходил вместе с молодыми солдатами в наряд, показывал местность.

ВНУК И СЫН ПОГРАНИЧНИКОВ

Живет в станице Ново-Чирской, там, где Дон близко подходит к Волге, старый казак Данила Соцкий. Сама фамилия его рода восходит к воинскому званию: сотские. Испокон веков чирские казаки стояли на южных границах России. Был пограничником Данила, стал пограничником, уже советским, и его сын Терентий. Терентий Данилович Соцкий служил на Кавказе, потом переехал на иранскую границу. Нес службу как начальник маневренной группы в Каракумах. Одиннадцать лет провел в Туркмении. На заставе родился его единственный сын Владимир, наш старший лейтенант, отец «самой западной Марины». Терентий Данилович ушел в запас из дальневосточного погранотряда и вместе с семьей переселился в город Красный Сулин, близ Ростова.

Казалось, и для Владимира Соцкого началась теперь совсем другая полоса жизни: никаких тебе палаток, никаких ночных тревог – оседлый дом! Но каков первый самостоятельный шаг десятиклассника? Он обращается с просьбой в Главное управление погранвойск, чтобы его зачислили в пограничное училище, и вскоре действительно уезжает в Алма-Ату. Кому, может быть, и тяжела воинская учеба, только не внуку и сыну пограничника! Он слышал треск ружейных выстрелов прежде, чем научился читать. Дисциплина была у него в крови, зоркость взгляда – врожденная.

Граница, ее быт затягивают. Опасности, повседневное мужество, четкий ритм – все это привлекает сильные души. Уже на третьем курсе училища Володя Соцкий вдруг спросил Женю Федорова, долго приглядываясь к нему, а не жил ли тот в Туркмении? Оказалось, нынешние курсанты вместе ходили в детский сад и даже сидели на одной парте в первом классе! Встреча их была закономерной. Я и посейчас встречаю женщин, с которыми училась когда-то в пограничном интернате: они стали женами людей в зеленых фуражках. А некоторые мои школьные товарищи вместе с родителями защищали заставы в сорок первом. Так, уже через двадцать пять лет я узнала судьбу Гарькавого. Пал в первых боях и Саша Здорный. Мне поведал эту печальную весть его младший брат и мой одноклассник Олег.

– Я слышала, что Саша инженер на Горьковском автозаводе? – сказала я.

– Нет, – ответил Олег. – Он ни там и ни в каком другом месте. – Мы помолчали несколько минут, потому что Саша обещал стать замечательным человеком, все равно – инженером или пограничником.

Владимир Терентьевич Соцкий хорошо окончил училище, особенно выдвинулся как спортсмен: был даже чемпионом Казахской ССР по стрельбе, участвовал в сборной погранвойск. Службу начал на Дальнем Востоке командиром взвода. Случился в его жизни и двухгодичный «штатский» период. Уволившись в запас, он демобилизовался, работал в Днепропетровске на строительстве шинного завода, стал к исходу второго года старшим мастером. Но продолжал тосковать по заставе! Хотя жалко бросать коллектив, где его все знали и ценили, хотя лейтенантский оклад был меньше заводского заработка, все-таки, в конце концов, он вернулся на границу. Поддержала Владимира Терентьевича и жена Тамара, женщина молодая, но решительная.

У старшего лейтенанта Соцкого много в запасе интересных пограничных случаев. Я перескажу только один, последний.

