Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Из Москвы поезд уходил ночью. Желтый свет фонарей празднично дрожал на мокром от дождя перроне.
В узком коридоре вагона Тарас долго стоял у окна и курил. Пассажиры протискивались между его спиной и дверью купе, никто не решался потревожить этого большого молчаливого человека. Проводница с кипой одеял и белья остановилась перед ним:
– Разрешите пройти, гражданин.
Тарас посмотрел на нее. У проводницы было широкое, скуластое лицо и равнодушные глаза женщины, которой не повезло в жизни. Он посторонился, пропустил проводницу и снова погрузился в свои думы.
Он думал о Марине.
Почему она не захотела увидеть его, не захотела даже ответить на простое его приветствие.
Считая прожитые годы и свое положение женатого человека надежной защитой от прошлого, он был далек от мысли вернуть прежние отношения. Разве можно вернуть прошлое? И зачем? Ничего хорошего в будущем оно и тогда не обещало.
Снова проводница вмешалась в его размышления, предложив постель. Он согласился. Она ушла.
Тарас долго крутил ручку, поднимающую окно. В образовавшуюся щель ворвался вихрь, бросая в лицо все запахи ночного леса, вместе с плавным грохотом стремительно идущего поезда. Волосы затрепетали, щекоча уши, падая на глаза.
В сонном вагоне не спит лишь он один да проводница, которая сидит около кипятильника, устало смотрит в окно и тоже, вероятно, думает о прошлом.
Тарас и сам не знал, зачем он позвонил Марине. Закончив свои дела в министерстве, он вернулся в гостиницу. До поезда оставалось целых двенадцать часов. Тогда он и решил позвонить ей. Он не знал, как Марина живет, но твердо был убежден, что как бы она ни жила, чем бы ни были заняты ее мысли, она будет рада увидеть друга далеких, трудных лет. Всегда приятно вспомнить о пережитом, даже если оно не было легким. Если бы она приехала к ним в тайгу, то, конечно, и Лида приняла бы ее с удовольствием.
Так он думал, считаясь только со своим отношением к прошлому. Его мысли и чувства шли прямой дорогой, он не знал обходных путей и боковых тропинок.
Ночью в купе было душно. Тарас лежал на верхнем диване под фиолетовым светом ночной лампочки и слушал приглушенный говор колес.
Проснувшись, он с удивлением отметил, что все же уснул и спал крепко. В фиолетовый сумрак купе сквозь неплотно закрытые занавески пробрался очень молодой теплый лучик и притаился на никелированной подставке для лампы.
Поезд стоял. Тарас вышел на пустынный перрон. Проводница не обратила на него никакого внимания. На его вопрос, долго ли простоит поезд, она, глядя в сторону паровоза, ответила:
– По расписанию одиннадцать минут. – И посмотрела на него равнодушными глазами.
Наверное, такие же глаза были у Марины, когда она вешала трубку. Великолепно умеет презирать. За что? Ведь это она сама всеми своими очень редкими письмами отталкивала его. Тарас был убежден, что отталкивала. Лида, прочитав некоторые из этих писем, сказала:
– Это не любовь. Она сама себе приказывала любить.
И Тарас согласился с женой. Конечно, какая тут любовь… Ни разу не позвала его, ни одна строчка в ее письмах не прозвучала как туго натянутая струна тоски.
Поеживаясь от утренней свежести, Тарас прошел по платформе, влажной от росы. Роса была везде: на крышах вагонов и домов, на стеклах, на листьях деревьев.
Повернув обратно, Тарас увидел черную цепочку следов на росе. По этому поводу он не мог не вернуться к своим ночным мыслям, тем более, что в его личных событиях немалую роль сыграли следы на песке.
С тех пор, как он впервые увидал на песке следы Лидиных маленьких ног, и вплоть до настоящего дня его мысли о Лиде были чисты и не мучили его. Лида дала ему все – радость, уважение окружающих, спокойный труд, уютный дом, – все было ясно и светло, как и должно быть в нашей жизни. Она смотрела на все ясным взглядом и даже мысли не могла допустить, что кто-нибудь может обмануть ее чистые ожидания.
Она сразу же пошла работать на бумажную фабрику. Начала учиться. И Тарас находил великое удовольствие в том, чтобы помогать ей. Она была работящая женщина, как и полагается дочери рабочего человека, жене труженика.
Поезд стремительно проносился через тайгу.
