Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Характер человека формируется и мужает в испытаниях и столкновениях. Годы спокойствия не оставляют сколько-нибудь заметного следа ни в сердце, ни в характере. И Грише казалось, что за последние пять лет, считая от того года, когда кончилась война, даже его рост остановился.
И теперь, когда ему перевалило за двадцать, он остался почти таким же низкорослым, крепким, очень энергичным и вместе с тем застенчивым подростком. Но те, кто знал его, вряд ли подозревали, какой независимый, непримиримый и гибкий характер кроется под его застенчивостью.
Это очень хорошо знали в семье. Ульяна Демьяновна как-то сказала не то в похвалу, не то сожалея:
– Гришенька – мал росточек, а попробуй выдерни.
И поэтому, когда Гриша, закончив школу, пожелал пойти на литфак, отец знал – возражать бесполезно. Он – умный и хороший человек, Гриша полюбил его придирчивой, мальчишеской любовью. Он до сих пор заведует гаражом и хочет, чтобы его приемный сын стал инженером. А Гриша в седьмом классе начал писать стихи, их печатала районная газета. Через три года он понял, что стихи его слабы, но не очень огорчился, в это время он уже писал рассказы, и один из них на конкурсе областной газеты получил третью премию.
Сборничек его рассказов вышел, когда он учился на втором курсе литфака. Если у него не закружилась голова, то лишь потому, что он просто ошалел от счастья. Он сразу сделался в институте самым знаменитым студентом. Преподаватели одобрительно поглядывали на молодого писателя, товарищи им гордились, девушки стремились с ним познакомиться, но он уделял им не много внимания.
Получив гонорар, который показался ему огромным, он прежде всего накупил подарков и, еле дождавшись каникул, поехал домой.
Его ждали. Афанасий Ильич приехал на станцию встречать сына. Они обнялись, чего не делали никогда прежде, и поэтому оба сконфузились.
– Фу ты черт! – пробормотал Афанасий Ильич, склоняясь к чемодану.
Желая его опередить, Гриша тоже схватился за ручку чемодана, и ни отец, ни сын не спешили поднять свои лица. Глаза их встретились. Оба были растроганы, но и тот и другой сделали вид, что не заметили своей немужской слабости.
Ульяна Демьяновна откровенно расцеловала сына и откровенно всплакнула.
Из соседней комнаты выбежала Тамара в школьном коричневом платье и, по-домашнему, без фартука. Она на ходу кричала: «Братка, братка» и с разбегу повисла на его шее. Ей исполнилось шестнадцать лет, она удалась не в мать, тоненькая, легкая, очень отважная, очень скорая – и на слезы и на смех. Вот и сейчас невозможно было понять, плачет она или смеется, прижимаясь к брату и поглаживая его небритые щеки: «Ой, братка, да ты уже мужик». Это новое, что она открыла в человеке, которого привыкла считать своим братом и с которым по-детски сдружилась, смутило ее. Она покраснела и притихла.
И только самый младший, Анатолий, со степенностью двенадцатилетнего мужчины пожал Гришину руку. Ему было всего семь лет, когда он после всего страшного, что пришлось пережить за время войны, попал в новую семью, и поэтому, пожалуй, только он сразу и всем сердцем признал в Грише брата.
Сейчас же все начали хлопотать, как бы лучше и удобнее устроить приехавшего из города старшего сына и писателя. Это последнее обстоятельство никто не подчеркивал, но каждый понимал, что в семью вошло что-то новое. Книгу его в поселке прочли все, и комсомольская организация вместе с библиотекой готовилась к творческому вечеру. В библиотеке висела афиша: «Встреча писателя Г. Петрова с читателями».
Все это рассказал ему Толя, пока он умывался с дороги. Гриша, фыркая водой, сказал не без удовольствия: «Ну уж и писатель»… И долго тер лицо, делая вид, что в глаза попало мыло.
Наконец он умылся и, вытирая руки, спросил:
– Толька, ты чего больше всего на свете хочешь?
Все в семье, по авторитетному разъяснению Анатолия, знали, что на свете существует единственная вещь, заслуживающая внимания, и этой вещью был велосипед. На подобные вопросы он уже перестал отвечать, так как они носили исключительно теоретический характер. Но сейчас совсем другое дело. Спрашивает такая необыкновенная личность, как старший брат и писатель.
