Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Желание написать пьесу возникло неожиданно. Гриша сидел в театре и смотрел на Женю, одетую в голубой сарафан. Она показалась ему ослепительной. Когда она появлялась на сцене, все как-то тускнело, сливалось с фоном. Потом он понял: так казалось потому, что он смотрел только на нее.
А смотрел он только на нее потому, что это была та самая росомаха Женька, с которой он вместе работал в лесу. Когда он подъезжал на своей лесовозке и требовательно сигналил, она выходила из диспетчерской и надменно помахивала рукавичкой: «Можешь ехать».
Та самая, и совсем другая.
Разве эту посмел бы он толкать в снег и с мальчишеской запальчивостью обзывать «росомахой» и «дурой»?
Вот как искусство поднимает человека.
Мысль о том, что человек, поднимая искусство, и сам поднимается вместе с ним, пришла гораздо позже.
Гриша очень хотел подойти к Жене, но не посмел.
В это время уже печатался сборник его рассказов. Гришу приглашали на различные литературные собрания, но он еще не привык к волнующему званию «молодой писатель».
Он начал мечтать. Вот он, известный литератор, автор многих книг, пишет пьесу. Главная роль предназначена, конечно, ей, тоже уже прославленной артистке. Она играет эту роль.
Картины небывалого торжества туманили его голову и застилали глаза. Он налетал на прохожих, приходил в себя и отважно думал: а почему бы и в самом деле не написать пьесу?
Потом он поверил в эту мысль до того, что она начала беспокоить его.
Приехав на каникулы, засел за работу. Днем, когда в доме никого не было, писал в столовой, по вечерам на веранде, заслонив лампочку газетным колпаком, чтобы не мешать Анатолию.
Ему никто не мешал. Тамара, прибрав в комнатах, уходила на кухню. Тихонько напевая, она готовила обед или стирала. Покончив с домашними делами, открывала дверь в столовую и усаживалась на своей постели с книгой.
И все с ним были ласковы и приветливы, как всегда. Он вел себя так, как полагается человеку, приехавшему домой отдохнуть. Он помогал по хозяйству, носил воду из колодца, с удовольствием колол дрова. Вместе с Анатолием и Тамарой работал в огороде.
И никто никогда не благодарил его за это, не советовал отдохнуть – в доме работали все, а он такой же член семьи, как и остальные. Поэтому он чувствовал себя вольно и непринужденно.
Верно, отец был молчаливее, чем всегда. Меньше шутил с домашними. Какая-то забота угнетала его.
Гриша спросил:
– Тебе, может быть, помочь надо?
– Надо, – согласился отец. – Зайди после обеда в гараж, если будешь свободен.
Уверенный, что отец позвал его для того, чтобы помочь отремонтировать машину или разобраться в складе деталей, как это бывало раньше, он разыскал свою рабочую одежду. Комбинезон висел в чулане, выстиранный и починенный, сапоги смазаны, бери надевай – и на работу.
Когда Гриша явился в гараж, отец, одобрительно посмотрев на него, сказал: «Полный порядок» – и повел показывать свое хозяйство.
Он сделался таким, как и прежде, хлопотливым и разговорчивым. И в гараже все было то же. Как и прежде, пахло бензином и горелой резиной, в механической мастерской гудели станки и по временам взвизгивала пила или начинало трещать точило.
Стоя на краю бетонированной ямы, Гриша сказал:
– Помнишь, как мы тут мою машину ремонтировали? Ночью. Пока не закончили, не ушли.
Отец улыбнулся в усы.
– Это хорошо, что не забываешь. Вот тогда мы с тобой сроднились. – Он положил руку на его плечо, словно обнимая, и повел к себе в контору. – Ты, Гриша, этого не забывай никогда. Особенно помни, что ты рабочий. Труженик. Талантом не гордись, ничего он не стоит, если рабочую свою суть забудешь. Видишь, мать твой комбинезон постирала, заштопала. «Гришенька вернется, наденет». Томка по глупости посмеялась: «Зачем ему, он писатель». Мать ее отругала: «Что ты понимаешь: он – рабочий человек». А ты не догадался и спасибо сказать. Матери-то. Мне твоя помощь не нужна, она мне приятна – вот это учти. Всякого твоего подарка она мне дороже. Писатель, по-моему, всегда должен сапоги про запас держать и рабочую одежду. Ты учить людей берешься, так учи с толком, чтобы тебе верили. А сначала сам поучись. Я, может быть, не так говорю? Ну садись. Потолкуем.
