Текст книги "Цесаревич Константин (В стенах Варшавы)"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

Положительно, он помолодел, воскрес душой с минуты встречи с милой девушкой.

Вот именно такие же бессонные, сладко-мучительные ночи он проводил тогда в свои двадцать два года, когда в первый раз полюбил по-настоящему княжну Четвертинскую, когда хотел движения, шума, ласки, безумных и чистых в то же время, без конца.

Протянув руку, чтобы налить и выпить воды, Константин увидел на ночном столике белеющий конверт.

Тонкий, связный, причудливый почерк был ему хорошо знаком: это записка от Фифины. Не могла подождать утра, чтобы поговорить… Пишет письма…

Должно быть, вздор какой-нибудь?

Он небрежно отодвинул атласистый конверт дальше от края стола, где он назойливо лез в глаза, снова с наслаждением протянулся на постели, утолив жажду, и стал мечтать о Жанете.

Что делает она теперь? Разделась, спит? Или тоже не ложилась еще, думает о нем? Может быть, молится? Наверное, молится.

Что-то в этой девушке говорит ему, что она очень набожна, хотя и не похожа на ханжу… Но это письмо? О чем сочла нужным так экстренно известить его Фифина? Не на счет ли Павла? Он и не спросил сегодня о мальчике, как делал это обычно, когда бы ни вернулся домой.

Мысли о Жанете вытеснили у него все остальное. А вдруг мальчику нездоровится, и Фифина пишет об этом сама, чтобы чужие люди неловким заявлением не встревожили отца.

Все знают, что больше всего на свете Константин любит сына, хотя и не выказывает к нему особенной нежности, считая такие проявления вредным баловством. Наоборот, он наружно чересчур строгий отец.

И только воспитатели мальчика: француз-эмигрант граф Мориоль и обруселый поляк Фавицкий знают, сколько нежности и любви скрыто в этом суровом, грубом на вид человеке по отношению к единственному сыну [5]5
  Павел Константинович Александров, крестник Александра I. Умер в чине генерал-адъютанта. Был женат на княжне А. А. Щербатовой. Их единственная дочь вышла замуж за флигель-адъютанта, князя Львова.


[Закрыть].

Тревожимый навязчивой, внезапно налетевшей мыслью, Константин взял и разорвал конверт, раскрыл исписанный листок, придвинул свечу с абажуром и стал читать.

После первых же строк записка была скомкана сильной, большой рукой и брошена далеко прочь.

– Черт бы ее подрал, сентиментальную кошку. Тоскует… предчувствие… я разлюбил… Больна… извольте к ней являться по ночам. Нет, матушка. Больна, так зови коновала. Я тебе не лекарь. Себе дороже стоит. Баста! Пора бы покой мне дать. Десять лет отмаялся, ее жалея. Да вот ради Павла… Пора понять. Так нет, привязалась, кобыла проклятая! – выругался мысленно Константин, и вслух нередко выражавшийся по-солдатски, чему он научился еще в походах с Суворовым. Особенно, говоря по-русски, не стеснялся в выборе слов. А думал он всегда по-русски.

Решительно погасив свечу, он закрыл глаза.

Но еще долго не удалось ему заснуть. Жанета вытеснила все мысли, отогнала все другие образы и горела светлым видением в темноте, как призрак, видимый наяву, пока от этих грез он перешел к настоящему спокойному сну. Но и тут виделась ему Жанета, которую он все ловил и не мог догнать. Все между ней и им вырастала знакомая гибкая фигурка Фифины и подставляла себя вместо девушки…

Чутье влюбленного не обмануло Константина: Жанета Грудзинская долго не могла заснуть в эту ночь. Но молилась она мало, не больше обыкновенного. Наоборот, даже эта обычная молитва была не так горяча и не захватила души девушки, что часто с нею случалось в менее важные дни.

А день сегодня был очень важный. Если хорошенько вникнуть в себя, она ждала его больше году… ждала даже с тех пор, как сестра ее Жозефина, вышедшая потом за графа Гутаковского, флигель-адъютанта цесаревича, стала так часто и много говорить ей о Константине.