В январе стояла оттепель. Ровно в 20.00 Соцкий проверял контрольно-следовую полосу. Машину вел сибиряк, солдат Виктор Захаров. Вся полоса была испещрена отпечатками лап мелких зверей. Но вот в одной луже вода показалась замутненной, как от крупного следа. Зверь или человек? Стали искать продолжение следа на обочине. Да, отпечаток подошвы. По телефону сообщили на заставу, Оставили машину и тотчас начали преследование. Следы были видны на снегу довольно отчетливо, пока не перешли на лесную дорогу; только сегодня здесь проезжали колхозники с сеном, и она была хороша укатана. Разве что с лупой можно было бы разглядеть теперь слабый отпечаток сапога на рубчиках от шин. К тому же наступал ранний зимний вечер. Пограничники решили перенести все внимание на обочины: пока на них нет следов, нарушитель идет прямо. Через три километра след свернул. Нарушитель перешел по кладке лесной ручей, углубился в чащу. К этому времени преследователей уже стало пятеро: с заставы их нагнали сержант Иван Раку, инструктор с собакой, пограничники Витаутас Юозапейтис и Александр Костров. На заставе служат представители одиннадцати национальностей. Собака сразу бросилась в чащу, за ней едва поспевали. Но вот на пути новое препятствие – лесоразработки. Еще тлел костер лесорубов, и следы нарушителя как бы тонули во множестве новых отпечатков. К тому же беглец, то ли устав и заблудившись, то ли из хитрости стал петлять. Уже дважды Владимир Терентьевич прошел мимо одного и того же поваленного дерева. Сбавила темп и собака Азбар. Пограничное чутье, однако, подсказывало, что цель погони близка. Соцкий двинулся наугад в чащу. Его фонарик нащупал две цепочки следов: ровный, спокойный, размашистый след одного из лесорубов, след уверенно идущего при свете дня человека, и второй – ломкий, спешащий, натыкающийся в темноте на ельник.

– За мной! – скомандовал старший лейтенант Захарову, и оба напролом через рыхлый снег углубились в густой подлесок. Метнулась тень.

– Руки вверх!

Нарушитель уже не сопротивлялся. Он прошел всего пять километров по советской земле. Это был уголовник, который рассчитывал, перейдя границу, пересидеть у дальнего родственника то время, пока его будут искать, а затем вновь вернуться к своему воровскому занятию. Он оказался наивен, этот вор! Вся операция поимки уложилась в два часа. Ровно в 22.00 наряд настиг нарушителя.

…По-разному складываются человеческие судьбы. Иногда люди долго ищут свое призвание и горько ошибаются. Но пограничник, как правило, выбирает дорогу однажды.

БЕРЕГУЩИЕ РУНО

Корабль «Арго» пересек Понт Эвксинский в поисках волшебного барана с золотым руном. Мифы Эллады

ЗАПАХИ БЕРЕГА

Когда Язон подплывал к пламенной Колхиде, была зима. Берег таился в столь густом тумане, что древнегреческие искатели золотого руна долго не могли понять: горы или облака перед ними. Твердь или обманчивая мечта.

Море было тихо, гладко и мертво. Лишь под веслами аргонавтов появлялись бугорки рассыпчатой пены. Они шли, шли, и берег стал, наконец, виден: сизые горы, посыпанные редким снежком…

Батуми не совсем Колхида, но не далек от нее. И уж, конечно, он – врата туманов! Все, что надышит Понт Эвксинский, стекает сюда.

Командир сторожевого катера Донат Африканович Богомолов говорит:

– Каждый город имеет свой запах. Особенно весной. Возвращаешься, ветер береговой, и так тянет цветами, распустившимися деревьями…

Я повздыхала: весной мне здесь не бывать. Скорее всего весной я буду у Белого моря, и там с берега станет тянуть свежеспиленным лесом, подтаявшим льдом.

– Чем же пахнет Батуми? – спросила я.

– Нефтью. Порт большой, облака низкие. А Новороссийск – цементом. Одесса – степными травами. Крымские порты – табаком, кипарисами, камнем.

Потом он нагнулся к переговорной трубке и сказал:

– Прибавить ход.

Нажал кнопку, прозвенел звоночек, вспыхнули два глазка на пульте: красный и зеленый. Катер загремел, зафыркал еще ретивее. С боков у него словно сухой снег рассыпается. Позади торная дорога, будто только что прошли и тракторы-пахари, и асфальтовый каток.

– Романтика! – бросил мне насмешливо матрос с бачками, в капюшоне-капоре защитного цвета.

А я смотрю, смотрю…

Вот птица нырок идет по воде, как посуху. Вот рыбацкий буй: ловят здесь метровых черноморских акул – промысел новый. Мясо их несъедобное, но зато шкура – отличный шлифовальный материал для оптических стекол. Раньше эту шкурку ввозили, теперь своя… Горная цепь, словно поезд в туннель, ныряет одним концом в туман.

