Текст книги "Область личного счастья. Книга 2"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
С этим же добрым чувством внутреннего обогащения Женя проснулась на другое утро и сразу вспомнила о Грише.
Прежде чем идти в театр, она позвонила в общежитие института. Ей ответили, что Петров ушел.
И всю дорогу от дома до театра она не переставала думать о Грише, представляя себе, как он должен быть подавлен и убит провалом своей пьесы. И она решила обязательно разыскать его и вместе решить, что делать дальше.
За ночь накидало много пушистого крупного снега. Никто его не убирал на этих тихих малопроезжих улицах, и он лежал вдоль тротуаров двумя грядами выше человеческого роста. Из сугробов торчали кроны молодых липок, обсыпанных снежным пухом.
Женя так упорно думала о Грише, что ничуть не удивилась, встретив его около театра. Ей даже показалось, что он ждет ее. Конечно, ждет и делает вид, что не замечает ничего вокруг. Но это у него плохо получается, уж очень внимательно он вчитывается в текст афиши, извещающей о концерте, который состоялся три дня тому назад. Но ни малейшей тени уныния не заметно было на его лице. Скорей всего он был оживлен и даже как-то отчаянно весел.
– Здравствуй, Гриша.
– А, это вы? Привет.
– Кажется, раньше ты мне говорил «ты»?
– Ну хорошо: привет тебе, привет!
– Интересная программа, верно?
– Не знаю. Думаю сходить.
– Да? Мне кажется, ты опоздал. На три дня.
Гриша нахмурился:
– Здорово подмечено. А я бы ни за что не догадался.
– Я тебе звонила.
– Зачем?
– Знаешь что, Гриша, – торопливо заговорила Женя, – на эти твои штучки и словечки никто уже не обращает внимания. И я все равно не рассержусь. Хоть ты на голову встань. Что ты теперь думаешь делать?
Взяв ее под руку, на что он раньше никогда не отваживался, Гриша независимым тоном сообщил:
– Уже подумал. Сейчас был у вашего начальства. Попросил, чтобы пьесу больше не показывали. Вот такую бумагу им написал.
– Ты, Гриша, молодец. Я всегда так думала.
– Ну, положим, раньше ты думала другое.
Не обратив на эти слова никакого внимания, Женя спросила:
– А дальше что?
– Дальше полная ясность.
Но никакой ясности на самом деле не было, поэтому, когда Женя попыталась уточнить, какие у Гриши планы на будущее, он отделался утверждениями, полными оптимизма и неопределенности:
– Все ясно! Руки, ноги есть, голова на месте…
Они шли по бульвару, заваленному нежным пухом снега. В нем утонули и скамейки, и чугунная ограда, и бетонные тумбы с вазами у входа. Вазы казались поставленными прямо на верхушки сугробов и только для того, чтобы на них можно было положить по высокому воздушному караваю.
Глядя на них. Женя сказала:
– Не дыши, а то улетят.
Все кругом сверкало такой нетронутой чистотой и такая стояла тишина, что можно было подумать, будто мир сотворен только сегодня в ночь.
Перед ними простиралась широкая аллея, по которой еще никто не ходил; по сторонам стояли огромные липы, стояли так тихо, словно они еще не умели шуметь и не знали, как надо раскачивать своими могучими ветвями. Над ними возвышалось чистое, голубое, новорожденное небо.
У Гриши как раз и было такое ощущение, будто он шел по новому миру, где до него никто еще не ходил и у которого нет вчерашнего дня. Ничего вчерашнего, все будущее, все впереди.
Женя сказала, глядя на этот хрупкий мир с восхищением девочки, переступившей порог, отделяющий жизнь от сказки:
– Не дыши…
А сама тут же сделала глубокий вздох.
– Чувствуешь, какой воздух?
– Как в тайге.
– Не забыл?
– А ты?
Держась за руки, они шагали по глубокому снегу, напоминавшему им белую таежную целину, и говорили о любви.
