Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Улица, вся залитая огнем утренней зари, обрывалась у реки. Тарас остановился на высоком берегу. Отсюда видны были самые дальние горы в мягких голубых тенях. Над огненной рекой плавился слоистый туман. Вдоль пенистой кромки воды тянулась неширокая песчаная полоса. На песке еще сохранились сверкающие следы незнакомой девушки.
Подумав, что она, может быть, снова пройдет здесь, Тарас сбежал вниз и остановился на том месте, где следы дугой отходили от реки. Здесь девушка молча и равнодушно обошла его, как обходят прибрежный камень.
Она и в самом деле пришла. Конечно, в этом не было ничего удивительного – девушка шла на работу постоянной своей дорогой. На ней по-прежнему была белая кофточка и синие штаны, стянутые у лодыжек.
Дойдя до того места, где стоял Тарас, она остановилась. Теперь Тарас мог как следует рассмотреть ее круглое румяное лицо, четкие пухлые губы, по-детски вздрагивающие от внутреннего смеха, и ее темно-серые глаза.
Тарас улыбнулся. Она рассмеялась коротко и звонко, как будто бросила в воду горсть камешков.
– Чему вы смеетесь? – спросил Тарас.
Не ответив, она задала вопрос:
– Вы всю ночь здесь простояли?
– Да.
– Ждали: я приду?
– Конечно. И вы пришли.
Перестав смеяться, она осторожно заметила:
– Я здесь не всегда хожу…
– Вот я и ждал, – поняв намек, сказал Тарас.
Они замолчали, разглядывая друг друга. Тарас заметил, что у нее светлые пушистые волосы, едва прикрытые белой, как и кофточка, косынкой. Он рассмотрел густой румянец ее загорелого лица и нежный изгиб шеи, теряющийся под воротом. Руки тоже загорелые, сильные, с потрескавшимися пальцами и добела промытыми лунками ногтей. Старенькая, выношенная ткань кофточки туго обтягивала широкие, сильные плечи и маленькие, острые груди.
Девушка стояла, чуть расставив ноги и покачивая связанные за шнурки свои грубые ботинки. Казалось, ей доставляет большое удовольствие стоять перед незнакомым человеком, позволяя любоваться собой.
Постояв так с минуту, она подошла поближе и деловито сказала:
– Полюбовались друг дружкой досыта. Вечером приходите. Рубашку зашью.
Она с родственной простотой захватила пальцем прореху на его плече и легонько подергала:
– Нельзя же так. Приходите.
Вечером он шел к Лиде и с удивлением думал, что за две мимолетные встречи она стала для него ближе и понятнее, чем Марина. А ведь с Мариной он встречался почти два года подряд, но он так и не мог понять, любила ли она его. Марина говорила о любви как о каком-то подвиге, совершить который она так и не решилась. Наверное, с Лидой все было бы проще.
Но Тарас сейчас же прогнал эту мысль. Ведь он-то любит Марину. Любит? Или старается убедить себя, что любит? Так ведь и Марина тоже старается убедить его, да, наверное, заодно и себя в существовании взаимной любви. Она когда-то сказала, что любовь должна пройти испытание временем. Что ж, это, пожалуй, можно понять. Тарас соглашался с Мариной, не подозревая еще, что настоящая любовь не требует ни доказательств, ни испытаний.
И Лида тут совершенно ни при чем.
Так убеждал себя Тарас по дороге к общежитию девушек.
Общежитие помещалось в новом, только что срубленном доме. С его голых бревенчатых стен еще стекали янтарные капли смолы. Здесь, как и в мужском общежитии, стояло несколько наскоро сбитых топчанов, но было намного чище и даже нарядно.
Две девушки, одна в таких же, как у Лиды, штанах и холщевой сорочке, другая в пестром ситцевом халате, сидели за столом и что-то ели. Увидев Тараса, та, которая была в халате, строго сказала:
– Лида, к тебе. – И, засмеявшись, бросила ложку на стол.
Ее подруга тоже засмеялась и, схватив платок, неторопливо накинула на свои голые плечи.
– Простите, – сказал Тарас, стоя у двери.
Девушка в платке, вздохнув, заметила:
– Как приятно видеть культурное обращение.
