Текст книги "Том 6. Осажденная Варшава. Сгибла Польша. Порча"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

Резервы шлет свои Дибич… Грохочут орудия… Но по рядам польских войск разливается вместо российского «ура» песня народная… И с нею, словно на парад, бешено кидаются в огонь солдаты, опрокидывают все на пути!..

Сам Дибич, по примеру Хлопицкого, пошел в огонь… С ним рядом Нейцгард, Пален, Толь, даже Фрейганг, еще не успевший залечить свою раненую голову… Они грозят отступающим, гонят их обратно!.. Последний резерв, Гвардейский полк Константина, пошел в контратаку… Тогда лишь остановился натиск польских полков, а россиянам снова удалось пробиться к ольшине, теперь забрызганной кровью, где вся земля мокра от крови, где нет дерева целого, не пронизанного пулями и осколками картечи.

Три тысячи польских трупов лежит здесь… Больше, чем деревьев в гибельной рощице…

Снова завязался упорный рукопашный бой.

– Не уступлю позицию!.. Она будет за нами, или я сам погибну тут же, – вне себя кричит Хлопицкий, видя, что россияне почти заняли заклятый, убийственный клочок земли, покрытый трупами.

Поскакал Высоцкий и другие ординарцы в разные концы. Шембеку дают приказ ударить слева на этот ключ позиции… Любенскому трижды послано распоряжение прийти на помощь Хлопицкому, с фронта налететь конницей.

Уже второй час дня… Пот и кровь на лицах солдат смешались и засыхают пятнами… А Любенский не идет…

– Не знаю я Хлопицкого, – говорит надменный и трусливый граф. – Только князь Радзивилл может посылать мне приказы… А не этот отставной бригадный генерал, пехотный фронтовик, не понимающий ничего в делах кавалерии…

– У, проклятый, погоди, сочтемся еще с тобою! – бормочет Хлопицкий, услыхав такой ответ. Шпорит коня, спешит к Радзивиллу.

Приказ получен…

Обратно несется генерал, дрожа от гнева, пылая боевым огнем. И вдруг прозвенела вблизи тонко, противно граната… Удар, разрыв, и, осколками раненный в обе ноги, валится молча на землю Хлопицкий…

Упала отвага польской армии с ним вместе… Отлетела удача… Замешательство началось во всех отрядах, не знающих, что дальше делать?.. Как поступать?

Пока Высоцкий бросился за носилками, Прондзиньский склонился над раненым и, видя, что тот не потерял сознания, задает самый главный вопрос:

– Кому вести дальше бой?

Стиснув зубы, превозмогая боль и стоны, раненый бормочет:

– Скшинецкому. Он сегодня дрался молодцом… Скажи… Всеми силами пусть ударит и вырвет ее из рук у россиян… Ольшину…

Вдруг словно припомнил что-то, сделал резкое движение, силясь приподняться:

– А ведь нынче тоже пятница, полков…

Обморок не дал досказать…

Явились носилки. Раненого унесли…

Скшинецкий, которому Прондзиньский передал назначение экс-Диктатора и «штатского» вождя, сразу словно вырос на глазах у всех и приказал созвать к себе начальников частей.

– Еще не все, – говорит Прондзиньский. – Генерал приказал, просил во что бы то ни стало снова овладеть ольшиной и не выпускать ее из рук!.. Он сказал…

– Э, да разве ж то возможно, сам погляди, пан полковник, какой ад там творится?! Стоит ли людей напрасно посылать на убой… У нас есть о чем подумать поважнее… – сказал досадливо новый вождь – и отъехал…

Линия боя сразу как-то ослабела, словно упал туго натянутый шнур и нет страха ни на одной, ни на другой стороне.

Не задаются россияне вопросом: отчего слабеет бешеный натиск, отчаянный отпор в иных местах со стороны поляков?

Дибич рад временной передышке… Тоже дает отдых измученным полкам… Поредели их ряды… Еле на ногах стоят люди после восьмичасовой смертельной борьбы…

Но, чу! – слышны стали трубы подходящих полков Шаховского…

Духом воспрянул умный силезец Дибич. Сзади есть заручка, значит, можно рискнуть.

