Текст книги "Том 6. Осажденная Варшава. Сгибла Польша. Порча"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

Конечно, честь дорога этим испытанным бойцам, прославленным во всей Европе. Но не об их чести заботится сейчас вождь польской армии, только о своей. Он один виноват в том, что битва была «позорной» и кончилась таким тяжелым поражением. Правда, он тоже под конец проявил мужество, стоял часами в огне, словно ища смерти… Но только это и оставалось вождю, который своим неумением и ленью довел до разгрома такую чудесную, отважную армию, по праву признанную одной из лучших в Европе, после легионов Бонапарта…

Теперь этот вождь ради личного самолюбия, ради обеления своего готов послать остатки армии на окончательную гибель… Этого не могут допустить люди, сидящие вокруг.

И молчание их, тяжелее всякого осуждения, дает понять вождю, что его план неприемлем… Понял вождь. Еще ниже опустилась его склоненная голова. Совсем потух усталый взор, словно спит наяву Скшинецкий.

Заговорил Прондзиньский. Жалко стало мягкому, доброму человеку видеть отчаяние, унижение того же Скшинецкого, который позволял себе еще вчера унижать самого Прондзиньского.

Правда, безумен план вождя… Но есть одно обстоятельство, говорящее в пользу этого плана. И о нем заговорил Прондзиньский.

– Битва, о которой мы слышали от нашего шефа… конечно, она почти безнадежна… Но, господа! У Ломжи Гелгуд с двенадцатитысячным свежим корпусом. Если мы его не подождем, он будет отрезан совершенно Дибичем и… может попасть в плен… Этого допустить нельзя… Я уже послал ему приказ! Если завтра продержимся хотя бы до вечера, Гелгуд поспеет непременно!.. Поможет нам выйти из ямы… И сам избежит петли… Как вы полагаете, господа?..

– Я совершенно не согласен с генералом! – живо отозвался герой минувшего дня генерал Бем. – Тут сказано было о пушках, выставленных против мостов для задержания россиян. А чем, каким чертом будут стрелять пушки, если нет амуниции? Нам и сегодня уж не хватило снарядов! Парки артиллерийские, изволите ли видеть, по умной дороге посланы в Модлин, а не стоят там, в обозе армии, чтобы нам было чем стрелять в неприятеля. Теперь пехота… Раз ее нет, так наши пушки через час будут взяты врагами за милую душу. Обойдут, обскачут со всех сторон и заберут. Кавалерия – не защита для пушек, это и дурак знает. Так скажите, о чем же толковать? Сегодня водили на бойню, как быков, пехоту нашу, артиллерию… Ничего не осталось! Завтра хотят и кавалерию послать под нож… И пушки подарить россиянам… Дудки! Наших пушек, голубушек моих, никому не отдам. Сейчас же увожу их подальше от этого проклятого места. Вот, я сказал. А там как желаете. Ваше дело, господа генералы!

– Конечно, о чем говорить!.. Бой невозможен… Надо отступать! – послышались дружные голоса всех участников совета.

Молчит, не поднимает головы Скшинецкий. И снова спросил Прондзиньский:

– А… как же с Гелгудом?

– Ну, тут еще есть выход, по-моему, – медленно, вдумчиво, по своему обыкновению, отозвался генерал Дембинский. – Ведь наш поход был на Литву.

– Да, да, – живо подхватил Прондзиньский. – И я даже предлагал генералу теперь не возвращаться в Варшаву, а перейти Нарев, вступить в пределы Литвы… Там соединимся с отрядами повстанцев, которые уже разлились по целому краю и гонят россиян. Пусть Дибич кинется туда за нами… Мы встретим его лицом к лицу, подкрепленные бандами князя Кароля Залусского и другими… Гелгуд сзади будет его тревожить… И еще долго мы потягаемся с фельдмаршалом… Даже после нынешнего черного дня!..