Она отодвинула одеяло, которым был завешан дверной проем в соседнюю комнату, и что-то сказала шепотом. За одеялом наступила тишина, затем послышался чей-то озорной голос:
– К Лидке жених пришел!..
Лида, озабоченно сдвинув брови, взяла из-под подушки какой-то сверток и подошла к Тарасу. В новом платье из голубого с крупным узором ситца она была милее и, как казалось Тарасу, доступнее, чем на берегу. Она и сама словно стремилась подчеркнуть свою здоровую юную и яркую прелесть, с детским простодушием взяла Тараса под руку и увела из общежития.
– Я тут уже всякого наслушалась. С меня довольно.
На улице объяснила:
– Конечно, у нас тут девочки всякие. Я им сказала – пришлось, конечно, выдумать, – я сказала: ко мне товарищ моего брата зайдет. Да разве их обманешь?
– А разве я в женихи не гожусь? – спросил Тарас, заражаясь ее простодушием и детской серьезностью.
Она подумала и, глядя прямо перед собой, строго предупредила:
– С этим шутить нельзя.
Тарас с удивлением покосился на нее:
– Вот как. Вы строгая, оказывается.
– Я? Ну что вы! Мама всегда говорит, что я смешинкой подавилась.
И, как тогда у реки, короткий, словно камешки в воду, звонкий смешок.
Они сели над невысоким обрывом на траве под огромной старой березой, свешивающей чуть не до земли желтые сережки соцветий. Она заставила Тараса снять рубашку и, откусив нитку своими ровными крупными зубами, попросила:
– Отгоняйте комаров.
Ловко работая иголкой, она рассказала о себе, о своей семье, о девушках, с которыми всю зиму работала в лесу и теперь работает здесь на сплаве. Она удивила Тараса своей осведомленностью в житейских делах, практичностью суждений и остроумием в оценках людей.
И опять Тарас подумал, что за один час он узнал об этой девушке больше, чем знает о Марине. Разговаривая с Лидой, он не испытывал той скованности, какая бывает, когда необходимо обдумывать свои слова. Беседовать с Мариной было так же утомительно, как отвечать плохо выученный урок. С Лидой можно было говорить о чем угодно, не боясь, что скажешь что-то не так.
Она потребовала, чтобы он рассказал о своей учебе. Выслушав его, сказала:
– Ох, надо бы и мне поучиться.
Тарас рассказал о десятнике Обманове и был очень Удивлен ее приговором:
– Вредный старик.
– Почему?
Лида прижала свои крепкие ладони к груди и убежденно проговорила:
– Ну вот не верю я ему. Не верю! Послушать его – мы так великолепно живем, так великолепно, что лучше нам и не надо и стремиться уже некуда. А сам рабочим лесу не давал для постройки домов. Отцы, говорит, ваши и деды в землянках жили, а вам сразу дворцы подавай! И начальников он вовсе не боится и не уважает, и никого он не уважает. Вы ему не верьте. Скользкий дед…
– А дело знает.
– Дело знает, – согласилась Лида. – А все-таки не зря его пятачком прозвали.
Потом она предложила посмотреть жилище десятника. Неподалеку от того места, где они сидели, прямо из травы торчала жестяная труба, до половины обложенная кирпичом и диким камнем. По тропинке они спустились к реке и в песчаном обрыве увидели дверь, грубо сколоченную из тесаных горбылей. Рядом виднелось небольшое оконце, в которое были вмазаны осколки стекла.
Лида сказала, что десятник отказался от комнаты, которую ему давали в новом доме, сказав: «Под деревянную крышу не тороплюсь».
Тарас открыл дверь и вошел в землянку. Лида вошла за ним. Они стояли в темноте, ощущая кислый запах запущенного жилья и горячей золы. Когда глаза привыкли к мраку, стала видна убогая обстановка этого первобытного жилья, вернее норы, вырытой в песчаном обрыве.
Со стен и потолка, обложенных жердями и обрезками горбыля, свисали космы закопченного мха. У одной стены устроены невысокие нары. На нарах – старый потертый половик и позеленевший от времени полушубок. Против нар на земляном полу поставлен очаг, необыкновенный, совершенно не похожий ни на один очаг в мире. На возвышении были поставлены один на другой вверх дном два отслуживших свои сроки чугуна. В нижнем огромном трехведерном чугуне выбит бок, и это отверстие служит топкой. В дне также пробито отверстие, прикрытое другим, меньшим чугуном, в котором дно тоже пробито, и на этот малый чугун надета жестяная труба, другой конец которой торчит из земли над обрывом.