Он ответил, тая мальчишескую надежду на чудо:
– Сам знаешь…
– В магазине есть?
– Харьковский, дорожный!
– Сейчас мы этот вопрос семейно обсудим. Тащи чемодан в комнату.
Тамара, помогая матери собирать на стол, украдкой поглядела на брата. Она старалась угадать, что же изменилось в нем за год разлуки. Но ничего нового не открыла. Он был такой же, как всегда. Даже непонятно, почему все одноклассницы, а особенно самые бойкие и красивые, вдруг начали ухаживать за Тамарой, словно она сама сделалась писательницей. Они очень интересовались:
– А он какой? Наверно, красивый?
Ну, какой бывает парень? Самый обыкновенный, лично она, Тамара, его красотой, если она и есть, не интересовалась. Но подруги продолжали расспрашивать. Ей надоело отвечать на их вопросы, и она соврала, что он задумчивый. Это почему-то всем очень понравилось.
Тамара в комнате расставляла посуду на столе. Услыхав, как Гриша разговаривает на кухне с Толькой, она улыбнулась: посмотрели бы в школе, какой он задумчивый.
Мать взглянула на нее и тоже улыбнулась.
Толя внес чемодан, положил его на стул и вопросительно посмотрел на брата.
– Открыть! – скомандовал тот.
– Есть открыть!
Маскируя неловкость, Гриша торжественно сказал:
– За книгу мне там денег дали. Вы можете меня ругать все вместе и каждый отдельно. Короче говоря, половину денег я истратил на бытовые мечты.
В каждом доме, в каждой семье есть свои, присущие только одним им особенности. Свой запах, свои отношения, вкусы, привычки и свои словечки, которые понятны только членам семьи. «Бытовые мечты» означали чье-нибудь желание иметь ту или иную вещь. Велосипед – бытовая мечта Анатолия. Не часто сбывались эти мечты. Зарплаты отца и матери хватало только на то, чтобы жить, одеваться, учить детей, а на осуществление мечты редко что-нибудь оставалось.
Подарки, которые привез Гриша, превзошли все самые смелые желания. Ульяна Демьяновна получила пуховую шаль, лучшую, какую можно было приобрести в городе. Тамара развернула отрез голубого в первом весеннем цвету крепдешина, подобного которому, она ручалась, не сыскать во всех таежных поселках севера. Отцу привез Гриша синий костюм, совсем такой же, как у главного инженера леспромхоза.
С замиранием сердца Толя ждал своей очереди. Великолепные подарки, привезенные братом, пробудили в нем необузданные надежды. Он не очень бы удивился, если бы Гриша вот так запросто вынул из своего чемодана целый велосипед. Но у взрослых свои скучные расчеты. Мать только вчера вздыхала по поводу пальтишка, которое никак не могло угнаться за Толиным бурным ростом. Вдруг возьмут да купят ему зимнее пальто. А сейчас лето, пальто все равно ни к чему. Да разве они на это посмотрят? Одна надежда на Гришу, он совсем недавно стал взрослым и, возможно, еще не забыл, как отчаянно могут мечтать мальчишки.
– Я думаю, Толе мы купим велосипед? – спросил Гриша.
Анатолий закрыл глаза, стоя около волшебного чемодана. Ну, конечно, мать сказала:
– Ох, пальтишко бы ему надо!
Но она мать, она очень хорошо все видит и понимает:
– Вон он как ждет. Побелел даже.
Все засмеялись. Гриша сказал:
– Ну ладно. Держи свой велосипед.
Вот оно чудо! Толя открыл глаза. Сердце его отчаянно билось. Гриша протягивал ему конверт, обыкновенный конверт.
– Да бери же!
Только сейчас Толя сообразил, что в конверте деньги. Он схватил их и выбежал из комнаты.
– А где же твоя бытовая мечта? – спросила Тамара.
Гриша протянул матери остатки денег. Каждый раз, приезжая домой на летние каникулы, он работал на лесовозной машине или на тракторе-трелевщике и, получив зарплату, всю до копейки отдавал матери. Гриша сказал, что на этот раз он будет писать книгу, вот это и есть его самая главная бытовая мечта.