Десять тысяч конницы, всю кавалерию свою под начальством Герстенцвейга бросает Дибич на центр польской армии.

– Вы должны мне, генерал, добраться до самых окопов Праги! Там золотой Георгий приготовлен для вас…

Опять заговорили двести пушек Дибича на высотах Вавра и Выгоды… двадцать четыре полевых орудия очищают прямую дорогу русским всадникам… Бурей несутся все десять тысяч, эскадрон за эскадроном. Дрожит, зыблется влажная земля… Протяжно стонет, словно в муках! Много детей ее ляжет сейчас у нее на груди, под копыта этого живого урагана, этой лавины животных и людей, доведенных кипением боя до состояния озверелости…

Опрокидывая все на пути, мчатся российские эскадроны, рубят, секут… Дрогнула дивизия Скшинецкого, думавшая ружейными залпами разредить живую скалу, разбить ее, отколоть от нее хотя бы осколки… Расстройство наступило по всей линии…

Уже чересчур «нервный» для народного гвардейца граф Антоний Островский проскакал по улицам Варшавы, крича:

– Закрывайте дома и лавки… Все закрывайте… Идут москали!

Ужас разлился уже волною по столице, и рос, и рос что ни миг… Мечутся люди! Проклинают, плачут! Стоящие на валах Праги видят, что уже близко эскадроны врагов.

Но Рок в последний раз пожелал даровать удачу польским орлам.

От Бялоленки показался головной отряд дивизии Круковецкого… С холмов Шмулевщизны заговорили орудия Гелгуда… Сбоку Скальский со своми ракетными орудиями грохнул градом конгревских гранат в самую гущу кавалерии российской, бешено мчащейся стеной!..

Снаряды с ревом рвутся под копытами коней, убивают их и всадников… Все смешалось… Свои налетают и сшибают своих же!.. А тут еще сбоку Клицкий во главе Второго уланского полка, с эскадронами Замойского, налетел на кирасиров принца Альберта, несущихся во главе всей массы российской кавалерии.

Смятые, поражаемые копьями, кирасиры дают тыл…

Но ни одному почти не удалось избежать неволи либо смерти… Полковника Мейендорфа Клицкий как рыцарь спас от гибели. Полковник Зон попал в руки полякам…

Гибель кирасиров сразу словно заворожила ураган, поднятый копытами российской конницы, неудержимо летящей вперед.

Одни эскадроны заколебались, остановились, не зная, что начать, другие сразу дали тыл.

Началась паника, знакомая только тем, кто бывал в огне, в кровавых боях…

Мчится назад вся лавина, но уже не сплошною массою, а разбитая, рассыпанная, как будто лава, шедшая грозным током, вдруг разлилась, разбилась на тонкие неопасные ручьи…

Пол огнем польских ружейных и пушечных залпов, через рвы и камни, падая, ломая руки, шеи, несутся россияне…

Конница Скшинецкого спешит за ними…

Вот настигает, близко!..

Но россияне-кавалеристы понемногу сдерживают бег коней, раздаются кусками по сторонам эскадроны, и на дороге, ведущей от Бялоленки, ощетинясь штыками, зачернела грозно и широко колонна Шаховского, готовая к контратаке.

Едва успели скинуть ранцы славные «варненские львы», гренадеры Шаховского, покрывшие себя лаврами под стенами Варны, и стоят, ждут удара польской горячей, бешеной конницы…

Но удара не было.

Уже вечереет… Устали кони и люди… Назад отзывает Скшинецкий свои эскадроны, не решается их обрушить на штыки российской пехоты…

Спустилась ночь…

Затих кровавый бой…

Видя свой тяжкий урон, Дибич дает приказы отступить на старые позиции… Чтобы не попасть снова под неожиданные тяжкие удары упорных польских когорт… К полному отступлению готовятся россияне…

Видя, что силы истощены, дает Скшинецкий такой же приказ по армии: «Отступать под прикрытие прагских окопов и батарей!»

Варшава очутилась в осаде.