Ничего больше в землянке не было.
– Видите, как живет, – осуждающе сказала Лида. – И все это он нарочно. Очень вредный старик. Наши ребята все допытываются, где он украденные пятачки сохраняет.
Тарас хмуро сказал:
– Выдумываете вы все.
Но Лида горячо запротестовала:
– Да нет. Его тут давно знают. У него этих пятачков пудов десять в тайге захоронено. Пятачковый склад…
Через несколько дней Тарас снова столкнулся с десятником. Петр Трофимович легко нес свое громоздкое тело на кривых ногах и, увидав Тараса, спросил:
– На свиданку торопишься, молодец?
Тарас смутился, а старик продолжал:
– Иди-иди. Занятие не вредное. Только девку, смотри, не обижай. У вас это нынче запросто.
Шагая рядом с Тарасом, продолжал поучать:
– Не оженился еще? Ну и не надо до настоящих годов. В старо время рано женили, ну так и этому причина была. Парню шестнадцать лет, а он уж мужик – работник. На все специальности: землю пашет, плоты гоняет, зверя промышляет. Что хочешь сделает. А сейчас надо всем наука поставлена. И пока, значит, не выучишься, в настоящую цену не взойдешь, ты еще не житель.
Тарас перебил речь старика:
– Грош цена таким рассуждениям!
Петр Трофимович согласился:
– Верно. Грошик – тоже деньги. Значит, чего-нибудь стоит.
И снова начал поучать:
– А ты всегда с грошика начинай, легче до тысячи дойдешь. Кто сразу за тысячу хватается, тому грошик-то ой как горек покажется. Всякое дело с малого начинается.
Тарас снова перебил его, спросив, правильно ли люди говорят о пяташном кладе.
Старик улыбнулся в растрепанную бороденку. Спросил:
– А ты веришь в сказенек этот?
– Не знаю. Так ведь болтают люди.
– Ну и пусть болтают, – хитровато разрешил старик.
И вдруг огорошил Тараса, неожиданно сказав глухим голосом, словно мстительно ударил врага:
– Зависть это в людях говорит. – И пояснил тоже неожиданно спокойно и даже с оттенком стариковской добродушной строгости: – В каждом человеке дряни понапихано, все равно как в тайге мошкары: вот она, дурь-то, и жалит его, и заставляет кричать всякие дурные слова.
«Скользкий дед», – вспомнил Тарас слова Лиды.
Он встречался с ней ежедневно, и ему уже казалось, что он знает ее очень давно и за все это время она ничуть не изменилась в своем отношении к нему. Тарас думал: проживи он так вот хоть всю жизнь в этом таежном поселке, где не только люди, но даже и мысли этих людей у всех на виду, он не узнал бы о Лиде ничего нового.
Была она вся какая-то светлая и откровенная, ее желания, ее мысли и слова удивляли Тараса своей непосредственностью и чистотой. Тарас подумал, что если бы он женился на Лиде, то жить с ней было бы удобно, но, наверное, неинтересно. Она не будила в нем никаких чувств, кроме физического влечения, и он понимал, что этого мало.
Марина со своей красотой и умением держать его все время настороже была более привлекательна именно своей недоступностью. И еще, может быть, тем, что она возвела любовь в культ, тайну которого сама не постигла и не позволяла Тарасу проникнуть в нее.
Так сам себе объяснял Тарас ее рассудочное отношение к любви и считал себя связанным словом, которое он дал Марине.
Но Марина была далеко и, вероятно, не особенно стремилась уничтожить расстояние, разделявшее их, скорее наоборот, она увеличивала его. А с Лидой он встречался ежедневно. Она не делала никаких попыток перейти границу дружеских отношений. Вероятно, так же она держалась с братом, и Тарасу нравилось и опекать ее, и подчиняться ее хозяйственной опеке. Здесь Лида не признавала никаких возражений. Она властно взяла в свои руки все несложное хозяйство Тараса: стирала его белье, приучала вовремя ходить в столовую и по воскресеньям сама готовила обед на двоих.