– Нет! На это я не дам согласия никогда! – решительно отозвался Скшинецкий. – Отсюда нам один путь – в Варшаву…

– Совершенно правильно! – опять спокойно и внушительно заговорил Дембинский. – Я предложу иной выход… Как мы знаем, генерал Хлаповский неделю тому назад выступил из Ксендзополя и у Мени перешел литовскую границу, двинулся на помощь нашим братьям – литвинам. Но с ним всего тысяча людей и сотня офицеров-инструкторов. Что это значит на весь Литовский край? Капля в море! А вот если войдет туда Гелгуд с отрядом в двенадцать тысяч человек! Почешутся тогда москали… Если мне дадут эскадрон познанских улан с храбрым полковником Бжезанским, – ручаюсь, что доберусь до Гелгуда благополучно, передам ему приказание – идти на Литву… Да и мы с познанцами там тоже постараемся оставить памятку россиянам…

Всем понравилось предложение Дембинского.

Он с эскадроном познанского «полка майоров», как их звали в армии, в ту же ночь пустился в путь…

А после полуночи тихо, без шума стали отступать от печальных берегов Нарева польские отряды… На Модзель, на Пултуск и дальше на Варшаву легкой рысью, в полной тишине движутся эскадроны, за ними торопливо шагают остатки пехотных войск…

Сдав начальствование над армией Лубеньскому, поручив ему собрать рассеянные отряды и вести их в укрепленный лагерь Праги, далеко опередив всех, покатил туда же Скшинецкий в своей легкой, изящной коляске с Про-ндзиньским вдвоем.

Воздух полей так ароматен и свеж после недавней легкой грозы! Майская чарующая ночь пронизана лунным сиянием, прозрачным полумраком одеты дали… Соловьи заливаются в темных придорожных кустах, в вишневых, осыпанных белым цветом садах, которыми окружены попутные хутора…

Ничего не слышит Скшинецкий, ничего не видит кругом.

Слезы, холодные, редкие, скатываются по исхудалым щекам. Потускнелые глаза впиваются в темноту ночи, словно там видят что-то пугающее. Пересохшие бледные губы нервно подергиваются, и часто слетают с них одни и те же слова:

– Так позорно проиграли битву! Теперь – всему конец! Finis Poloniae… Сгибла бедная отчизна! Польше – конец!..

Молчит Прондзиньский, не льет по-женски слез, не охает, не ударяет себя в грудь рукой… Но его горе, его тоска – много глубже, чем слезливая жалоба вождя…

Из Сероцка отчаянное письмо жене и еще более отчаянный, короткий доклад Народному правительству послал Скшинецкий о своем посрамлении под Остроленкой…

Как бы избегая на родном языке начертать жгучие, обидные для себя слова, по-французски написал он оба послания.

«Мы дали самое позорнейшее сражение! – так начинался доклад. – Finis Poloniae! Ничего больше не остается, как войти в соглашение с неприятелем, и Ржонд должен немедленно начать мирные переговоры. Армия уничтожена, не существует больше. Дело наше погибло!..»

Но прошло двое суток, успокоились нервы у генерала, он снова приобрел свой свежий цвет лица, свою осанку и уже совсем иное, более обширное донесение правительству послал 28 мая из Пултуска. Не о позорном поражении, о победе говорилось в этом докладе!.. Все было представлено в розовом свете, даже потери людьми, доходящие до 9000 человек убитых, раненых и попавших в плен.

«Несмотря на отчаянные усилия, неприятель не мог переправиться всеми своими силами на правый берег Нарева. К вечеру, измученный напрасными атаками, он отошел опять за реку, оставя лишь стрелковые цепи у самого моста… И мы остались полными хозяевами на поле битвы, господами положения. Но, считая нашу задачу выполненной с отправлением корпуса Гелгуда и отряда Хлаповского на Литву, я дал приказ войскам идти на Пултуск, и этот марш был выполнен удачно, без малейших помех со стороны неприятеля».

Так посмел закончить Скшинецкий свой вторичный, наглый и лживый доклад правительству…

А вернувшись в столицу, пустив в ход прежние интриги и новые происки, не только сумел обелить себя бездарный вождь, но еще убрал с пути своего целый ряд неугодных ему и опасных людей.

Удален был Прондзиньский из штаба… Круковецкому пришлось подать в отставку, и ничтожный служака генерал Ротти был назначен на важный пост губернатора Варшавы…

А в ней как раз в это время назревало широкое опасное брожение.