Между сестрами всего год разницы, они очень дружили одна с другою и замужняя, не стесняясь, посвящала Жанету в свои и чужие самые заветные тайны брачной жизни, знакомила с секретной скандальной хроникой Варшавы, которая и раньше была очень богата событиями, а теперь, после появления русских гвардейских полков, могла перещеголять и Париж времен Короля-Солнца, и даже Вену, над которой ее же император как-то предложил сделать одну общую крышу и надписать: "Дом свободной любви".

Как большинство полек, Жанета с детства отличалась сильным развитием женских инстинктов, врожденным кокетством, затаенным желанием выделиться среди всех подруг, властвовать над мужчинами.

Очень опасный и вредный пример в этом отношении подалала ей родная мать, по второму мужу Бронниц.

В полном расцвете своей красоты и в разгаре ненасытных страстей она вынуждена была развестись с первым мужем, небогатым графом Грудзинским, который так безумно ревновал кокетку-жену, что даже одно время был болен душевно и лечился в доме для умалишенных.

Не желая оставаться в сомнительном положении "разводки", графиня быстро вступила во второй брак, дав согласие своему давнишнему обожателю, веселому кутиле графу Бронницу, имеющему довольно крупное состояние.

Этот был не так придирчив, как его предшественник и супруги жили довольно сносно. Но наступили военные грозы. Граф вынужден был эмигрировать, его маентки подверглись конфискации и семья долгое время жила довольно плохо в материальном отношении. Только старые связи графини и ее новые друзья облегчали гнет нужды сиятельному семейству, где, кроме трех дочерей от первого брака, явились еще дети второго мужа.

Мать, очень легкомысленная в других отношениях, не могла расстаться с дочерьми, тем более что все они были очень миловидны и дальновидная матушка не напрасно надеялась, что судьба девочек устроится хорошо, влияя тем и на лучшее будущее самой графини.

Случай помог Бронницам. Граф после семилетних своих скитаний по Европе столкнулся с цесаревичем, сумел понравиться ему, расположил к себе, тронул доброе сердце Константина описанием действительных и мнимых страданий и бед, какие претерпело все сиятельное семейство… И как только Константину пришлось поселиться на житье в столице Польши, – по названию скромным начальником польской армии, а на деле – диктатором всего края, – Бронниц получил назначение при свите цесаревича; как гофмаршалу, ему отвели помещение в замке, дали приличное содержание. В общем же все обязанности графа сводились к нулю, он занимал синекуру, потому что сам Константин не вел придворного режима, принимал сослуживцев по гвардии только в Пасхальную ночь, да еще раза два в год, в особо торжественные дни.

Наместник князь Зайончек устраивал в королевском замке приемы, но и это случалось нечасто.

И семья Бронницов тихо коротала свои дни под сенью замка. А Бронниц – картежник, кутила и игрок – под предлогом светских связей, в надежде картами сразу поправить обстоятельства семьи, ночи проводил в безобразных кутежах или за зеленым столом. Конечно, долги увеличивались и на жизнь не хватало казенного содержания и тех крох, какие еще сохранились у графа и графини от их былого состояния.

Нужно было придумать что-нибудь особенное.

Одна из дочерей, Жозефина, нашла себе приличную партию, хотя и с трудом. Слишком широкой и не совсем почетной известностью пользовался дом ее красавицы-матери. С годами графиня Бронниц несколько остепенилась, но старых привычек бросить совсем не могла…

Оставались еще две девушки. Обе хорошенькие, прекрасно воспитанные. Старшая из них, Жанета, особенно выделялась среди сестер. И на нее-то возложили свои надежды, с ее помощью надеялись осуществить задуманные хитро тонкие планы супруги Бронниц.

Для последнего, так сказать, штриха, чтобы придать законченность и лоск воспитанию своей "принцессы", графиня повезла Жанету в Париж и поместила в одном из лучших пансионов.

Наконец девушке исполнилось двадцать лет.

Ни ее года, ни обстоятельства семьи не позволяли более медлить.