Тарас убедился, что так жить намного легче, и думал, как трудно ему придется в городе без Лидиной помощи. О ней – будет ли она скучать без него – он не думал и не задавал себе вопроса, любит ли он Лиду. Даже мысль о любви не возникала в его голове.
Ей пришлось самой спросить об этом.
В субботний вечер на площадке у конторы молодежь собиралась на танцы. Все девушки были там. Лида надела лучшее платье из голубой шерсти и заплела в косу свои пушистые волосы. Заглядывая в маленькое зеркальце, она увидела, что вошел Тарас. Ловким движением перекинула косу через плечо и спросила про танцы:
– Весело там?
– Комаров много, – ответил Тарас, подсаживаясь к Лиде.
Повернувшись к Тарасу, она деловито пригладила воротничок его вышитой рубашки и снова спросила:
– Пойдем?
И, получив отрицательный ответ, охотно согласилась, что лучше посидеть вдвоем. Она сняла туфли, которые страшно жали ноги, привыкшие к просторной рабочей обуви. Усевшись поудобнее, заговорила о своих планах на будущее, снова удивляя Тараса хозяйственным подходом ко всему, что должно было с ней произойти. Причем в ее расчеты как-то входил и он, хотя прямо она не связывала свое будущее с его будущим. Она только упомянула, что собирается на двухгодичные курсы десятников, которые открываются при институте. Она положила ноги, обтянутые матовым шелком, на постель, и Тарас, слушая ее, смотрел, как она поглаживает их.
– Эти чулки я перед отъездом купила. Мама смеется: зачем шелковые в лес? Белых медведей обольщать? Смешно?
Заметив встревоженный взгляд Тараса, она быстро опустила ноги на пол. Это движение как будто подтолкнуло Тараса. Он положил на ее плечи свои руки и привлек к себе. Она с готовностью подчинилась этой неожиданной ласке и, склонив голову на его грудь, с каким-то отчаяньем спросила:
– Ты меня хоть любишь сколько-нибудь?
Тарас честно сознался:
– Не знаю.
– Вот я тоже так думаю, – тоскующе сказала Лида.
Но она не отстранилась от него и даже как будто теснее прижалась горячим сильным плечом. Закрыв глаза, она вспомнила:
– Когда я была маленькая и мне казалось, что никто на меня не обращает внимания, подходила к маме и просила: «Поцелуй Лиду».
Тарас, осторожно подняв голову девушки, потянулся губами к ее губам. Беспомощно откинув руки назад и открывая глаза, она оттолкнула его словами:
– Так ведь мама-то меня любила!
Тарас медленно опустил руки, глядя на ее пушистые вздрагивающие ресницы. Она подняла их, открыв глаза С большими без блеска зрачками, и тоскливо спросила:
– Ну, чего же ты еще ждешь?
Тарас медленно поднялся и, не зная, поступает он честно или глупо, вышел из комнаты. На него сейчас же набросились полчища комаров. Они ринулись к нему с таким торжествующим гудением, что, казалось, истомились, ожидая его появления, и теперь страшно рады.
Разгоняя их дымом папиросы, Тарас шагал по травяной улице поселка и думал, что, пожалуй, он ошибается в Лиде. Не такая-то она простушка, какой показалась ему вначале.
Около конторы тлело несколько костров-дымарей. В сумрачном свете белой ночи текли молочные струйки дыма, обволакивая танцующих. Слышались звуки баяна, приглушенного шарканьем ног и говором многих голосов.
Тарас хотел пройти мимо, но, заметив среди наблюдающих за танцами старика Обманова, свернул к площадке и молча подсел к нему.
– Ага, пришел? – спросил десятник, словно он, как и комары, долго ждал его и очень рад приходу. – Танцуют мужички-пятачки.
Танцевали почти одни девушки, а мужчины сидели на завалинке конторы, на скамейках и время от времени отпускали критические замечания по адресу танцующих. Тарас вяло сказал об этом. Старик охотно объяснил:
– Поскольку девка трудится, она тоже – мужик. Сейчас всем цена одна.
Тарас спросил:
– Пятачок?