– Знаю я все это, – ответил Гриша, усаживаясь на знакомую табуретку, затертую до блеска. – И ничего не забываю.
– Знаешь? Это хорошо, – неторопливо проговорил Афанасий Ильич. – Признал ты меня отцом по своей доброй воле, значит, признавай до конца. Я тебе отец, ты мне сын. А я еще и член партии, а значит, за сына и за все его дела еще и перед партией в ответе. И ты меня послушай. Книга твоя мне не понравилась. Ты погоди, не вскакивай. Сиди и слушай. Не во всем понравилась. Природа там и переживания – это хорошо. Это ты умеешь. А зачем ты все приукрашиваешь? Или плохо у нас тебе кажется, неинтересно? Есть такие бойкие сочинители: рабочего или колхозника только на картинке видели, а берутся писать о труде. Ну и получается у них труд – песня, труд – отрада, чуть ли не труд – лучший отдых. Так только белоручки да подхалимы пишут. У тебя, в твоих рассказах, люди на работу как на гулянку идут и все чему-то очень радуются. А труд – это труд. Он пока тяжелый, особенно у нас в лесу. Тут и болото, и комары, зимой мороз, снег по горло. Еще не забыл, наверное, как машины зимой заводили. А как ремонтировали на морозе? Сейчас, конечно, легче. Лучками не пилим, на конях не трелюем. Машины, электропилы, тракторы, лебедки. Механизация. Облегчение труда. Ну, а природу никуда не денешь, от мороза не уйдешь. Чтобы сосну свалить, ее из-под снега до земли выкопать надо. Это все ты хорошо знаешь, и душой тебе кривить нечего. Ты рабочий писатель. Ты правду пиши. Тогда мы тебе верить будем. От этого рабочая честь не умалится. Какая же честь, если работать нам было одно сплошное удовольствие? Нет, ты покажи, что трудно, и что никто этих трудностей не боится, и что для рабочего человека радость не самый труд, а результат труда. Он гордится, что как ни тяжело пришлось, а он все преодолел, победил. Вот тогда тебе будет полная вера. Ну, теперь говори.
Глядя в окно, Гриша ответил:
– Нечего тут говорить.
– Ага. Обиделся, значит? – словно обрадовавшись, спросил отец. – Это уже хорошо.
– А в издательстве хвалили, особенно за показ труда. На всех не угодишь, – возбужденно заговорил Гриша, вскакивая с места.
– А ты не стремись угождать. Это в ресторане угождают.
Но, не слушая отца, Гриша продолжал:
– Мы должны показывать победу труда. Мы не фотографы, чтобы показывать все как есть. Известно тебе это?
– Мне известно, – перебил его Афанасий Ильич, повышая голос, – что ты рабочий, потомственный рабочий. Тебе скоро в партию вступать. Что в заявлении писать будешь? Об этом подумай! Врать да угождать тебе не к лицу. Тебе двадцать четвертый год пошел, в институте учишься, а я только семилетку закончил. Мне с тобой о литературе спорить трудно. Одно мне ясно, кто-то тебя с толку сбивает.
Отец подошел к окну и, отвернувшись от сына, сказал:
– Все. Больше ничего не скажу. Сам разберешься. Иди.
– Куда?
– А куда хочешь…
Вечером, когда Афанасий Ильич умывался на дворе, жена спросила:
– А Гриша разве не с тобой?
И по тому, как долго он не отвечал, делая вид, что не слышит вопроса, она догадалась:
– Поговорили, значит. Да ты что не отвечаешь-то? Если у вас характеры твердые, так ведь и от меня не отмолчишься…
Подскочила Тамара с полотенцем:
– А Гриша что?..
– Ничего, – отмахнулась мать, – иди на стол собирай. Ну, кому сказано!