Первый вечер Гриша провел дома. В одиннадцать часов, когда отец и мать ушли в свою комнату, он тоже поднялся и вышел на крыльцо.
На перилах, прислонившись к столбу, сидела Тамара в ловкой позе спортсменки. На ней был белый свитер и черные шаровары до щиколоток, какие обычно носят на севере все женщины. На плечи она накинула старенькую вязаную кофточку матери. Тамара очень любила эту кофточку за ее особенное, уютное тепло и домашний запах и всегда по вечерам куталась в нее, если даже и не было холодно.
Услыхав шаги брата, она, не поворачивая головы, попросила:
– Посиди со мной, Гриша.
Не дожидаясь ответа, легко спрыгнула с перил и села на верхнюю ступеньку крыльца.
– Садись здесь, – похлопала она ладошкой около себя.
Он послушно сел. Наступила тишина в светлом мраке летней ночи.
Дом стоял на горе, и с крыльца хорошо был виден весь поселок, и каждый дом в поселке, и дорога к станции, убегающая в тайгу, и тайга, широко раздвинутая человеком. Нигде ни одного огонька, ни одного звука.
– Как будто кто-то начал рисовать, да так и бросил, – тихо сказала Тамара.
И Гриша подумал, что в самом деле пейзаж, обесцвеченный сумраком белой ночи, походил на карандашный набросок, сделанный точной и умелой рукой. Еще нет красок и теней, чем дальше, тем менее четки контуры и уже совсем не намечена даль, она как бы растаяла в бесцветном, пустом небе. Все это было неясно, расплывчато, как зародыш мысли или как спокойное сновидение.
– Эскиз будущего мира, – согласился Гриша.
Тамара живо повернула к нему свое казавшееся белым лицо и шепотом спросила:
– А как будет? Как ты думаешь о будущем? У меня все получается очень смешно. Вот сейчас, до тебя, я подумала: будто я приезжаю в какую-нибудь капиталистическую страну на международные соревнования по гимнастике, и так красиво я одета, что все завидуют. Буржуйские дочки спрашивают: «Где это вы достали такие шикарные платья, вы нам скажите, у нас денег много, мы все можем купить». А я говорю: «Такие красивые платья не покупают, а зарабатывают, вы этого все равно не сможете, так что отстаньте от меня со своими деньгами». И они, конечно, тут же умирают от самой черной зависти. Смешно? Да?
Усмехнувшись, Гриша ответил:
– А знаешь, нет. Ты очень здорово подумала. Труд украшает человека.
– Нет, я так идейно не умею думать. У меня просто бытовые мечты. Я люблю наряжаться, а это не всегда удается. Вот и приходится мечтать. Нет, ты о себе расскажи…
Она нетерпеливо похлопала своей смуглой ладошкой по его колену:
– Ну, как у тебя будет?
Гриша сказал, что он думает сейчас о пьесе, которую уже начал писать. И что эта пьеса будет о любви и долге…
Выслушав все, что он говорил, Тамара сощурила глаза и с оттенком презрения спросила:
– Ты любишь какую-нибудь?
– Нет, – чистосердечно признался Гриша.
– Ну тогда у тебя ничего не получится, – торжествующе заявила она.
Гриша не отвечал. Тамара, думая, что он сражен ее доводом, поспешила к нему на помощь:
– Конечно, я знаю это только из книг.
– А любовь к родине? – перебил ее Гриша.
Теперь задумалась она.
– Это мы знаем очень хорошо, – заговорил он негромко. – Можно по-разному жить. Каждый по-своему относится к жизни. Вот даже и здесь, в нашем леспромхозе какие неодинаковые люди. Большинство хороших, честных, но есть и плохие. Словом, всякие есть. Но ведь они русские, они народ. Была война, тогда все, и хорошие и плохие, защищали родину. А вот сейчас, разве нам легко восстанавливать все, что разрушено. Мы плохо едим, нам трудно, но мы не складываем руки, не ноем. И какая бы ни была тяжелая наша жизнь, я никакой другой не хочу. Я люблю жизнь, именно такую как наша – нелегкую и часто скучную.