Часть вторая
ЛИТВА И ЖМУДЬ

Глава I
ЭМИЛИЯ ПЛАТЕР

… И, томим святой любовью

К недоступной красоте, –

«Arno Matrem Dei!» – кровью

Начертал он на щите!

М. Лермонтов

Вождь отважный в солдатском наряде, –

Не мужское он носит обличье.

Что за грудь! Сколько неги во взгляде!

И прекрасно лицо, как девичье…

То – Эмилия Платер, графиня,

Друг свободы, Литвы героиня.

Ад. Мицкевич

Молитва – это любовный порыв восторженной души человеческой.

Любовные порывы – это восторженная молитва нашего тела, почуявшего Силу Творчества!

– Дни рабства – рождают детей Свободы!

Рано повеяло весною в этом 1831 году на Литве и в соседней с нею польской Ливонии.

В середине марта по новому стилю стала обнажаться земля от снегов. И только в пущах Беловежья и в ливонских лесах, на реках и озерах, одетых льдом, да в глубоких падях и оврагах лежит еще рыхлой пеленою глубокий снежный покров.

Но и там снег стал полупрозрачный, голубоватого, вешнего оттенка, а не такой искристый, сверкающий, ослепительно-белый, какой он был зимою.

А к концу этого месяца еще быстрее дело пошло.

Совсем весенним, теплым дождем брызжет порою из туч, набегающих с запада и клубящихся низко над Западной Двиной, над полями, над дальним сосновым бором. Темными, извилистыми лентами тянутся вдаль узкие проселочные пути и широкое шоссе, ведущее из Риги в Вильну, на запад, и к Смоленску, на юго-восток. Избитые ухабистые дороги эти покрыты талым снегом, который обратился в густое грязное месиво под ударами конских копыт, вязнущих в нем глубоко. Широкие лужи, целые зажорины разлились в низинах и в уклонах проезжих дорог.

Под лучами солнца, пригревающего к полудню довольно сильно, темнеет, синеет, вздувается ледяной покров Западной Двины, очищенный местами от снежного савана соединенными усилиями ветра, дождя и солнца…

Тающий на полях снег и почвенные воды бесчисленными ручейками незримо стекают в реку, поднимают ее уровень, точат снизу толщу льда, силятся поднять, взломать, разнести его, как силится порою заживо погребенный сорвать, в щепы изломать гробовую крышку, раньше срока прикрывшую его, отнимающую жизнь, воздух и свет.

Стоит днем сильнее повеять южному ветру, полному тепла и влаги, стоит крупному дождю сильнее пролиться с вечера до утра – и с треском разломится ледяная кора, начнется дружный ледоход, с шуршаньем и треском понесутся к морю льдины по мерно плещущим, говорливым речным волнам…

На возвышенном берегу речки Ликснянки, впадающей в Двину, недалеко от Динабурга, или Двинска, белеет обширный замок Ликсна, построенный в начале прошлого века баронами Вольф из Линденгаузена, затем перешедший к роду Зибергов и принадлежащий теперь пожилой, бездетной вдове шамбеляна Зиберга, урожденной баронессе Моль.

Огромный старинный парк в английском вкусе с причудливо подстриженными аллеями, с лабиринтами, каскадами и гротами, темнеет по скатам холма, на котором стоит замок. Справа виднеется вдали вековой сосновый бор, загадочно синеющий на горизонте. Налево, до самой крепости, на шестнадцать верст протянулись луга и поля, вперемежку с холмами, одетыми молодою порослью.

От ворот замка вьется отлогая дорога к Двине, через которую летом ходит паром к местечку Иллукште, на другом берегу реки; самое местечко широко раскинулось у подножья холма, на котором темнеют развалины старого замка Зибергов. А новый, Шлосберг, принадлежащий графу Михаилу Платеру, – возвышается чуть подальше от старого, на обрывистом речном берегу.

Земли былой польской Ливонии раскинулись направо по течению реки, а влево – тянется до Немана литовская земля и до песчаных берегов Балтийского моря – Жмудь Святая, как зовут этот край и сами жмудзины, и белорусы, и поляки, даже – потомки ливонских крестоносцев-баронов, старинные немецкие семьи, за ряд веков польского владычества в стране совершенно слившиеся с поляками, принявшие их веру, обычаи, даже язык.