Приглаживая полотенцем усы, Афанасий Ильич громко сказал:
– Гриша в гараже остался. Работает. Но разве от Тамары отвяжешься? После обеда она заявила:
– Пойду Грише отнесу обед.
– Давай я сбегаю, – предложил Толя.
Не слушая заверений отца, что Гриша скоро и сам придет, Тамара завязала в белый платочек кастрюльку, ушла и тоже застряла.
Афанасий Ильич рассказал жене все, что произошло. В его изложении это выглядело так: поговорили по душам, поспорили. Гриша обиделся – ну, конечно, разговор вышел сердитый. И ушел.
– Потом смотрю, помогает механику собирать блок. Я говорю: «Идем домой», а он: «Кончу – приду». Уговаривать бесполезно. Сама знаешь.
– Ох, знаю, – вздохнула Ульяна Демьяновна.
Пять лет прошло с тех пор, как уехала Марина. Раза два в месяц Тарас получал от нее письма и, стоя в конце институтского коридора у окна, неторопливо прочитывал их.
И ему каждый раз казалось, что в полутемный коридор на мгновенье ворвалась тоненькая струйка таежного ветерка, напоенного теплым ароматом трав и хвои. Так неуловимы были ощущения, создаваемые короткими и ласковыми ее письмами. Он перечитывал их по многу раз и каждый раз убеждался, что она так и не говорит самого главного. Постепенно он привык к мысли, что ему не дано понять сложного хода ее мыслей, намеков и желаний.
Потом письма стали приходить реже – раз в месяц, и он начал писать не так часто, и, по-видимому, это ее не беспокоило.
Однажды, еще на втором курсе, он послал ей решительное письмо, спрашивая, любит ли она его. Марина ответила, как и всегда, лаконично и ласково: да, любит—в каждом письме только и пишет об этом.
Он не поверил Марине, прочел все ее письма подряд и убедился в обратном. Ему показалось, что он читает сборник лирических стихов, где и любовь и страсть тщательно упакованы в изящную оболочку формы, все это легкое, воздушное и предназначено не только ему, Тарасу. Даже обращения были какие-то обезличенные… «Мой таежный рыцарь», «Далекий друг»…
Это открытие не очень поразило его. Все правильно. Она пишет о любви, может быть, даже любит, но какой-то особенной, непонятной для него любовью.
Он сразу почувствовал, как между ними увеличилось расстояние, хотя, если говорить честно, оно никогда и не было коротким. И как всегда в тех случаях, когда перед ним возникало препятствие, Тарас ощущал прилив упрямого желания поставить на своем. Он понимал, что все будет так, как хочет Марина. Значит, надо заставить ее захотеть. Он не знал еще, как это сделать. Но он сделает.
Все эти переживания не занимали главного места в жизни Тараса. Они проходили как бы вторым планом. Жить прошлым он не хотел и не умел. А Марина сделала все, чтобы сделаться прошлым. В настоящее она проникала изредка и с каждым разом все слабее и слабее волновала сердце.
В Тарасе было очень много той активной силы, которую не надо копить. Ее хватает на каждый день и с избытком остается на будущее. Он был вожак по натуре и с первых же дней на курсе занял подобающее ему ведущее место.
Учиться было трудно, но это только возбуждало его. Большой опыт практической работы, цепкая память и неистощимая энергия помогали ему.
Он заставил себя не ответить на последнее письмо Марины и с грустью убедился, что, кажется, поступил правильно. Она тоже перестала писать ему. Это не столько огорчило его, сколько удивило. Удивило тем, что он так легко пережил этот разрыв, который даже год тому назад показался бы крушением всех надежд. Он просто не заметил, когда это произошло.
Перед отъездом на практику он позвонил Жене и спросил, пишет ли ей Марина.
– Марина? – прозвучал в трубке удивленный голос, и, прежде чем Женя успела ответить, Тарас подумал: не пишет и, по-видимому, давно.
Но Женя ответила:
– Конечно, пишет и часто.
– А мне нет, – удивительно легко признался Тарас.
– Ну и правильно… – сердито проговорила Женя, и Тарас представил себе ее мгновенно вспыхнувшее от возмущения лицо. «Обожает девушка переживать», – говорила когда-то Марина.
