Текст книги "Том 6. Осажденная Варшава. Сгибла Польша. Порча"
Автор книги: Лев Жданов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)
ВИЛЬНО И ШАВЛИ
– Ежегодно я могу посылать двести тысяч людей на смерть, как пушечное мясо. И в этом – кроется моя сила!
НаполеонI
– Высшая Справедливость уничтожает все человеческие права и обязанности. Ее символ – острие штыка!
НаполеонIII
Вперед, на Ковно послал Гелгуд Дембинского на помощь капитану Заливскому, давшему знать, что он хочет овладеть громадными запасами россиян, сложенными в этом городе. А сам пошел на свои ррдовые Гелгудишки.
– Непристойно Гелгуду, Кейстутовичу прирожденному, вступать в свой, Литовский край иначе как через свои дедовские земли.
И только 7 июня нового стиля, потеряв десять дней, вступил в свои Гелгудишки «круль самогитский», как полушутя, полусерьезно он сам называл себя и звали его другие. Оттуда дальше двинулся. Но к Вильне поспел только еще через неделю и 17 июня пришел в Зейны.
Тут, как и всюду, блестящую встречу устроили Кейстутовичу. А кстати, его день рождения подошел. Начал по-своему справлять праздник Гелгуд. Весь штаб, Зейны целые и отряд до последнего человека – не остались трезвы….
А на другое утро пушки загремели от Вильны.
За голову схватился сначала Гелгуд. Он и забыл, что на сегодняшний день назначил приступ к Вильне…
Все отговаривали, объясняли, что время ушло. В городе уже собралось 20 000 гарнизону вместо пяти, как было десять дней назад… Курута с большим корпусом торопился тоже на помощь своим…
– Ничего. Кейстутович не считает своих врагов, а спрашивает: «Где они?» – вспомнив уроки юности, выпалил Гелгуд…
Наступление началось по его приказу. На Поныри, на самое сильное место города, велел вождь направить главный удар… Все отряды, посланные в обход города, чтобы рассеять силы неприятеля нападением с разных концов, были уже на местах… По расписанию – начали на заре 18 июня нападение…
А Гелгуд поспел только 19-го!..
Напрасны были бешеные приступы польской пехоты и безумные атаки конницы…
Крепостные пушки, выставленные в самых опасных местах, косили нападающих, сметали их целыми рядами, дороги и поля устланы были поляками… Уланы польские успели побывать у самых стен и окопов города, заклепали несколько пушек… Но едва сорок человек их вернулось из целого полка…
Вдруг тревога, новый ужас разлился по рядам поляков… Пылит дорога, ведущая в Троки… Еще отряд большой подходит… Россияне, конечно. Они сбоку ударят, совсем размечут Кейстутовича со всем его корпусом… Уже отчаянные познанцы готовились ценою жизни отразить удар… Уже несколько польских пушек громыхнуло, выпустило снаряды в сторону «врага»… и вдруг появился оттуда всадник, мчится во весь опор, белым чем-то машет!
– Стойте! Свои идут! – кричит. – Мы из Ковно. За-ливского вольные партизаны из Плоцка и Августова!..
Радость охватила людей, недавно покрытых потом смертельного ужаса… Помощь знатная… Стали на позицию подошедшие войска. Опять идет бой… Но Курута подошел на помощь Вильне… Ударил на Гелгуда… Тот трезв был на этот раз; видит: слишком неравны силы! Отступать приказал… Быстрое отступление, почти бегство началось. Только всадники Хлаповского прикрывают отступающих, бьются, как обреченные… И успели уйти из-под Вильны легионы Гелгуда. Только потрепали их порядком россияне. Заливскому досталось сильнее других. Стоит он, залпы посылает в город, не знает ничего, не видит, что отступили уже главные силы поляков… И вдруг – повалили на его небольшой отряд почти все батальоны Куруты…
Едва по старой сноровке партизанской рассыпным строем, оставя обоз, в лесу спаслись люди Заливского от плена, от смерти…
Эмилия со всеми в огне была… И отступила со всеми… Но страдала, наверное, больше всех.
Силу свою почуяли россияне… Кольцом, понемногу, окружают корпус Гелгуда, силы которого теперь известны, ум которого теперь взвешен.
– Храбрый индюк! – так отозвался о нем хитрый грек Курута…
Правда, быстро, за неделю, пополнил повстанцами свои регулярные полки Гелгуд. Но тем только испортил хуже дело.