К такой немецкой, совершенно ополяченной знати принадлежат и Марикони, и Гоштофты, и Зиберги, и очень многочисленный род Платеров, у которых везде разбросаны родовые земли: в Ливонии, в Литве, на Жмуди и за Вислой, в' пределах «Конгрессувки», как зовут новое Польское крулевство, основанное на Венском конгрессе в 1815 году.

За несколько веков соседства успели породниться между собою все знатные роды по обе стороны трех больших рек: Немана, Вислы и Двины. И хотя стояли сторожевые кордоны на грани между привислянской Польшей и русскими областями: Литвою, Жмудью, Ливонией, – но мазуры надвислянские, белорусы, литвины и жмудзи, и бывшие «крестоносцы» по-старому чувствовали себя одной тесной, дружной семьей.

В хмурое и теплое утро в середине марта по дороге, ведущей к Ликсненскому замку от реки, на породистом английском скакуне шагом поднималась стройная, худощавая девушка в длинной темной амазонке и мужском полуцилиндре.

На вид ей нельзя было дать больше 19–20 лет. И только задумчивый, даже печальный взгляд больших голубых глаз говорил о ряде прожитых годов, о тяжелых испытаниях, доставшихся на долю графини Эмилии Платер, которой в ноябре этого года исполнится 25 лет.

Пожилой сухощавый инженерный генерал русской службы, плотно усевшись в высоком казацком седле, сдерживает, не дает выноситься вперед своему горячему горбоносому киргизу, приноравливая широкий мах степняка к легкой, мерной поступи коня, несущего его спутницу. Сам он, не стесняясь, не сводит маленьких темных глаз с бледного, нежного личика девушки, изредка озаряемого, как лучом, слабой и ласковой улыбкой, при которой слегка раскрываются пухлые розовые губы ее небольшого, тонко очерченного рта, поблескивает два ряда ровных, красивых зубов.

Девушку не смущают явно влюбленные взгляды генерала. Она словно не замечает или привыкла к ним. Слегка склонив голову в сторону спутника, она внимательно слушает ею внушительную, самодовольную речь, которая льется тягуче и плавно, как будто не свое говорит, а по книге читает что-то влюбленный генерал.

Польской речью владеет он довольно хорошо, говорит правильно, только слишком по-русски звучат все звуки, и кажется, кроме того, что сперва на родном языке составляет в уме он фразу, а после уже переводит ее на польский и громко чеканит требуемые слова.

– Да, вот какое дело, панна графиня. Кажется, дело подходит к хорошему концу… Кроме тех газет иностранных, которые я привез панне графине, мною получена эстафета из Вильны от генерал-губернатора Храповицкого. Мы с ним давние приятели. И он, между прочим, пишет, что еще три недели тому назад, двадцать восьмого февраля, генералиссимус польский Скшинецкий просил мира у Дибича и восстание кончилось… Войско идет к Плоцку, Ржонд выразил полную покорность, и скоро часть наших войск опять через Литву вернется в Россию…

– Пан генерал говорит: двадцать восьмого февраля!.. Это, верно, по вашему, по российскому счету… А я читала, что, правда, фельдмаршал начал говорить о мире еще двенадцатого марта, по нашему… по европейскому счислению… А уже девятнадцатого все переговоры были прерваны, когда варшавский Ржонд услышал, что требует фельдмаршал…

– Это все вздор! Это французские листки революционные так сообщают, чтобы мутить мирных людей… Напрасно панна графиня им верит. Я правильно говорю… Или панне графине не хотелось бы мира?.. Ей приятно, что льется российская и польская кровь?.. Ведь это же два близких, родных народа… Так неужели?..

– Матерь Пречистая! Кто же бы хотел, чтобы лилась кровь… да еще родная!.. Но если уж люди пошли искать свободы, – как же иначе? Говорят, даром ничего не дается на земле!

