Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Лев Правдин
ОБЛАСТЬ ЛИЧНОГО СЧАСТЬЯ
Писатель Лев Николаевич Правдин родился в 1905 году в селе Заполье Псковской области. Мать и отец его – сельские учителя. Окончил среднюю школу в Бузулуке. Писать стал очень рано. Начало литературной деятельности прочно связано с работой в газетах. В 1924 году в издании куйбышевской (тогда самарской) газеты вышла его пьеса «Обновил», затем в Куйбышеве вышли его повести «Трактористы» (1928), «Золотой угол» (1930), роман «Счастливые дороги» (1931), две детские книжки, повесть «Апрель» (1937). В 1938 году был незаконно арестован. Много лет прожил на севере, в результате чего была написана книга «На севере диком» (первая часть романа «Область личного счастья»), вышедшая в свет в 1955 году в издании Пермского книжного издательства. В этом же издательстве вышли в свет отдельными книгами роман «Новый венец» (1957), рассказ «На восходе солнца» (1958), рассказ «Мы строим дом» (1959). В 1959 году в журнале «Урал» напечатана вторая книга романа «Область личного счастья», который в дополненном и переработанном виде печатается в настоящем издании.
Художники: В. Измайлов и Е. Нестеров
Книга вторая
ОБЛАСТЬ ЛИЧНОГО СЧАСТЬЯ
Часть перваяЕще стоят деревья в буйной, летней зелени, а дождь все льет и льет – мелкий, надоедливый, осенний. Будто, износив все чудесные летние облака, небо зябко кутается в какую-то серую рвань. И эта скучная рвань целый день висит над землей, закрывая солнце. И все вокруг серое, скучное, мокрое… Иногда, вдруг, прорвав ветхие лохмотья туч, хлынет на землю горячая волна. Как тогда засияет, как оживет все вокруг! Какими красками заиграют умытые дождем дома, как заблестит трава, зелеными кострами вспыхнут тополя!
И астры, предчувствуя осень, спешат поярче прожить свою короткую разноцветную жизнь.
Глядя на цветы. Женя думает, что вот сегодня день ее рождения и ей исполнилось – страшно сказать – двадцать лет!
Астры – любимые ее цветы – пестрым табунком мокнут на клумбах. «Какая чепуха, – думает Женя, – у меня-то еще все впереди, и некуда мне спешить. Придет же в голову такая глупость».
Она стоит на высоком крыльце строительного техникума в своем новом темно-зеленом пальто. Первое пальто, сшитое в ателье. На последней примерке портниха с профессиональным восхищением оглаживала ее бедра и плечи: «У вас, девушка, так все на месте, ну так уж на месте, просто одно удовольствие шить на такую фигуру».
Высокие резиновые сапожки зеркально блестят, раскидывая ослепительные блики при каждом шаге. Женя спешит в общежитие. Сегодня она получила от Виталия Осиповича поздравительную телеграмму, и нужно скорее ответить на нее. Наверное, ему там в тайге, на берегу Весняны, не очень-то весело. Конечно, ей лучше, спокойнее и проще живется, чем ему.
Он говорит о долге, об обязанностях каждого человека. Это верно. Это Женя понимает. Но разве не ее долг и обязанность быть всегда рядом с любимым, помогать ему в его большом деле, любить его, делать жизнь полной и красивой? А она сумеет это, даже не получив диплома техника-строителя. Разве обязательно у любимой жены должен быть диплом?
Женя в нерешительности остановилась перед небольшой лужей, преградившей ей путь. Солнце играло в луже ослепительным голубым огнем. Ветер мелко рябил воду. С дерева сорвался желтый листок, изогнутый и длинный. Вот он покачался на мелких волнишках, перевернулся и покорно прильнул к сияющим носкам Жениных сапожек.
И это покорное подчинение воле ветра вдруг почему-то оскорбило Женю, как некий намек на ее собственное безволие. Она выпрямилась, взмахнула портфелем и решительно ступила в воду. Ветер с новой силой ударил в ее розовое лицо, вспыхнувшее от возмущения.