Тамара сидела смирно, как на уроке, сложив руки на коленях, и внимательно глядела на него. Когда он замолчал, она спросила:
– А как сделать, чтобы стало весело и не так бедно?
– Надо любить жизнь.
Она решительно отрезала:
– А я ничего скучного не люблю. Я думаю, только очень скучные люди это могут. Бедно мы живем, это верно, и все у нас дорого. А все-таки сейчас лучше, чем в прошлом году.
– Ты говоришь совсем не о том. Я говорю не о бедности быта, а о бедности событий. У нас ничего не происходит. Я хочу этот вопрос решить в плане психологическом. Столкновение мысли с действительностью…
– Ничего не понимаю, – созналась Тамара.
– То есть событий много, а человек не получает ничего для души, – пробормотал он, не зная, как выпутаться, и замолчал.
– Гришка, – решительно заявила Тамара, – это ты не сам придумал. Вот даже ты и сам ничего не понимаешь.
– Понимаю. Я-то понимаю, – заговорил он, но Тамара положила руку на его колено и заговорила убежденно:
– Вот слушай: есть у нас девчонка в классе. Худая такая и все о душе говорит, о боге. Потом мы дознались: у нее мать сектантка. Мы ее зовем «скиля», это по-нашему скелет. Такая она вся унылая и желтая. Ей, конечно, очень скучно жить. А тебя я даже не понимаю.
Гриша молчал. Тамара откинула тяжелую косу за спину и торжественно закончила:
– Если я люблю жизнь, значит, не такая-то она скучная. Не выдумывай, пожалуйста. Тем более, ты тоже очень любишь жизнь.
Гриша и сам никогда не думал о том, что жизнь бедна. Особенно его жизнь. Она даже наверняка очень богата событиями. И события эти волновали его, заставляли думать и принимать в них участие. А сказал он так – только для того, чтобы порисоваться перед сестрой: пусть она увидит, какие высокие, не всем доступные мысли волнуют его. Но этого не получилось. Он увидел, что Тамара непринужденно развеяла серенький туман его слов и весело, как котенок, треплет его мысли, так что от них только пыль летит.
Тамара взяла Гришину руку и погладила ее, что на их домашнем языке означало: «Не сердись на меня, я больше не буду». Гриша тоже погладил ее руку и засмеялся:
– Ну, конечно, о любви я тоже напишу. И совсем для этого не надо самому отчаянно влюбиться. А вот как отец с матерью. Я ведь их отношения с самого начала видел. Они очень скрывали, даже сами от себя.
Тамара вдруг нагнулась к брату и, расширив глаза, очень тихо сказала:
– А ты знаешь, только это пока тайна, кроме меня, никто не знает. И ты, смотри, никому. Дай самое честное.
– Самое честное: никому.
– У мамы будет ребенок. Я сама слыхала, как она говорила отцу.
Подавленные важностью семейной тайны, в которую удалось проникнуть не совсем честным путем, они долго молчали. Далеко на станции коротко и пронзительно свистнул паровоз, словно вонзил в тишину тонкую иглу. Тамара сидела не шевелясь, напряженно думая, как Гриша отнесется к новости, которую отец и мать пока никому не открывают.
Он сказал виновато и растроганно:
– Чудаки, зачем же они таятся…
– Они нас стесняются. А разве это стыдно? Ведь они – муж и жена.
Гриша решительно поднялся.
– Это их дело, сестренка. Иди-ка ты спать. Наверное, уже час. Скоро солнце взойдет, а мы тут полуношничаем…
Уснул он мгновенно, а когда проснулся, то понял, что спал очень недолго. Веранду заливал малиновый свет пламенной северной зари. Толя лежал на боку, в позе велосипедиста, мчащегося во весь дух. Сверкающий велосипед стоял у его постели, наводя на мысль о тех отчаянных переделках, в которые неминуемо попадет сегодня он со своим хозяином.
Быстро одевшись, Гриша прикрыл брата своим одеялом и тихо вышел на крыльцо.