Так кончился тяжкий бой на Гроховских полях, где тела людские валялись грудами, рядом с сотнями и тысячами конских трупов, с осколками снарядов, с обломками орудий и зарядных ящиков…

Золотым крестом был награжден Скшинецкий и чином генерала за этот бой, которым закончился первый период войны между Россией и Польшей в 1831 году.

Тут выбыло у россиян свыше двенадцати тысяч из строя, а у поляков до семи тысяч людей. Новые полки польские, наполовину вооруженные косами, получили славное боевое крещение и так отважно стояли в огне, что Хлопицкий, лежа в перевязках, сказал:

– Я виноват перед нашей «рухавкой»… Это – славные жолнеры, не уступят старым… Э-эх, если бы после боя, ночью же ударить снова на россиян… Не ушел бы ни один… Они были совсем измучены, выбиты из колеи… Эх, кабы я мог сам!..

Но Судьба нашла, что надо положить конец удаче польского войска… Началась затяжная война, с переменными успехами… Дибич вынужден был отступить к Седлецу… Потом умер при загадочных условиях. Вторично осажденная Паскевичем Варшава сдалась победителю, – так закончилась печальная, грозная эпопея братоубийственной войны 1831 года.

– Finis Poloniae! «Сгибла Польша!» [12]12
  Подробно эти события описаны во 2-й книге, в историческом романе того же автора: «Сгибла Польша! (Finis Poloniae)».


[Закрыть] – так часто повторяли Хлопицкий, Чарторыский, Немцевич и тысячи честных, искренних патриотов еще задолго до взятия Варшавы, когда видели, какой развал, какая рознь началась в польском войске и среди правящих крулевством лиц немедленно после Грохова, как эта рознь росла и не утихла даже в тот момент, когда пылающие укрепления Варшавы и Воли видели веянье русских знамен, пришедших на смену уходящему польскому Белому орлу…

Это – самые печальные страницы в истории изображаемой нами борьбы двух родных народов…

Но мы их развернем…

Былое горе учит людей ковать радости в Грядущем…

Будем же у Былого брать добрые уроки для этого Грядущего.

― СГИБЛА ПОЛЬША! ―

(Finis Poloniae)

Роман-хроника

От автора

Настоящая книга является последней из четырех, посвященных мною истории Польши начала минувшего столетия.

Вышедшие раньше два романа: «В стенах Варшавы» и «Осажденная Варшава» – рисуют эпоху от 1815 года до февраля 1831 года, то есть касаются Польского королевства, созданного АлександромIна Венском конгрессе, так называемой «Конгрессувки», дают очерк выпуклой фигуры цесаревича Константина, фактического «хозяина» «Конгрессувки» в течение 15 лет, вызывают перед глазами дни ноябрьского восстания в Варшаве, которым закончилась пора, отмежеванная Судьбой для призрачного крулевства с воображаемым конституционным строем…

Дело дошло до того, что, по выражению профессора и дипломата Лелевеля, «самодержец всероссийский НиколайIоказался вынужденным воевать с конституционным крулем НиколаемI».

И настал страшный день боя на Гроховских полях…

Но даже не в этом главный интерес изображаемой поры и тех последних месяцев кровопролитной борьбы, которые описаны в настоящей книге и в прежних трех.

«Сгибла Польша» – так вслух говорили лучшие сыны тогдашней Польши… Так думали почти все…

Действительно, с падением и сдачей Варшавы 9 сентября 1831 года, со вступлением армии графа Паскевича Эриванского в привисленскую столицу – сгибла «старая Польша», полная средневековых пережитков и особенностей, напоминающих для нас теперь «старую Японию», которую в обновленном ее виде россиянам пришлось узнать так неожиданно и так… близко.

Не стало Польши полуфеодальной, с ее аристократическим Сеймом, где не было партий, как мы их понимаем теперь, но не было и проявлений зрелой политической мысли народа… Да и самого народа, принимающего участия в государственной жизни, тоже не было в этой старой Польше. Только магнаты, чиновники и мелкая земская шляхта посылали депутатов в Сейм, из них избирались члены второй высшей палаты, именуемой Сенатом польским.