– Пора поставить ва-банк! – объявил на тайном домашнем совещании граф своим образным языком. – Взята или бита! С Фифишкой у его мосци совсем пошли нелады. Он, как я заметил, человек прилипчивый, мужчина слабый: привяжется к какой-нибудь шлюхе. И тогда первая красавица и умница в мире не отклеит его долгое время. Момент самый психологический, как говорит мой приятель профессор Лелевел. Кстати, и делу отчизны пора помочь с особенной силой. Зайончек гроша не стоит. Чарторыские своими промахами оттолкнули от себя не только нашего наияснейшего круля Александра с князем Константином, но и первейших вельмож наших и русских. Они это заметили, вербуют себе мелкую шляхту, даже всякий сброд в Варшаве и на Литве. Суют нос и в войска… Словом, дело опасно. Надо умненько, чтобы не поднять на дыбы, дать понять Константину, в чем тут дело. И тогда возможно, что сила перейдет к нам и к нашим друзьям… Князь Любецкий, сам Зайончек и многие другие обещали мне поддержку… Теперь необходимо пустить в ход женское влияние. Жанета умна, покорна вам и набожное дитя… Отчизна и наша святая вера не забудут всего, что она сможет сделать на пользу народу и церкви… Я уже толковал с отцом Винцентием. Поговорите, графиня, еще с ним и с Жанетой, когда привезете ее к нам… Скажите, как мы все ее любим и ждем, что Бог пошлет ей высокую счастливую долю…

Через месяц после этого совещания Жанета вернулась в Варшаву. А через две недели еще состоялась ее встреча с Константином.

Но матери, хотя бы и очень осторожно, тонко, вовсе не было надобности намекать Жанете, какое "счастье" может встретить она на своем пути.

Жанета по природе была странное существо.

Узнав очень рано о том, что составляет сущность отношений между мужчиной и женщиной, еще ребенком она умела отлично разбираться в оттенках самых странных отношений, какие возникали между матерью и ее многочисленными любовниками. Сама девушка рано почувствовала в себе известного рода безотчетное влечение к представителям другого пола. Но это стремление не было грубо-чувственного оттенка, как у многих из ее подруг.

Те видели определенного рода сны, сильно отдавались в своих пылких грезах и просыпались разбитые, утомленные, но счастливые.

Совсем иначе проявилась женская зрелость в Жанете.

И она любила окружать себя молодыми красивыми поклонниками, шутить с ними, упиваться огнем их сдержанной страсти. Ей снилось порою, что она – царица, окружена рыцарями, принцами, королями. Все ей покорны. Молят об одной ласке. Ради этого они совершают всякие подвиги, убивают соперников, освобождают заключенных, помогают тысячам несчастных… И затем она выбирала достойнейшего. Одежды спадали с нее, и он, как бешеный, кидался к ней, целовал безумно, страстно, бесконечно долго всю… всю… И – не больше.

Грубая чувственность спала в девушке. А наблюдательный ум и широкое честолюбие подсказали, что самое верное средство овладеть мужчиной – это и поддаваться его домогательствам, и вечно отдалять самый счастливый миг.

Это касалось общей тактики с мужчинами.

Являлся второй вопрос: кто может быть избранником этой девушки?

Ответ был дан давно: император, король или владетельный герцог, по крайней мере. И непременно герой.

Иногда, напротив, Жанете казалось, что все это: и страсти, и геройство, и величие земное – ничтожно перед Небесным Светом и неземной радостью. Тогда ей хотелось уйти в келью, поразить мир силой подвига, своей святостью. Огнем молитвы она хотела бы исправить зло мира, очистить души людские, такие слабые и грешные, как она это хорошо успела узнать.

Но и такое настроение уходило в конце концов. Ей грезилось, что родина не может больше выносить чужого позорного гнета. И она, новая Жанна д'Арк, Жанна из Полонии, ведет за собой победоносные полки… Враг изгнан, она избирает лучшего из лучших, храброго из храбрых и возводит на древний трон Пястов и Ягеллонов. И сама, конечно, садится рядом, героиня и повелительница по милости Бога и по воле отчизны…

Эти грезы сильнее всего потрясали нервную девушку. Никакое наслаждение сладострастных снов, никакая греза честолюбия не могла так потрясти души и тела Жанеты.

И вдруг нечто подобное она услыхала от людей, которые, как она знала, слишком практичны, чтобы тратить напрасно слова и грезить о несбыточном.

Довольно неожиданно мать повела с девушкой беседы о положении родины, о былом ее величии, о настоящем унижении, хотя и состоялось комическое возрождение.