Кто это выдумал, что она подчинилась, что на нее давит чужая воля? Она любит, она сама, по доброй воле с восторгом подчиняется своей любви и подчиняет ей его, самого дорогого и самого сильного. А для этого надо быть достойной любви такого сильного и властного человека, как Виталий Осипович.
Вот она сейчас придет в теплую комнату общежития, почитает, поболтает с подругами и ляжет спать.
А он строит. Дождь, снег, ветер – строит. Женя в прошлом году приезжала на строительство. Стояло жаркое лето. От комариного пенья звенело в ушах. На огромной площадке сотни людей корчевали пни, копали котлованы, рубили первые дома. Виталий Осипович, усталый, потный, оживленный, сказал ей:
– Через три года здесь будет комбинат, самый большой в мире, а через пять – город, самый молодой в мире.
И Женя восторженно верит: если говорит он – будет. И комбинат, и город самый лучший в мире, и они будут называть его – наш город.
И еще он говорил:
– Женя, мне очень скучно без вас, и когда вы кончите учиться, мы уже никогда не будем разлучаться.
Она верит всему, что он говорит. Она готова ждать три года, пять лет, хотя и не понимает, зачем это надо.
Женя знает: он не бывает мелочен никогда, ни в чем. Он щедрой рукой раздает все, чем наградила его природа, та самая природа, которая для скупых прижимиста, а для добрых ей ничего не жаль.
Он всю силу, все уменье отдает делу, он не может иначе, и за эту щедрость Женя все прощает своему любимому. За эту щедрость и полюбила его. Хотя, честное слово, очень трудно приучить такого человека к мысли, что он сам достоин личного счастья.
Конечно, Женя понимает, что сейчас очень напряженное время: четвертый год мирного послевоенного строительства. Еще не все раны залечила страна, еще не все разрушенные заводы вступили в строй, в сожженных деревнях еще стучат плотницкие топоры, восстанавливая разрушенные дома, и на черные пепелища падает янтарная щепа, блистая под мирным солнцем.
И в то же время в стране возникают новые заводы и города, строительство которых требует напряжения всех человеческих сил. Не время было думать о себе, о своих желаниях и склонностях, и уже прямым преступлением было бы заботиться только о своих интересах.
Так говорил он, и Женя, вздыхая, соглашалась с ним. Она считала, что свое счастье, своя семья никогда не могут помешать человеку отдавать всею себя своему делу.
Но так сказал он – значит, надо.
Он ее любит и всегда, во всех письмах говорит об этом. Подруги предупреждают: «Смотри, Женька, упустишь. Будешь, дура, с дипломом и без мужа».
Женя только победительно улыбается. Она верит всему, что говорит Виталий Осипович.
Легко взбежала она по выщербленным камням крыльца. Разыгравшийся ветер крутанул напоследок подол ее зеленого пальто и бросил в лицо крутые завитки волос цвета ярких опавших листьев. Он бросился за ней, но дверь захлопнулась перед самым его носом, и он с залихватским свистом понесся по улице. Женя вошла в дом свежая, румяная, разгоряченная игрой с ветром. На ходу поправляя волосы, она стремительно пробежала по коридору.
В комнате пусто. Обе подруги на репетиции драмкружка.
На подушке лежало письмо в плотном синем конверте. Женя сразу определила: от Марины. Ее конверт. Она не любит менять ни своих привычек, ни убеждений, ни конвертов. И привязанностей своих тоже не меняет. В этом Женя убеждена, хотя ни разу, ни в одном письме Марина не упомянула о Тарасе.
Тарас только в прошлом году поступил в лесомеханический институт. Женя изредка встречала его. Раза три за все эти годы. При каждой встрече он спрашивает о Марине одно и то же: пишет ли? Заглядывая в его не то тоскливые, не то озабоченные глаза. Женя торопливо и страстно докладывает: да, пишет, и часто, живет одиноко, скучает, учится, комнату еще не вернули, живет в общежитии… Словом, наговорит о житье-бытье Марины столько, сколько не вычитаешь изо всех ее писем, вместе взятых. Тарас слушает, сосредоточенно разглядывая Женины туфли, и дышит старательно, как на приеме у врача.