В огненном зареве над черными зубцами леса плавилось огромное солнце. Все казалось нарисованным только двумя красками – красной и черной. Длинные черные тени лежали на земле, курившейся паром. Казалось, и земля и крыши домов тлеют, охваченные жаром.
Утром, собираясь на работу, Афанасий Ильич спросил:
– Гриша спит?
– Спит, – улыбнулась Ульяна Демьяновна, – после города в тайге, знаешь как спится.
Поспешно закалывая негустые свои волосы шпильками, она поглядела в окно, затянутое от комаров марлей, и предупредила:
– Умываться будешь, не стучи умывальником. Сказал бы Толечке, пусть умывальник перевесит. На дворе умываться можно. Отбивается от рук парнишка. Три раза говорила. Тебя еще слушает как-то.
Осторожно приоткрыв дверь спальни, она босиком, чтобы не разбудить Тамару, вышла в столовую, единственную большую комнату в доме. Перед ней была кухня, где обычно обедали, когда старшие уезжали: Гриша – в институт, Тамара – в Ельск, таежный городок. Потом были сени и большая застекленная веранда. Там летом устраивали спальню для мальчиков, которых не пугали прохладные ночи.
Тамара спала в столовой. Она лежала на спине, тоненькая и прямая, как стрелка, подложив смуглую руку под голову. Светлая полураспустившаяся коса свесилась с подушки. Темные ниточки бровей поднялись, словно ей снилось что-то очень смешное. Недлинные и тоже темные ресницы оттеняли нежное лицо с прямым остреньким носиком и неожиданно яркими и пухлыми губами. В кого такая уродилась? И отец покойный и мать в плечах широки, кряжисты – не сразу с места свернешь. А эта как березка-малолетка.
Ульяна Демьяновна на секунду задержалась у постели дочери, подняла упавший на пол чулок, повесила его на стул и осторожно прошла на кухню.
Пока муж умывался, она достала масло и хлеб. Включила электрическую плитку и начала разогревать вчерашнюю картошку. Когда картошка была готова, поставила чайник и позвала мужа.
Они сидели в маленькой кухне за столом друг против Друга и ели картошку прямо со сковороды. Они всегда завтракали из одной посуды. Так казалось вкуснее, да, кроме того, не было времени раскладывать по тарелкам.
Оба они любили эти минуты раннего утра, завтрак вдвоем из одной посуды, откровенные разговоры вполголоса, скупые ласки, которых они стыдились и ревниво оберегали от посторонних глаз. Им казалось, что только сейчас, на четвертом десятке, к ним пришла настоящая жизнь и вместе с ней молодая, беспокойная любовь. Часто днем на работе Ульяна Демьяновна, вспоминая ласки мужа, вспыхивала, как девушка, полюбившая впервые.
Но у них были взрослые дети, от которых особенно надо было прятать свои чувства. И это было самое трудное. При посторонних они старались казаться солидными, спокойными, разговаривать друг с другом с грубоватой снисходительностью пожилых супругов, у которых давно остыли страсти и осталось только взаимное уважение.
Посторонних можно обмануть, но как скрыть от детей подлинные чувства? Особенно от глазастой Тамары? Она жила в интернате и почти каждую субботу приезжала домой. Она, конечно, замечала все: и влюбленные глаза отца, и нежный румянец, вспыхивающий на полных щеках матери, но деликатно делала вид, что ничего не замечает.
Убрав сковороду, Ульяна Демьяновна налила чаю. Муж спросил:
– Не сказала Тамаре?
– Да чего ей говорить? – вздохнула Ульяна Демьяновна. – Сама, я думаю, давно заметила. А мне вроде совестно. Не молоденькие…
– А разве старые? – засмеялся Афанасий Ильич. Он обошел стол, сел рядом с женой и, обняв ее, сказал:
– Вон какая ты! Лучше всех.
Положив голову на плечо мужа, она закрыла глаза.
– Да разве ты дашь состариться-то!
– Раньше времени и не думай.
На лесозаводе зашипел гудок и, набирая силу, торжественно запел над тайгой. Ульяна Демьяновна слушала не открывая глаз. Когда гудок постепенно замолк и затерялись в тайге его многочисленные отголоски, она вспомнила:
– А идти-то надо.