– Знаешь, Жанеточка, что однажды я слышала про нашу милую родину, как говорили о Польше? Кто-то из патриотов пожаловался на урезанный вид настоящего крулевства. А злобный остряк Ланской возразил: "Зато, поглядите, как красиво выглядит она на карте: совсем обнаженная женская грудь, напряженная от страстных желаний…" "Не мудрено, что столько рук и жадных ртов тянется к этой бедной груди", – опять отозвался первый. – А это грудь нашей отчизны, не продажной какой-нибудь прелестницы… Вот, Жанеточка, как дело обстоит. А между тем есть надежды. Круль Александр думает вернуть нам те земли, которые теперь называются западными губерниями… И если бы его мосць князь Константин сумел… Если бы нашлись люди, которые могли бы повлиять на него осторожно и умно… Он – дикий, бешеный… Но женское влияние чего не может!..

Мать не договорила… Перешла на другие темы.

Однако Жанета поняла, к чему клонился разговор.

Итак, не Жанной д'Арк придется ей быть, а, может быть, Эсфирью, спасительницей Израиля! Что же, все равно! Она бы не отказалась и от роли Юдифи, если бы только знала, что даст свободу и счастье отчизне, заслужить себе славу и величие теперь и в веках.

Но не успела эта мысль сложится в голове у девушки, как она взглянула на свои маленькие холенные, почти детские руки с узкими тонкими пальцами, с отточенными ноготками, подошла потом к зеркалу, взглянула на свою легкую стройную фигурку, такую хрупкую, с узкими покатыми плечами, с округлой, налитой, но такой еще девической грудью… Посмотрела и улыбнулась: можно ли этими руками поднять тяжелый меч, эти ли плечи дадут силу размахнуться для страшного удара?.. Даже нож Шарлоты Корде не удержится в ее тонких слабых пальчиках… Да и не по душе девушке насилие, кровь! Не того хочет Спаситель мира! Любовью, жертвой своей собственной жизни Он спас людей от вечных мук и гибели… К такому же подвигу, к подобной, хотя и меньшей жертве стремится сердце девушки. Лучше быть кроткой Эсфирью… смягчать сердце Артаксеркса.

Вдруг мысли девушки сделали скачок: а и в самом деле он похож на такого человека, каким в детстве Жанета представляла себе Артаксеркса – большой, сильный… Брови – кустятся над глазами, как темные заросли над двумя светлыми озерами. И добрый он, и злой. В ярости доходит до безумия, оскорбляет смертельно людей… И тут же остыв, проявляет величайшее великодушие, смирение… Самые противоположные пороки и добродетели столпились, сплелись загадочно в душе этого полного, грузного на вид, даже неуклюжего человека. Он на войне бравировал перед лицом смерти, здесь – ходит по больницам, посещает заразных больных из числа своих приближенных или военных сослуживцев, как он зовет всех, от последнего солдата до генерала… Как хорошо овладеть такой душой. Затушить в ней огни злых стремлений и страстей, разжечь пламя высоких порывов и дум. Ради этого стоит жить, насиловать себя годами, осторожно, упорно, хитро перевоспитывать этого огромного, могучего "ребенка" и представить его миру, как свое дитя, как прекрасное творение Бога, довершенное, усовершенствованное любовью, душою преданной женщины…

Иногда, когда какие-нибудь сильные ощущения наполняли грудь девушки, ей хотелось быть блестящей музыкантшей, чтобы звуками выразить свой восторг. Порою она жалела, что не имеет дара живописи, чтобы запечатлеть на полотне прекрасные уголки природы или красивые женские и мужские лица, которые чаровали зрение эстетически чуткой Жанеты.

Иные, неясные, тонкие и волнующие настроения девушка готова была бы выразить в созвучиях, красивыми стихами… Теперь ей тоже казалось необходимым как-нибудь излить все, что душило ей грудь, жгло лицо, задерживало биение сердца и холодом обливало плечи и стан.

Сев к столу, она стала быстро набрасывать своим мелким, четким, бисерным почерком письмо к далекой наставнице, мисс Коллинз, которая в Париже занималась воспитанием девушки и успела очень привязать к себе впечатлительную, горячую душу ее.