– Экой ты, – досадливо отмахнулся Обманов. – Рубль-то из пятачков составлен.
Тарасу не хотелось спорить с десятником, он уже считал его болтуном, пустым человеком, «скользким дедом», но с удивлением замечал, что за всем этим было что-то притягивающее, как чужой секрет, который не дает покоя. Даже соседство старика вселяло досадливое беспокойство, как слово, которое не удается вспомнить.
Тарас заносчиво сказал:
– На пятачки-то не всякого разменяешь.
– Это да, – раздумчиво согласился старик. – Это ты, студент, правильно… Встретился и мне однажды такой человек. Жили мы с ним в некоторых недовольных местах. Мне его непременно отыскать надо. Вот я тебя прошу, а ты не забудь: случится, встретишь ты человека одного, Берзина Павла Сергеевича, так человеку этому вышеуказанному скажи, что известный вам старик, мол. Обманов дожидается. Так и скажи: дожидается.
Подивившись столь странной просьбе, Тарас пустился было в расспросы, но Обманов сразу предупредил:
– Берзин этот – сына моего дружок от самых сопливых годов. А сына звать Петр Петрович. Этому, если встретишь, ничего не говори, а мне телеграмму отбей с его адресом. Я всех об этом прошу.
Выше острова среди реки стояли направляющие боны: узкие в четыре бревна плоты, связанные длинной вереницей. Издали они походили на извилистые пешеходные мостки, какие перекидывают через ручейки. И совсем как по мостику через задумчивую неторопливую речонку по настилу похаживала девушка-караульщица и, конечно, со скуки мурлыкала песенку про печурку, в которой вьется огонь, или, прищуривая глаза, спрашивала: «Ах, зачем эта ночь так была хороша?»
А кругом расстилалась гладь могучей таежной реки, отражающей прибрежные горы, густо заросшие дремучей тайгой. Под мостками журчала вода, иногда играючи переплескиваясь через настил прямо к ногам девушки.
Течение стремилось сорвать боны с якорей, но человек оказался не только сильнее воды, но и хитрее. Он опустил водяные паруса – дощатые щиты, заставив течение держать боны почти поперек воды. Так сила воды была использована против нее самой. Река яростно побеждала свою силу, работая на пользу человека.
Бревна, которые лесорубы сбрасывали в реку, должны были попасть именно в запонь, не загромождая другой, судоходный проток по ту сторону острова. Ударяясь в направляющие боны, лес послушно поворачивал в запонь.
Тараса не удивляла и не восхищала эта древняя простая и хитроумная выдумка безымянных русских мужиков. Все было просто и привычно, как песня, которую неизвестно кто выдумал, передавая из поколения в поколение, дополняя и улучшая.
Он вместе с Чашкиным объезжал в лодке направляющие боны. Директор запони работал веслами с той лихой небрежностью, с какой умеют грести только люди, выросшие на реке. Он слегка откидывался при каждом взмахе, но было видно, как вздувались мускулы под рукавами полосатой матросской тельняшки. До войны он работал десятником на сплаве и, демобилизовавшись из флота, снова вернулся на свое место.
Девушка, облокотившись на перила, напевала нехитрую свою песенку, что не мешало ее такой же нехитрой работе.
Чашкин, играя своим звучным хрипловатым голосом, крикнул:
– Эй, на бонах! Посматривай!
– Ай… – просторно отозвались горы и реки.
– Я посматриваю! – вскрикнула девушка и помахала рукой.
И с гор сейчас же слетела веселая звонкая птица пропев «…аю», нырнула в воду.
– Голосистая, – с удовольствием сказал Чашкин, выпрыгивая на боны. – Ну как, порядок?
Возвращаясь обратно, он говорил Тарасу:
– Уважаю русскую бабу. На всяком деле хороша. А ты как, еще не оженился? Это зря. От жены сила прибавляется, если, конечно, любишь. Я как домой пришел, сразу женился. Возьми вот такую голосистую, гляди, сколько в ней радости. Кофтенка-то лопнуть хочет. Слышишь поет: «Ночь так была хороша». А сама, наверное, еще и не знает, какая ночь-то бывает. А тоскует. Любить хочет. Это, по-моему, самое главное, чего достиг человек, – любить научился. Не дурак был бог, Еву создавая.