«Народ безмолвствовал» даже в городах. А о деревенских хлопах, об этом «быдле», о серой скотине, как ее звали паны, и говорить нечего… Они еще несли иго барщины и если не знали всей прелести русской крепостной системы, то нечто близкое было им хорошо знакомо.

Еще ксендзы, мелкие и крупные, отцы-пробощи и высшие князья церкви играли большую роль в экономической и политической жизни края. Особенно сильно его влияние было среди женской части населения…

И вдруг после парижских Июльских дней, после Брюссельской революции повеяло чем-то иным под сводами старинных вельможеских палацев, под готическими арками древних храмов, на площадках, на улицах, даже на просторе деревенских полей и лугов.

В Варшаве это движение ярко и сильно проявилось взрывом революции 29 ноября 1830 года.

Потом началась война с Россией, тянувшаяся с переменным успехом больше девяти месяцев… И понемногу стала выясняться в эти дни новая «Молодая Польша», демократическая, «сознательная», которая после содроганий 1863 года как бы притаилась, ушла в себя, ища новых путей для самоопределения и освобождения духовного и экономического, как и подобает «современным» народам, отошедшим от фантомов средневековой поры…

Но при легком даже знакомстве с былым Польши – невольно хочется получше разобраться в сложном переплете ее переживаний, проследить эту печальную героическую эпопею, какою несомненно является польско-русская война 1831 года.

И для такого знакомства с былой шляхетно-ксендзовской Польшей начала прошлого столетия нельзя представить себе ярче и выразительнее поры, чем «дни Листопада» и все, что вызвало горение народного духа в течение 9 месяцев и 10 дней, закончившись падением Варшавы.

Собственно, агония тянулась еще некоторое время и потом; предсмертные трепетания народного духа стихли не сразу.

Модлин, Плоцк, Рыбин, Свидзебно и наконец Шпеталь – вот этапы, по которым влачились остатки польской армии и «странствующее» Народное правительство Польши, бессильное, гонимое… Пока не расплескались за прусской гранью последние волны народной бури, так сильно взметнувшей к нему свой мощный прибой ночью 29 ноября 1830 года и так скоро истощившей свою грозную силу в бесцельных, нелепых порою порывах, в круговороте сословных и партийных противоречий, в пене и шуме полуусвоенных понятий, полуосознанных стремлений, стихийных страстей…

Словом, было все, что бывает при большом народном волнении. Но судьба не послала Польше одного: даровитого, прозорливого, сильного вождя с чистым сердцем и ясным умом.

И грозная игра была проиграна с самого начала, даже когда первые блестящие успехи наполняли восторгом сердца лучших патриотов страны. А их было немало. Были среди них и герои, и героини.

Были тут и политики высшего полета, и мелкие политиканы… Крупные карьеристы и бессознательные хвастуны; были подлецы и предатели… Все как водится.

На черном фоне «дельцов»-изменников, вроде графа Грабовского, князя Любецкого, Курнатовского, Любовицкого, среди колеблющихся очертаний таких личностей, как граф Залусский, князь Радзивилл, Шембек, литвин Гелгуд, в толпе честолюбивцев и политиканов, состоящей из Адама Чарторыского, Лелевеля, Скшинецкого, Дверницкого, графов Любенских и Круковецкого, обоих Немоевских, Хлаповского, Прондзинъского, Заливского, не говоря о нулях, вроде Рыбинского, Венгржецкого, Ролланда, – на всем этом тусклом общем подмалевке жизни яркими искрами, светлыми пятнами горят образы таких людей, как безногий генерал Совиньский, весь словно литой из бронзы; как Фр. Мицельский, Владислав. Островский, великолепный Дембинский, генерал Уминьский, Петр Высоцкий, Эмилия Платерувна, эта польская Жанна д'Арк, с ее мужественными подругами, ксендз Адам Лога с несколькими другими служителями алтаря, Парчевский, Станевич и наконец сам диктатор – Хлопицкий, невольно, по роковому своему недомыслию погубивший дело родины, но безупречный гражданин и воин…

Все они были связаны воедино тесным, жгучим узлом общего напряженного стремления: дать новую жизнь восставшей родине.