– У меня в тайге вся жизнь, вся любовь, – восторженно сказала Женя.
– И у меня – жизнь.
– Ты поедешь домой?
– Наверное. А писать все равно буду.
– Я же говорю, что ты молодец. Расскажи, как ты разговаривал с нашим директором.
– Я ему повторил твои слова. Помнишь, что ты мне сказала на первой читке. Директор был потрясен. Не потому что пьеса плохая, к этому-то он привык, его удивило, что сам автор так прямо об этом заявил.
Гриша рассмеялся, вспомнив, какое при этом было лицо у директора. Можно было подумать, что он хватил уксуса вместо водки и никак не может разобраться в своих ощущениях.
Сказав о переживаниях директора, Гриша подумал, что, конечно, и сам он все это время выглядел не лучше. Хотел, дурак, схватить славу. Думал, что это такой веночек из лавровых листиков. Оказалось, славу не хватают. Ее зарабатывают. Потом и кровью. А на что она похожа, он так и не заметил. Во всяком случае не на веночек. Скорее на хомут: надел – вези, работай. Взялся за гуж, не отступай.
Но об этом он ничего не сказал Жене. И куда он едет, тоже не сказал и не потому, что не хотел, а просто он и сам не знал этого толком. Он хотел уехать домой, поступить на работу. Его возьмут. От такого шофера ни один лесопункт не откажется.
А в полдень Гриша уже был на вокзале.
Поезд местного сообщения стоял на третьем пути. Он был составлен из старинных грязно-зеленых вагонов с узкими окнами, но внутри все блистало свежей чистотой, и заново отлакированные диваны на точеных ножках блестели так, словно на них еще никто не сидел. В углу топилась чугунная печурка, установленная в ящике с чистым песком, отчего в вагоне было очень тепло, домовито и как-то не по-вагонному уютно.
Вагон был пуст. И эта пустота, и нетронутый блеск старинных диванов, и печка, которая сама по себе шумит в углу, углубляли ощущение первозданности. Гриша так и подумал, что он первый пассажир этого первого в мире вагона. Все сегодня было свежо, как только что выпавший снег, и все ново, как тропка, протоптанная в этом снегу.
Такое ощущение новизны рождало чистые, обнаженные мысли о своей силе и толкало на простые, ясные поступки.
Устроившись у окна, Гриша неожиданно задремал в тишине. Засыпая, он подумал, что все сделано правильно, а все, что ему предстоит еще сделать, никогда не будет продиктовано подленькими мыслями о собственном величии и желанием прославиться.
Проспав, как ему показалось, всего одну минуту, он проснулся в совершенно другом, густо населенном, мире. В приглушенном грохоте идущего поезда слышались громкие голоса людей.
Напротив две девушки, прильнув друг к другу, читали вместе одну книгу. Девушки были очень молоденькие, возбужденные тем, что читали, и поэтому хорошенькие.
За его спиной тяжело, как жирные пухлые блины, шлепали карты и чей-то басовитый голос то и дело повторял:
– Удар! Еще удар!
Через проход справа друг против друга расположились два очень озабоченных человека. Их мохнатые пыжиковые шапки вместе с непомерно раздутыми портфелями лежали на коленях. Наклонившись друг к другу, они так жарко спорили, что, казалось, сейчас начнут бодаться голыми лбами. Их голоса тонули в мягких вагонных шумах, как в воде. На поверхность выскакивали только отдельные слова. Чаще всего с обеих сторон слышалось:
– Под суд!.. Под суд?
Причем этим словам придавалось столько оттенков и значений, что, казалось, они давно уже перезабыли за ненадобностью все остальные слова богатого русского языка.
Глядя на девушек, похорошевших от чтения, Гриша подумал об искусстве, которое украшает людей, и о том, что он как-то причастен к этому украшению человечества. Подумав так, он тут же высмеял эту мысль. Один раз он уже попробовал заняться украшением человечества, решив, что для этого вполне подойдет изготовленная им побрякушка. Нет уж, хватит с него.