– Вон те горы, побледнев, видите? Это уже Турция.

Смотрю. Значит, Турция. «Не нужен мне берег турецкий!..»

Опять звенит звоночек, мигают зеленый и красный сигналы – катер разворачивается. На границе спокойно. Мы идем обратным курсом на самой большой скорости.

…Все туманы сошлись над Батуми! Висят, не шелохнутся. На море штиль, и на небе штиль. Странно подумать, что Язон, который подплывал к этим берегам за три тысячи лет до меня, видел то же самое. А сошел на берег – пальмы, волосатые, как псы, глянцевитые листья магнолиевых деревьев, благородный лавр, сады с золотыми плодами. В общем, зима в пламенной Колхиде!

БЕССОННЫЕ ШАГИ

Пальмы в самом деле чем-то похожи на собак, и не породистых, а так – обволосатившихся дворняжек. Стоят на одной ноге, и очень хочется им обо что-нибудь почесаться!

Когда минуешь ворота с часовым, у дверей один такой пальменок притулился, как где-нибудь на севере березка. Макушка у него жесткая: подует ветер, лист о лист начинает тереться и погромыхивать, будто ошейником. А в остальном здесь, как везде. Стоит торжественный часовой у знамени. Ходят деловитые люди в зеленых фуражках. Начальник политического отдела вручает вызванным с застав солдатам кандидатские карточки.

– Как у вас на заставе, – спрашивает, – тепло?

– Топят.

– Какие нужды неотложные?

– Прожектора нет.

– Это я знаю… Правильно, коммунист должен начинать с общих нужд.

– Вышка еще: на одном тросе держится. Разбило дамбу бурей, ну и вышку подмыло.

– Кино смотрите?

– Два сеанса, в неделю. Я сам киномеханик.

– Ну, боритесь на этом фронте уже как коммунист. Сколько у вас коммунистов?

– Старшина, начальник и заместитель – трое.

– Мы вас пригласили, чтобы вручить кандидатскую карточку. Будем надеяться, что на будущий год об эту пору мы вручим вам и красную книжечку. Поздравляю с получением партдокумента. Хранить как, знаете? В левом кармане, у сердца. Положите при мне. Вот так. Надеюсь, оправдаете доверие…

Граница здесь боевая, служба недреманная. Показали мне сброс на одной из гор. Однажды ночью под луной нарушители с моря решили, что это дорога. Специально для них асфальт приготовили. Ринулись – а гора-то отвесная! Тут их и взяли.

…Жаль, что сейчас нет луны. Вчера еще мой московский поезд летел по лунным снежным равнинам, и реки лежали под зернистым льдом. А здесь реки мутные, зеленые, бегут по каменному руслу. Плантации чая. Кусты все круглые, подстриженные по ранжиру, голова к голове, – прямо версальский парк, а не сельское хозяйство!

Ночью все то же тяжелое облачное небо. Только портовые огни брезжат издали, как низкие звезды. Море тихо, хоть нагни ухо к самой воде.

Целую ночь я жду, когда КПП затихнет, и не могу дождаться. Стены гулкие: за одной стеной сонный мужской кашель, за другой детский плач – ах, эти кочевые офицерские дети! Живут сегодня здесь, завтра там, каждый учебный год начинают в новой школе. Я как-то подсчитала: у меня было шестнадцать школ.

Многотерпеливы жены пограничников. Сколько надо любви, чтоб не только повсюду следовать за мужьями, но и поддерживать их своим мужеством! Мне хочется высказать старую истину: настоящая женщина очень много может сделать для того, чтобы и ее избранник стал настоящим человеком.

Пока я размышляла над этим, на КПП за стеной то и дело шагали сапоги – служба бессонна.

А с улицы тянуло запахом кипарисов – ладанный, сладкий южный запах! Повсюду безжалостно подстригают деревья: на тротуарах, во дворах груды зеленых веток. Деревья стоят ампутированные: сучья отрублены по локоть, по плечо…

Батуми, наверно, в глазах многих – идеальное место службы: курорт, море, купайся – не хочу!