Первая стычка показала его ошибку. Вооруженные разным оружием, дальнобойными мушкетами и обывательскими карабинами, или пищалями, бьющими близко и слабо, стрелки потеряли силу залпа, линия огня «сломалась» во вред стреляющим.
На военном совете Заливский и Дембинский с Хлапов-ским предложили Гелгуду:
– Отпустим вольных людей в их леса. Там они станут хорошими партизанами, не будут портить своей компанией наших солдат, которые и без того распустились, забыли дисциплину и строй!
Вспыхнул Гелгуд.
– Забыли дисциплину… у меня! Мои войска!.. Да если я сейчас прикажу, – каждый один на пушку полезет… Тысячу дьяблов…
– Пьяный человек и на черта полезет, не то на пушку! – проворчал Косе, сам еще сидящий в угаре после ночной попойки. – А правду сказать, солдаты наши теперь больше пьют, чем врага бьют!..
Зверем поглядел Гелгуд, но сейчас же, будто и не слышал слов ненавистного капитана, обратился к Заливскому:
– Пан привык к «лесной войне»… А настоящему, регулярному жолнеру она не идет! Да и не шляхетское дело, по-моему, подобно трусам, крыться по лесам, стрелять из-за кустов… Вести эту «партизантку», как вы, панове, называете… То ли дело грудь с грудью, в открытом поле, в честном бою помериться силами… Отвечать на пулю пулей, ударом на удар…
– И быть битым на каждом шагу, и сигать, подобно зайцам, от российских хортов! Хорошее дело! – обозлясь в свою очередь, кинул желчный Заливский. – Пусть там кто как желает… Хоть на кулачки с медведями литовскими дерется, если умный человек… А я ухожу своей дорогой, в лес… где каждое дерево – пополняет мои жидкие ряды, где за неимением пуль я могу в ямы волчьи ловить врага!
– Я тоже ухожу «вести партизантку»! – подал голос Езекиил Станевич. – Хоть умру не от пушечного ядра, зная, что и я насолил тем, кто пошлет меня на свидание с моей бабушкой…
– Вольному воля, спасенному рай! – угрюмо отозвался Гелгуд.
– А у нас в Галиции еще прибавляют: «А дурневи – дудка!» – не вытерпел, съязвил Косе.
Запыхтел даже от ярости Гелгуд, но сдержался.
– Как кому мило! – повторил он. – А мы на Шавли идем…
– На Шавли? – раздался общий крик изумления.
– Зачем на Шавли? – не выдержал, спросил сдержанный, вечно холодный, чопорный Хлаповский. – Что нам там делать?
– Брать город, гнать россиян. А если пану генералу больше нравится оставаться здесь, пробовать, какая материя на лифе у местных красоток, – я не препятствую.
– Ни лифов у мещанок, ни полных рюмок, ни пустых слов я не люблю, храбрый пан генерал! – едко отозвался Хлаповский. – Уж все равно сидим в дегте, не отчистимся легко… Умирать, так умирать и в Шавлях можно… Чем плохой город?.. Пойдем в Шавли, если больше умных путей не видно!
– Вот люблю за отвагу генерала! – похвалил Гелгуд. – Разумного человека приятно и послушать. Пусть трубят выступление…
В Цитованах был этот военный совет, после поражения под Плембургом, там, где Гелгуд, позавтракав плотно, с вином, лег в поле под деревом отдыхать во время жаркого боя, а проснулся и ускакал, уж когда казаки показались из ближней рощи…
Много жертв унесла битва при Плембурге!
А по пути в Шавли еще немало дурных вестей дошло до польского отряда… Из Ковно выбили россияне Ролланда… Три больших отряда с трех сторон обходить стали самого Гелгуда…
– Ничего, засядем в Шавлях, покажем зубы этим… лайдакам! – ворчит Кейстутович…
– Но там и обороны нет… Палисад старый, пушек почти никаких!..
– Тем лучше. Легче нам теперь войти туда…
– Да зато сидеть потом будет плохо…
– Как кому! Меня Бог наградил телесами. На нож сяду – не почую! – шутит по-солдатски Гелгуд.