– Еще удар! – торжествующе воскликнул за спиной басовитый голос.
Девушки, перевертывая страницу, разом взглянули на Гришу, и одна что-то шепнула другой. Обе засмеялись – и сделались еще краше.
Гриша встал, снял с полки свой чемодан и вышел из вагона.
В тамбуре по-настоящему ощущались стремительный бег поезда и ничем не приглушенный ритмический грохот. Ветер свободно пролетал через площадку.
Поезд бежал по тайге.
Это был рабочий, деловой поезд. В нем ехали каждый по своему делу. Сходили на многочисленных таежных станциях, но большинство ехало до конечной остановки – до Бумстроя.
Когда поезд остановился у знакомого перрона станции Весняна, Гриша спрыгнул на утоптанный снег. Над островерхой крышей станционного здания безмолвные стражи – сосны – простерли мохнатые свои лапы. Надвигался ранний таежный вечер. Гриша стоял на снегу и вспоминал, как выглядели эти сосны, когда он уезжал отсюда. И как выглядел он сам. Вечер тогда был теплый, тонко пели комары, и сосны осуждающе покачивали мохнатыми вершинами. А Гриша считал себя непонятым и оскорбленным. Тамара провожала его. Он сказал ей какую-то ерунду насчет славы, которую он привезет сюда, в лесной поселок. Тамара, кажется, поверила.
Привез…
Безмолвно стояли сосны. В окнах станции вспыхнул свет. Паровоз дуплетом стрелял в небо острыми струйками пара.
За лесобиржей сначала тихо, потом все громче и громче запел такой знакомый гудок, что у Гриши вдруг сжалось сердце. На лесозаводе закончилась смена. Наверное, мать выходит из ворот завода и, отряхивая опилки со своей телогрейки, спешит домой. Навстречу ей, как всегда, идет отец. И вот они вместе, рука об руку, идут по поселку, а у своих домов стоят люди и говорят:
– Вот идут молодожены наши…
И почему-то вздыхают. Это Гриша много раз слыхал.
Представив себе эту картину, он спросил себя: имеет ли он право возвращаться в свою семью, которую оскорбил своим дурацким недоверием? Возвращаться, ничего не достигнув. Прийти и сказать: вот меня побила жизнь, и я, битый, приполз домой, и у меня нет ни сил, ни уменья дать сдачи, подняться на ноги. Пожалейте меня.
Около поезда замелькали фонари. Пронзительно свистнул паровоз.
Гриша схватил свой чемодан и на ходу прыгнул в вагон.
Часть четвертаяПока шли заседания пленума райкома, моторист все время вертелся в фойе дома культуры, пил в буфете пиво и, если при этом попадался на глаза начальнику, морщился, словно ему впервые в жизни приходится глотать такую дрянь. Но когда подошло время ехать, его нигде не оказалось.
Иванищев, сидя в катере, молча нажимал кнопку сирены. Звук охрипшей свирели взлетал над сонной без блеска рекой. Около самой воды стояли Виталий Осипович и Чикин.
Час тому назад закончился пленум райкома партии. Все были утомлены и хотели спать. Хотел спать и Чикин, но возбуждение, которое сжигало его весь вечер, еще не совсем погасло, и он никак не мог успокоиться.
На пленуме ему объявили строгий выговор за канцелярско-бюрократический стиль работы и за безразличие к удовлетворению нужд трудящихся. Его вывели из состава бюро райкома и рекомендовали партийной организации комбината срочно провести перевыборы секретаря парткома.
Пока шли к реке и ждали моториста, Чикин вялым голосом делился своими планами на будущее. Планы были неопределенные: не то он хотел стать преподавателем, не то собирался сам пойти поучиться. Одно для него ясно: он книжник, мыслитель, к практическим делам не способен. Сейчас на партийную работу надо выдвигать людей, практически понимающих марксизм-ленинизм.
– Не практически, а творчески, – заметил Виталий Осипович, но Чикин никого не слушал, продолжая рисовать свою будущую, заполненную наукой, жизнь.