Вот они, родные места: прохладный ломкий воздух по утрам, огненные зори, всепобеждающий хвойный запах – лучший аромат на свете.
Близок дом.
В издательстве появился новый редактор – Павел Сергеевич Берзин.
Марина узнала об этом позже всех. Вчера она так и не дописала свою рецензию – отложила на утро. А утром подумала, что в издательской суматохе ничего не напишет – три редактора в одной комнате – и позвонила Николаю Борисовичу, главному редактору. Она попросила разрешения до полдня поработать дома, заранее зная ответ Николая Борисовича. В таких случаях, саркастически усмехаясь, он всегда говорил одно и то же:
– Кому тесно? Где? А знаете, как мы раньше работали? Все издательство в одной комнате. И редакторы, и бухгалтерия, и десяток авторов. Просто вы не умеете работать…
Марина уже приготовилась выслушать все эти полезные сведения, но, к ее удивлению, Николай Борисович ограничился тем, что согласился:
– Хорошо.
Затем последовал короткий смешок.
– Что? – удивленно спросила Марина.
– Ничего. Знаете, кто у меня сидит? Четвертый редактор! В вашу комнату. Учтите.
– О! – воскликнула Марина удивленно и безнадежно, как бы говоря: «А нам уже нечего терять».
– Я же говорю: учтите, в других издательствах по десять человек в такой комнате…
– Это я все знаю, – скучным голосом перебила Марина.
– Ну, ну! – согласился главный редактор. – Я тоже знаю, – и положил трубку.
Только после полудня Марина явилась в издательство. В редакторской комнате никого не было. Это обрадовало Марину – никто не помешает еще раз прочесть свою рецензию на роман, несостоятельность которого все утро она старалась доказать. Она не была уверена, что это удалось.
Комната и в самом деле казалась тесной и не от того, что в ней стояло четыре стола и несколько стульев, а оттого, что эти столы и стулья стояли не подчиняясь никакому общему порядку. Каждый, работающий в этой комнате, поставил свой стол, сообразуясь со своими понятиями об удобствах. Все это делало комнату похожей на тесную лужайку, куда загнали небольшое стадо приземистых, громоздких животных.
Здесь стояла степная, недушная жара. Издательство помещалось на шестом этаже. Горячий воздух вольно врывался в открытые створки огромного, во всю стену окна, шевеля бумагу на столах и упруго напирая на желтоватую полуопущенную штору. Она натягивалась прозрачным парусом, иногда щелкала по стеклам и, опадая с ленивым трепетом, преданно прижималась к окну.
Что-то непостоянное, беспомощное было в этой игре податливого шелка с горячим ветром.
Марина сняла жакет, аккуратно повесила его на спинку своего стула и подошла к окну. Знойный ветер сейчас же затеял игру с ее прозрачной блузкой, которая безвольно подчинялась ему, щекоча руки, спину и грудь своей хозяйки. Трепетные блики, наполнявшие комнату, приняли живое участие в этой игре. Они сейчас же обволокли всю фигуру Марины своим горячим, волнующим светом. Ей даже показалось, что она растворяется в этом мелькающем блеске и сама становится прозрачной и невесомой.
Ей вдруг не захотелось читать свою до тошноты правильную и очень скучную рецензию, где все было до того логично и четко, что для жизни со всеми ее радостями и бедами уже не оставалось места. В самом деле, если жизнь подчиняется логике, то какой-то своей, совершенно непонятной для Марины логике.
Вот вчера, когда позвонил Тарас, она струсила. Первым ее стремлением было спрятаться. Прятаться от чего бы то ни было очень глупо. Разве от жизни спрячешься? Она еще не решалась признаться, что Тарас, даже его голос, даже напоминание о нем, и сейчас, через столько лет, не оставляют ее равнодушной.
Она с негодованием прислушивалась к неспокойному биению сердца, где какая-то жалостливая, бабья струна обидчиво поскуливала, напрашиваясь на сочувствие. В каких-то потаенных закоулках души оживали и шевелились мыслишки о том, что чувство ее оскорблено, что Тарас обманул ее своим равнодушием в то время, когда она готова была поверить и его чувству и, главное, своему чувству.
Марина, не скрывая презрения, смотрела на трепещущую под грубой лаской гулевого ветра штору, подозревая в этой игре прозрачный намек на свои мысли.
– Какая чепуха, – сказала она вслух.