К Шавлям пришли. Там всего 3000 россиян. У Гелгуда и все 15 тысяч наберется. Кинуть бы сразу эту лавину со всех сторон на приступ… и через час сдался бы гарнизон…
Но Гелгуд потерял всякое соображение за последние дни, когда ночное пьянство сменялось тяжелыми дневными переходами и спешкой, к которой не привык важный генерал.
Как под Остроленкой его друг и застольник Скшинецкий, так и под Шавлями Гелгуд – батальон за батальоном, один эскадрон за другим, поодиночке шлет на приступ, на избиение, на гибель и верную смерть…
Всю силу свою сам разбил Гелгуд о старые палисады Шавель!..
Плоцкие пикинеры, словно завидуя славе братьев улан, погибших под Вильной, ворвались в город… Но полковник Крюков, старый кавказец, такой прием приготовил незваным гостям, что из полка только 20 человек на конях вернулись к своим!..
Ксендз Лога, капеллан познанцев, пополненных литвинами, недавно раненный в руку под Вильной, тут же шел со своими батальонами, впереди людей, с Распятием в руке… Поднимает раненых, относит к стороне, перевязывает – и снова в огонь!
И вдруг увидел, что один жолнер притворился раненым, лег на землю, отполз назад, уходить хочет… Ковыляет, будто в ногу ранен.
Остановил его ксендз-воитель:
– Стой! Ты куда? Не стыдно тебе, сын мой! Оставляешь братьев, предаешь родину, веру, святое дело свободы…
– Болен я, святой отец! – лепечет трус… – Нога вот…
– Душа больна у тебя, пронизана тлением и гнилью… Ты не достоин носить имени воина, солдата, если ложью ответил на мои слова. Дай ружье! Я заменю тебя в рядах… А ты – беги, презренный!
Молча, подавляя восклицание радости, отдал ружье солдат, быстро скрылся за кустами…
В ряды вошел ксендз Лога с ружьем наперевес, как все другие, как хаживал на врага его отец покойный, соратник Костюшки…
Пуля остановила отважного, ударила в грудь, где сердце… Он пал… И уже холодеющего – отнесли его солдаты, положили под деревом на густую, высокую траву.
Это было уже под вечер 8 июля, когда в бойне под Шавлями, устроенной ошалелым Кейстутовичем, выбыло больше 52 офицеров и треть людей польского отряда…
Офицеры, старые и молодые, подъезжают к вождю, кричат ему:
– Что делает генерал?.. Это безумие… Бойня, не сражение. Надо ударить разом, всею силой!..
– Я знаю, что надо делать с такими солдатами, которые не могут взять старой бани… С офицерами, которые смеют учить вождя! В Пруссию надо уходить – и конец! – вырвалось у Гелгуда в пылу спора. Затаенная мысль вышла наружу.
Поднял седую голову полковник калишан, храбрец Злотвинский, молчавший до тех пор, громко заговорил:
– В Пру-сси-ю!.. Сложить меч у немцев… Когда еще столько сильных, крепких рук держит ружья и палаши!.. Ге-ге!.. Хорошо говорит Кейстутович… Недостойно ведешь ты себя, генерал! Литву губишь, Польшу губишь, дело народное… Смертельный удар ему наносишь, глубже, чем до этих пор разили враги!.. Мараешь лучшие страницы нашей истории… Стыдись! Фуй!..
Багровый сидит в своей коляске, вращает здоровым глазом Гелгуд и вдруг хрипло выкрикнул:
– Сме…ешь мне! Под арест… Все под арест!.. Презрительно поглядел, кинул шпагу в коляску вождю и молча отъехал Злотвинский. Махнув безнадежно рукой, последовали за ним другие…
А бой идет… Солдаты громко кричат, проходя мимо Гелгуда на убой к стенам шавельской цитадели:
– Мясник! Убийца!
Устали россияне разить, их пушки даже словно охрипли от своего грохота и рева. Еще напор, и войдут поляки в город. Но кто-то сказал Гелгуду, что подходят россияне на помощь шавельскому гарнизону.
И затрещали барабаны, зазвенели тревожно трубы, заговорили:
– На-зад… на-зад… назад!
Отступать дан приказ… После таких жертв… почти перед победой.
Мрачные, озлобленные, отходят полки.
Ночью на бивуаке к Хлаповскому кинулись офицеры, все почти, кроме тех, кто сейчас с Гелгудом заливал горе вином.