Вверху над кручей раздался топот тяжелых сапог. Все подняли головы. На бледном небе возникла знакомая фигура моториста. Он так самоотверженно кинулся с кручи, будто собирался спасать утопающих.
– Напился? – спросил Иванищев, освобождая его место.
– Напился, – сознался моторист. – И проспался. Все по плану.
– Смотри, по плану, на топляк не налети.
Катер, приглушенно урча, полетел между сказочных берегов по молочной реке. Конец июня – разгар белых ночей. Только в это позднее время ночи вода лежит голубовато-белая, как снятое молоко. Через час потеплеет восток и река загустеет топленой пенкой.
Чикин уснул на заднем сиденье, не успев даже докурить папиросу.
Пряча бороду в поднятый воротник пальто, Иванищев сидел рядом с мотористом. Виталий Осипович, глядя в его спину, спросил:
– Спите, Гаврила Гаврилович?
Ответил моторист, со снисходительностью заботливой няньки:
– Пусть спит. Уходился начальник.
* * *
Секретарем парткома был избран Комогоров. Чикин сразу же собрался и уехал. Комендант поселка пришел к новому секретарю и спросил:
– Квартиру посмотрите или так переедете?
– Ну, идем посмотрим, – согласился Комогоров.
Он, тяжело ступая по крашеным полам, прошел через все три комнаты, которые занимал Чикин, постоял на кухне, подумал. Постоял в коридоре, посвистал и еще подумал.
Следуя по пятам за новым начальством, комендант заверял, что все в полном порядке. А если что не по характеру, цвет наката, например, то можно моментально перекрасить.
– Накат хороший, – хмуровато прекратил его речь Комогоров и снова засвистал.
Словно зачарованный этим музыкальным вступлением, комендант стоял у дверей, склонив голову к плечу.
– Вот что, – прервав свист, сказал Комогоров, – накат, по-моему, что надо. Как ваше мнение, Сажину, варщику, он понравится?
– Как вы сказали? – спросил комендант, сохраняя прежний вид очарованного человека.
– А вот так. У Сажина пятеро детей, живут они в бараке, ясно?
Комендант вытянулся:
– Совершенно ясно! – весело сказал он. – Это, товарищ Комогоров, очень мне ясно…
Вечером Аннушка сказала мужу:
– Ну, что ты мнешься? Я и не собиралась в эту квартиру. Мы еще и здесь поживем.
Сидя за столом, он привлек ее к себе и нежно сказал:
– Как жили, так и будем жить. Как народ, так и мы. Поняла? Чтобы никакой разницы.
– Ой, да знаю я это все, – ответила она и рассказала, как ходила сегодня в магазин за хлебом.
Конечно, не очень-то рассчитывала она на эту квартиру, хотя с двумя ребятишками на шестнадцати метрах жить нелегко. Так думала она, подходя к магазину.
Женщины, стоявшие в очереди, встретили ее несколько настороженно. Она, с тех пор, как муж стал секретарем парткома, не раз замечала такие взгляды, словно ее избрали, а не мужа.
– Кто крайний? – спросила она пристраиваясь к очереди.
Впереди все как-то вдруг расступились перед ней, и одна из женщин сказала:
– Да чего ты, Аннушка. Проходи, милая, вперед.
– Пожалуйста, – издалека улыбнулась молоденькая продавщица.
Аннушка вспылила:
– Вот что, бабы. Вы меня не испытывайте. Медом меня не обмазывайте. Я какая была, такая и останусь. А ты там, в белом халате, очередь не нарушай и подхалимничать не учись.
Женщины притихли, а та, которая предложила ей получить хлеб без очереди, покраснела и тоже начала кричать на Аннушку:
– Дура ты, дура! Чего выдумала. Мы к тебе душевно, а ты какие-то фигурки строишь!..
Женщины вдруг набросились на нее и, хватая за руки, подтолкнули к самому прилавку.
