Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Когда Берзин с Мариной подходили к дому, где жили Гридневы, уже зажглись ранние фонари, хотя окна верхних этажей еще закатно светились.
Шли, не мешая друг другу думать, и Марина отметила эту деликатность своего спутника, как одну из несомненных его добродетелей.
Догорал день, насыщенный страстями. Требовалось время, чтобы отстоялся этот густой раствор, чтобы снова воцарилась ясность мыслей и отношений.
От прошлого не уйдешь – это Марина понимала, – но ее собственное прошлое всегда представлялось ей как кладбище отживших мыслей, чувств и событий. Разве покойники могут влиять на судьбу живых? Они сделали свои дела, добрые или злые, они заставили вскипеть людские страсти и, подчиняясь времени, отошли в вечность. Но все оказалось не так.
Она была убеждена, что забыто все, что связано с Тарасом. Но его голос поднял вдруг такую бурю похороненных чувств, что Марина растерялась и трусливо, как уличенная в преступлении, спряталась от него.
Конечно, она выдала себя. Тарас не мог не заметить ее бегства. Глупо. Надо держать себя в руках и никогда не подчиняться первому порыву.
А тут еще этот человек. Она так задумалась, что совсем забыла о нем. Ее мысли – он может подслушать их. Опасливо покосившись на «этого человека», Марина успокоилась. Он не подслушивал, занятый своими и, как могло показаться со стороны, очень легковесными и даже веселыми мыслями. Берзин шел своей легкой походкой, задумчиво поглядывая на дома, на прохожих грустными глазами. При этом он улыбался, высоко поднимая брови и легкомысленно покручивая на бечевке пакет с подарком.
Странный человек: идет в дом к человеку, который его предал, и улыбается. Странный? Нет, скорее страшный. Вот у кого учиться владеть собой. Этот вряд ли позволит воскресшим страстям командовать собой. Он, скорей всего, просто не позволит им воскресать.
Что он несет в Катину семью? В семью, которую с такой любовью создавала и укрепляла маленькая и отважная Катюшка…
– Ваша сестра счастлива с ним?
Марина почти с суеверным страхом оглянулась на Берзина. Конечно, он понимает весь ход ее размышлений. Его легкомысленный вид – только маска.
– По-видимому, да, – ответила Марина сжимая плечи, словно ей вдруг стало холодно.
Наверно, ничего хорошего в Катину семью не принесет этот человек.
Но дальнейшие события развернулись так, что Марина забыла все свои опасения.
Петр Петрович Гриднев был одним из тех, чье долгое пребывание на ответственном посту в конце концов создает в сознании окружающих и особенно подчиненных уверенность в том, что этот человек был рожден для высокого поста. Все в нем было сановито и внушительно. Даже его простые просьбы, вроде «принесите чаю» или «позвоните попозже», звучали как директивные указания. При всяком разговоре он делал озабоченное лицо, заставляя чувствовать свое величие.
Все это не мешало ему слыть добрым и внимательным человеком.
Начальство его любило за исполнительность.
Марина относилась к нему свысока, он с ней почтительно заигрывал, распространяя на нее свою сытую, самодовольную любовь к семье и семейственности. Встречая ее дома, он улыбался своими полными губами и сочным баритоном приветствовал.
– А, Марина Мнишек! Целую ваши руки, гордая полячка.
– Почему вы не выдумаете ничего нового?
– Все, что выдумано, недолговечно, – поучал он, – а я надеюсь на нерушимую прочность нашей дружбы.
На этот раз все было по-иному. Поднимаясь на второй этаж, Берзин сказал:
– Я заметил: чаще всего встречаешь того, кого не хочешь видеть, и только один раз такую, как вы. Вас я всегда хотел встретить, но не предполагал, что эти две встречи будут связаны таким нелепым узлом.
Уже не удивляясь ничему, что Берзин говорит и делает, Марина позвонила по-своему, так, как звонила она одна. Все знали ее манеру звонить, поэтому, еще открывая дверь, Петр Петрович громко сказал:
– Марина Николаевна. Это хорошо, что вы пришли.
И осекся, распахнув дверь.
Марина заметила, как этот самодовольный, уверенный в себе человек вдруг суетливо отступил от двери и ломким голосом воскликнул:
– Прошу вас!
Берзин спокойно перешагнул порог:
– Ну здорово, Петр Петрович. Постарел ты, однако, еще больше чем я.