Узнать этих людей – значит узнать всю Польшу той поры.

При всем этом отсутствие «простого народа», его далекое положение от переворота придает особое значение этой если не «барской», то – военно-городской революции, желавшей решать судьбу страны и целого народа с помощью народных сил и крови, но без участия общенародного разума и воли, без всякого идейного влияния со стороны масс.

Подобное стремление вождей восстания много помогло провалу общего дела…

Словом, выпуклые, красочные картины быта и загадки внутренней жизни народа, его гражданского и политического самоопределения, его творческая мощь – все это выявилось в пору «дней Листопада», в пору падения Варшавы, когда польский Белый орел склонился перед орлом Двуглавым.

И невольно влечет поближе узнать эти бурные, давно минувшие дни, ставшие теперь достоянием истории…

Ведь история – это критика минувшего, урок для настоящего, прорицание – для грядущих событий и дней!..

Л. Ж.

Часть первая
СВЕТЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ ДНИ

Глава I
ДЕТРОНИЗАЦИЯ

Война – дело Мрака, созданье Духа Тьмы…

«Каин, где брат твой, Авель?»

Книга Бытия

Ясное морозное утро разлилось над Варшавой, над Вислой, над окрестными лесами и полями, одетыми белою пеленою снегов, сверкающих мириадами искр под бледными лучами зимнего солнца.

Весело разгорается роковой для Польши день, вторник 25 января 1831 года.

Спозаранку полны людьми площадь перед крулевским замком и прилегающие к нему улицы. Забрались любопытные и в наружный двор замка. Публика почище протиснулась в нижние покои, разлилась по коридорам. А самые отважные протолкались не только на хоры для публики, где уж яблоку некуда упасть, но и в нижнее помещение зала, где часа через два начнется заседание Сейма.

Очень обширен зал заседаний Сейма; высокий, в два света, он кажется величественным в своей благородной простоте. По шести колонн с каждой стороны поддерживают боковые галереи, висящие так смело и легко на трехсаженной высоте. А еще выше этих галерей – ряд больших окон льет потоки света, наполняя им середину зала и все углы за колоннами, где под галереями, за довольно высоким барьером стоят ряды кресел для «панства, поветовых послов», т. е. – депутатов Сейма.

Особенно залит светом трон под балдахином у стены, стоящий на возвышении, к которому ведут несколько ступеней. Две двери темнеют по бокам. В них появлялись еще так недавно крули-цесари: величественно прекрасный Александр, Николай, такой же рослый, но далеко не так обаятельный, царственно ласковый, как его покойный брат. Сегодня пустует трон. Никто не появится из боковых дверей, не совершит обычной формулой открытия Сейма, не скажет тронной речи… Сейм открылся самочинно и правит во имя «державных прав польского народа», как объясняют всем незнающим депутаты-калишане, правоверные конституционалисты от начала до конца.

На другом конце зала, против трона – стол и кресло маршалка, президента Сейма, места его секретаря и товарища председателя. Здесь же невдалеке, у барьера, отделяющего места за колоннами от срединного простора зала, устроены места для газетных сотрудников – приезжих и своих.

С этой стороны находится также общий вход в зал Сейма.

Несмотря на раннюю пору, депутаты почти все уже в сборе. Одни кучками собрались в боковых комнатах, в более спокойных и пустых концах широких коридоров и обсуждают прошлые события, готовятся к предстоящему «большому», боевому дню… Другие прямо направляются в зал, отыскивают и занимают свои места, причем нередко приходится выдворять оттуда кавалеров и дам, решивших, что можно занять и депутатские места, раз они стоят свободны…

До тысячи человек, вместе с галереями, может вместить сеймовый зал. Но сейчас, еще задолго до прибытия полного состава Сейма и членов Народного Ржонда с министрами, что даст около 150 человек, он залит людьми до краев. Даже ступени тронного возвышения и все пространство перед ним, обычно свободное, занято теперь почти сплошною массой публики, преимущественно военными, молодыми и старыми, высших и низших чинов.