– Скажи ей, Ксанка, скажи про квартиру.
– Я не подхалимка, тетя Анюта, – тихо сказала продавщица и вспыхнула так, что слезы брызнули из широко раскрытых глаз. – Товарищ Комогоров нам квартиру отдал, мы из барака переехали сегодня.
– Свою квартиру отдал, которая ему назначенная, – пояснила одна из женщин. – Мужик-то твой.
– Ну и что же? – сказала Аннушка, поняв наконец все. Она хотела вернуться на свое место, но ее не пустили. Заставили взять хлеб без очереди.
– Правильно это? Теперь уж и сама не знаю, – закончила Аннушка свой рассказ.
Комогоров хмуро ответил:
– Все это неправильно. Все это переделать надо. Квартиры эти, очереди. Советская власть женщин освободила не для того, чтобы они в очередях хлеб добывали. Комбинат построили, а на паршивую пекарню сил не хватило. Ну, теперь уж не долго. Пришло другое время. Сейчас партия за все эти дела возьмется. Город надо строить ударно, как строили комбинат!
И вдруг улыбнулся, ласково взглянул в вопрошающие глаза жены и закончил:
– Ты сама знаешь, где правильно, где неправильно. Разберешься. Главное, живи как жила. А то, что муж у тебя руководитель, это значит – забот у нас прибавилось. Вот так, Анюта.
На другой же день после выборов парткома Комогоров пришел к Виталию Осиповичу. Он еще не привык к своему месту, к своему великолепному кабинету с монументальной девушкой-секретарем и поэтому никого не вызывал к себе, а сам шел к тому, с кем хотел поговорить.
Сначала поговорили вообще о разных делах и только потом, как бы мимоходом, Комогоров спросил:
– Ну, как настроение?
– Настроение у меня постоянное, – ответил Виталий Осипович, зная, что именно интересует Комогорова.
Когда год тому назад спросили, хочет ли он возглавить городское строительство, Виталий Осипович ответил отказом. Ему казалось, что такое предложение умаляет достоинство главного инженера крупного строительства.
Строить дома по стандартным проектам, где все уже заранее известно и определено и где, собственно говоря, инженеру и делать-то нечего, – занятие нудное и склочное.
Именно склочное. И материалы, и механизмы, и рабочая сила – все это в первую очередь идет на основное строительство, на комбинат. План жилищного строительства никогда не выполнялся, и это всем казалось неизбежным, как стихийное бедствие, с которым можно бороться, но которое нельзя предотвратить.
Отказываясь от новой работы, Виталий Осипович в то же время понимал, что его все равно назначат туда, куда найдут выгодным, не особенно считаясь с его желанием. Он считал такой порядок разумным, а значит, и справедливым. Плоха та армия, где командование уговаривает, а не приказывает. Никогда еще он не жаловался на тяжесть дисциплины. Мало ли чего он не хочет. Если каждый станет делать только то, что хочет, коммунизма не построить.
Он тогда же, в прошлом году, изложил эту свою точку зрения. И Комогоров на заседании бюро, где эта точка зрения была изложена, резко осудил главного инженера за такие мысли. Своим ровным басовитым голосом Комогоров сказал, что Виталий Осипович, по-видимому, считает, что он поднялся выше своего дела, перерос его. Плохи, значит, дела у Корнева, если они не растут вместе с ним. Так может думать только человек ограниченный или человек, который не смотрит вперед. Конечно, слов нет, лестно, когда тебе доверяют крупное мировое строительство, где можно развернуться во всем блеске, где дают ордена. А вот ты здесь заслужи.
Виталий Осипович тогда ответил, что он целиком полагается на волю коллектива, но мнения своего не меняет. Он не верит красивым словам, верит только делам. Все решил Чикин, сказав, что надо думать о досрочном выполнении государственного задания, а не о собственных удобствах.
Никто тогда не мог возразить Чикину, хотя все знали, что ему-то не приходится жаловаться на бытовые неудобства.