– А что тебе пишет? – нетерпеливо спрашивает Женя.
Перестав дышать, Тарас коротко отвечает:
– То же самое. В общем, я пошел.
– Подожди, Тарас, – возмущается Женя. – Что передать Марине?
Взяв Женю за плечи, Тарас смотрит в ее участливые глаза. На сердце у него теплеет.
– Женюрка, золотая твоя душа, передай что хочешь.
Возвращаясь домой после таких встреч. Женя каждый раз посылала Марине злые письма. Но это, по-видимому, мало действовало. Марина не отвечала на такие письма.
Не снимая пальто и не поправляя растрепанных ветром волос, Женя торопливо растерзала конверт. Как всегда, письмо оказалось коротким и глубоким, как девичий вздох.
«Все у меня по-старому, живу одиноко в смысле души и сердца, и никого не вижу, кто бы мог нарушить это одиночество. А сердце с каждым годом грубеет и чувства притупляются. Я во всем одна. Заботы омужчинили меня, постепенно утрачивается, так называемое, женское обаяние. По крайней мере, мне все реже и реже напоминают о нем. Мне уже двадцать шесть – старая дева».
О Тарасе ни слова.
Бросив письмо на постель. Женя раздевается, фыркая, как кошка. Старая дева – это уж слишком. Дура, а не старая дева. И тот тоже хорош! Что они оба скрывают? Все равно Женя их насквозь видит. Все их увертки. Испытывают они друг друга. Проверяют. Добром это не кончится.
Сбросив платье, Женя в халате бежит умываться. А потом скорее к столу, пока не вернулись подруги. Уж она-то своего не упустит. Ее письма, большие и обстоятельные, дышат такой любовью и такой готовностью на все ради любимого, что хоть кого заставят тосковать.
Когда письмо написано. Женя перечитывает его. Глаза ее сияют счастьем, словно он тут, рядом, слушает ее слова о любви и говорит:
– Все это будет, Женя.
И она уверена. Будет. Все до сих пор было так, как он хотел, и Женя с восторгом подчинялась его доброй воле, хотя, зачем скрывать, с каждым днем становилось все труднее и труднее ждать исполнения сроков, назначенных им.
Она давно уже перестала удивляться, открывая в себе такие качества, о которых раньше и не подозревала.
Вдруг оказалось, что у нее есть воля. Она заставила себя учиться, быть сдержанной, рано вставать, не спать на лекциях; она заставила себя терпеливо и спокойно переносить разлуку со своей любовью, она заставила любимого поверить в свою любовь, поверить так, что он сам, этот суровый и властный человек, полюбил ее.
Но это он только на работе суровый и властный. Одна Женя знала, какая мягкая, какая нежная у него душа, но как он умеет, когда надо, взять в свои крепкие руки эту свою душу, не позволяя ей очень уж разнеживаться.
Вот эта способность подчинять свои чувства долгу вначале раздражала Женю, приводила ее в отчаяние и толкала на самые необдуманные поступки. Но когда Женя ближе узнала Виталия Осиповича, завоевала его любовь именно своими отчаянными поступками, она поняла и еще одну истину: доказать любовь – не самое трудное, стать достойной этой любви – вот что трудно и необходимо, чтобы любовь была крепка и навеки.
Женя еще не понимала, что эта простая истина так же относится и к дружбе, и ко всей деятельности человека, – так она была полна своей любовью, что для других чувств в ней не оставалось места.
Только потом она поняла, как трудно подняться на одну ступеньку, но еще труднее доказать, что ты имеешь право и силу не только подняться и стоять на ней, но и мечтать о следующей ступеньке.
Она восторженно и властно любила, не думая о призвании в труде, о борьбе за вершины труда. Это пришло позже и совершенно неожиданно для нее.
А пока она, красивая, нежная, сидела одна в комнате общежития, положив локти на белую, похожую на простыню, казенную скатерть. На ней был халат розовый, как утро, и цветущий небывалыми цветами. Но это буйное ситцевое цветение ничуть не скрывало молодой красоты сильного горячего тела.