В самом деле, разве он виноват перед ней в чем-нибудь? У нее хватило здравого смысла задать себе этот вопрос. Ведь он ничего не знает о ней как и она о нем.
Кто-то открыл дверь, ветер свободно и торжествующе рванулся через комнату. Отчаянно щелкнув, штора заполоскалась под потолком. На одном из столов распахнулась оранжевая папка, выпустив голубиную стайку бумажных листков. Продолжая бесчинствовать, ветер налетел и на Марину. Он грубо рвал на ней легкую блузку, ерошил волосы, поднял их пышным, светлым облаком, разметал вокруг головы, захлестал по глазам.
Марина стремительно обернулась. Ветер с грубоватой веселой удалью пошлепал ее по спине. В дверь входил незнакомый человек, сопровождаемый Николаем Борисовичем. Они остановились в проходе между столами. Белые листы рукописи летели им навстречу, как птицы, ослепленные светом маяка, ударялись о грудь и с печальным шуршанием опадали к ногам.
– Да закройте же дверь! – крикнула Марина, досадуя на то, что ее застали врасплох, что, по всей вероятности, она напоминает растрепанную, мечтательную дуру. А мечтательность, как считала Марина, – величайший грех.
Конечно, у нее дурацкий вид. Николай Борисович засмеялся и, подняв, руку, замахал как-то по-своему, одной кистью, около лица, словно отмахивался от мух.
– У вас, Марина Николаевна, ветреное настроение. Знакомьтесь – новый редактор.
– Берзин, – негромко сказал новый редактор.
Он растерянно поглядывал на столы, выбирая кратчайший путь, чтобы приблизиться к Марине.
Она решительно подошла к нему и подала руку. Его рука неожиданно оказалась сильной и теплой.
Приводя в порядок волосы, Марина деловито сказала:
– Вот этот стол свободен.
Берзин послушно подошел к свободному столу, а Николай Борисович, находясь, очевидно, в игривом настроении, подмигнул Марине. Он хотел сказать что-то остроумное, но Марина в это время спросила, когда состоится редсовет, где ей предстоит уличить автора романа в незнании жизни.
– Не завидую атому автору, – засмеялся Николай Борисович.
Заметив надменное лицо Марины, он еще раз хохотнул и спросил Берзина:
– Вечером зайдешь?
– Вечером? – подумал Берзин. – Нет, вечером занят… – Он еще немного подумал, невесело улыбнулся и объяснил: – Тут одного человека повидать требуется. Друга детства. В чувство его привести. Я тебе потом, может быть, расскажу.
В его словах, произнесенных со спокойным презрением, однако чувствовалась угроза. Без сомнения, этому другу детства, должно быть, не поздоровится сегодня вечером.
Украдкой посмотрев на Берзина, Марина подумала, что он, должно быть, много пережил и передумал. Он стоял немного сутулясь и опираясь о крышку стола тонкими длинными пальцами. Его утомленные светло-голубые глаза улыбались настороженно и простодушно. Эту же улыбку повторяли губы, четко очерченные и тонкие. Но в улыбке только на секунду появилось что-то угрожающее и тут же исчезло.
Николай Борисович, не любивший возражений, к удивлению Марины, на этот раз согласился:
– Ну, тогда завтра, – и, острым подбородком указывая на пустующие места, спросил: – А эти бездельники где? – Он сам работал очень много и всех, кто работал нормально, считал бездельниками.
Марина сказала, что все, наверное, ушли обедать, и снова спросила о редакционном совете.
– Через час, – ответил Николай Борисович. – И ты приходи обязательно, – обратился он к Берзину, – впрягайся в издательский воз.
После редсовета, где Марина без энтузиазма обвинила автора в незнании жизни и в литературной безграмотности, она спустилась в вестибюль. Тут ей вспомнилось, что сегодня надо поехать к сестре и отвезти подарок своей племяннице, которой исполнилось десять лет.
Вспомнив об этом, Марина по-старушечьи пригорюнилась: «Время-то как идет», и тут же выругала себя за столь пошлый способ определять свое отношение к действительности.
В вестибюле у автомата стоял Берзин и, щурясь, крутил диск. Марина, заметив, как неуверенно он набирает номер, подумала, что он, должно быть, приехал из города, где нет автоматического телефона.
Он подтвердил догадку Марины:
– Отвык.
Кивнув головой, Марина хотела пройти к двери, но вдруг Берзин сказал в трубку:
– Попросите Гриднева, Петра Петровича.