На самом деле, конечно, это совсем не так. Командир сторожевого катера говорит, что по-настоящему города еще не видел, хотя уже десять лет ходит в этих водах, а в районе Батуми службу несет неделями.

– Так поедемте завтра на Зеленый мыс, – предложила я, – в Ботанический сад.

Он только развел руками: нельзя! В любой момент катер может получить приказ выйти в море. Ведь это граница. А граница одинаково бдительна и в полярных снегах, под норвежским городом Киркенесом, и возле Черного моря, в дождливом пальмовом Батуми.

И все-таки не каждому глазу это сразу заметно. В отряде мне рассказали: приехал как-то молодой человек, корреспондент комсомольской газеты, поглядел вокруг, покачал головой и со всей решительностью заявил:

– Нет уж, товарищи, вы меня отвезите на настоящую заставу. Самую настоящую! Чтоб трудности, горы, обвалы и так далее. Чтоб почувствовать, что такое пограничная служба без прикрас.

Пограничники – люди любезные, хотя и не без лукавства. Повезли искателя трудностей. Сначала-то везли, а потом никакой дороги уже нет: триста шестьдесят ступенек в скале, почти столько, сколько дней в году.

Поднялся он туда бодро.

– Если сердце здоровое, человек молодой – трудности особой это не представляет, – говорит майор Комаров. – Но вот уж обратно… сделал шаг и упал. Ноги подогнулись. Подняли его, поддержали под локти, повели. Опять падает. Ничего, конечно, особенного в этом нет: даже у нас, ежели с отвычки, мускулы устают. Но у него, бедняги, прямо психологический какой-то испуг начался. Вернулся в Батуми: надо на второй этаж подняться, а он на лестницу, со страхом взглядывает – вдруг опять ноги подломятся, оконфузят?

ЧЕЛОВЕК БОЛЬШОЙ СТРАНЫ

Оказывается, районы морей называются «театрами». Так же, как говорят: «Театр военных действий», так человека посылают служить на «черноморский театр» или «тихоокеанский театр».

Это мне сказал Донат Африканович Богомолов, капитан-лейтенант, когда мы стояли на пирсе, а команда сторожевого катера, только что вернувшегося из дозора, готовилась к субботнему банному дню: чистила пластиковые половики, тюками выносила постельное белье.

После дождливого утра внезапно выглянуло солнышко: море заголубело, а красавец теплоход «Латвия», снявшись с якоря, белой звездой пошел к горизонту.

– Вы не хотели бы служить на таком пароходе?

Капитан-лейтенант подумал.

– Не знаю. Может быть, да, а может быть, нет. Если что-то менять, так уж лучше жить и работать на твердой земле.

– На берегу? – переспросила я, припомнив, что именно так моряки называют сушу.

Но он понял буквально.

– Нет, почему же обязательно на берегу? Просто на земле. Правда, говорят, что моряка все равно потянет обратно на воду. Так считают.

– А вы думаете иначе?

– Пока ничего не думаю. Чтоб заскучать, надо сначала расстаться, а я десять лет в море.

– Десять лет!

– Даже немного больше. Десять только на этом катере: как раз летом можно будет справлять юбилей. Что, не верится? Кончил училище неплохо, было у меня право выбора. Я, правда, хотел на черноморский театр… Повезло. Назначили меня командиром на шхуну. Кроме мотора, были на ней еще и мачты, при нужде можно было паруса поднять. Командир нашего подразделения привез меня на шхуну, представил команде: «Вот, говорит, отныне ваш командир, ваш отец и ваш начальник. Счастливо плавать». А мне сказал: «Если что, помни: ты пограничник. Стой в проливе насмерть». И тоже пожелал: «С богом!»

Очень удивило меня тогда такое напутствие, ведь мне было двадцать два года, все, что знал о жизни, – это из книг да из учебников, а тут вдруг «с богом!». Хотя ничего божественного мой командир, конечно, не имел в виду.

На шхуне я оказался самым молодым. А боцман был пожилой просоленный моряк. Никого больше не видел я с такими ручищами и такого богатырского сложения! Да и матросы все как на подбор, люди зрелые.