Сейчас, вспоминая все, Виталий Осипович не хотел сознаться, что в этом застарелом споре Комогоров оказался прав.
Как бы угадав затруднительность его положения, секретарь парткома удовлетворенно сказал:
– Ну вот и хорошо, что ты сам все решил.
– Где сам, где люди помогли, – ответил Виталий Осипович, – так сообща и решили. Коллегиально.
Скоро после этого разговора его вызвал к себе директор комбината. Шли на убыль белые ночи, густела тьма по вечерам, и утренники припудривали мховые кочки и деревянные крыши.
Ничего не замечая, шагал Виталий Осипович по мшистой тропинке. Зеленоватый военный плащ, наброшенный на плечи, отставая от стремительной походки хозяина, бился и трепетал за его спиной, путался в ногах и хлопал жесткими полами по кирзовым голенищам.
– Знаете, зачем позвал? – спросил Иванищев, переглядываясь с Комогоровым так торжествующе и загадочно, точно они сговорились преподнести Виталию Осиповичу приятный сюрприз.
– Догадываюсь, – ответил тот невесело.
– Ну вот и приступайте! – обрадовался Гаврила Гаврилович. – Во всех инстанциях одобрено.
Он, засунув руки в карманы отутюженного пиджака, расхаживал по своему просторному кабинету и с непонятным для Корнева ликованием говорил:
– Дело, прямо скажу, строгое. Ваши предшественники все развалили. С нашей, конечно, помощью. Прямо скажем, плевали мы на жилищное строительство. Вот теперь и вывози. Это прямо для вас дело, для вашего молодецкого плеча…
Виталий Осипович, мрачно поглядывая на ликование своего начальника и друга, злорадно подумывал: «Веселись, веселись, я тебя сейчас развеселю». Он выждал, когда Иванищев окончательно разойдется, и тогда в тон ему, насколько мог жизнерадостно, сказал:
– Должность, это верно, богатырская. За доверие, конечно, как положено, благодарствуем. Только и я не с пустыми руками пришел. Вот, докладную заготовил. Копия в главк.
– Узнаю орла по полету! – еще более радостно воскликнул Иванищев и снова подмигнул Комогорову. – А ты говоришь, будет отбиваться. – Он выхватил бумагу из рук Виталия Осиповича и стоя начал читать. – Вот: «Приступая к исполнению возложенных на меня…» Все правильно!
Но по мере того, как он читал, ликование его таяло, словно чтение деловой бумаги целиком поглощало его. «Ага, думал Виталий Осипович, дошло. Читай, читай. Дорого тебе обойдется мое назначение».
Комогоров подошел к директору и, перегнувшись через его плечо, тоже начал читать докладную, но заметив, что Иванищев вдруг приумолк, решил ободрить его:
– Все совершенно правильно, – сказал он. – Виталий Осипович дело знает.
Прочитав докладную, Иванищев степенно сел в свое кресло и, пряча смешливые искорки в глазах, грустно сказал:
– Какого Змея Горыныча согрел я за пазухой. Это же грабеж! Мало того, что я отдал своего лучшего друга, этот новый начальник жилстроя еще требует, – он снова схватил докладную, – он требует… где тут…
Теперь настало время ликовать Виталию Осиповичу, что он и сделал:
– Новый начальник требует передать тресту бригаду Козырева (каменщики), бригаду Гизатуллина (плотники), три самоходных крана, тридцать автомашин и из вновь прибывающих все бульдозеры, три трактора…
Иванищев сидел в своем кресле и только потрясал седеющей своей шевелюрой, словно отгоняя невидимых мух, а в глазах его по-прежнему прыгали смешливые искорки.
– Это называется «кошелек или жизнь». А зачем еще копия в главк?
– Для порядка.
– Выходит, я жмот и бюрократ?
– Я же вас знаю, – неопределенно начал Виталий Осипович, но Иванищев быстренько перебил:
– Отослали?