Гриднев Петр Петрович – это был муж Кати, сестры. Не он ли друг детства, которого собирался приводить в чувство этот человек со спокойным выражением усталых глаз. Берзин долго молчал, скучающе поглаживая черный ящик автомата пальцами левой руки. И вдруг спросил:
– Петр, это ты? А это я. – И снова улыбнулся с оттенком презрения: – Ну, чего ты пугаешься? Ни старого вспоминать не буду, ни покровительства твоего не ищу. Так что успокойся. Встречи не особенно жажду! Просто слово дал одному человеку разыскать тебя, под какой бы фамилией ты ни скрывался. Фамилия жены? А мне это безразлично. Да нет, все будет на высоком уровне, как на посольском приеме. Я бы предпочел дома. Ну вот и хорошо, ты всегда легко поддавался на уговоры. Через час жди.
Он повесил трубку и обернулся к Марине.
– Не люблю быть судьей людей, но считаю, что выколачивать пыль из старой одежды совершенно необходимо.
Требовательно глядя на Берзина, Марина сухо сказала:
– Дело в том, что Катя Гриднева – моя сестра.
– Да? – смутился Берзин. – Это очень некстати. Именно сейчас. Я бы не хотел примешивать сюда вас…
Он не сказал, почему. Но ей было все равно. Она решительно взяла его под руку.
– Ну, об этом поздно. Я уже примешана. Идемте и расскажите мне все. Кто он, этот… Она, очевидно, не могла сразу вспомнить прежнюю фамилию Петра.
– Обманов, – подсказал Берзин.
– Он в самом деле Обманов? – с негодованием спросила она.
И услыхала ответ:
– Нет. Просто он – завистливый человек.
– Это плохо? Или хорошо? – спросила Марина.
Шагая рядом с Мариной по раскаленному асфальту, Берзин ответил:
– Смотря как завидовать. Если человеку – это плохо, если его делам – хорошо.
– Он вам завидовал?
– Наверное. В отца он – завистливый. Но, не взирая на это, мы дружили со школьной скамьи. У него батька был такой крутенький, быстрый в движениях, колобок. Силы неизмеримой. Необхватные кряжи в одиночку ворочал. Потомственный таежник. Ну, а я сиротой рос у дядьки, маминого брата. Хороший человек был. Вместе с отцом моим работал на сользаводе. Отец мой погиб на фронте в пятнадцатом году. Мать умерла вскоре. Мне тогда шестой год пошел. Так что единственным воспитателем и родственником моим остался дядя.
…В этот пылающий солнечным жаром день над Москвой собиралась гроза. Марина сняла жакет и перекинула его через спинку садового дивана. Берзин, рассказывая, положил локти на колени и разглядывал свои пальцы, словно на них была записана вся эта повесть.
В предгрозовой тишине, какая бывает даже в большом городе, липы бессильно свесили над ними пыльные свои листья. Берзин рассказывал не спеша, не оглядываясь на Марину.
Павлушка Берзин и Петька Обманов подружились на школьной скамейке. Школа стояла на краю поселка, сразу за ней начиналась тайга, а вокруг из бурого мха торчали пни с золотым бисером смолы на свежих срезах.
Школу только что отстроили, в классах остро пахло сохнущей древесиной и свежей смолой. Кругом важно шумела тайга. Сейчас там строится огромный бумажный комбинат и город, и, наверно, старые почерневшие домишки подслеповато и испуганно взирают на праздник новой жизни.
– Так, значит, у него отец жив? – задумчиво спросила Марина. – Даже Катя об этом не знает…
– Я думаю, Петр и сам не знает, жив его отец или нет. Он замечательно это умеет делать – не знать того, что невыгодно. Впрочем, сам Обманов-старший учил сына мудреному искусству жить. Драл он Петьку нещадно. Чаще всего вицей – прут березовый, перекрученный. Плоты им связывали. Драл и приговаривал: «А мы хитрована – раз, а мы хитрована – два! Хитруй, хитрован, да не попадайся». От вицы занозы оставались, я их из Петькиного зада множество повынимал. Он не плакал, а только всхлипывал и, посапывая, грозился: «Я тебя, лешак, дай срок, обману так обману».
Отец похаживал по избе на кривых ногах и удовлетворенно хохотал, встряхивая волосатой башкой:
– Ага. Дошло. Вица-матушка, хотя и по заднице бьет, а ума в башку прибавляет.