– Какая глубокая философия!.. Кто бы мог подумать, что такая юная и прекрасная панна умеет так хорошо рассуждать… Но увидишь сама, панна графиня… Мир не за горами… Повеселее станет тогда и у панны на душе!.. Я же понимаю: панна графиня сочувствует своим… Я не такой варвар, чтобы этого не понять… Тем более что к панне Эмилии я отношусь совсем не так, как к другим… Я буду рад видеть, когда будет снято это траурное одеяние… Срок траура по усопшей матушке панны графини кончается скоро… Светлые цвета так должны пойти к этой очаровательной головке… И… кто знает, может, еще этой осенью белый флердоранж украсит эти шелковистые русые кудри, эту чудную головку…

– О, если пан генерал так желает увидеть подобное зрелище, ему надо желать и продолжения войны… Мало того… Надо сделать, чтобы война здесь близко началась… Или – меня отпустить за кордон, туда, к Висле, где льется братская кровь, как сказал пан генерал…

– Гм… Туда, за кордон… на войну!.. Вот этого я уж как будто и в толк взять не могу…

– А дело просто, генерал! – улыбаясь, сказала девушка. – Пан генерал не знает старого сарматского обычая. Сарматки, прабабки наши, воевали всегда рядом с мужчинами… И девушка не могла выйти замуж, пока не побывала на войне и не принесла под кровлю своей хижины хотя бы одну одежду, снятую с убитого ею врага!..

– Боже храни и помилуй от такой жены!.. Подумать надо прежде, чем взять такую жену…

– Да, очень подумать надо… Это верно, вацпан!

– Ну, панна графиня, – это всякий скажет, – нисколько не похожа на кровожадных сарматок, о которых она говорила… И каждый… Да я вот первый счел бы за счастье просить ее руки!..

Признание хотя и неожиданно прозвучало у генерала, но он сам давно готовился к нему, и девушка знала, что рано или поздно оно должно быть сказано. Даже сегодня, отправляясь на прогулку с генералом Каблуковым, – так его звали, – графиня Эмилия почему-то чувствовала, что именно сегодня должно все произойти.

Желая положить конец неопределенным отношениям, которые установились за последнее время между нею и генералом, девушка поехала с поклонником, не оборвала разговора, который завел Каблуков, и теперь, после прямых слов генерала, не смущаясь, подняла на него свои ясные, серьезные глаза.

– Как надо понимать, пан генерал, эти слова?

– Так точно, как они были сказаны. Я давно собирался… и как-то не выходило… Духу не хва… Впрочем, нет! Не то я хотел сказать… Не было подходящего… э… как бы то выразить… момента… А вот теперь… прямо говорю: имею честь предложить панне Эмилии свою руку и… сердце… и… как уж оно там водится… И прошу мне дать ответ…

Медленно отвела глаза Эмилия, устремила их вперед по дороге, чуть тронула коня, и быстрее понес он ее в гору, к широким воротам замка, уже белеющим невдалеке.

Выждав немного, генерал заговорил по-французски еще тверже и настойчивей:

– Графиня, вы слышали… Я имею честь просить вашей руки. Предлагаю вам свое сердце… свое имя… Я жду, что вы мне скажете на это.

– Я, к сожалению, вынуждена отказаться от этой чести, генерал, – негромко, почти ласково, но решительно прозвучал ответ Эмилии.

– Вы… вы отказываете мне, графиня, – с крайним удивлением, раскрыв насколько можно шире свои глаза, спросил пораженный Каблуков. – Да это… это… Я даже, извините, отказываюсь верить… Мне казалось, графине ясно все искреннее расположение… все обожание мое, какое… И если я решился, то не думал, чтобы можно было ожидать… Чтобы я получил такой ответ… Подумайте, графиня. Я не тороплю. Я буду ждать. Конечно, разница существует… Мои года…

– О нет, не то, генерал… Вы искренне говорите со мной… И я должна вам сказать… По-моему – мужу следует быть старше жены…

– О, в таком случае я еще не теряю надежды. Графиня знает не только мое служебное положение, мои чины… Я имею счастье пользоваться особенным расположением моего государя. И вас, графиня, ждет блестящая будущность при российском дворе.