В мундиры разных ведомств одето больше чем 3/4 тысячной толпы, успевшей заблаговременно влиться в стены заветного зала. И на хорах, за первыми рядами дамских блестящих, изысканных туалетов, – вплоть до самых стен пестреют уланские и гусарские колеты, мундиры артиллеристов, инженерного войска и славной польской пехоты, известной своими подвигами в пору наполеоновских войн не меньше, чем их собратья – легкие кавалеристы и солидные пушкари…

Среди депутатов большинство тоже носит мундир, хотя бы милиции, Народной гвардии, как граф Антоний Островский, щеголяющий при мундире неизменной своей конфедераткой.

И особенно скромно, незначительно выглядит кучка «гражданских» темноцветных сюртуков и чамарок, горсть депутатов Калина, Августовского повета и других «невоенных» членов Сейма, ютящаяся особняком в одном уголке, где к ним присоединился и старик Немцевич, красивый, внушительный в своих серебристых локонах, напоминающий даже наружностью «отца Свободы», Лафайета, не только своими речами и взглядами. Тут же виден и президент варшавского магистрата, безусый, моложавый еще профессор Каэтан Гарбинский, напоминающий другого славного француза, Андре Шенье.

Вообще многие деятели польских политических кругов, случайно либо сознательно, поступками, речами и наружностью напоминают деятелей Великой французской революции 1789–1794 годов или героев последних Июльских дней… Недаром Варшаву считают «маленьким Парижем», а поляков – французами Севера.

О дамах и говорить нечего. Правда, сейчас на галереях Сейм собрал цвет польской знати. Княгиня Потоцкая, Ржевусская, Сапега, Эльская, Радзивилл и молодая Замойская почти все свои туалеты, до туфель и перчаток включительно, получают из Парижа. Но и дамы среднего круга, не имеющие возможности пробраться сегодня на заветную галерею, гуляющие с утра у замка, чтобы скорее поймать интересные вести из Сейма, и они словно сошли с модных картинок последних парижских журналов.

Особой группой на лучших местах галереи сидят основательницы самого любимого и почитаемого в Варшаве «Общества охраны детей воинов, ушедших в бой». Здесь все участницы Комитета – графини Красиньская, Ржевусская, Броель-Платер, жена сенатора, пана Михаила, Собеская, Ледуховская, затем пани кастелянша Наквасская, Рембелинская, генеральша Кицкая, Бжестовская, пани Бишпингова, Майковская, Гарчиньская, Венгржецкая, тут же подруга Хлопицкого, пухленькая пани Вонсович, и в центре, как гостья, как особливо почетная дама, рядом с величавой княгиней Потоцкой сидит молоденькая графиня Эмилия Шанецкая.

Ей всего 24 года, скромно так выглядит она в простом темном платье без всяких украшений. Кротко светятся большие темные глаза на миловидном, нервном лице графини. Как только дошли в начале декабря до Познани вести о восстании Варшавы, графиня Эмилия собрала все, какие могла, наличные средства, уговорила брата Константина, остригла свои густые, волнистые косы, оделась по-мужски, и вдвоем они успели пробраться через границу довольно благополучно. Уже в начале декабря явилась графиня к Диктатору Хлопицкому и заявила:

– Отчизне нужны люди и деньги. Денег я привезла. Людей найдем. Мы с братом решили выставить полк по-знанских пикинеров. Славный полковник пан Август Бже-заньский приехал с нами. Сослуживец пана Диктатора, герой победы при Барри-о-Баке, отличившийся под Вязьмой, Можайском на глазах Наполеона и в Бородинском, бою. Он берется сформировать отряд. Больше 10 000 наших познанцев уже перешло польскую границу, через неделю их будет 30 000 в Варшаве. Я слыхала, правительство почему-то гонит их назад, боится поссориться с Пруссией, надеется сладить с Петербургом. Конечно, Диктатор не знает об этом. Генерал сам хорошо понимает, что на примирение надежды мало; а такую помощь, какую мы предлагаем родине, отталкивать грешно. Я жду содействия от Диктатора Польши.