А Женя продолжала возмущаться так, что мембрана в трубке звенела:
– Ну и правильно, что не пишет. Нельзя надолго расставаться. Нельзя.
– А ты?
– Что я? – удивилась Женя. – Мы часто встречаемся. Почти каждый год. Он-то меня не забудет…
Повесив трубку, Тарас вспомнил, что не спросил самого главного, из-за чего, собственно, и побеспокоил Женю. Надо ли добиваться встречи с Мариной. Но больше звонить не стал.
Сдав экзамен, он попросился на практику не в те места, где работал во время войны, а поближе к строительству бумажного комбината.
Так он попал на новую Веснянскую запонь.
Чтобы заглушить тоску, которая подстерегает каждый миг безделья, он сразу же набросился на работу.
Директор запони Чашкин поставил Тараса под руководство Петра Трофимовича Обманова, мастера сплавного дела.
– Ты, браток, приехал не работать, а учиться руководить. На то вас и учат, – говорил Чашкин, с удовольствием рассматривая могучую фигуру Тараса и его широкие руки лесоруба.
Сам он был тоже силен, хотя и не велик ростом. Он демобилизовался не сразу после войны и все еще донашивал морской китель и фуражку с белым кантом. Поглаживая небольшие, аккуратные усики на темном лице, спросил:
– Ногу-то где повредил?
– На финском еще.
– А я за войну четыре раза тонул. Но кровь, как говорится, не проливал.
Тарас несколько дней походил по берегам реки, присматриваясь к несложному хозяйству запони. Все было знакомо, и никаких объяснений не требовалось. И механизация была все та же, что придумали деды и прадеды, только все сложнее и крупнее.
На острове рыли огромный котлован для закрепления третьего троса. Опасались, что два стальных троса не выдержат напора все прибывающей древесины, особенно если хлынет дождь и с гор ринутся мутные потоки воды.
Третий трос уже был закреплен на противоположном берегу и перекинут через боны на остров. Черной змеей он лежал в траншее. Оставалось только срубить из железных кряжей лиственницы могучий якорь-мертвяк и закрепить на нем трос.
С работой поторапливались, и Обманов обещал через недельку закончить ее.
В это время появилась Лида Ощепкова. Тарас не сразу заметил ее. В его жизнь она вошла не постучавшись, ничего не требуя, тихо, но неотвратимо, как, независимо от нашего настроения, приходит новый день.
Лида жила с матерью в большом уральском городе, в том самом, где учился Тарас. Но там они не знали друг друга.
Окончив десятилетку, она вызвалась ехать в тайгу на строительство бумажного комбината. Поехала, как говорили на прощальном митинге, по велению сердца. Ей не особенно хотелось уезжать из родного дома, оставлять мать и брата, но многие подруги поехали. Не отставать же ей. Она никогда не отставала ни в чем. Надо сказать прямо, пока собиралась, пока прощалась с домашними, меньше всего думалось о сердце, которое велит ехать куда-то в северные непроходимые леса. И только потом, на вокзале, когда отъезжающих пришли провожать с музыкой и речами, когда преподносили цветы и подарки, у нее захватило дух от счастья и гордости за то, что они не такие, как все, что они – герои.
Было очень торжественно, и ей казалось, что им поручено особенно важное дело, которое не каждому по плечу. Вот тут-то она и поверила, что именно сердце указало ей путь в суровую тайгу.
Лида быстро научилась работать. Она была сильная, рослая девушка, в школе считалась лучшей физкультурницей. Любила танцевать, громко разговаривала, смеялась от души. И вся она была какая-то ясная, откровенная, чувства и желания ее были чисты и определенны.
Она не слыла красавицей, но всем казалась красивой: хорошая фигура, румяное, немного обветренное лицо с полным круглым подбородком подчеркивали здоровье и силу. У нее были ясные, сияющие глаза, чуть выпуклые, густого серого цвета, с темными и очень пушистыми ресницами, яркие полные губы четкого рисунка. Темно-каштановые и тоже пушистые волосы она заплетала в тугие косы и подвязывала на затылке кренделем. У висков и над чистым выпуклым лбом волосы легко вились и словно дымились на ветру. Отрезать бы эти косы – столько с ними мороки; все подруги давно отрезали косы, завились на шесть месяцев и горя не знают. Но мама, провожая, сказала: «Косы если обкарнаешь – в дом не пущу». Лида уверена: не пустит.