– Плохо вы меня знаете…
– Пишите приказ о передаче. Канители с этим много будет, да ведь вы пробьете. Вы знаете, про вас как говорят? – Иванищев помял свою бороду, хитровато взглянув на Виталия Осиповича. – Я слыхал, говорят: с таким водиться – легче в крапиву садиться. Здорово? Я раньше не верил, а сейчас убедился – говорят правильно.
– Про меня еще и не то говорят… Один человек – я ему этого вовек не забуду – один человек говаривал, что я вообще беспощаден к людям.
– Не забыл? – оживленно воскликнул Комогоров. – Очень хорошо, что помнишь. А, случится, забудешь – напомню. Чувствуешь, какая у нас жизнь начинается?
Он засмеялся, как бы желая смягчить свое предупреждение. А Виталий Осипович, улыбнувшись для приличия, поспешил закончить разговор.
* * *
В черной избе старуха прядет свою пряжу при свете тусклой электрической лампешки.
Старуха вообще была против электричества. Когда в деревню протянули линию от комбинатской ТЭЦ, она согласилась осветить свою избу только тогда, когда ей дали самую маломощную лампочку. «Как при лучине», – смеялись электрики, молодые ребята. Про лучину они читали у Пушкина: «Трещит лучина перед ней» – и считали упорство старухи простым чудачеством.
Откуда им знать, что к старухе приходят и приезжают бородатые люди или же такие, как и она, черные старухи, в полутьме ведутся негромкие разговоры. Гремя безменом, она отвешивает им товар, за который эти молодые ребята-электрики и копейки бы не дали: ладан, лампадное масло, свечи. Все это привозит ей Самуил Факт. А по ночам, когда закрыты магазины, здесь можно достать водку или брагу собственного изготовления. Все эти дела не уважают яркого света.
– В самый раз, как при лучине, – проворчала старуха, – так нам привычнее.
Она прядет свою пряжу, а напротив нее за столом сидит Самуил Факт и пьет водку. Ему жарко. Он расстегнул намокший от пота тугой воротник гимнастерки, но шарф снять забыл.
– Где же это Зойка долго идет? – вздыхает он, поглядывая в окно маленькими своими глазами.
Старуха безнадежным голосом жалуется:
– На свечах наживаешься сверх положенного. Да еще водки требуешь. В бога вот не веришь, а он тебя накажет. Бог-то. Обманываешь ты его.
Она знает, что слова ее не задевают Факта, что все равно он сдерет с нее втридорога и жаловаться некому. Но поговорить надо.
Вытирая жирную шею концом своего шарфа, Факт равнодушно отмахивается:
– Я, бабка, только этим и живу, что богов обманываю. И земных обманываю и небесных.
– Грех ведь, – вздыхает старуха и чешет концом веретена висок под платком. – Жуликоватый ты человек.
Факт выпивает еще стопку и с хрустом откусывает огурец. Выплевывая скользкие огуречные семечки, он философствует:
– Жулик, по-моему, самый правильный человек на земле. У него кругозор шире и мысль гуще. Что такое честный человек? Он, честный-то, считает, что он во всем прав, а жулик перед ним виноват. А жулик говорит: честный прав, он свое добро бережет, а я прав, когда это добро ворую. Честный не любит жулика и всячески жаждет его гибели, а жулик, наоборот, любит честных и хочет, чтобы их было больше. Вот каков жулик.
– А громобоя-то не сумели обмануть.
– Виталия Осиповича ты, старая, не упоминай при мне. Это моя скоротечная болезнь. Никого не боялся. Одного его боюсь. От него, знаю я, смерть приму. У него грехов нет, зацепиться мне не за что. У вас такого в святые записали бы.
Он сложил свою буйную голову на руки и сказал в стол:
– Что же это Зойка-то?..