Они вышли на крыльцо. Незакатное летнее солнце, рассыпая огонь, поднималось над вершинами синих елей.
Афанасий Ильич по пути заглянул на веранду. Анатолий спал, подмяв под себя скомканное одеяло, словно это был лютый враг, с которым он сражался целую ночь и которого, наконец, одолел. Рядом с его постелью, прислоненный к стене, щедро осыпанный солнечными искрами, стоял велосипед.
Гришина постель была пуста.
Ульяна Демьяновна спросила мужа:
– Замечаешь, как Томочка на Гришу поглядывает? Я ей говорю – не забывай: он тебе брат. А она: «Я, мама, ничего». А какое там ничего. Ох дети-ребятишки. Сердцем-то не заставишь не родню за брата признать. Пока ребятишками были, горя не знали. А сейчас она его ко всем ревнует. Смех и горе. Ведь еще сама из девчонок не выпрыгнула, а туда же…
– Девчонки всегда ревнуют братьев, – заметил Афанасий Ильич, – матери сыновей тоже. Все им кажется: хуже себя нашел. Ну, не будем переживать, посмотрим.
Вздохнув, Ульяна Демьяновна решительно сказала:
– Нет, смотреть я не согласна. Томка мне дочь.
– А Гриша сирота, значит.
– Ну, не болтай ты зря-то, – возмутилась Ульяна Демьяновна. – У меня всем поровну и ласки и таски. Сам знаешь.
Вернувшись из клуба, они сидят на высоком крыльце своего дома. В низине над болотом неподвижно стоит облачко серого тумана. Из тайги тянет сырой прохладой, над поселком плавает сладковатый запах горящей хвои от многочисленных костров-дымарей, что разжигают у каждого дома против комаров.
Тихо переговариваясь, они слушают, как затихает поселок. Издалека доносится музыка – в клубе еще танцуют. Там недавно закончился литературный вечер: Гриша встретился со своими друзьями-читателями.
Афанасию Ильичу не понравился вечер. Рабочие лесопункта, в большинстве молодежь, очень уж восторженно приветствовали появление Гриши на сцене. Как будто видели его впервые. Давно ли он работал вместе со всеми и не был ничем замечателен. Такой же шофер, как и все, не хуже, не лучше. А тут, смотри, вышел на сцену, как будто он артист и ему не привыкать к восторгам публики. И разговаривал так, словно он самый умный на свете. И многим это нравится – вот что нехорошо.
Афанасий Ильич сказал:
– Он ее, Тому-то, в корыте купал. Голову ей мылил.
– Так это когда было? А сейчас ей шестнадцать. Девушка. А тут живой писатель.
– Да, писатель, – ворчливо заговорил Афанасий Ильич. – Вот это и беда, что смолоду таким писателям головы забивают. Григорию учиться надо, работать надо, а тут кругом в ладоши хлопают и с Гоголем на одну полку ставят. А голова у этого нового Гоголя еще слабая. Вот он и начинает возноситься…
Заметив, что муж все больше раздражается, Ульяна Демьяновна в тон ему подсказала:
– А сердце у него мягкое…
– Доброе сердце, – подтвердил он.
– А характер твердый…
Афанасий Ильич и тут не мог не согласиться: Гришин характер ему хорошо известен.
– Характер у него есть.
– Хороший, в общем, у нас парень, – заключила Ульяна Демьяновна. – Я за него не беспокоюсь. А что покрасуется немного, погордится, так беды в этом большой нет. Потолкуй с ним по-отцовски, по-партийному. Ну, словом, сам знаешь, как надо, не мне тебя учить. Только осторожненько, с лаской. А то взбрыкнет, и поди лови его.
Помолчала, прислушиваясь к мирному дыханию тайги. Сонным голосом сказала:
– Видно, не дождешься их сегодня.
А они в это время и не думали о том, что их может кто-то ждать. Они вообще ни о чем, кроме как о себе и о своих делах, не могли думать. И им казалось, что все, самое главное, без чего невозможно жить сейчас, сосредоточено в них двоих, зависит от их решения, от их желания и доброй воли.
Их ничто не пугало, прошлое не тяготило их души, они были отважны, когда заходил разговор о делах страны и общества, и нерешительны, если приходилось решать сердечные вопросы.