Не сразу ответил Хлопицкий. Он знал, что эта хрупкая, изящная женщина с волосами, подстриженными по-мальчишески, с ее скромными и свободными манерами, полная прелести и достоинства, – известна не только в Познани, в Пруссии, Польше, но ив целой Европе. Это она, словно соревнуясь с лордом Байроном, с поэтом Шелли, создала Познанский дамский комитет на помощь повстанцам-грекам и оказала большие услуги Гетерии в борьбе с турками. Во время Июльской революции минувшего года графиня явилась в Париж, давала деньги республиканцам, ходила за ранеными, была дружна с самим Лафайетом. Странным казалось только Диктатору, что не знает графиня, кто гонит из Варшавы познанцев. Ведь это именно он, Хлопицкий, решил, что надо не воевать, а прийти к соглашению с крулем Николаем, он старается избежать великих осложнений. Но как бы то ни было, очаровательную женщину, горячую патриотку, деятельницу, известную целому миру, не может грубо оттолкнуть даже упрямый прямолинейный Диктатор. Он крайне любезно, по-французски, так же бегло и красиво, как графиня, заговорил:

– Я лично, дорогая графиня… я тронут… я положительно очарован тем, что вижу и слышу сейчас. Говорю это как честный человек. И, клянусь, не носи я сейчас почетного и тяжкого бремени власти, грозной ответственности за благо целого народа и всей Польши… я бы первый записался в полк графини Шанецкой простым пикинером. Слово чести! Но… власть обязывает умерять даже личную отвагу и думать не только о боевой славе родины, а обо всем ее существовании. Мое глубокое убеждение, что теперь еще рано браться за крайние средства. Подождем, что скажут из Петербурга. 7 января прискачет мой адъютант Вылежиньский с ответом от круля. Да или нет! Больше никаких. И если «нет»… Тогда прошу принять мою лепту и мое содействие при образовании полка героев, каким, я верю, будет полк, формируемый польской Жанной д'Арк, графиней Эмилией из Познани. А до тех пор прошу в личное одолжение – потерпеть, повременить…

Вскинула на него глаза чуткая женщина. Словно тень легкой иронии, добродушной насмешки послышалась ей в этом упоминании о Жанне д'Арк. Но время ли думать и толковать о пустяках?

– Благодарю вас, генерал, и за такое полуобещание, – просто ответила графиня. – Буду ждать. Благо – недолго… Хотя время слишком дорого… И я оставляю за собою право вести подготовительные работы.

На этом они расстались.

Пришло и прошло 7 января. Из Петербурга прислано решительное «нет!». А Диктатор, вопреки желаниям общества, настояниям Верховного Совета и многих членов Сейма, все-таки упорно продолжал вести свою «примирительную» игру… Собрался Сейм, Диктатор потерял власть.

В первом же заседании Сейма, 20 января 1831 года, когда выяснилось, что войско далеко не сформировано, что нет вождя, нет гражданских властей, не заготовлено в течение двух месяцев всего, что нужно для войны, тогда закипела работа.

Раньше всего – восстание, вспыхнувшее 29 ноября, признано было делом всенародным. Сейм высказал благодарность военной молодежи и жителям Варшавы, так отважно проявившим себя в первые трудные минуты. Затем избран был Народный Ржонд из пяти лиц. Председателем явился неизменный князь Чарторыский, его сотоварищами – Станислав Баржиковский, Теодор Моравский, Вин-центий Немоевский и, конечно, профессор Лелевель.

Партий в том смысле, как это понимается в парламентах Англии, Франции, их не бывало в сеймах «Конгрессувки», проходящих под зорким надзором цесаревича Константина и Новосильцева. Не существует их и в Вольном польском Сейме 1831 года… Но как-то само собой вышло, что в состав правительства вошли представители трех главных течений мысли в депутатской среде; а эти течения, разумеется, соответствуют основным настроениям целого польского «народа-шляхты».

Хлопов-землеробов на Сейме нет, значит, и говорить о них нечего…

Все три настроения, или зачатки будущих партий, легко было различить даже в том «парламенте характеров», а не умов, каким всегда являлось собрание депутатов Сейма.