Дома ее баловали, как и полагается баловать единственную дочь. Несмотря на это, она выросла ласковой и услужливой. Она умела настоять на своем. Под ее ласковостью и мягкостью скрывался характер настойчивый и властный. Но она никогда не проявляла эти черты своего характера на пустяках, и поэтому все думали, что она очень уступчивая и сговорчивая девушка.
За все это дома ее прозвали «маркизой». Прозвище привилось, и даже соседи говорили: «Вон ваша маркиза идет».
Отец ее погиб на фронте в начале войны.
Тарас встретил Лиду в первый же вечер, когда ошеломленный величием и мудрой спокойной силой большой реки стоял на песке у самой воды.
Томительно долги закаты на севере. Белая ночь не спешит накинуть на землю прозрачное свое покрывало.
Розовая река выплескивала к самым ногам кружевную пену. Но Тарас уже знал, как обманчива эта ласковая красавица. Немного выше того места, где стоял Тарас, с берега на берег перекинуты стальные тросы, каждый толщиной в руку здоровенного сплавщика. На тросы, как бусинки на ожерелье, нанизаны боны – прочно срубленные из столетних янтарного цвета бревен плоты. Это ожерелье не пришлось по нраву могучей красавице. Река яростно накидывалась на преграду, но сбросить ее, порвать у нее не хватало сил. Крепкие тросы, укрепленные на мертвых якорях, врытых глубоко в землю, сковали ее волю.
Лесопункты, расположенные в верховьях таежных рек, сбрасывали в воду тысячи, десятки тысяч смолистых кряжей. Быстрые реки стремительно несли древесину вниз до запони. Здесь янтарное ожерелье преграждало им путь. Сосновые кряжи, с разбега наткнувшись на боны, останавливались. С яростным шипением налетали на них вспененные струи воды, выплескивались на площадки бонов и, перекатившись через них, мчались дальше.
А бревна все прибывали и прибывали. За сутки они забили всю запонь. Река с силой напирала на них. С глухим протяжным гулом, похожим на отдаленный звон больших колоколов, бревна терлись одно о другое, выпирали вверх, вниз, принимая самые причудливые положения. Иногда то там, то здесь над этим хаосом взлетала огромная лесина и падала вниз с пушечным грохотом. Все это огромное пространство ни на минуту не успокаивалось. Вода подпирала снизу это нагромождение бревен, образуя горные хребты, пики, провалы, овраги. Все жило, волновалось, кипело, напоминая тот первозданный хаос, когда поверхность земли еще не имела своего, знакомого нам рельефа.
Вода бешено напирала на запонь. С оглушительным шумом тысячью ручейков неслась она между бревнами, выплевывая пенистые фонтаны. Но вода была уже покорена.
Все это Тарас видел в первые дни своего пребывания здесь. Прошло несколько дней – и запонь успокоилась. Как чудовищная сеть, полная рыбы, мешком выперлась она, удерживая тысячи кубометров древесины. Вода покоренно журчала в запони, и только напряженное подрагивание толстенных тросов говорило, какую силу удалось человеку покорить и заставить служить себе.
Тарас знал радость борьбы, любил могучее сопротивление природы и никогда не торжествовал, покорив ее. У него не было для этого времени. Он любил борьбу, но она не опьяняла его, он был расчетлив.
Догорала яркая северная заря. Нежно пламенели и словно дымились алым дымом кудрявые вершины горных сосен. Ярко и празднично горела река. В прозрачном воздухе проплыла пара лебедей.
Из-за мыса слышалась невнятная песня. Она приближалась.
Тарас оглянулся и увидел девушку. Она еще не заметила его и пела для себя, как может петь девушка, когда у нее спокойно на сердце, когда ей все равно, слышит ли кто-нибудь ее песню или нет.
На ней были темные шаровары, стянутые у щиколоток босых ног, и белая кофточка. Руки, открытые до локтей, и шея загорели, и даже издали видно было, как здорова и сильна девушка. На плече она держала длинный, метра в четыре шест, на комлевой конец которого был насажен маленький багор.