Блестящие, светлые волосы, которые она перестала стричь с тех пор, как поступила в техникум, рассыпались по плечам и спине золотыми кольцами.
Закрыв глаза, Женя думала о любви, о хорошей жизни, к которым ведут долгие, нелегкие пути.
Женя так задумалась, что прозевала приход подруг. Они налетели на нее, как иззябшие синицы, с гомоном и писком.
– Ой, Женька, до чего ты тепленькая. Видишь, какие у меня руки? Видишь! Терпи!
Женя тоже пищала от того, что холодные руки подруг щекотали ее.
Потом они успокоились. Женя, захватив чайник, побежала на кухню разогревать его, а подруги начали снимать Пальто, разуваться; одна надевает синий фланелевый лыжный костюм, другая зеленый халат. Через несколько минут они пьют чай и дружно ругают погоду, преподавателя литературы и завхоза, который экономит дрова, а в аудиториях чернила замерзают.
Но они долго не задерживаются на огорчительных мелочах быта. Есть события гораздо интереснее. Вот сегодня драмкружок – «Ты только послушай, Женюрка!», – начали репетировать новую пьесу, и Олин студент переврал слова, получилось очень глупо и смешно.
Подруги так много и часто рассказывали о драмкружке, что Женя не вытерпела и пошла с ними посмотреть, в самом ли деле там так интересно.
Руководил кружком актер из драмтеатра Хлебников. Устало сидя в кресле, он внимательно посмотрел на красивую студентку. Подумал: «Девица выразительная», – и спросил:
– Ну, а вы что умеете?
– Все, – надменно ответила Женя, оскорбленная бесцеремонным, как ей показалось, осмотром.
Хлебников ворчливо сказал:
– Ну-ну. Вы сюда зачем пришли?
– Если мешаю, могу уйти.
Одна из подруг посоветовала:
– Не дури, Женька.
А другая сообщила;
– Пляшет очень хорошо и поет.
Скучающим голосом Хлебников согласился:
– Ну хорошо. Прочтите что-нибудь. Все равно что.
И Женя прочла самое свое на всю жизнь любимое:
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она…
Она читала, глядя прямо перед собой, и видела свою избушку, утонувшую в голубых сугробах, яркий огонь печурки и Виталия Осиповича, тогда еще неизвестного ей офицера, читающего печальные стихи об одиночестве. Но как раз в тот вечер окончилась одинокая жизнь и пришла любовь.
Хлебников оживился, С удивлением посмотрел он на заносчивую девушку, которая вдруг так прочитала стихотворение об одиночестве и разлуке, что оно зазвучало, как гимн неугасимой любви.
С него слетела усталость. Он выпрямился в своем кресле, глаза его заблестели. Он не особенно доверял красивым девушкам: все они думают, что рождены для сцены или для кино. Но тут что-то другое. Перед ним стояла девушка бесспорно красивая, с задумчивыми глазами и, кажется, с очень строптивым нравом. А самое главное, она не кокетничает, не ломается, и по всему видно – ей все равно, примут ее в драмкружок или нет.
– Ого! – удивленно и недоверчиво сказал Хлебников, глядя на нее как на что-то редкостное и поэтому недостойное еще безоговорочного признания. – А еще что-нибудь? Что еще можете прочитать?
Его взволнованность и напряженность передались всем.
Тишина наступила в зале.
Женя смущенно покачала головой:
– Все…
И, с удивлением чувствуя, что впервые смущение не вызывает у нее надменности, она повторила:
– Я ведь не артистка.
– А хотите быть актрисой?
– Не знаю. Я никогда не думала об этом.
Вскоре начались репетиции. Хлебников уже не сомневался, что у нее талант. Он осторожно, постепенно приучал Женю к мысли, что она актриса. Женя строго и увлеченно работала над своей ролью, но об артистической карьере помалкивала. Это сбивало его с толку. Обычно бывало наоборот: многие старались доказать свою исключительную, но непонятую талантливость, и поэтому не верили его приговору.