– О… только не это. Я ценю всю честь, какую вы, генерал, оказали мне своим выбором. Но брак наш – невозможен. Я говорю это обдуманно, серьезно. Это – мой ответ раз навсегда!

– Невозможен!.. Разве я имел несчастие чем-либо заслужить вашу ненависть, ваше презрение?

– О, вы лично – ничем, мой генерал!

– Так, значит, ваше сердце…

– Совершенно свободно.

– Но тогда… тогда я окончательно не понимаю… Подумайте, умоляю вас, графиня. Я буду вам другом, слугой. Лучшей партии, Бог свидетель, вы не встретите!

– Возможно, генерал!

– Вы признаете… Так о чем же еще говорить, зачем колебаться? Никакой больше помехи нет и быть не может. И вы…

– Она есть… несокрушимая… Я – полька, мой генерал.

Тихо, просто сказала эти два слова Эмилия. Но в них звучало так много силы и значения, что Каблуков ни звука больше не сказал до самого замка.

И там он молча помог девушке соскочить с седла.

Эмилия пошла переодеваться к завтраку. Генерал направился в гостиную, где хозяйка замка, родная тетка Эмилии, сестра ее матери, сидела у камина в старинном кресле и раскладывала свой неизменный пасьянс. Полная, величественная, она казалась моложе своих 54 лет и напоминала манерами и важностью придворных дам прошлого века. После нескольких общих фраз о погоде, о совершенной прогулке, генерал, как человек решительный, прямо заговорил:

– Пани шамбелянша помнит, что я собирался сегодня говорить с графиней Эмилией…

– Как же! Как же!.. Ацан [21]21
  Ацан, вацпан – господин.


[Закрыть] говорил… Что сказала племянница ацану?

– Отказала… Да, так, просто отказала – и все… Но я понять не мог настоящей причины… Панна сказала: «Я – полька… и потому принять предложения не могу!» Да это ж!.. Тут и смысла нет… Разве ж я хочу, чтобы панна перестала быть полькой, став моей женой?

– Так она сказала? – задумчиво покачав головой, переспросила шамбелянша Зиберг.

– Точно такими словами… Понять не могу! Это же чистый вздор. Может, шановная пани шамбелянова поговорит с племянницей… Растолкует ей… что лучшей партии… Наконец, пани шамбелянша заменяет ей мать. И может внушить молодой панне… Не правда ли?.. А я буду…

– Извини, ацан… Прямо должна тебе сказать: за твое дело – не берусь. Ей с мужем жить – ее и воля. Конечно, замуж девушке надо… И пора уже… Года ее самые настоящие. Мы прежде замуж рано выходили. Но я покойнице сестре клятву дала, что по своей воле пойдет Эмилия замуж, без моего понуждения. Сестра целый век несчастной была оттого, что ее родные уговорили выйти за графа Ксаверия. И девочка, глядя на мать, – сколько муки перенесла. Так пусть же сама выбирает, сама решает. И я не буду виновата, если плохо сложится ее жизнь! Так, ацан. Уж не взыщи… Да ты что же это? Прощаться собрался… За шапку берешься… Вон уж доложить идут, что завтрак на столе… Неужели не сделаешь нам удовольствия?

– Прошу извинения, пани, мне нездоровится что-то! – хмурый, потемнелый от двойной неудачи, решительно заявил Каблуков, прикоснулся, по обычаю, к протянутой ему руке старухи и быстро вышел, чтобы не встретиться с Эмилией, шаги которой уже слышались в соседней комнате.

В обширной прихожей замка, когда Каблуков в шинели готовился выйти на крыльцо, появился второй инженерный офицер, помоложе, капитан Дельвиг, почтительно отдавший честь начальнику.

– А… Вот где привел Бог встретиться! – едва ответив на отданную ему честь, делая кислую мину, процедил Каблуков. – А я полагал поговорить с вами еще нынче относительно работы, которую поручил на днях. Но где уж там!.. Свои дела у капитана… И уроки к тому же… Панна Эмилия мне говорила, что вы вместе высшей математикой занимаетесь… Ха-ха… Теперь это так называется. А когда мы были моложе, это называлось иначе. Ну, надеюсь, завтра капитан мне все-таки представит чертежи новых бастионов.