Из поселка они свернули на старую лежневую дорогу, Тамара знала, сколько натерпелся здесь в годы войны ее названый брат, работая на древней своей лесовозной машине. Она все знала, даже то, что ей совсем и не надо бы знать.
Но, несмотря на это, ей казалось, что она ничего еще не знает о людях, которые окружают ее, что они скрывают от нее самое главное и считают, что она еще не доросла до того, чтобы знать все, что знают они.
Сегодня, когда слушала выступление Гриши на маленькой клубной сцене, она сделала одно, поразившее ее открытие: самые близкие как раз и являются теми, о ком мы меньше всего знаем. Вот Гриша, почти родной, вместе росли, жили под одной крышей, ссорились, мирились, вели долгие задушевные беседы… А тут, пожалуйста: оказывается, о нем-то она совершенно ничего не знает. Он сегодня рассказывал такие эпизоды из своей жизни, о каких она и понятия не имела.
Конечно, пришлось делать вид, что все это давно ей известно, как ближайшей родственнице и, почем знать, может быть, свидетельнице и даже участнице всех этих значительных событий его жизни.
По-видимому, это ей удавалось, потому что подруги посматривали на нее с девчоночьим ревнивым уважением.
Они прошли через заправочную площадку. Каблуки звонко стучали по сухим брусьям настила. Большие окна главной диспетчерской, освещенные электричеством, нарисовали на площадке ясные прямоугольники. Оранжевый свет струился из открытой двери заправочной. Обилие света ослепляло, и оттого тайга казалась еще чернее. Гигантские сосны протягивали над площадкой могучие лапы своих ветвей.
Тамара знала, что здесь в День победы был устроен бал при свете костров. Электричества тогда еще не было в леспромхозе.
По гулкой лежневке они углубились в тайгу. Далеко впереди сквозь стволы придорожных сосен замигали пронзительные огни фар. Тамара и Гриша сошли с лежневки. Мимо них, постукивая брусьями настила, проплыла машина с грузом бревен. «Кубометров двенадцать взял, молодец», – подумал Гриша, а Тамара сказала:
– Пиловочник. На лесозавод…
Посмотрев вслед машине, они снова пошли вперед в полумраке летней ночи. Опаловое небо белело над тайгой, обесцвечивая все вокруг. Идти вдвоем по одной колее можно было только тесно прижавшись друг к другу. Тамара взяла Гришу под руку. Но идти так стало совсем невозможно, потому что она то приплясывала на ходу, то вдруг начинала отмерять огромные шаги, стараясь приспособиться к его походке.
Пристально глядя в темноту прищуренными глазами, она спросила:
– Эта, рыжая… Тебе нравится?
Гриша легко ответил:
– Нет. Развязная очень.
– Ее зовут Сашка! – с негодованием воскликнула Тамара и осуждающе сообщила:
– Она губы красит во время каникул. В школе-то не смеет.
– А мне-то что, – ответил Гриша с таким искренним равнодушием, что Тамара сразу успокоилась и развеселилась.
Она упруго и ловко перепрыгнула на соседнюю колею, и теперь они шли сцепив пальцы и размахивая руками. Потом, вдруг присмирев, Тамара снова спросила:
– Вот этого я никак не пойму: тебе никто не нравится. Ты врешь, Гришка.
Посмеиваясь, Гриша заметил снисходительным тоном старшего брата:
– Такие вопросы, наверное, задают только жены и влюбленные девушки.
– Вот еще! – вызывающе перебила Тамара. – Я что же, не имею права спросить?..
– Никаких ты прав не имеешь. Я тебя еще в корыте купал. Забыла?
– Вот еще! – снова воскликнула Тамара.
Наступило молчание. Тамара притихла и уже больше не прыгала на своей колее и не размахивала руками. Она шла степенно, до тех пор, пока Гриша не сказал:
– Вот это самое место. Здесь у меня заглох мотор. Все движение на лежневке остановилось. В общем, все, как у меня в рассказе. Ты ведь читала?