Молчаливое противодействие Жени убеждало в ее несомненной талантливости – настоящий талант всегда строг и требователен к себе.
Так думал Хлебников, не подозревая, как далек он от истины. Он не знал, что Женя сразу с восторгом и смущением поверила ему. Она вообще была доверчива и откровенна даже с малознакомыми людьми. И ей самой очень хотелось сделаться актрисой. Каждая ее удача на репетициях волновала ее, убеждала, что она нашла свое настоящее призвание. Но было одно обстоятельство, о котором никому нельзя было сказать.
Подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, что тут даже раздумывать нечего. А Женя думала: «Ничего-то вы не знаете, какое бывает счастье и сколько оно стоит. Счастье – идти с любимым всю жизнь по одной дороге, делать одно дело и никогда не расставаться. Вот – счастье, а все остальное не стоит того, чтобы обращать внимание».
Но вдруг оказалось, что всего, о чем Женя мечтала, чего желала страстно и самоотверженно, всего этого недостаточно для полного счастья человека.
Виталий Осипович Корнев меньше всего думал о личном счастье. Он знал: наступит время, и счастье придет и прочно поселится в его избушке над светлой Весняной. Он даже знал, как выглядит это счастье и как его имя. Но что станет с ним, вечным бродягой и солдатом, когда вдруг явится его счастье, этого он представить себе не мог.
Он писал: «Милая Женя… конечно, самое лучшее время для меня наступит тогда, когда мы будем вместе». Но он не был уверен, что в самом деле это время будет лучшим. Он просто не мог себе представить, как это будет выглядеть – личное счастье, но верил, что Женя приедет и все устроит. Она наведет полный порядок в делах личного счастья. По всему видно, что и тут она разбирается лучше, чем он. Так оно и должно быть, у него большое дело, он строитель и командир, ему надо думать о больших делах, о счастье многих людей.
И он думал о своих делах, считая, что именно в них в содержится его вклад в общее счастье. Даже сейчас, ночью, возвращаясь к себе домой, он все еще спорил с бригадиром монтажников Ильей Комогоровым, который не соглашался начинать монтаж бумагоделательной машины до тех пор, пока в машинном зале не будут застеклены все окна.
Они стояли вдвоем в просторном гулком зале, где должны разместиться машины. Ветер гулял здесь свободно и лениво, как по широкой просеке. Задумчивые снежинки неторопливо влетали в незастекленные окна и, сверкая, ложились на пол, на ящики и на могучие чугунные части машин.
Бригадир – такого огромного роста и непомерной силы дядя, что Виталий Осипович перед ним казался плотным, коренастым крепышом-подростком. Они стояли в темном зале под холодным светом одинокой сильной лампы, свисающей с невидимого потолка на длинном шнуре, и были похожи на путников, заблудившихся в заснеженной степи.
Виталий Осипович, не повышая голоса и не горячась, но со всей присущей ему требовательностью доказывал Комогорову, что если требует обстановка, то работать можно и в холодном помещении.
– На войне мы в ледяной воде мосты наводили. Если надо.
Бригадир, яростно топча снег огромными солдатскими сапогами, осипшим басом доказывал:
– Давайте не будем о войне. Если хотите знать я – пехота! Понятно? Я, если жив остался, еще пожить хочу в подходящих условиях. Понятно?
– Все понятно, солдат, – холодно перебил Виталий Осипович. – Эти стены, между прочим, бригада Ивана Козырева при сорокаградусном морозе клала. Понятно?
– Все понятно, – задохнулся от гнева бригадир. – Я приказу подчиняюсь. Только учтите: окончательный разговор в парткоме состоится. Беспощадно, умеете приказывать.
И, вдруг успокоившись, спросил:
– Стекло когда ожидаете?
– Ожидаем, – гневно и в то же время спокойно ответил Виталий Осипович. – Наряд с весны лежит.
– Понятно. Фанеры у нас, конечно, тоже нет. Тесу дадите?
– Тес на тепляки не успеваем пилить, на опалубку, – хмуро ответил Виталий Осипович.