В ее обязанности входило следить, чтобы бревна, выпускаемые из запони, не прибивало к берегу.
Она шла у самой воды, оставляя на песке неглубокие следы, которые сейчас же заполнялись сверкающей водой. Казалось, девушка идет, роняя маленькие овальные зеркальца.
Увидев Тараса, она замолчала и внимательно посмотрела на него серыми и какими-то словно мохнатыми глазами. Она показалась Тарасу очень красивой, как пылающий сказочный цветок.
Девушка обошла его, снова вернулась к самой воде и неторопливо продолжала свой путь, покачивая круглыми плечами.
Сильные ноги легко несли ее крупное тело. Алые зеркальца отмечали путь.
Тарас посмотрел на маленькие следы ее ног и почему-то вздохнул.
Марина? Нет, не то. Марина никогда не оставит своих следов на песке. Она вообще не оставляет ощутимых следов. Как блеск зари, осветит на какое-то время вершины гор и пропадет.
Не зная для чего, Тарас пошел по следам девушки. Они оборвались там, где кончался песок и начиналась тропинка, ведущая к поселку.
Со сплоточного рейда радировали, что к утру требуется тысяча кубометров древесины. Это означало, что древесину надо сейчас же ночью выпустить из запони, чтобы к утру она самосплавом дошла до сплоточной сетки. Там ее отсортируют, свяжут в плоты и погонят дальше.
Тарас вместе с рабочими отправился на реку. По тросам они перебирались на боны, оттуда по беспорядочным скоплениям бревен до ворот. В том месте, где течение особенно сильное, между бонами был оставлен широкий проход, загороженный бревнами.
Вооруженные баграми на коротких рукоятках рабочие осторожно разбирали затор – чудовищное скопление бревен. Их отрывали по одному и выталкивали за ворота. Подхваченные стремительным течением, они вырывались на простор и уносились вниз.
Белая ночь стирала все живые краски. Все словно присыпано серым пеплом. И лицо, и одежда, и горы, поросшие лесом, и небо – все казалось прозрачным и бесцветным.
Хрипло звучали голоса людей. Слышались приглушенные всплески воды и мягкие удары бревен о боны.
Выпуск древесины – дело тяжелое и отчасти опасное. Здесь работают одни мужчины. Надо много силы и ловкости для того, чтобы, прыгая с одного бревна на другое, умелыми сильными рывками высвобождать тяжелые кряжи из общего массива, раздвигать многотонные нагромождения бревен.
Тарас стоял недалеко от ворот. Лезть в самый центр он не хотел, чтобы не мешать другим. У него еще не было той сноровки, которая вырабатывается у опытных сплавщиков, и, кроме того, он боялся, что его может подвести нога, обмороженная на фронте.
Мимо него проплывали бревна, и он отталкивал их, направляя в ворота. По мосту, над воротами, похаживал десятник Петр Трофимович Обманов. Он хриплым, словно простуженным голосом то и дело кричал, задирая вверх растрепанную бороденку:
– Нажимай, ребятка!..
Кто-то из рабочих беззлобно посоветовал:
– А ты бы не орал.
– Так я для порядка…
– Знаем твой порядок. Начальник вон с берега смотрит.
Был у него грех – стремление козырнуть перед начальством своим рвением и расторопностью. Причем делал он это без всякой пользы для себя, и, когда его обвиняли в подхалимстве, он только посмеивался в негустую лохматую бороденку:
– Эх, мужичок, мужичок, цена нам с тобой – пятачок. Чего ты понимаешь в этих делах…
За немногие дни, что провел Тарас на сплаве, у него сложилось двойное мнение о десятнике: он не мог не уважать его огромный опыт и безотказность, с какой тот брался за работу, но в то же время Обманов сам разрушал всякое уважение к себе. Нельзя было не заметить, что старые сплавщики не совсем беззлобно посмеивались над ним, но охотно выполняли все его приказания. И только в эту ночь Тарас понял, в чем тут дело.
Окончив нелегкую работу, все неторопливо перебрались на берег. Ночь была на исходе. Уже слабо пламенели верхушки серых гор.