Да, конечно, Тамара знает этот рассказ. Зимняя ночь, черное небо над застывшей тайгой. Огромная лесовозная машина с безнадежно заглохшим мотором и подле нее мальчишка-шофер, которому в доброе время в школу бегать, в седьмой, самое большее в восьмой класс. Но время недоброе – война. Мальчишка один в тайге, один на всем белом свете. Отец и мать погибли в блокированном Ленинграде. А он не плачет – мальчишка-шофер, – он не жалуется, хотя ему очень плохо одному в тайге. Он сорвал с себя свой старый, прожженный у костров полушубок и накрыл им стынущий мотор. В это время и повстречал его другой человек, у которого на фронте погибла молодая жена. Он бродил по таежным дорогам одинокий, отупевший от тоски. Вдвоем они завели мотор. Прислушиваясь к его веселому гулу, они поняли, что вдвоем жить веселее, работать лучше, и решили больше не расставаться.
Так в рассказе.
Тамара спросила, поглаживая Гришину руку:
– Страшно тебе тогда было?
– Злой я был до того, что ничего не замечал. Меня тогда аварийщиком называли. Машина старая, ей место на кладбище. Но как-то работала еще. Попила она моей крови. А тут еще Женька подвернулась. Обругал я ее тогда.
– Какая еще Женька?
– Диспетчер. Мы их, диспетчеров, росомахами звали. А знаешь, Томка, я ее видел в театре. Эту Женьку. Она артисткой стала. Хотел я ее повидать, да как-то не осмелился.
– Она красивая?
– Не в этом дело. Шел я из театра и все вспоминал о ней. Она, конечно, очень красивая. И, понимаешь, она настоящая героиня. Она простая была девчонка. Чуть, может быть, постарше тебя. Женька Ерошенко. А вот полюбила инженера Корнева и от смерти его спасла. Он на лесосеке не заметил, как на него сосна падает. Еще секунда – и верная смерть. А она не побоялась, бросилась, его оттолкнула. Вот она какая! Ну, ее, конечно, пристукнуло вершиной, в больнице месяца два пролежала. А потом еще случай был. Ночью получила по телефону известие, что идет пурга. Она не растерялась. На биржу побежала. Грузчиков предупредить, чтобы скорее ехали домой. От верной смерти людей спасла. А сама в своей избушке осталась, потому что не получила распоряжения оставить пост. Вот мне хочется пьесу написать о ней. Вообще о девушке, готовой всегда выполнить свой долг перед родиной и перед любимым человеком.
Гриша проговорил все это единым духом, словно прочел написанное и заученное. Выслушав его, Тамара ревниво спросила:
– Ты, наверное, все выдумал? Писатели любят приукрашивать.
– А зачем мне выдумывать, – ответил он. – Кого хочешь спроси. Все об этом знают. Это я тебе только про Женю рассказал. А если вспомнить про Тараса Ковылкина? Книгу написать можно. Простой лесоруб с отмороженными в финскую войну ногами, а какие чудеса здесь творил! Орден получил за свою работу в тайге. Он любил одну девушку, Марину. Где она сейчас – не знаю.
– Наверное, с ним, – предположила Тамара.
– Нет. Его я встречал. Он в лесотехническом учится. А ее не видал ни разу.
Тамара мстительно засмеялась.
– Ты что? – тихо спросил Гриша, охваченный воспоминаниями.
– А позавчера один человек сказал мне, что жизнь не особенно веселая и у него богатая мысль не сходится с бедной действительностью…
– Какого-то дурака слушаешь… – оживился он, радуясь, что может прочитать Тамаре умную лекцию о радости творческой жизни. Но вдруг вспомнил, что ведь это он вечером в день приезда рисовался перед ней своими туманными рассуждениями о смысле жизни.
– Я давно знала, что ты дурак. Гришка дурак! – пропела она как маленькая и бросилась бежать по лежневке, рассыпая в таежной тишине звонкие колокольчики смеха.
И он, забыв свою наигранную солидность, тоже как маленький побежал за ней. Но догнал только у самой дис-ютчерской, и то только потому, что она дала догнать себя.
Легко дыша, она прижалась к нему и быстренько погладила его руку: «Не сердись, я больше не буду», но тут же сказала:
– Видишь, как я бегаю… Любого догоню.