– Так точно, ваше превосходительство. Они уже готовы… И я бы мог нынче вечером…

– Уж не в полночь ли?.. Шутник капитан… Он будет по гостям ездить, а я не спи, поджидай его, как суженая ждет своего суженого. Уж хоть завтра пожалуйте с чертежами… Пораньше!..

Кивнул головой небрежно и вышел быстро на крыльцо Каблуков.

После завтрака старуха Зиберг пошла, как всегда, часок соснуть, а Эмилия обратилась к гостю по-французски, так как по-польски Дельвиг не говорил:

– Monsieur le baron, надеюсь, вы к нам на целый день…

– С вашего разрешения… если еще не надоел…

– Ай, как не стыдно, барон! Неужели за столько лет вы не успели убедиться, как вам здесь все рады… А я в особенности… Идемте, если желаете, ко мне… Из Варшавы, из Парижа я получила много интересных книг… Дядя Людвиг сейчас в Париже с генералом Княжевичем по делам нашей бедной отчизны… И не забывает меня… А может быть, и поработаем немного?.. Если вы не устали… Мы так давно уж не занимались! Ваша ученица успела перезабыть половину из того, что успела пройти. Что с вами было? Отчего вас не видно целых девятнадцать дней? Нет, даже двадцать! Так друзья не делают…

Быстро засыпая вопросами гостя, девушка прошла с ним несколько больших покоев, и они очутились в уютной, светлой комнатке Эмилии, служившей ей и кабинетом, и спальней.

Вся комната сверкала белизной. Узкая девичья кровать под белым легким пологом, подхваченным голубыми лентами, стояла в одной из двух глубоких ниш, темнеющих одна против другой в этом своеобразном, высоком покое, помещенном в угловой башне замка. Ниша против постели была обращена в маленькую молельную. Там под большим Распятием на стене раскинут был коврик и стоял аналой для молитвы. Обе ниши были задернуты светлыми занавесками в тон стенам комнаты; неплотно сходясь, занавески чуть приоткрывали все, что находилось за ними.

Стены были без малейших украшений. Только между высокими узкими окнами висели хорошие гравюры, изображающие Жанну д'Арк, Бобелину, героиню греческого восстания в Миссолунги, Костюшко, Понятовского и еще трех-четырех героев и героинь, боровшихся за вольность, мечтавших о ней, – в Польше и в других краях.

Простая полированная мебель, гладкие светлые гардины и портьеры, шкаф и две полки с книгами, больше научные, по математике, по истории на польском, французском и немецком языках, – все это делало комнату похожей скорее на келью, на кабинет прилежного студента, чем на спальню молодой, красивой девушки – невесты из богатой родовитой семьи.

Пистолет, брошенный на столе, между книг, рапиры и легкая шпага, висящие в одном из простенков вместе с небольшим охотничьим ружьем превосходной работы, – еще больше придавали комнате вид студенческого угла.

– Ну вот? вы снова здесь, у меня, изменник! – полная радостного оживления, продолжала Эмилия, не давая спутнику времени ответить на ее вопросы. – Садитесь. Так, на ваше любимое место у окна! Правда, отсюда – лучший вид на нашу милую Ликсну?.. Эта даль… Иногда в ясные дни мне кажется, что я даже вижу валы и бастионы вашей крепости… Вы улыбаетесь! Конечно, пустяки? Но мне это кажется так ясно… Вы знаете, я умею видеть все, что захочу! И вот когда некий коварный наставник забывает надолго свою прилежную ученицу, она садится здесь, на вашем месте… И видит крепость… Веселое собрание, где нет времени вспомнить о бедной графине Эми-* лии, пропадающей от ничегонеделания и тоски… Вижу других учеников, учениц, с которыми, конечно, веселее, чем со мною!.. И думаю: «Неужели совсем забыл? Не вспомнит?» Тогда учитель чувствует, что тут по нем скучают… и является после долгих двадцати дней… Ай-ай-ай!.. Извольте сейчас говорить, что случилось? Больны вы не были, я справлялась.

Смущенный чем-то, крепко сжимая руки, сложенные на коленях, как бы желая сдержать внутреннее волнение, Дельвиг не сразу ответил девушке.