Взглянув на Гриднева, Марина поняла, что стоили ему часы ожидания этой встречи. Он постарел, именно постарел, словно она не видела его по крайней мере лет десять. И самым удивительным, что поразило Марину, была беспомощность Петра Петровича. Он старался побороть страх – и не мог.
– А ты, знаешь, не постарел, – как мог непринужденнее сказал он, мелкими шагами приближаясь к Берзину, – все такой же.
– Ну, где там, – протягивая руку, небрежно ответил Берзин.
Петр Петрович жадно схватил протянутую ему руку и, сопя сильнее обычного, сказал:
– Это хорошо, что ты зашел. Очень хорошо. Я понимаю, что виноват перед тобой. Очень виноват, и надеюсь, ты все поймешь…
Он был жалок, этот самоуверенный человек в хорошо сшитом сером костюме. Его тугие щеки, тщательно обласканные парикмахером, побагровели. Марина, страдая от стыда за него, отвернулась и в это время услыхала, как Берзин спросил:
– Ты, собственно, о какой вине говоришь?
Марина поняла – стыдиться ей не придется. Только человек низменных страстей может унизить и оскорбить виноватого, прежде чем наказать его. Не таков Берзин и не для этого он пришел сюда.
– Перед кем ты виноват? – продолжал Берзин.
– Перед партией и народом я чист, – угрюмо ответил Гриднев.
А Берзин, махая рукой, коротко рассмеялся:
– Это, Петька, понимаешь, красивые слова… Я же знаю тебя. Да и не за этим я пришел к тебе, чтобы выслушать твои извинения. Мне надо, чтобы ты сам сказал все.
В это время вошла Катя. Из приоткрытой ею двери в прихожую ворвался веселый шум детского праздника. Дверь сейчас же захлопнулась, но всем показалось, что душа этого веселья не успела убраться в комнату, а осталась здесь в ярко освещенной прихожей: так возбуждена, так нарядна и красива была Катя.
Муж ей рассказал, что его лучшего друга арестовали в 1937 году, но, как оказалось теперь, он ни в чем не был виноват. И еще муж добавил, что он чувствует себя в какой-то мере виноватым перед ним за то, что поверил клевете, как тогда верили многие, и ничего не сделал, чтобы помочь ему.
Поэтому Катя была готова всячески загладить проступок мужа, умиляясь тому, что он так остро переживает свою не такую уж значительную вину перед другом.
Она подошла к Берзину, красивая, душистая, и, протянув обе руки, тоже красивые и душистые, густым голосом сказала:
– Тут все растерялись почему-то и не догадаются познакомить. Все я про вас знаю – муж рассказал. И незачем лишние переживания. Он виноват перед вами и… к черту. Вы русский человек, вы простите.
Она величаво и низко, как умеют кланяться только в театре, но в то же время с такой строгостью поклонилась Берзину, что никто даже и не подумал о театральности этого жеста. И тут же, не ожидая ответа, взяла его под руку и повела не в ту дверь, откуда слышалась музыка, а в другую.
Они вошли в комнату, где стоял очень большой и удобный диван, маленький письменный стол, телевизор и несколько шкафов с книгами. Катя под руку провела его по ковру и усадила на диван под зеленой картиной и сама села рядом. Им светила люстра молочным, спокойным светом.
Гриднев постоял около телевизора, прислушиваясь к разговору жены с Берзиным и тоскующе глядя на Марину. Марина, никогда не питавшая к своему родственнику дружеского расположения, хотя и уважала его, теперь чувствовала себя просто неловко. Ей казалось, что Петр Петрович сейчас сделает что-то такое, отчего и всем станет очень неловко за него.
Но он ничего не делал, он стоял и слушал. Когда Катя сказала, что ей надо идти к маленьким гостям своей дочки и позвала Марину, он сказал поспешно:
– Ты иди одна.
Было видно, что он просто боится так скоро остаться один на один со своим бывшим другом. Ему надо время, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Оставляя Марину, он считал, что Берзин не станет говорить при ней.
Но когда Катя ушла, Марина предупредила:
– Я все знаю, Петр Петрович, поэтому, уйду я или останусь, дело не изменится.
– Отлично, – произнес вдруг Гриднев таким сочным баритоном и с такой обычной его самоуверенной манерой, что Марина и Берзин с удивлением посмотрели на него. – Тогда давайте начистоту.
Он вышел на средину комнаты, под свет люстры. За долгие годы руководящей работы он привык быть на виду. Когда он видел приближающуюся опасность или просто неприятность, то старался всячески оттянуть взрыв. Этим он выигрывал время, а со временем сила опасности ослабевала или вовсе терялась. Но если он видел, что опасность близка и столкновение неизбежно, он первым отважно бросался в бой. Это был его прием, его тактика.