Он говорил громко, не скрывая откровенного, чистого желания сильного здорового человека. Женщина со всеми Своими радостями, которые она открывает только одному, в его словах рисовалась тоже чистой и притягательной, как великое счастье.
Он сидел в лодке против Тараса, поигрывая мускулами обветренных жилистых рук. Из щели ворота поднималась несокрушимой крепости шея, на которой казалась маленькой его голова в старой морской фуражке, надетой набекрень.
Его слова о торжестве любви заражали Тараса жгучей любовной тоской, не похожей на ту тоску, которую вызывали воспоминания о Марине. Он подумал, что его отношение к ней больше похоже на болезнь, а любовь не может, не должна быть болезненной. Это чувство здорового человека, который стремится к женщине именно потому, что он здоров и силен. И если она тоже здорова, и если любит, не будет противиться самому умному чувству, от которого родилось все, что есть на земле лучшего.
«Ну чего же ты ждешь?» – вспомнился ему тоскливый вопрос Лиды и ее недоуменный, растерянный взгляд в тот вечер, когда он хотел ее поцеловать.
– Однако ты не болтун, как я посмотрю, – услыхал он насмешливые слова Чашкина. – Ты о чем думаешь-то?
– Да как тебе сказать. О всяком думаю.
– Ты вот женись. Найди которая по сердцу – и валяй. В этом деле чем больше думать – тем хуже. Засохнешь, думаючи. Одну найди и отдай ей всю силу. Если начнешь на стороны кидаться, как воробей из каждой кучки поклевывать, то и сам вроде той кучки станешь. Одну найди, здоровую, молодую, дом построй на крепком месте, детей заведи. Знаешь, какая жизнь будет! Песня! Дома будешь – министр, а на работе зверь.
Он громко рассмеялся, закидывая назад свою маленькую голову.
Лодка с ходу ткнулась в берег.
Когда они поднялись по крутому откосу, вдруг налетел ветер, прибрежные кусты всполошно замахали ветвями, по воде стремительно побежали ослепительные искры.
– Это нам сейчас ни к чему, – погасив смех, озабоченно сказал Чашкин. – Боны укрепить не успеем. Давай, Тарас, найди этого колдуна и сам приходи…
В общежитии было пусто и светло от бесконечно вспыхивающих молний. Тарас выбежал на крыльцо. Ветер бросил ему в лицо горсть прибрежного песку. С гор сваливались тяжелые комья грязно-синих туч, и казалось, это они своим падением производят тот трескучий грохот, который раскатывался над головой. От реки доносился шум бегущей воды и какой-то протяжный стон, похожий на отдаленный звон колоколов.
По улице поселка, подгоняемый песчаными вихрями, бежал кривоногий десятник.
– Ребятка! – кричал он, захлебываясь ветром. – Выходи все!..
Тарас спустился к реке, задыхаясь от крутого напора ветра. Обгоняя его, бежали люди. Их голоса тонули а сплошном гуле и грохоте. Тяжелые волны ходили по Вес-няне, выбрасываясь на берег. Зеленые молнии хлестали по воде. Ветер, словно ватага одичавших от восторга мальчишек, с осатанелой радостью кидался с гор в воду, заставляя ее вскипать белыми бурунами.
Запонь стонала. Тяжелое ожерелье бон под страшным напором бревен погрузилось в черную кипящую реку. Сотни кубометров древесины напирали на хрупкое сооружение. Масса тяжелых бревен, блестя под молниями, то вздувалась чудовищными хребтами, то проваливалась черными пропастями, издавая тот протяжный гул, который напоминал отдаленный стон многих колоколов.
– Заварил черт кашу!.. – с веселым ликованием крикнул кто-то, обгоняя Тараса.
Люди, подбежав к реке, останавливались подавленные злобным весельем разгулявшейся стихии и собственным бессилием. Среди них, словно подхваченный ветром лист, метался Петр Трофимович. Размахивая рукой, он отчаянно кричал:
– Ребятка! На остров надо! Миленки, сукины дети, спасай добро!
Другая его рука безучастно болталась, закидываясь то на живот, то на спину.
– Сунься сам, черт сухорукий!
– Раньше-то где были!