Когда пришла Зойка, он уже спал на ее кровати. Она растолкала его:
– Тридцать человек сократили. Да проснись же ты. Приказ сама видела. И меня тоже. Теперь у директора и главного инженера одна на двоих секретарша будет. Сашку-криворучку дуру оставили…
Сидя около него на кровати, она долго страстным шепотом проклинала злодейку-судьбу, начальство, которое только и занято изобретением неприятностей, и своих многочисленных завистников. Факт курил, обволакивая дымом ее трясущееся белое лицо. Когда ему надоело слушать, он сказал:
– Не шепчи, Зойка. Сокращение управленческого аппарата проведено. Отчет послан. Переждем и будем устраиваться. Порядок известный… Пошумят, и все пойдет обратным ходом. Мы еще поживем некоторое время.
Зойка скривила дрожащие бесцветные губы и звонко высморкалась. Факт уже окончательно проснулся и, стреляя словами, начал поучать:
– Привыкать к новому обстоятельству надо. Сейчас, Зойка, время переломное. Смотри в оба, чего можно, чего нельзя. Мы такие, вроде как на складе переходящие остатки. Могут использовать, могут списать к чертовой бабушке.
* * *
Михаил взял Лину за руку и, сощурив свои горячие глаза, строго сказал:
– Моя жена.
Но Виталий Осипович заметил, как застеснялись они оба от непривычки называть себя мужем и женой, и, чтобы помочь им преодолеть неловкость, он весело заговорил:
– Ничего. Все так начинали. И стесняться тут нечего.
Усадив молодоженов на диван, сам сел напротив, как бы для того, чтобы получше разглядеть, как они выглядят в самую счастливую пору своей жизни.
Виталий Осипович вспомнил свой медовый месяц и добрым голосом спросил:
– Что ж вы свадьбу-то зажали?
Но тут он заметил, как Лина сделала трагические глаза и локтем подтолкнула Михаила и как Михаил посмотрел на жену и откашлялся в кулак. Он заметил, что пришли они вовсе не за тем, чтобы для полного семейного счастья получить добрые пожелания. Им нужна помощь. Квартира им скорей всего требуется для полного семейного счастья…
Он вздохнул:
– Ох, ребятишки. Что мне с вами делать?
– Жить там дальше нельзя, – заговорила Лина. – Еще пока я работала в конторе, было терпимо. Они там все в деревне вас боятся и меня не тревожили. А теперь как взбесились. Я уж Михаила сдерживаю.
– Она меня только и сдерживает, – вспылил он, ударив кулаком по кубанке, надетой на колено. – На неделю бы хватило хоронить-отпевать, если бы не она.
И Корнев знал: не будь Лины, Михаил выполнил бы свою угрозу.
– Что мне с вами делать? – повторил он задумчиво.
Лина откинула на затылок коричневую шаль и, поблескивая сережками, деловито, как давно обдуманное, предложила:
– Вы нам отдайте вашу старую избушку. Мы смотрели. Она еще не очень развалилась. Ее привести в порядок, так еще можно жить.
Проговорив это, Лина просительно посмотрела на Корнева, боясь, что он откажет им в счастье владеть заброшенной и оттого пришедшей в негодность избушкой. Михаил сумрачно смотрел в пол, приняв раздумье Корнева за отказ. Он уже собрался надвинуть кубанку на глаза и сказать что-нибудь вроде «ну и подавитесь вы своей завалюшкой», но в это время Виталий Осипович вдруг рассердился: он вскочил и с непонятной злобой произнес:
– Избушку я эту к чертовой матери сломаю. Довольно в избушках жить. А вы вот что… – он снова на секунду задумался и деловито закончил – Бери, Михаил, свою машину. Прямо сейчас. Грузи вещички и переезжай ко Мне. Что я один в двух комнатах жить-то буду!
Михаил вскинул голову и прижал кубанку к груди.
– А Евгения Федоровна приедет? – начала Лина, но Виталий Осипович перебил:
– Приедет и скажет: правильно. И будете жить, пока мы вам квартиру не построим. Обязаны построить. Будьте покойны. Словом, держи, Лина, ключ. Чтобы сейчас же!
Об этом поступке Корнева было много разных разговоров. Одни осуждали его, другие находили, что сделал он правильно.