– Генерал, побойся Бога! Уж после Вильны мы просили: возьми начальство над корпусом, избавь нас от этого безумца! Сгибнуть, так хоть со славой, а не с позором, как он нас принудит, этот…
Жгучие слова срываются с губ, самые позорные названия…
– Там ты говорил, что все устроится… что есть надежда на его просветление. Теперь – сам видишь: он безнадежен. Мы придем, скажем этому индюку, что ты избран вождем, а он может… отправляться! К дьяволу!.. Или в Гелгудишки свои прекрасные…
– Это значит военный переворот, бунт на поле битвы! Отнять власть у начальника! Что вы, панове! Что скажут на Литве, в Польше? Что Европа подумает об нас? – холодно отвечает Хлаповский. – Пусть лучше гибнет дело святое наше, чем целому миру показать разлад, подтачивающий польскую армию… Я иначе мыслю! Если даже настоящему восстанию суждено потерпеть неудачу, оно должно оставить след нашего единения и дружбы, а не розни и вражды! Предложения вашего я принять не могу!
Ушли офицеры, угрюмые, печальные. Молодежь восторженно повторяет между собою:
– Какой характер! Какая сила! Римлянин из бронзы наш генерал.
А Хлаповский думал в это самое время:
– Навязать себе на шею мешок с камнями, куда еще Гелгуд напустил скорпионов и змей! Слуга покорный. Он заварил пиво, пусть его и допивает сам…
И Гелгуд допил чашу до конца!
Глава IVПО РАЗНЫМ ПУТЯМ
Налево пойдешь – сам пропадешь. Направо – коня потеряешь. Прямая дорога – обоим конец.
Народная сказка
Отступает к Куршанам корпус Гелгуда. Со всеми идет и Эмилия Платерувна. Но больше всех страдает хрупкая девушка.
Душа страдает от унижения, от разлада, который царит во всем отряде… Тело измучено походами, лишениями, непосильным трудом боевой жизни. Лихорадка сжигает ее. Тени не осталось от прежней высокогрудой графини-красавицы.
Кровь чаще и чаще показывается из горла.
Плачет Рачанович, видя, как тает любимая подруга, даже улыбаться стала меньше, не шутит, песенок не поес, которые певала раньше.
Страшевич – тоже извелся.
А Эмилия, тихая, бледная, утром, едва поднявшись на седло, ведет свою роту. А вечером сваливается на постель, и лежит, без еды, почти без сна, снова до зари…
Утром 9 июля в Куршанах остановился отряд. А отовсюду вести идут, что уж близко сильные российские корпуса. Окружить хотят поляков.
Опять совет собрался: пять генералов, шесть полковников.
Тут уж против воли они заставили Хлаповского принять начальство, отняли команду у Гелгуда. Потом стали совещаться о делах.
– Да что тут толковать? – заговорил решительно Дембинский. – Все ясно и просто, как латинская азбука! Военных припасов нет, запасов нет… Кони – хоть ночью могут брать на лугу. А солдата травой не покормишь! Такое войско, при огромном обозе офицерском, не может ни нападать скоро, ни уходить хорошо. Разойтись нам надо во все стороны, водою пролиться мимо врага… И на Польшу утечь! Там хоть поможем своим еще немного отбиваться от Дибича. Или – нет! Умер он. Холеру схватил, вместо очередной награды… Так сейчас же Паскевич через Пруссию явился к Висле, ему на смену. Этот – еще позабористей, чем покойник. Помочь надо нашим мазурам и Варшаве. Туда идем!..
– Дойдешь, как же! – хрипло отзывается весь отекший Гелгуд. Он даже свой глаз вставной потерял где-то и теперь морщит пустую впадину глазную, совсем стариком выглядит. – А не лучше ли попросить прусского короля вступиться за нас?.. Да поскорее самим…
– Туда, за прусский кордон броситься? – подхватил насмешливо Дембинский. – Славно будет! Честь нам великая! Э! Да что там о славе, о чести толковать. Слепой не видит солнца… Глухой не спляшет и под лучшую музыку… А кто решится войску сказать: «Идем к пруссакам!» И что будет из того? Знаете, паны генералы.
– Да, опасно, что и говорить! Заплюют… Кулаками заколотят…
– То-то… А моя мысль такая: избрать сейчас полного, неограниченного вождя для войска и для всей Литвы и Жмуди… Диктатора, проще говоря…
– Вот тебя, генерал! – буркнул Косе, завистливый и грубый.