Вот вышел я в свое первое плавание, и сразу – шторм! Моряки в таких случаях стараются укрыться в безопасное место, а я помню только одно: «Стоять насмерть!» И курсирую строго по графику. Да… Участок достался неспокойный, вроде аэродинамической трубы, все время ветры, штормы. Прослужил там года полтора. А потом поехал за этим своим кораблем. И вот плаваю уже десять лет.

Попадал ли он в сильные бури, ну так, чтобы на волосок от гибели? Конечно, попадал и не раз. Вот был он еще помощником командира, и вышли они в море. Все тихо, спокойно. И вдруг налетел шторм, да какой! О нем тогда, в 1955 году, все газеты писали. Двенадцать часов офицеры стояли на мостике, двенадцать часов напряжения! Встретят носом волну, поднимутся с ней на гребень, тотчас поворачивают корабль боком (лагом, по-морскому) и летят вниз. Потом опять носом к следующей волне. И так все двенадцать часов…

С Донатом Африкановичем, неведомо для него, я познакомилась еще год назад в Москве. По телевизору. Выступали пограничники, а среди них командир отличного корабля Богомолов. Фамилия не очень примечательная, но имя и отчество…

– Беда это моя, – говорит он сам. – Раз с человеком повидаюсь, до смерти помнит. Других забывают, а меня нет.

А между тем ничего экзотического в его происхождении нет. Просто жил в Вологодской области пекарь Африкан Богомолов. Родился у него сын. Обрадованный отец растерялся: как бы назвать покрасивее? А поп, за которым послали предусмотрительные родственницы, зашептал вкрадчиво, как змей-искуситель: «Знаю одно имечко. Вчера крестил. Ох, уж и имя! Редко услышишь. Блага-звучие!»

Пошептал в одно ухо, в другое. Хлебопек и стукнул ладонью о колено: «Давай!» По-латыни Донат означает подарок, кажется. Каким-то образом имя попало и в православные святцы. Но это был еще не наш Донат Африканович, не капитан-лейтенант, а его рано умерший брат. Должно быть, родители очень горевали по своему первенцу, потому что, схоронив его, и следующего сынка назвали Донатом.

Вологда, лесная снежная Вологда, кружевная Вологда и – Черное море! Каков размах жизненной амплитуды! Но опять же ничего особенного: в большой стране большие дороги.

РОМАНТИКА МАЯКА

Белая башня маяка совсем близко от пограничного КПП. Высота ее более двадцати метров. («В пять раз меньше Исаакия», – сказал Донат Африканович, бывший ленинградский курсант.)

Мы вошли во дворик, увитый виноградом, поднялись на крылечко и – где ты, романтика старых морских писателей?! Где маячный отшельник, который ежевечерне поднимается по шатким ступеням, чтоб зажечь лампу?

Мы попали в небольшой зал, где вдоль стен стоят черные шкафы приборов. Нечто похожее я видела уже в Крымской обсерватории. В шкафах урчало и щелкало, а через равные промежутки давала «сеанс» в пять-десять секунд маленькая оранжевая лампочка, морзянкой отбивая радиопеленг для судов, находящихся в море: «БТ», «БТ» – Батумский маяк.

Распоряжался маяком пожилой пессимист, заместитель заведующего. Служит он здесь лет тринадцать, но «последнее время без всякого удовольствия!»

– Что так? – спросили мы его.

Оказывается, у него свои обиды. Главная из них – забрали старый хороший фонарь, который стоял здесь без малого восемьдесят лет (в 1988 году у Батумского маяка столетие).

– А какая была оптика, – причитал он, – какая оптика! За двадцать миль нас видели.

– Да, – подтвердил тактичный Донат Африканович, – сейчас свет слабоват. Не дальше, чем за семь миль разглядишь.

Это подтверждение, кажется, обрадовало маячного хозяина.

– Какой уж там свет, – забормотал он с горечью. – Только что о берег корабли не стукаются. Кажется, полезное мы дело делаем, нужные люди? За что же нас так обидели? Отдали нашу оптику в Туапсе!