Совсем миролюбиво бригадир закончил разговор:
– Да, положение ваше вроде нашего. – И, подчеркивая свое сочувствие и даже доброжелательность, перешел на дружеский тон: – А ты, понимаешь, не расстраивайся. Давай-ка мы с ребятами потолкуем, если у самих шарики заржавели.
Вспоминая этот разговор, Виталий Осипович шел домой в темноте осенней ночи.
Он ни одной минуты не обижался на бригадира за его резкий тон. Главное – завтра начать монтаж. И они его начнут. Если надо, будут работать на морозе, на ветру. В снегу будут работать. Какие тут могут быть разговоры!
Утром Виталий Осипович, конечно, поднял великий скандал насчет стекла. Он умел это делать без крика, без шума, но с такой грозной и настойчивой требовательностью, что всем делалось не по себе. И в бухгалтерии, и в отделе снабжения Виталию Осиповичу сразу начали показывать разные бумажки, чтобы убедить его, что никто не виноват в задержке стекла.
Но этот жалкий бумажный заслон был сметен в одно мгновенье. Виталий Осипович искал настоящего, живого виновника. И он его нашел. Это был завод-поставщик. То есть тот виновник, которого ему с самого начала указали. И если бы он поверил работникам бухгалтерии и планового отдела, то мог бы сразу принять те меры, которые находил нужными.
Но он считал, что подчиненных непосредственно ему и тех неподчиненных, которых никто не запрещает подчинять, надо держать в постоянном напряжении. Особенно бухгалтерию, снабженцев и плановый отдел. Распусти их, такого насчитают, что потом и не вывернешься. Любят благополучие и тихую жизнь. Любят прятаться за форму, за букву закона. Он сам привык уважать и форму и закон, считая их тоже оружием в борьбе за коммунизм, но бездельники и бюрократы стараются приспособить это оружие для своего затхлого обихода.
Вот уцепились за копии накладных, телеграмм и прочих бумажек и считают, что все в порядке. А рабочие на морозе, под снегом, должны собирать машины. Отправить бы в цех этих законников, живо стекло нашлось бы.
Но что он мог сделать? Послать еще одну телеграмму? В лучшем случае ответят, что все стекло идет в освобожденные районы.
– Дело известное, – вздохнул начальник снабжения, разглаживая аккуратно подшитые накладные.
Виталий Осипович вспылил.
– Бросьте вы эти бумажки к черту! Пошлите хорошего толкача! Есть у вас способные агенты?
– Хорошо, – согласился начальник, – есть у нас Факт. Этот, хотите, черта достанет… Он сейчас в город уехал. Дадим ему телеграмму.
Только к двенадцати часам выбрался Виталий Осипович на строительство. В полдневных северных сумерках таяли жидкие электрические огни. Около темной громады цеха бумажных машин на сером, избитом многими ногами снегу цвел рыжий костерок, бросая отсвет на кирпичную стену.
Могучий бригадир, сидя на корточках, грел свои черные широкие ладони над огнем костра.
– Вот, – сказал он басом еще больше осипшим, – работают, как черти.
Виталий Осипович тоже подошел к огню и, присев рядом с Комогоровым, начал греть свои, тоже казавшиеся черными в дымном свете костра, неозябшие руки.
А бригадир рассказывал. Вечером поговорили ребята, пошумели, какими надо словами, – это уж как водится, облегчили душу – и решили: монтаж начать в срок и кончить – это уже тоже, как водится – до срока. Порядок этот не нами заведен, не нами и кончится. Всегда до срока.
– Как черти работают, – повторил бригадир. – Ящики, в которых машины упакованы, разбили да этими дощечками окна и позашивали. А ты не забудь: печи-времянки хоть поставь. У костра – сам знаешь – не очень-то сладко. Не война все-таки, чтобы у костров загорать.
Он сплюнул в рыжий огонь и встал во весь свой могучий рост.