– Кого? Об этом после речь поведем… И собрать еще народу побольше, пробиться из этого угла, облаву разорвать… Опять на Литве поднять пожар большой… Нас и сейчас немало: двенадцать тысяч. А тогда втрое…
– Двенадцать тысяч! – забрюзжал Гелгуд, весь негодующий после своего смещения и теперь ищущий, чем бы всем досадить.
– Двенадцать тысяч! Громкая цифра… Кого двенадцать тысяч? Солдат? Нет, сброду всякого! Дисциплины не стало… Измучены, напуганы все… Три сотни казаков пусть явятся, гикнут – и разбегутся все ваши двенадцать тысяч, пан генерал!
– Твои, генерал, не наши! – зазвучали негодующие голоса. – Ты их так починил… А они были как новые… еще перед Вильной, перед Шавлями! А ты нас корить смеешь? Кейстутович!..
– Стойте, паны генералы! Время ли! – остановил Дембинский загорающуюся опасную свару. – Спасать себя, людей надо! Честь свою выручить. Если не здесь воевать с врагом… Еще есть дорога, и не одна, несколько даже, как я раньше помянул: на Вислу, домой!.. Поделим громаду на части – ив путь!.. Кто каким путем желает, но к одной цели: на Варшаву!..
Странным молчанием, смущением ответили все на предложение Дембинского… Наконец подал голос Хлаповский:
– Не дойти нам туда, генерал… Людей загубим… и себя… а пользы никакой… Та же шавельская бойня повторится! – глядя в лицо Гелгуду, спокойно, холодно кинул обиду Хлаповский, словно по лицу ударил виноватого. И продолжает так же спокойно: – Насколько я выяснил себе настроение товарищей… Они больше за то, чтобы… сложить оружие за прусской границей и добираться потом домой. Разделить корпус надо… Хоть на три части… И…
– Опозорить оружие и славу польскую…
– А если нас окружат россияне и мы сдадим им, победителям, это оружие? Славе легче от этого? – холодно, четко возражает Хлаповский Дембинскому, у которого лицо пылает и глаза горят.
– Ну, кто как хочет, а я свое сделаю! – крикнул тогда Дембинский. – Если хоть десяток солдат останется со мною, в Польшу их поведу.
– И доведешь, генерал?..
– И доведу! Бог порукой… и моя честь!.. А вот я послушаю, что вы скажете младшим офицерам и своим солдатам? – Он указал на окно, за которым собрались поручики, подпоручики и больше половины отряда, желая скорее узнать, что теперь будет.
– Ничего им не скажем… И сами мы не знаем, что будет! – ответил Хлаповский уже не так уверенно, как раньше. – Скомандуем «вперед»! Пойдут… А там?.. Увидим… Что Бог даст!..
– Ну, пусть же Он вам, генералы, даст лучше, чем вы… сами того хотите! – со сдержанным негодованием вырвалось у Дембинского.
– Не собираешься ли ты, генерал, сказать этому стаду обо всем, что здесь говорилось и решалось? – с тревогой спросил Гелгуд.
Брезгливо поморщился, глядя на него, Дембинский.
– Нет, успокойся. Я – бойню не люблю. Мясником, даже для свиньи для жирной – не был и не буду, не то что для людей. Пусть Бог им поможет. А я им ничего не скажу!
Быстро столковались теперь генералы и полковники. Три отряда выйдет из целого корпуса. Один ведет Хлаповский, второй – Ролланд, третий – Дембинский. И каждый отвечает за себя. Даже отдельные офицеры могут брать команды и вести, куда хотят, если пойдут за ними люди…
– А я же с кем? А штаб куда? – задал тревожный вопрос Гелгуд.
– С кем хочешь, с тем иди! – ответили ему.
Не дослушав до конца всех толков и речей, первый вышел из хаты Хлаповский.
Восторженными кликами встретили его младшие офицеры и солдаты. Кто-то догадался пустить слух, что «домой», на Варшаву решено вести людей…
Молча сел на коня Хлаповский, стал во главе своей колонны, построенной уже по его приказанию в походный порядок, и дал знак в выступлению.
К вечеру Гелгуд в коляске со всеми своими собутыльниками, с «пьяным-собором», как называли его штаб, догнал Хлаповского и поехал за отрядом по мягким проселочным путям…
Утром на другой день пушки послышались в той стороне, куда ушел Ролланд со вторым отрядом, порученным ему. Россияне на него наткнулись – и пустились преследовать, думая, что это весь отряд Гелгуда… Такая ошибка позволила два дня спокойно идти отряду Хлаповского.