Самые умеренные и осторожные, крупные собственники, магнаты настаивали заодно с Хлопицким на переговорах, на уступках Петербургу, только бы избежать войны, не рисковать тем немногим, но существующим, что было в руках, ради воображаемых благ, добытых борьбою и кровью… Более отважные и последовательные конституционалисты, депутаты Калиша и вообще депутаты независимого характера – готовы были на крайнюю борьбу, только бы отстоять сполна «хартию вольностей», полученных поляками на Венском конгрессе. Эти особенно надеялись на дружескую помощь и заступничество Франции и Англии. Третья, еще более решительная партия так называемых реформистов стояла за немедленное провозглашение былой республиканской Речи Посполитой, в крайнем случае с каким-нибудь иностранным принцем во главе, как, например, эрцгерцог Карл Австрийский или Жозеф Наполеон, герцог Рейхштадтский. Все прежние провинции: Волынь, Литва, Жмудь, Украина и Подолия – должны слиться с привислянской Польшей, Познань и Краков тоже не мешает вернуть в старое лоно, если не сейчас, то после…

Так думали и громко возглашали депутаты, в большинстве из членов Патриотического Товарищества.

Чарторыский и Баржиковский представляли первое течение. Немоевский и Моравский – второе и, наконец, Лелевель – был главным, хотя и не всегда отважным вождем третьей партии.

Было еще и четвертое настроение. Радикальная молодежь мечтала о Великой Социальной Республике, о переделе земли и всех земных благ, об освобождении холопов и наделении их пашнею, конечно, магнатов, владеющих огромными пространствами земли, пропадающей зря или плохо обработанной рабскими руками.

Порывистый Валентин Зверковский, народник, Ян Ольрих из Шанецка, Климонтович, Рембовский, даже аристократ генерал Дембинский, другой генерал, Левиньский, кастеляны Бнинский и Леон Дембовский – с первых и до последних дней сами настойчиво поднимали вопрос о полном освобождении холопов, о бесплатном наделе земли, об уравнении в правах не только крестьян, но и «поляков-старозаконных», то есть евреев.

Эти прозорливцы твердили, что 300 000 рук поднимется тогда на защиту края, вольных крестьянских рук… Но благородные люди хлопотали о чужом интересе. Холопы не имели своих представителей в шляхетном Сейме, руководимом магнатами, владельцами десятков тысяч десятин земли… Отсутствующие всегда не правы! Не выиграли своего дела и холопы. Проиграла также и революция… Но это было впереди. А пока три главных партии правили Сеймом и Польшей, да еще клала на весы тяжкую руку военная партия, ищущая побольше наград и чинов.

Никогда нельзя было угадать наперед, какой исход будет иметь голосование по каждому отдельному вопросу. Все зависело не только от наличного состава панов депутатов, но и от их настроения в данную минуту, от прихоти случая. Только в одном этот анархический коллектив, этот разноголосый Сейм шел дружно, стеной: когда дело касалось обороны страны, военных приготовлений и затрат.

Здесь все сливались в едином желании: сделать как можно лучше, затратить без раздумья и учета все наличные средства казны.

Если не разумом, то своим женским чутьем понимала, конечно, графиня Эмилия запутанное положение вещей. Но сейчас ее занимало не будущее, а настоящее.

Не стало Диктатора. Вместо него вождем армии избран мягкий, безвольный, но рыцарски-благородный, чистый князь Михаил Радзивилл. Всех добровольцев из Пруссии, из Галиции, из Завислянской земли, литвинов, жмудинов, охотно принимают в Варшаве. Полк познанских улан совсем готов, сформирован. Цвет молодежи Познанского княжества вошел в ряды не только в качестве начальства, но а простыми воинами… Правда, большая часть состояния графини и брата ушла на задуманное ими дело. Земли заложены, проданы последние, самые скромные украшения, не говоря о родовых бриллиантах. Но светится личико графини чистой радостью. Внимательно оглядывается она кругом, ласково улыбаясь, отвечает на вопросы, которыми осыпают ее патрицианки варшавские, искренне очарованные женскими подвигами и самой графиней, такой неподдельно скромной и милой на вид.