Так было и теперь. Пока он думал, что Марине ничего не известно, он всячески оттягивал момент решительного объяснения, но когда это предположение рухнуло, решил: ждать нечего.
Он прочно стоял на своем ковре, под светом своей люстры, в новом сером костюме – несколько располневший, но все еще стройный и сильный. Он находился у себя дома.
Но, по-видимому, на него никто не собирался нападать. Берзин спокойно сидел на диване, Марина стояла в стороне, как приклеенная к шкафу с книгами. Чего они ждут? Очевидно, они думают, что наступило неловкое молчание. Для Гриднева не существует того положения, когда бы он испытывал чувство неловкости. Но вместе с тем он подумал, что ему, в сущности, еще не известно, с чем пришел Берзин. Ведь им не сказано еще ни одного слова угрозы…
Молчание затягивалось. За стеной звучали чистые голоса. Под четкий аккомпанемент рояля дети пели про паровоз, который летит вперед и только в коммуне сделает остановку. Было слышно, как они маршировали, стараясь громче стучать ногами, и пели:
Мы дети тех, кто наступал
На белые отряды…
Наверное для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание, Гриднев сумрачно проворчал:
– Врут. Это мы дети тех… Ты помнишь, мы пели эту песню с большим на то основанием.
– Все я помню, – ответил Берзин. – Но у тебя-то никакого основания тоже не было.
Гриднев невесело усмехнулся, и у него вырвалось нелепое восклицание:
– Вот как!
Но, оказалось, Берзин не обращает на него никакого внимания. Он сидел, поставив локти на колени, и прислушивался к веселому шуму детского праздника.
Злясь на себя, на свою растерянность, Гриднев подумал, что, пожалуй, представляет собой нелепое зрелище – нарядный, упитанный человек одиноко стоит под люстрой. Он, не спеша, сдерживая злую волну, вскипавшую в груди, повернулся и прошел к письменному столу. Вернувшись, он положил на круглый столик перед диваном, где одиноко стояла огромная хрустальная пепельница, коробку папирос.
– Куришь?
Не отвечая, Берзин достал из кармана свои папиросы. Выпуская душистый дым, он предложил:
– Ты бы сел. Почему-то все стоят.
Марина не двинулась с места. Гриднев сел в кресло и, глядя, как под потолком исчезают легкие облачка дыма, спросил:
– Где устроился?
Берзин ответил. Молчание. Марина осторожно сказала:
– Знаете, я лучше уйду.
Отделившись от шкафа, она скользнула в дверь.
А за стеной смеялись и, перебивая друг друга, громко разговаривали дети. Но вот их голоса начали затихать. Они уходили. Захлопала в прихожей дверь, и скоро наступила тишина.
– Батьку своего не совсем еще забыл? – вдруг спросил Берзин…
Катина кухня, как и вся квартира Гридневых, была обставлена с тем удобным и домовитым комфортом, который требует не столько денег, сколько любви к своему гнезду, неустанного труда и уменья создать этот уют.
Своей чистой белизной и блеском с кухней могла поспорить разве только хирургическая операционная. Марина знала, что кухонная обстановка – все эти очень удобные столы, полки, шкафчики – сделаны по Катиному заказу и она сама выкрасила все белой эмалью.
Когда она возвращалась домой из хозяйственного похода, в ее изящной зеленой сумке для покупок рядом с флаконом модных духов можно было найти коробку новой пасты для чистки посуды, а в спальне стоял не только туалетный столик, но и белая швейная машинка.
Катя все делала сама и поговорить о домоводстве любила больше, чем о новых спектаклях и, тем более, о новых книгах.
Но когда она, нарядная и благоухающая, положив нежные, как цветочные лепестки, пальцы, сверкающие перламутровыми ноготками, на рукав мужа, входила в театральный зал, никто бы не подумал, что всего час тому назад она перетирала посуду в своей кухне.
Проводив маленьких гостей, она со своей дочкой, которую тоже звали Катей, занялась уборкой. Надев кремовый клеенчатый фартук, обшитый красной тесьмой, мать мыла, посуду, а дочь, точно в таком же фартуке, вытирала ее и ставила на место. Работая, они негромко переговаривались, делясь впечатлениями о сегодняшнем празднике. Марина помогала им, хотя Катя всегда была против ее участия в хозяйственных делах.