– На родину! В Польшу идем! – радостно толковали солдаты. – Уж лучше будем биться до последнего патрона, а не сдадимся и оружия у пруссаков не сложим, как изменники тут толковали иные!..
Слышит это Хлаповский, и все мрачнее становится он.
– Гелгуд – изменник! – открыто говорят и офицеры. Особенно волнуется поручик Яскульский, 7-го линейного полка.
– Мы все на жертву принесли… Я невесту бросил… мать-старуху… А он? Как вел он войну? Позорно. В Вильну – опоздал… Силы свои разбросал перед боем. Приступ начал от Каплицы, где и без боя ущельем легко не пройдешь. Прямо с умыслом губил нашу силу. А Шавли? Российский генерал хуже не посылал бы нас на убой, как свой. Кейстутович – предатель! Мясник! Судить его надо, когда вернемся домой… Изменник!
– Дурак просто! – отзывают иные.
– Нет! Так глуп не может быть даже одноглазый Гелгуд, круль самогитский. Это измена, а не глупость!
Другие, – не зная, куда ведет людей Хлаповский, – успокаивают недовольных:
– Потерпим еще немного!.. Столько вынесли, – снесем и эту последнюю муку. Дома зато отдохнем…
Бледнеет, хмурится Хлаповский и молчит! Ни слова и Гелгуд, которому в лицо кидают жгучие обиды даже солдаты!
На третий день, 12 июля нового стиля, от Полангена – к Юрбургу повернул Хлаповский, вдоль самой прусской границы. Не знают путей солдаты. Им – все дороги здесь чужие. Все – ведут домой…
А тут прискакали к Хлаповскому два офицера, которых он еще вчера посылал куда-то. Пошептались с генералом и заняли места в своих отрядах. Лесной дорогой идут. Канава какая-то вдоль.
Неглубокая, но конца ей нет…
В раздумье едет Хлаповский. От Повендена, слышно, – пушки бухают…
Ролланд там от нападений отбивается.
Час, другой едет молча, вдоль рокового пограничного рва Хлаповский. Наконец зазвучала команда.
– На отдых… Стой… Привал!..
Всадники спешились, пешие сняли с себя походную амуницию…
А Хлаповский неожиданно созывает всех офицеров. И солдаты, весь трехтысячный отряд, сбежались кругом, хотят слышать, что скажет генерал.
Четко, сильно звучит речь Хлаповского:
– Выхода нет, паны офицеры! И вы, солдаты! Позади – тридцать тысяч вражеских штыков, гибель и плен. Перед нами?.. Вон дорога, мост и орлы прусские! Там хоть стыда не узнаем… Решайте, сами скажите, что делать? Еще сказать вам должен. Десятого апреля издал эдикт прусский король: защиту нам обещал. В Европе назревает общая революция. Наше дело еще не потеряно. Мы еще воскреснем тогда. А… как быть теперь? Скажите!
– Ты – вождь! Веди нас, как вел! – глухо откликаются многие офицеры…
Молчат солдаты…
Перешел ров Хлаповский, огляделся, вынул шпагу свою – и далеко откинул ее, подал первый всем пример: что остается делать теперь?
Явился патруль прусских улан с майором Будденброком во главе.
– Что это значит? Почему польские войска перешли границу, бросают оружие? Гонятся россияне за вами? – спрашивает бравый пруссак.
– Нет, мы сами решили, – глухо отвечает Хлаповский. – Мы прекращаем борьбу. И вот…
Не может досказать. Умолк… Горло перехватило от стыда и горя.
– А кто в отряде старший? – спросил в недоумении Будденброк.
– Я, – подал голос Гелгуд. – Да, генерал en chef Гелгуд.
– А, так ты опять – старший? – неожиданно прозвучал голос поручика Яскульского. – Предал нас, привел к позору. Сдал было власть в тяжкую минуту! А когда опасность больше не грозит, снова – старший стал! Так получай же заслуженную награду, изменник отчизны!
Никто опомниться не успел. Грянул пистолетный выстрел, сделанный в упор.
Мешком рухнул Гелгуд на траву. Мозг и кровь брызнули из раздробленного черепа…
Убрали труп. В себя пришли все, кто стоял кругом… Оглянулись и увидели Яскульского, снова по той стороне пограничной канавы на коне скачущего вдаль по лесной дороге.