– Вот как получается, начальник. Далеко видим, а что под ногами валяется, поднять не соображаем. Народ – он шариками работает. С ними, – он кивнул на своих ребят, – поговоришь, и душе легче. И, ясное дело, народ заботу ценит. Ты это учти. Понятно? Ну заходи в гости.
Он пошел от костра. Виталий Осипович встал и спросил ласково:
– Не любишь командиров, пехота?
Бригадир обернулся на полпути. Лицо его сделалось рыжим от огня.
– Кто сказал? Командир и на смерть пошлет, и от смерти укроет. Вот как я понимаю… А тебя солдаты любили?
– Это ты их спроси.
– А зачем спрашивать, – рыжая улыбка блеснула при свете костра. – Уважали здорово. Боялись, наверное. А полюбить-то тебя, должно быть, не сообразили. Угадал?
– В точку попал, солдат, – хмуро согласился Виталий Осипович, расстегивая свой полушубок. – Погоди-ка. Еще дело к тебе есть.
Он достал блокнот и долго перелистывал его при неровном свете костра. Наконец нашел какую-то старую запись.
– Вот. Есть тут на строительстве один человек: Рогов Валентин Гурьевич. Парень к машинам тянется. Направляю его к тебе в бригаду. С первого дня просится. Я ему обещал.
Комогоров снова присел около Виталия Осиповича и с удивлением заглянул ему в лицо.
– С первого дня? И ты не забыл?
– Видишь вот. Вспомнил. Слово дал – надо выполнять.
– Ну давай закурим… Знаешь что? А должно быть, солдаты тебя любили. Ты памятливый на слово.
Прикурив от костра, как на лесорубной делянке, бригадир скрылся в черном провале двери, а Виталий Осипович пошел в свою контору, размышляя обо всем, что тут наговорил этот великан. Конечно, кое в чем он прав. Много мы командуем, там, где надо просто сесть вот так у общего огонька и потолковать по душам. Потолковать, объяснить, а потом приказывать. Очень бы было хорошо, но где для этого время взять? Да и как объяснишь, когда всего не хватает на новом, необжитом месте на севере диком.
Не хватало всего. Порой Виталию Осиповичу казалось, что вся его деятельность сводится к преодолению нехваток. Не хватало рабочих, материалов, жилья, хлеба, молока для детей. Не хватало даже леса, это в тайге-то. Простаивали бетономешалки – не хватало воды на берегу полноводной Весняны. Библиотекари жаловались на бедность книжного фонда. Молодежь требовала танцплощадку, кинофильмы не два-три раза в месяц, а каждый день. Матери писали письма в облздрав о том, что детей некуда девать: мало яслей и детских садов. У магазинов, наспех оборудованных в сараях и бараках, выстраивались очереди и за дешевым ситцем, и за дорогим драпом.
Было время обеденного перерыва. Виталий Осипович увидел не совсем обычную очередь – много молоденьких девушек, одних только девушек, в рабочих ватниках и комбинезонах, осаждали ларек с галантереей. При этом они перекликались весело и звонко. Это была очень жизнерадостная очередь. Сразу было заметно, что здесь торгуют каким-то необыкновенно веселым товаром.
– За чем очередь? – спросил Виталий Осипович у девушки в комбинезоне, запорошенном известью. – Что дают?
Она обернула к нему обветренное, румяное лицо и, блеснув белыми зубами, выкрикнула непонятное слово:
– Клипсы!
И все засмеялись.
Виталий Осипович от смущения нахмурился и пошел, соображая, что это за вещь – клипсы, которые вдруг до зарезу стали нужны всем девушкам сразу. Судя по веселому смеху, с каким было выкрикнуто незнакомое ему слово, он решил, что вещь это не серьезная, но, по-видимому, очень необходимая в девичьем быту.
Хотел спросить, но постеснялся. Спросишь, а вдруг клипсы такая вещь, о которой вслух не принято говорить. В общем, одно было ясно, что даже и такой мелочью, если она зачем-то нужна, не следует пренебрегать на строительстве комбината.