С детства привыкла она считать Марину высшим существом, восхищалась ее умом, ее умением свободно рассуждать на любые темы в любом обществе и с гордостью отмечала, что все прислушиваются к словам Марины. И в самом деле, поговорить Марина умела так, что слушать ее было настоящее удовольствие.
Кроме того, Катя давно уже решила, что Марина в личной жизни неудачница, обиженная судьбой, и отчасти считала себя виновницей ее одиночества. Только отчасти. Если Катя и вспомнила о своей первой и, как она сама считала, глупой любовной истории с инженером Корневым, то исключительно потому, что вся эта история помешала Марине устроить свое счастье. А счастье женщины – хорошая семья. В этом Катя была уверена.
Она до сих пор не могла понять, как это все получилось? И надо же было этому инженеру влюбиться в такую легкомысленную девчонку, которая, едва они расстались, забыла о нем. Конечно, никогда она не любила Корнева, не успела полюбить. И если он считал ее своей невестой, то она в этом уж совсем не виновата.
Катя готова сделать все, только бы сестра не была так одинока. Именно одиночество Марины заставляло Катю чувствовать неловкость за свое уютное, теплое счастье.
Наконец посуда была перемыта и убрана на свои места, сняты фартуки и резиновые перчатки. Катя поцеловала пухлые щечки дочери, еще не остывшие от праздничного возбуждения, и, приглаживая растрепавшиеся косы, сказала:
– Ну вот, Каточек, и все. Прибери свои подарки, умойся – и спать.
– А мне не очень хочется, мама, – просительно протянула Катя, поглядывая на Марину. Она знала, что мать никогда не отменяет своих приказаний, что даже отец ничем тут не поможет. Надежда только на вмешательство тетки, которая ее любила и баловала.
– Тебе еще никогда не хотелось спать. Ни разу. Поцелуй тетю Марину и отправляйся.
Но Катюшка не сдавалась. Целуя Марину, она шепнула: «Тетя Рика, ну пять минуточек».
– Ну, что вы там шепчетесь, – улыбнулась Катя, – заговорщики.
Наконец девочку выпроводили, позволив ей немного посидеть в своей комнате.
– Ну как они там? – спросила Катя.
Марина махнула рукой:
– Не знаю. Они выжили меня своим молчанием.
– Он ничего про себя не рассказывал?
– Рассказывал, – ответила Марина так неохотно, что у Кати пропало всякое желание расспрашивать дальше.
Надев другой, очень нарядный фартук из тонкой прозрачной пластмассы и другие перчатки. Катя занялась приготовлением ужина. Собственно говоря, все уже было готово, оставалось только кое-что разогреть и нарезать свежие овощи для салата. Она поставила на стол большой сверкающий белой эмалью таз, в котором лежали огурцы, помидоры и лук. Своей чистотой и блеском они напоминали те натюрморты, которые вывешивают в зеленных лавках и на сельскохозяйственных выставках. Марина хотела помочь, но Катя, как всегда, не позволила ей. Открывая тяжелую дверь холодильника, она озабоченно спросила:
– Он что любит, этот твой знакомый?
– Я с ним познакомилась сегодня в час дня.
– Да? – удивилась Катя. – А я подумала: старый знакомый.
– Почему?
– Ну, не знаю. Так показалось.
Марина улыбнулась впервые за весь день:
– А я и сейчас так думаю. Мне кажется, что я с ним очень давно знакома.
Катя через плечо покосилась на сестру и тоже улыбнулась:
– Он тебе нравится?
– Еще не думала.
– Разве об этом думают?
– Еще как…
– А я так и подумать не успела.
– Ну, я-то успею.
Катя хотела сказать: «Пока ты думаешь, жизнь пройдет», но промолчала, не желая раздражать сестру. Она-то знала, что Марина не терпит никакого вмешательства в свои дела. Такой характер. Мужчины говорят, что у нее мужской ум, и побаиваются ее. Дураки. Не нашлось еще такого, чтобы с другой стороны на нее посмотрел. Все видят только: красивая, умная, умеет себя держать, а поговорят с ней – и рты разинут. Мужской ум! Ну и что же? А где же ваш ум? И вот Маринка – нежная, красавица – сохнет без любви.
Катя сдернула с пальцев перчатки, сердито швырнула их на стол и жарко обняла сестру, прижавшись к ней всем своим пышным телом.