Вопросы были обычные, и не раз уже она задавала их ему за последние полгода.

Он сперва заслушался музыкой этого голоса, такого ласкающего, проникающего в душу, будящего там восторг и трепет. Часами хотел бы он слушать милое щебетанье этой очаровательной девушки, которую знал еще малюткой и сажал на колени, ласкал, как это делается с детьми…

На его глазах из милой девочки развернулась очаровательная девушка с большими, вечно грустными синими глазами и вьющимся каскадом русых, мягких кудрей… Незаметно прежнее тихое, почти отцовское чувство перешло у Дельвига в глубокую, нежную, но тем более робкую, затаенную привязанность, в безграничную любовь…

А она?

Не видит, не понимает этого?.. Или, не сочувствуя, делает вид, что ничего не замечает?.. И по-прежнему держит себя с ним не как девушка 24 лет с добрым знакомым мужчиной, а по-старому, как балованная девочка со своим любимым другом-наставником.

Конечно, она совершенно чиста, не подозревает, что таким непринужденным обращением усиливает любовь и страсть в «наставнике», который обратился в ее самого горячего поклонника.

Но чувство, владеющее им, слишком сильно и чисто, чтобы она могла не замечать ничего, эта серьезная, умная девушка, слишком рано узнавшая разные стороны жизни, все людские отношения, и хорошие, и дурные….

От него не таится Эмилия, хотя она не таится ни от кого… Но с другими она пряма, откровенна проста из гордости… Чтобы не подумали, что она, Эмилия Платер, желает казаться иною, чем есть!

А Дельвигу?.. Ему она совсем иначе и по другим побуждениям открывала свою душу и девочкой, и теперь. Совета, участия, даже отцовской ласки, которой лишила Эмилию судьба, – приходила она искать именно у него… Много знает о жизни девушка и о том, какие чувства влекут мужчин и женщин друг к другу…

Но, скорей всего, что именно в нем, в Дельвиге, девушка не предполагала тех неизбежных переживаний: влюбленности, увлечения и страсти, какие обычны для остальных людей.

Потому, может быть, что Эмилия считала его «лучшим», чем остальные мужчины, – была она так ласкова, откровенна и мила со своим «наставником». И если ей открыть правду, – она испугается, отойдет от него, от Дельвига, как инстинктивно избегает других мужчин эта вдумчивая девушка в черном простом платье, без малейшего украшения.

Последнее соображение заставило Дельвига еще плотнее сжимать уста; еще крепче поэтому старается он держать в руках свое потревоженное сердце.

А сейчас обожаемая девушка стоит так близко, ее платье почти касается колен Дельвига; она глядит доверчиво, ласково и спрашивает: почему он не был так долго!

Причин много. Главная, конечно, – его желание проверить и себя и девушку, насколько ему будет трудно не видеться в течение двух-трех недель, насколько сильно она почувствует это отсутствие, если только заметит это…

Но такое объяснение равносильно признанию, а его не хочет делать Дельвиг, находит преждевременным, даже невозможным. И потому он ограничился другой, внешней причиной.

– Я полагал, графиня, вы угадываете причину! – после легкого молчания заговорил он. – Дела было столько, справиться не мог!.. Теперь перестройки в крепости… Ждем войны… А начальство мое прямо рвет и мечет… Все ему мало!..

– О, барон, не ожидала таких формальных отговорок… Бывало у вас и прежде немало дела… А находили же время, урывали часок-другой, чтобы прискакать в Ликсну… Это – все пустое, что вы изволите говорить…

– Право, нет, графиня… Позвольте досказать. Правда, бывали полосы довольно трудные… Но дело шло нормально… И я мог еще вырваться туда, где мне… так приятно бывать… Но с некоторого времени… Прямо скажу: с последнего моего визита в Ликсну, когда я здесь столкнулся с начальником…

– Как и сегодня?.. Вы видели его?

– При выходе… И взбешенным – выше меры… Откровенно скажу… Знай я, что он здесь, – я отложил бы свое посещение на завтра…

– Вы боитесь начальника, барон? Вас ли я слышу!..