Но клипсов (черт их знает, что это такое!) тоже не хватало. Не хватало и кавалеров, которые приглашали бы в кино и на танцы, которые становились бы женихами, умножая радость в общем нелегкой девичьей жизни на севере диком. Не хватало обычного человеческого тепла, оставалась неутоленной жажда семейного тихого счастья.
Честное слово, они заслужили тихое семейное счастье, эти девушки, как и все, кто приехал сюда, в тайгу, в болото строить комбинат, ставить свои дома, создавать семьи. Они хотят от жизни гораздо меньше, чем им полагается. Война научила отдавать все, удовлетворяться немногим и радоваться тому немногому, что выпадает на их долю.
Корнев продолжал считать, что так и должно быть, что надо отдавать всего себя без сожаления с единственной надеждой на будущее. Он даже считал мечты о личном счастье преждевременными, а значит, вредными.
Но жизнь торжествующе разрушала его пуританские убеждения. Она вламывалась во все щели со всеми своими заботами, страданиями, радостями, с неистребимой жаждой не только строить, но и любить, есть досыта, покупать клипсы (а, черт!), танцевать, читать хорошие книги. Не только отдавать, но и получать. Люди хотели жить. Они имели на это право.
Думая так, он добрался до мысли, что и революция-то совершена только для того, чтобы люди жили лучше, чтобы они жили совсем хорошо. И на войне, которая недавно окончилась, мы отстаивали свое право жить так, как хотим.
Когда он вошел в контору, секретарша – высокая, смуглолицая девушка с трагическим взглядом карих глаз и резкими движениями поднялась со своего стула. Она высокомерно ответила на приветствие начальника и молча пошла следом за ним, прямая, суровая, непреклонная.
Ее звали Акулина, но она не любила своего имени и требовала, чтобы ее называли Лина. На работу она приходила всегда в одном и том же темно-синем платье и щегольских начищенных сапожках. Когда было холодно, куталась в бурый пуховый платок.
Не ожидая, пока Виталий Осипович снимет шинель, она подошла к своему месту с левой стороны стола и начала докладывать обо всем, что произошло за время его отсутствия.
Когда он, потирая озябшие руки, уселся за стол, Лина положила перед ним текст телеграммы, где предписывалось агенту по снабжению С. Факту срочно выехать на стекольный завод и добиваться выполнения наряда на стекло. Телеграмму, как и было условлено, составил начальник снабжения, но он сам не хотел или боялся посылать толкача, предоставив это делать другому.
– Трусит, – презрительно улыбнулся Виталий Осипович и подписал телеграмму. – Не знаю я этого Факта. Как думаете, привезет?
– Факт да не привезет! – усмехнулась Лина не то презрительно, не то с одобрением. Она вообще умела прятать свое отношение к событиям и людям. Эта способность привела к тому, что, несмотря на молодость, Лину стали побаиваться даже люди, стоящие выше ее на служебной лестнице. Корнев, любивший иметь дело с людьми твердого, немирного характера, был доволен своей секретаршей. Довольна ли она, он не интересовался.
Несмотря на то, что Лина работала давно, Виталию Осиповичу так и не удалось установить тех официально-интимных отношений, которые неизменно возникают в таких случаях у начальника, поверившего в служебные достоинства своей ближайшей помощницы. А он ей верил. Она была исполнительна, не болтлива и не делала никаких попыток сблизиться с начальником больше, чем предусмотрено штатным расписанием.
Выслушивая обычный доклад Лины о текущих делах, он соображал: как лучше спросить ее об этих клипсах, которые начали уже раздражать.
Строго и отрывисто, по-начальственному спросил:
– Клипсы эти для чего к нам завозят?
И тут же пожалел. На невозмутимом лице секретарши мелькнула несколько озорная и, как ему показалось, двусмысленная улыбка. Вот так же улыбнулась та румяная в очереди за клипсами. Приняв свой строгий вид, Лина снисходительно сказала:
– Девчонки носят.
Смутясь окончательно, он разрешил:
– Ну и пусть носят.
– Конечно. Это никому не мешает, – снова снисходительно пояснила Лина. – Я лично сережки ношу, а клипсы – кто уши протыкать не хочет.