– Ох, сестреночка!.. Время-то уходит. Годы наши бабьи недлинные…
Ласково отстраняя Катю, Марина попросила:
– Ладно тебе, Катюшка-подушка, не причитай…
Катя похлопала тонким платочком по влажным ресницам и, вздыхая, согласилась:
– Хорошо, не буду. Пошли на стол собирать. Неси рыбу и эти вот тарелки.
* * *
Когда утихли голоса детей, Берзин, как бы между прочим, спросил:
– Батьку своего не забыл?
– Ну как же, – неопределенно ответил Гриднев. – В общем, давно не видались…
– Знаю, что давно, – усмехнулся Берзин. – Лет двадцать.
Помолчав, сообщил:
– Я с ним на севере свиделся. Недавно.
– Разве он тоже был?.. – встревожился Гриднев.
– Хорош сын, – продолжал невесело усмехаться Берзин. – Ишь ты, как тебя передернуло. Не волнуйся. Его не тронули. Живет, где жил. В Край-бора. Я его на сплавном рейде встретил, когда сюда ехал. Да ты что волнуешься-то? Побелел даже?
Лицо Гриднева и в самом деле покрылось вдруг необычайной бледностью, и лоб заблестел от внезапно выступившей испарины. Он, видимо, что-то хотел сказать, но не мог и только глотал слюну, глядя на своего собеседника.
– Стареет батька твой. А все такой же озлобленный.
– Что он говорил? Про меня говорил? – наконец спросил Гриднев. – О тебе знает?
– А что он? Скажи, говорит, ему, пусть хоть напишет. Стервецом тебя назвал при этом. А сейчас он мне все письма пишет, о тебе спрашивает. Так ты ему напиши. Отец все-таки, а я ему писать все равно не стану.
Словно убегая от какой-то опасности, Гриднев резво бросился к своему великолепному столу и суетливо спросил:
– Как сейчас туда писать? Там все, наверное, переменилось.
И вдруг сразу как-то отяжелел, навалился на стол, записывая адрес отца. Со стороны могло показаться, что он не на бумаге пишет, а вырезает на твердом дереве адрес, на вечные времена. С таким напряжением трудился Петр Петрович.
Еще не успел он закончить своего тяжкого труда, как Берзин спросил:
– Ну вот, остался еще один вопрос. Последний. О какой своей вине передо мной ты сказал?
Петр Петрович положил перо на стол и усиленно засопел:
– Я имел в виду ну, что ли, измену дружбе.
– Тогда, в то время, ты верил в мою виновность? – снова спросил Берзин.
Петр Петрович понял, что на этот вопрос надо ответить просто и непринужденно, и для этого приосанился, чтобы сказать как можно небрежнее: «Ну, конечно, нет», но в это время Берзин добавил:
– И вообще… Верил?
– Ну, конечно, да, – горячо ответил Гриднев, сразу поняв, как надо ответить, чтобы Берзин подумал о его чистосердечном заблуждении и чтобы так подумали все, кто когда-нибудь вздумает осуждать его. – Я тогда верил, что идет борьба с врагами народа, и считал своим долгом участвовать в этой борьбе. Ты должен понять и простить.
– Что я должен простить? Борьбу с врагами народа? Или твой способ борьбы?
– Я понимаю… – горькая усмешка промелькнула на упитанном лице Петра Петровича. – Я тебя понимаю. Нет, клеветником я не был.
Словно удовлетворенный этим ответом, Берзин облегченно вздохнул и поднялся.
– Врешь ты все, – сказал он, не глядя на Гриднева. – Я до самого последнего времени не думал, что это ты оклеветал меня. И, когда шел сюда, тоже не думал. А то бы не пришел. Я знал, что ты трус, боишься писать мне, и считал, что только в этом ты и провинился. А ты с перепугу сам себя и выдал. У тебя даже не хватило отваги открыто сознаться в этом. А ведь придется. Дрянь ты все-таки. Обманов.
Он бросил окурок в пепельницу и вышел, так и не посмотрев на хозяина.
В соседней комнате Катя расставляла посуду на большом, сверкающем белой скатертью столе. Увидев Берзина, она все поняла и устало опустилась на стул.
Пока Берзин разыскивал на вешалке свою шляпу, он слыхал, как в столовую вошла Марина и о чем-то спросила Катю. Выслушав ответ, она громко сказала:
– Ну и правильно.
Он вышел на площадку. Сейчас же снова открылась дверь:
– Можно мне с вами? – спросила Марина.
– Да.
Она скрылась и через минуту явилась в жакете. Обернувшись, крикнула в открытую дверь:
– Не реви! Завтра зайду к тебе.