Потом останавливался возле лавки, наблюдая, как дружок Павлушка врачует сыновьи поротые ягодицы и умилялся:
– А то, что вы в дружбе живете, – это хорошо. Это главное. Держитесь друг за дружку, ребята, не выдавайте один другого. Эх вы, мальцы-огольцы. Подрастайте – ума набирайте.
И он тут же, у жесткого ложа высеченного сына, щедро рассыпал зерна своей мудрости:
– Чужого не бери, однако рот не разевай, что закон не запрещает, хватай: это – твое. Сверх сил не бери, а видишь себе по силе – держи. И с людьми обращение знай. Не груби. Лаской да уговором действуй. Видишь, человек сильнее тебя – не отступай. Приглядись к этому человеку, походи вокруг, да все с почтением и приятным разговором. Тут он сам в своей силе прореху обнаружит. Вот и пользуйся. У самого умного человека дурости тоже достаточно.
Увлеченный собственным красноречием, он подсаживался к сыну и, тормоша его, быстро и внушительно говорил:
– Умного не бойся – он весь на виду; опасайся дурака, он под умного всегда рядится: дурость-то не всякому охота показывать. Ты на него понадеешься как на умного, а он-то и подведет. Кроме всего, в каждом человеке два качества: у дурака ум есть, а в умном – дурость, в добром – жадность, а в скупом – доброта. Вот за это второе вещество и берись. С этого конца и начинай его жрать – никогда не подавишься.
По-видимому, сам он умело пользовался чужой глупостью. Организовав артель лесорубов, он заключал с различными организациями договора на поставку древесины. За короткое время ему удалось построить себе дом и завести хозяйство, которое целиком лежало на жене, здоровой, широкозадой бабе, такой тихой и безответной, что Павлушка Берзин даже не слыхал ее голоса, хотя большую часть своего досуга проводил в обмановском доме.
Сам Обманов дома бывал редко. Недалеко от деревеньки Край-бора построил он себе избушку, где и жил целыми месяцами. На время каникул он брал к себе сына и его друга. За лето ребята дичали в тайге так, что, возвратясь в школу, долго не могли привыкнуть к порядку.
Павел, более подвижной и сообразительный, входил в норму скорее чем Петр, который вообще на учебу был туповат, но как-то всегда умел вывернуться. Эта способность сына умиляла отца.
Сам Обманов не брезговал мелким жульничеством. Любил зажать копейку при расчете с артелью. Поговаривали, что и его дом, и хозяйство построены именно из этих копеек. Но сколько вору ни воровать, а бывать ему битым. Наверное, уж на очень крупную копейку позарился Петр Обманов. Лесорубы затаили злобу. Они не грозили ему, эти молчаливые, хмуроватые мужики. Соблюдая глухой закон тайги, они подпилили лесину и в подходящий момент уронили ее на подрядчика.
Придя в себя, Петр Обманов услыхал как те же мужики, бережно выпрастывая его изломанное тело из-под могучих ветвей сосны, громко недоумевали – Да какой же лешак сунул тебя, Петра Трофимович, под ее, окаянную?
И он тоже в тон им хрипел, выплевывая пузырьки кровавой слюны:
– Ох, ребятка, кто не грешен…
– Ну, помни же, – втолковывали лесорубы, – в артели виноватых не бывает.
И дружно, если кто из несших оступался на кочке, орали:
– Гляди под ноги, черт, человека несешь!
Приехал участковый милиционер. Началось следствие. Петр Обманов, свистя грудью, сказал:
– Виноватых не ищи, сам знаешь – тайга и умного научит. Сослепу я туда сунулся, я и виноват сам себе.
Отлежался Петр Трофимович и снова принялся за старое, но уже с оглядкой. Здоровья поубавилось, и стал он похож на ту вековую сосну, у которой и ветви посохли, и кора мхом поросла, а она все скрипит, и скрипу этого хватит еще на век.
Закончив семилетку, друзья поехали в город и поступили работать на завод. Служба в армии разлучила на время, но встретились снова и решили больше не расставаться и всегда поддерживать друг друга.
Еще будучи в армии, начал Павел Берзин писать в газету. Его очерки помещали и очень хвалили. Вернувшись на завод, он послал в областную газету очерк. Напечатали. Это событие и определило его дальнейший путь.
Вскоре ему предложили работу в редакции. Он согласился.