Никто не погнался за убийцей!..
– У вас там, в России и в Литве, холера… В карантин я должен вас отвести прежде всего, – заявил пруссак.
И под конвоем 200 прусских улан двинулся отряд в 2508 человек к Штуттенской крепости, где уже заранее было приготовлено и отведено им место для отбытия карантина.
Далеко не все, впрочем, люди, потянувшиеся за Хлаповским на запад от Куршан, перешли на чужую землю, ради спасения жизни оставляя борьбу.
Князь Четвертинский со своею пешей батареей повернул обратно, надеясь проскользнуть в Польшу, и цели этой достиг. У самой границы два подпоручика – пан Юльян Ясюк и Владек Скотшщкий – также кликнули клич:
– Кто не хочет покидать родной земли, просить милости у пруссаков, злодеев Польши? Кто желает за нами, на Литву, а там и на Варшаву? Выходи!..
Как один человек, выступил батальон беловежских «стрелков»; все стали за своим поручиком, за Ясюком. А к пану Скотницкому подъехало человек пятьдесят улан первого полка, все, что осталось после Вильны, после Шавель…
– Виси вира!.. – раздался клич. – Все заодно! Погибать, так хоть не на чужбине!..
Пока собирались в обратный поход от прусской границы оба маленьких отряда, пока вся остальная масса людей перешла пограничный ров и строилась там кое-как, партизаны Литвы из кметов, из «мещухов», или – мещан, и мелкой шляхты, – поодиночке, как тени, скользнули с поляны, где остановился на отдых отряд, – и скрылись под навесом литовских лесов в их свежем, зеленом сумраке.
Домой, по деревням, по местечкам и фольваркам – разошлись они и притихли, словно никогда не уходили из дома, не бродили по полям и лесам с ружьем и пикой, «с косою рогатиной». Как будто – сами не гибли и не губили врага!
Эмилия Платер тоже не пошла за Хлаповским.
– Прощай, пан генерал! – не скрывая презрения, сказала она ему. – Я и все эти бедняки верили тебе… Мы ждали, что ты поведешь нас на родину или на бой, на честную смерть! А ты избрал позорный путь… Ищешь спасение ценою унижения, стыда. Кара твоя – в твоей душе!.. Да простит тебя Бог.
Отошла, села на коня и примкнула к Скотницкому; мимо российских отрядов, лесными топями, окольными трудными путями пустилась с ними искать какой-нибудь партизанский отряд позначительнее, чтобы продолжать борьбу.
С ней в отряд пошла и Рачанович, здесь же, конечно, очутились Цезарь Платер и Страшевич. Они зорко оберегали девушку, которая совсем извелась…
– Оставьте меня… Все погибло! Я хочу умереть… Нет сил биться, так на что мне жизнь? – часто повторяла Эмилия своим друзьям.
– На Вислу, на Варшаву мы идем, сестричка! Там и ты воскреснешь… И борьба еще там длится… Крепись, любимая…
Крепилась, но не долго Эмилия. На третий день после утомительных быстрых переходов, после ночлегов на сырой земле, в глухом лесу, изнурительная лихорадка огнем наполнила жилы девушки, мутилось сознание порой и тело ныло, болело так, что едва сдерживала стоны Эмилия. Чтобы не упасть с коня, она ехала между обоими кузенами, которые тесно прижимали своих коней к скакуну Эмилии, тоже истощавшему, похудевшему…
Наконец выехали из бора, узнав от встречных людей, что россиян близко нет.
В маленькой лесной деревушке, затерянной у берега небольшого, чистого озера, сделали передышку беглецы.
Последнее, что нашлось у бедных селян, снесли они в те избы, где расположился небольшой отряд.
Жадно едят люди, из деревянных жбанов пьют слабое пиво, и оно кажется им, измученным, голодным, лучше старых венгерских вин. Ничего не ест, не пьет Эмилия. В забытьи лежит в одной из хат почище… Бредит порою… и опять забывается.
– Проспит ночь – легче ей станет! – шепчет Рачанович Страшевичу и Цезарю, желая успокоить их тревогу, облегчить муку.
А сама и не улыбается… Тоже исхудала, побледнели даже ее румяные, ярко рдеющие вечно щеки… Только глаза кажутся еще темнее и больше.