"Дорогая мисс Коллинз, – писала Жанета, – минуты, какие я переживаю сейчас, сдается мне, будут роковыми, решающими в моей жизни, и я не могу не поделиться с вами, кого судьба послала мне, как близкого друга и лучшего советника. Вы не только знаете людей и жизнь, вы знаете меня такою, как я есть со всеми моими пороками и теми искорками хорошего, какие Господь в своем милосердии отпустил бедной глупой светской девушке.

Правда, у меня здесь есть мама. По моим рассказам и по личному знакомству вы хорошо знаете ее, мою бедную, немножко слишком беззаботную и легкомысленную маму, на которую я порою смотрю, как на свою младшую подругу. Конечно, все недостатки людей, все, что делается плохого на свете, мама видела больше моего и знает это отлично. Но многое, что меня глубоко интересует, от чего волнуется моя душа, для нее покажется детским лепетом, наивностью монастырской послушницы. А между тем, вы знаете, что я далеко не наивна по природе. Да и вы, дорогая мисс, старались сделать из меня по возможности настоящего человека, женщину, которая знает, почему она именно так создана на свет, в чем ее назначение, что значит любовь во всех ее проявлениях и какие последствия влекут за собою такие священные, такие неземные порывы, как ласки двух влюбленных душ. Я все это знаю, не меньше мамы. Но мама не знает, что есть еще кое-что, кроме земной ласки… Что есть мировое влечение душ, сродство их, стремление стать лучше, чем успела их отлить и выпустить в земную жизнь творческая сила природы. Да и кроме того множество материальных, мелких, досадных забот по устройству дома, поддержание блеска семьи – все это отнимает много сил и дум у мамы… Вот почему вы одна остаетесь мне… Впрочем, зачем кривить душою? Вы же не любите этого, дорогая! Если бы мама и захотела, и умела меня понять, я сама не пойду ей навстречу… Раньше я просто боялась, не любила… презирала… да, презирала свою родную мать за многое, что считается принятым в нашем свете, но что для моей детской гордости и брезгливого чутья казалось позорным, отвратительным. Потом, когда я стала старше, мне стало жаль маму… Но любить ее я все-таки не могла… И только вы, дорогая, научили меня понимать и прощать… Показали, что мама не могла быть иною… Что ей самой хотелось бы стать лучше, да не хватает сил… Я даже простила маме, что она взяла такого мужа, как мой отчим, который не стесняется грязными руками, с порочными ласками касаться своих названных дочерей… Но простив, я все же не могу видеть друга в той, кого я называю своей матерью только по имени… не любя, не уважая… только жалея… И потому, что я не могу любить ее, так несчастна… Но об этом мы много говорили с вами, милая мисс Коллинз! Молитва помогала мне выносить мое тяжелое детское горе.

Теперь наша дружба и благость Божия помогут переступить порог новой жизни смело и твердо, как подобает настоящей женщине, сознающей свое превосходство и свою слабость на земле. А переступить порог пора настала.

Сегодня я встретила его! Вы не улыбнетесь, я знаю. Вы поймете, что я не ввожу в заблуждение себя и вас.

Это – именно он, тот, кого каждая женщина должна встретить в своей жизни для того, чтобы жизнь ее не была прожита напрасно. Пусть несчастие, пусть муки ада, но с ним они дадут полноту жизни. А без него и царский престол кажется пустыней или кельей темницы… Это не романтические возгласы. Я же успела кое-что испытать в области чувства и даже страстей… Не говоря уже о тех книгах, которые прочла одна и с вами, о разговорах наших и тех, какие приходилось вести с кузенами, с молодыми людьми, уверявшими, что они умирают от любви и страсти ко мне… Помните, я вам говорила о майоре Лукасиньском, который мне очень нравился и готов был сделать мне предложение, если бы надеялся на согласие моих родных… Потом капитан Велижек, который иногда даже кружил мне голову своей необузданной силой чувств… Я только почему-то боялась и боюсь его, как будто он носит на себе роковую печать несчастья… А своим предчувствиям я очень верю… Но не в том дело… Когда мне говорили о нем, я уже волновалась заранее, хотя он был очень далек от меня… Наследный князь огромной империи… деспот, необузданный тиран по привычкам, распутный мужчина по наклонностям, но в то же время нежный отец и терпеливый любовник, ради сына готовый сносить десять лет причуды женщины, им уже не любимой, взбалмошной, но безупречной в прошлом и, как говорят злые люди, даже и в настоящем…

Вы догадались, что я говорю о нашем цесаревиче Варшавском, о Константине, о котором столько вестей и слухов долетало и в Париж, в наш милый пансион.