Несколько смельчаков кинулось к тросам, намереваясь по ним перебраться на боны. Это был обычный путь на остров – по бонам, по бревнам, спокойный, прямой путь.
– Назад! Куда, черти, лезете! – раздался сильный хриплый голос Чашкина.
Он бежал вниз по песчаному откосу и, грозя кулаками, кричал:
– Давай лодки!..
Конечно, он был прав! Пройти сейчас по бонам, по вздыбившимся бревнам, в кипящей воде – было невозможно. Если не пришибет или не раздавит бревнами, то неминуемо смоет водой. Оставался, хотя и опасный, но единственный путь – на лодках.
Тарас бесстрашно кинулся в воду к лодке. Сейчас же рядом с ним очутился Чашкин. Удерживая лодку, он деловито, словно предстояла обычная работа под ясным небом, спросил:
– Инструмент взяли?
– На острове все, в котловане, – надрывался Обманов, намереваясь залезть в лодку.
– Куда? Там руки нужны, а не язык, – осадил его Чашкин. И, подняв мокрое лицо, спросил: – Кого ждем, мужики?
Свирепая волна ударилась о борт и белыми брызгами оплевала Чашкина.
– Кого ждем?! – бешено спросил он, ощеривая блестящие зубы. Усы его ощетинились. С трудом удерживая тяжелую лодку, пляшущую на волнах, Тарас заорал, словно он здесь был старший:
– Черт с ними, вдвоем сделаем!..
– Бери весла, – скомандовал Чашкин.
С трудом удерживаясь на ногах под тугими ударами ветра, Тарас послушно перенес ногу через борт лодки. В ту же минуту он почувствовал, как кто-то уцепился за его плечо, и услыхал Лидин голос:
– Я с тобой, Тарас.
Не оборачиваясь, он сказал:
– Не мешай тут!..
– Она не помешает, – крикнул Чашкин и приказал – Садись.
Он грудью налег на корму и ловко перекинул свое тело в лодку. Она сразу же высоко вскинулась на волне, подалась к берегу и тут же провалилась в пропасть, ударилась о дно и запрыгала на клокочущей воде.
Тарас взмахнул веслами. Лодка снова взлетела вверх и снова нырнула в бездну. Весла то упирались в упругие волны, то, скользнув в воздухе, ударялись о борта.
Волны, похожие на серых блестящих зверей с косматыми пенными гривами, хищно изгибаясь, с ревом бросались на смельчаков. Чашкин, ловко работая кормовым веслом, с трудом повернул лодку носом против ветра. Волны звонко били о днище.
– Не выдавай, мужики! – крикнул Чашкин, оборачиваясь к берегу.
Лиде казалось, что лодка бестолково бьется на одном месте в каком-то мокром сером мраке, но, оглянувшись назад, увидела, как уже далек от них взлетающий вверх черный берег, как далеки уютные, теплые огоньки поселка. Молния осветила прибрежный песок, где Лида впервые встретила Тараса. Там сейчас суетились люди, сталкивая на воду вторую лодку. Лида сказала об этом Чашкину.
– Вычерпывай воду, – приказал он.
Пошел дождь, но они заметили это уже только на острове. Вытащив лодку на песчаную отмель, они стояли, отдыхая от борьбы.
Вторая лодка, не дойдя до острова, опрокинулась на песчаной косе. Люди вначале испугались, но, почувствовав под ногами землю, начали страшными словами поносить все на свете. Больше всего пришлось на долю Чашкина, а он шел к ним навстречу и тоже крыл ротозеев, налетевших на отмель.
– Сюда, сюда! – орал он ужасным голосом и снова ругался.
Но было видно, что все довольны: сплавщики – тем, что не побоялись опасной переправы и готовы на любое трудное дело; Чашкин – тем, что сплавщики, хорошие товарищи и верные люди, не покинули его в беде. Ведь если сорвет запонь и миллионы советских денег погибнут, то судить и карать за ротозейство будут в первую очередь его, директора. Рабочих судить не будут. Но все-таки они, не щадя себя, явились спасать народное добро. Не страх, а совесть привела их сюда.