И этих глаз она почти не сводит с пана Страшевича. Сейчас бы, кажется, руку отрубить дала, чтобы поднялась Эмилия, улыбнулась своему верному рыцарю, чтобы и он повеселел… А если бы они поженились, – она бы совсем была рада. Плясала бы на их свадьбе. Весело, много! А потом?.. Потом ночью тихо подошла бы к глубокому озеру и – тихо, неслышно… утопилась бы!
Так думает печальная девушка, сидя у постели больной подруги.
Утро настало… Но Эмилии еще хуже. Нельзя брать с собою больную. Но и отряду дольше оставаться тут нельзя.
Сломя голову прибежал пастушок с дальних полян при дороге. Казаки ночью ехали мимо… Уж он едва успел, песню пьяную услыхавши, коней подальше в лес угнал, а то забрали бы последних.
Потолковали, погоревали в отряде. Каждый подошел к раскрытому оконцу избы, поклонился «поручику-девице», богатырке Эмилии, как часто называли ее солдаты. Сели на коней и уехали все, кроме Рачанович.
– Мы скоро вернемся, если… живы будем! – сказали оба кузена. – Тут оставлять ее нельзя.
– Возвращайтесь скорее. А Эмильця к тому времени поправится… и возьмете нас… здоровых, веселых…
Улыбнуться друзьям старается девушка.
Но отвернулись скорее… поскакали за отрядом оба… Слезы сдавили им горло от этой улыбки. А мужчинам – стыдно плакать, кто же не знает этого!
Свой походный наряд, доспехи и вещи Эмилии закопала ее подруга. Одела больную в простое платье и сама обрядилась селянкой… Ходит за больною, лечит ее, как умеет… Бабка-знахарка близко в лесу нашлась… Много лет живет на свете старуха, разные травы знает. Подняла на ноги и панну. Совсем оживила красавицу! Только крови унять не может, которая порою у нее из горла идет. Никакие наговоры не помогают…
А Эмилия совсем притихла. И говорит мало. Сидит у окошечка или на завалинке, глядит на дорогу… Порою спросит подругу:
– Как думаешь, Марысю, живы они?..
– Живы, живехоньки, кохане мое? Я нынче и сон про них такой чудесный видела! Как Бог на небе – все живы…
– А скоро они приедут за нами?
– О! Уж теперь – совсем скоро! Увидишь! – как ребенка уговаривает больную Маруся. – Сама знаешь, прямо сюда им вернуться нельзя. Колесить кругом надо. Оттого и время идет! Пять дней уже минуло. Теперь – скоро!
Слабо улыбнулась Эмилия и снова молчит. Не напрасны были утешения Маруси. Этою же ночью постучали в оконце избы, где проживали обе девушки…
– Панна Маруся, – слышен женский голос, – не пугайтесь… К вам гости… Хорошие…
Вскочила Маруся с широкой лавки, на которой лежала, а Эмилия уже рядом с нею, хотя и в другой светелке спала.
– Они… они приехали… Одеваться скорее… Где оружие, где мундир? Оденемся… за нами приехали… Зови, впусти их!..
Маруся уже успела накинуть на себя платье, двери пошла отворять, огонь раздула кой-как на шестке, каганец засветила, впустила желанных гостей…
Два молодых парубка вошли, совсем простые… И руки в дегте, в грязи, чтобы не видно было, что очень барские…
А Эмилия, в светелке своей тоже одеться успевши, так им навстречу кинулась… Слов даже нет у нее… Плачет и смеется…
– Сестричка, здорова! Панна Маруся, как живете? Вот и мы…
– За нами, опять за дело, да? Сейчас! Едем… Я готова. И Маруся! Да где же мое все? – нетерпеливо спрашивает Эмилия. Даже ногою топнула.
– На дело… на дело! – успокаивает ее Цезарь. – Только не сразу. Выбраться надо прежде нам отсюда. Россияне кругом. Мы на левый берег Немана переправимся. А там…
– Ночь переждем, утром и в путь! – заговорил Страшевич, осторожно касаясь исхудалой руки Эмилии, словно желая утушить огонь нетерпения, которым охвачена она.
А самому даже страшно стало: так исхудала девушка…
– У нас и телега тут… пара волов… Все, как надо. Лошадей отнимут еще. А волов, да таких плохих, как у нас, – и не тронут.