А Петр поехал к себе в тайгу. Но, не найдя Дела по сердцу, тоже решил вернуться в город, на завод.
Тогда и подлил каплю яда старик Обманов, сказав сыну:
– Смотри, мужик, догоняй. Хватайся за него, как утопающий. Не лучше же тебя Павлушка-то, не медом мазанный. У него дружки в городе. У тебя одна зацепка – Павел. Держись за него, как на быстрине, только без ума не хватайся – оба потонете. Без ласки и на коня не сядешь. Да смотри, окаянная твоя душа, не завидуй. Не завидуй Павлушке. Нельзя! Ну, езжай, я тебя на первое время поддержу. Павлушке почтенье передавай. Пусть чувствует: живая душа об нем помнит.
Так появился в редакции Петр Обманов. Солидно посапывая, сидел он в отделе писем, сообразив, что для начала подойдет и эта некрупная должность. В редакцию устроил его Павел, который уже заведовал отделом и считался способным журналистом. Жили они вместе в одной комнате, также принадлежащей Павлу.
Помня наставления отца, Петр старался не завидовать товарищу, да и не было причин для зависти. Тогда не возникало даже и мысли о каком-то превосходстве одного над другим. Петр не мог ни в чем упрекнуть друга. Все у них было общее, как и в детские годы. И если одному удалось больше, значит, отстающему надо помочь. Дружба есть дружба, а Павел как был, так и остался добрым другом. И Петр вначале даже восхищался успехами товарища, считая их как бы и своими успехами.
Конечно, так не могло продолжаться долго. Петр был исполнительный работник. Все, что ему поручали, он делал добротно и обстоятельно, умел доложить об исполнении порученного. Но не было у него того вдохновения, того полета мысли, при котором ремесло становится творчеством и возвышает человека над его делом.
Через три года, когда Павел уже заведовал самым боевым отделом – партийной жизни, Петр не поднялся выше рядового работника отдела писем. Павел был принят в институт журналистики и уехал в Москву.
– На этом можно бы и закончить рассказ о дружбе, – сказал Берзин и крепко положил ладонь на свое колено, как бы поставив точку.
…Ветер шевельнул листья тополей. Легкий жакет Марины, как яркая птица, затрепетал полами и слетел на сиденье. Поднимая его, Берзин сказал:
– Будет гроза.
– Да, – отозвалась Марина, ожидая продолжения рассказа.
Он взял ее под руку и повел по дорожке, усыпанной красным песком. Они вошли под полотняный навес кафе. Им подали мороженое в металлических вазочках.
– Нужно ли говорить о том, что произошло в тридцать седьмом году? – спросил Берзин.
Размешивая ложечкой белую массу мороженого, Марина ответила:
– Это теперь все знают…
– Ну, так вот. Когда это случилось, друг мой Петр поспешил порвать со мной всякие отношения. Он не ответил ни на одно мое письмо.
Марина спросила с надеждой:
– Может быть, он не получал ваших писем?
– Получал. Почта работала исправно. Другие-то переписывались.
– Зачем же вы идете к нему? Выяснить, почему он не писал вам писем?
– Конечно, нет.
– Тогда зачем же? Вы считаете его виновником того, что произошло с вами?
– Этого я еще не знаю, – неохотно ответил Берзин. – Если бы наверное знал, то не пошел бы.
…Над Москвой торжествующе и вольно прогремел гром. Город полной грудью вдыхал живительную прохладу грозы. Первые капли крупного дождя ударились о полосатое полотно навеса. Матерчатые язычки оживленно затрепетали на ветру.
Марина сказала:
– Мне жаль сестру.
– Потому что она ваша сестра?
– Да, наверное.
– А что бы вы сделали на моем месте? – спросил Берзин.
– Я никогда не поступаюсь своими чувствами, – невесело улыбнулась Марина, – и не требую снисхождения. Поступайте, как знаете.
Дождь отшумел. Над Москвой воссияло солнце.
– Нам пора, – напомнил Берзин. Они вышли на улицу, сверкающую всеми красками радуги, улицу чистую, новую, как будто только что появившуюся на свет.
Около магазина игрушек Берзин остановился:
– Наверное, надо купить подарок. Он сказал, что сегодня день рождения дочери. Я не хочу портить праздник.
– Вряд ли это возможно, – безразлично сказала Марина. – Ему не до праздника.
– Я говорю о его дочери, – объяснил Берзин.