В общежитии Тарас переоделся. Свою вымокшую одежду он снял и надел все чистое и сухое. В это время в общежитие заглянул Петр Трофимович. Он закричал еще с порога:
– Пошто спирт не получаешь? Держи-ка.
Тарас с удовольствием выпил спирт, разведя его водой. Десятник присел на соседнюю койку. Здесь, кроме Тараса, жило трое холостых рабочих. Они пришли все сразу. Громко разговаривая и над чем-то смеясь, они начали раздеваться, и в комнате сразу остро запахло речной сыростью и свежим крепким потом.
Сосед Тараса, молодой щекастый парень, все еще продолжая смеяться, сказал десятнику:
– Прислуживаешь студенту на всякий случай.
Другой подхватил:
– Студент тоже начальником станет…
А десятник, пересев на постель Тараса, хмельным голосом неторопливо говорил:
– Это, ребятка, не подхалимство с моей стороны, это моя беда и моя выручка. С молодых лет нас покорству обучали. Был в здешних местах промысловик один, Матушкин Елизарий. Из купчишек, полупочтенная скотинёшка. Он нам, артели то есть, выплачивал заработанное медными пятаками. А в тайге расходу деньгам нету. Одно остается – при себе таскать. За сезон медяков-то этих фунтов до пяти соберется. Куды их деть? Килу такую потаскай-ка при себе. Ну и сдавали деньги артельному старосте. Артельный деньги в мешок ссыпает, и, который поздоровше из нас, таскает его и бережет. Это Елизарий для того делал, чтобы артель от хорошей жизни не разбежалась. Свои-то пятаки крепче цепей держали. От них не уйдешь. При таком, значит, бытие, если и было у кого геройство, то, значит, его бросить надо, чтоб не мешало жить, а нет, так сразу на каторгу записывайся. Тогда насчет этого очень просто было.
Тарас перебил его:
– А кто же революцию делал?
– Так мы же и сделали! – удивленно воскликнул десятник, недоумевая, как это его собеседник не может постичь такой простой вещи.
– Врешь ты, я думаю? – спросил щекастый.
– Ты постой-ка, постой. Не дорос еще старших спрашивать, – с пьяной заносчивостью перебил десятник. – Ты слушай. Пятачок-то этот всем нам холку натер. Я с молодости отважен ходил. Плечи, видишь, какие, не во всяку дверь прямиком пройду, а руку это уже после, в революцию пробили. Ну на меня торбу с пятаками и навешивали. Артельным деньгам, значит, я хранитель. Куда я, туда и артель – пяташные мужики. И в этом вопросе твоя правда – как это мы, пятачком придавленные, на революцию решились?..
Он поднял палец и значительно посмотрел на него.
– Вот он – чего стоит мужичок-пятачок! А если все! – Он выбросил руку, растопырив пальцы. Потом сжал их в кулак и ударил по своему колену: – Во! Здесь сила. Из одного зернышка каши не сваришь, а когда пригоршня – тут тебе и каша.
Один из парней беззлобно заметил:
– Хорошо про революцию объяснил. А верно говорят, что ты эти мужицкие пятачки украл и в тайге зарыл? За то тебе руку и помяли?
Но Обманов не ответил. Широко разевая рот, он потянулся и, глядя на зарозовевшее окно, невнятно пробормотал:
– Посплю-ка я. А ты иди – куда хочешь. Не разговаривать! Кто тут начальник?
И, оттолкнув Тараса, растянулся на его постели.
Все засмеялись. Засмеялся и Тарас. Он постоял над стариком. Тот сквозь полуопущенные веки испытующе поглядывал на Тараса. Тарас схватил тяжелое тело десятника и, натужась, поднял его. Новая синяя рубашка лопнула на плече.
– Да ты что? – трезвым голосом запротестовал тот. – Пошутил я. Надорвешься, слышь-ка, дьявол. Меня еще никто поднять не сдюжил.
Бережно опустив десятника на кровать и похлопав его по животу, Тарас сказал:
– И я шуткую. Ну спи, пятачок дорогой.
Щекастый сказал сонным голосом:
– Пятачок дорогим не бывает…
Тарас оделся и вышел на улицу.