Видела я его и раньше. Но я была совсем девочка. Он мне нравился, вопреки дурным толкам, доходящим и до моей комнатки… Потом я уехала. Теперь вернулась и почему-то сразу первая моя мысль по приезде была о нем.

Каким я его встречу? Изменился ли он? Понравлюсь ли я ему? И без конца пошли думы… Особенно, когда моя милая мамочка осторожно дала мне понять, что я с моей наружностью, с моим умом могу очаровать первого мужчину в королевстве и затмить всех других женщин, принести счастье отчизне и т. д. и т. д. Мама не прибавляла, что и ей, и отчиму будет неплохо, если первые мужчины королевства падут к ногам их дочки… И, конечно, не безногого наместника нашего князя Зайончека видели они у моих ног… Эта почтенная кукла с седыми усами очень симпатична. Но благо или несчастие родины зависит не от него… Я сразу поняла, о ком говорят… И сразу же решила: умру или он будет мой!

Так я решила умом. А теперь, когда мы провели вместе почти весь вечер… Когда он сидел так близко и кровь то кидалась мне в голову, то отливала далеко, будя какие-то неясные, но жгучие ощущения… Когда мы говорили при первой встрече так, как будто много лет знали друг друга… Когда его поцелуй, которым он коснулся моей руки, заставил меня понять, что я – женщина… Когда… Словом, когда я сердцем сразу поняла, что это – он! и полюбила его, как посланного мне судьбой, как своего мужчину должна любить каждая женщина…

Теперь я повторяю свою клятву: он будет мой или я не буду жить на свете!

И если это сбудется, что бы ни грозило мне впереди, – я буду счастлива! И постараюсь дать ему счастье… И помогу ему стать лучшим среди людей! Аминь, да услышит меня Господь Бог мой! И вы, дорогая моя, молитесь за меня!

Ваша Жанета.

P.S. Дружбою нашею заклинаю: прочтите эти строки – и сожгите их. Я так прошу. Ж".

Кончив письмо, девушка перечла его, запечатала, потушила свечи на маленьком письменном столе, у которого сидела, и подошла к окну.

Занимался холодный зимний рассвет. В городе еще спали. Только там, у реки, из труб небольших бедных домишек вились тонкие дымки. Там просыпалась нужда…

В плохо натопленном покое старинного замка Жанета вздрогнула, представив себе, как холодно там, в этих совсем остывших за ночь, жалких конурах…

Потом поглядела туда, где лежал парк с Бельведерским дворцом.

"Он спит теперь, – подумала девушка. – Может быть, видит меня во сне… Как смешно: и не молодой он, и не красив собой… Лысый уже… А вот именно он мне стал близок… и так сразу… Судьба!"

С этими думами бросилась усталая девушка в постель и мгновенно заснула.

Дня два спустя особенная суматоха поднялась в квартире, занимаемой графом Бронниц в Королевском замке. Не только покои были прибраны, как к светлому празднику, но и площадь, прилегающая к небольшому боковому подъезду, который вел в квартиру, была подметена и убрана тщательнее обыкновенного.

Капитан Велижек, бывший в карауле на гауптвахте замка, из окна караульного помещения время от времени поглядывал на слишком знакомый ему подъезд и заинтересовался усердием челяди, заботой о порядке, проявленной совсем не в урочное время.

Какое-то неприятное ощущение, не то физическое, не то душевное, вроде дурного предчувствия, сжало ему грудь.

– Кого это ожидают Бронницы сегодня? Кажется, у них не приемный день? Или… "старушка" нашего ждут в гости? Недаром, говорят, на балу у Зайончека он увидел Жанету, так и прилепился к ней… Старый козел!