Лида села на песок и, разувшись, вылила воду из сапог, посоветовав Тарасу сделать то же. Он послушался и, сидя около девушки, наблюдал, как она выжимает свои портянки. Ее мокрые волосы потемнели и прилипли к голове. Она спросила, испытующе и озорновато поглядев на него:
– Ты сколько слов говоришь в день?
– Глупый вопрос. Зачем ты увязалась с нами?
Она коротко рассмеялась:
– Еще глупее спросил. Пойдем лучше костер разжигать.
Перед рассветом дождь прекратился. По холодному серому небу летели грязные хлопья туч, но ветер все с той же слепой яростью поднимал волны, хлестал по измученной запони. Она сопротивлялась. Она все еще стойко выдерживала чудовищный напор леса, воды и ветра. Грохот и стоны вздыбленных бревен не прекращались ни на минуту. Как разъяренное чудовище наползали они на хрупкую стенку запони. Казалось, еще удар – и она не выдержит, несмотря на все старания маленькой кучки усталых, насквозь промокших людей, которые отважно боролись с бунтующей стихией.
Лида сначала работала вместе со всеми, но потом Тарас сказал ей:
– Отдохнула бы.
Она обиделась, если бы ей предложил отдохнуть Чашкин или кто-нибудь другой, но на Тараса она не могла обижаться. В его тоне она услыхала не жалость, а сочувствие. Она запястьем отодвинула мокрые пряди волос, выбившиеся из-под косынки, и улыбнулась усталой улыбкой.
– Иди, иди, – крикнул Чашкин из котлована. – Посиди у костра, красивая!..
В его словах тоже не было жалости. Таким залихватским тоном можно пригласить девушку на пляску или на веселую гулянку.
Лида подошла к костру. Посидела и, только когда захотела встать, почувствовала, как она устала.
В котловане кто-то сиплым голосом командовал:
– Раз, два, взяли! Еще взяли! А еще взяли!
Она встала, собрала мокрые телогрейки и фуражки, которые сплавщики побросали в самом начале работы, и отнесла их к костру. Топором обтесала несколько кольев, вбила их в землю вокруг костра и развесила мокрую одежду. От нее сейчас же повалил пар.
Оглянувшись на котлован, Лида стянула свою насквозь мокрую кофточку и начала сушить на вытянутых руках, поворачивая перед огнем.
– Я тебе погляжу! – донесся из котлована негромкий голос Тараса.
– Не видал я девок, что ли… – оправдывался тот, которого Тарас предупреждал.
– Я тебе башку-то пригну, – примирительно проворчал Тарас.
Чашкин весело крикнул:
– Правильно!
Лида улыбнулась и, уже больше не раздумывая, сняла сапоги и стащила с себя мокрые штаны и сорочку. Отжав их, повесила сушиться, а сама сидела голая, отгороженная от чужих взглядов одним только словом Тараса.
Показалось солнце. Невинно улыбаясь, оно выглянуло из-за гор, как младенец из люльки. Сразу все притихло вокруг. Ветер, словно устыдившись безобразий, которые он натворил в темноте, прошумел в нагорных лесах и угомонился. Река еще шумела, но не было в ней прежней ярости. Успокоился лес в запони, только хаотическое нагромождение бревен свидетельствовало о ночном разгуле.
И вот только теперь, в тишине, невидимая, шла главная беда: мутные потоки, устремившиеся с гор, начали наполнять Весняну. Вода поднималась. Уже набежала она на песчаные отмели, журчала в прибрежных кустах, подбиралась под кручи, и земля с глухим стоном ломтями обваливалась, поднимая фонтаны желтоватой пены.
Усталые люди сидели вокруг костра. Возбуждение борьбы медленно угасало, но сознание победы, собственной силы придавало каждому слову и движению особенную значительность.
Они курили около костра, придвинув к огню свои сапоги, испачканные глиной. Они сняли мокрые рубахи и надели телогрейки, высушенные Лидой. Сама Лида спала, зарывшись в стог прошлогоднего сена.
Отсюда видна была вся запонь, набитая лесом, которого, казалось, стало еще больше, но все знали, что это прибывшая вода вспучила массу леса. Это и была та самая страшная беда, которая угрожала запони. Вода глухо и подавленно урчала, пробиваясь между бревен. Но это теперь не страшно. Не так страшно, как если бы не были приняты меры.