Встревоженный капитан почти и не отрывался теперь от окна и ровно в восемь часов увидел, как без гайдука, без всяких спутников, совсем в виде частного человека в небольших санях появился у подъезда Константин и скрылся за дверьми.

Побледнев, крепко стиснув зубы, капитан отошел от окна и весь вечер проходил из угла в угол, угрюмый, молчаливый, отрываясь от тяжелых дум лишь на минуту, когда того требовала служба.

Константин, заранее предупредив Бронница о своем посещении, просил, чтобы все было запросто, но сам явился в полной парадной форме, со всеми орденами, исключая только Почетного Легиона, полученного после Тильзитского соглашения из рук Наполеона.

Разлюбив прежнего героя своих дум, цесаревич избегал носить знак отличия, напоминающий тяжелые для России дни, тем более, что это был орден, полученный не за военные заслуги, а скорее, за содействие к заключению мира, за то, что цесаревич умел влиять на Александра так, как того желал сам Наполеон.

Кроме графини и гофмаршала все три дочери были допущены в гостиную, где состоялся первый прием.

Это был очень ловкий ход со стороны опытной мамаши.

Вечеру был придан семейный оттенок, посещение не могло носить такого щекотливого характера, как будто гость явился ради одной Жанеты. Девушка и без того чувствовала невольное смущение; но при сестрах, которые первое время щебетали и болтали без умолку, – особенно младшая, Антуанета, или Тонця, как звали ее свои, – Жанета постепенно успела овладеть собою, приняла участие в общей беседе.

Гофмаршал тонко сумел направить в надлежащее русло наивные вопросы и замечания младшей падчерицы, которая естественно заинтересовалась бесчисленными регалиями необычайного гостя.

– Вот пристает ко мне малютка: не знаю ли я, где и как ваше высочество получили такие большие знаки отличия? Девочки мои слыхали о ваших военных подвигах, ваше выс-ство. Но если бы ваше высочество пожелали сами в нескольких словах пояснить?.. Это вышел бы такой блестящий урок истории, какого, конечно, ни один профессор не преподаст им по своим книжкам, ваше высочество!

Стрела попала в цель.

До этой минуты Константин сидел очень официально и после первых, "визитных" фраз, словно не знал: как ему себя держать?

В своем обычном, военном кругу или с женщинами – более веселыми, чем приличными, цесаревич был всегда оживлен, мог говорить без умолку, хотя и тут, как всегда, речь его лилась несколько тягуче, как тянется от руки к руке густое вязкое тесто…

Всякая сдержанность была тяжела для Константина. А тут в присутствии молоденьких особ, из которых одна совсем его чаровала, – грубоватый по манере гость предпочел больше молчать, чтобы не прорваться чем-нибудь в пылу беседы.

И вдруг такая благодарная тема была предложена хитрым графом!

Константин любил вспоминать прошлое даже не потому, что сам играл в нем значительную роль.

Настоящее всегда стояло неприятной, трудной загадкой перед нерешительным, тяжелым и в мыслях, как в речах, Константином.

Он умел говорить образно, остроумно, забавно. Но должен был раньше хорошенько подготовить себя и свои остроты и шутки. Наблюдательности и чутья было у него гораздо больше, чем способности к импровизации, к быстрому соображению, как в мелочах, так и в важных вопросах и делах.

Повторяя много раз свои самые удачные рассказы, картины из прошлого, цесаревич умел внести каждый раз что-нибудь новое, занимательное в знакомую нить повествования.

Но в первый раз даже самую простую историю, как бы она ни была забавна сама по себе, он передавал так нудно, что окружающие могли заснуть от тоски.

Зная за собою этот грех, Константин всегда опасался начинать "с начала", предпочитая идти с конца, повторять то, что было уже сказано, продумано не раз.

Бронниц хорошо знал, что он делал.

На его предложение цесаревич отозвался очень живо и охотно.

– Графине Антуанете интересно? Что ж, если и другие желают?.. Да? Извольте. Начну с начала. Вот первое, самое драгоценное для меня, отличие: орден св. Иоанна Иерусалимского, пожалованный мне покойным государем Павлом Петровичем, который вы, должно быть, знаете был магистром мальтийцев и сей орден ставил превыше всех других, даваемых за военные труды и заслуги. Мы тогда воевали в Италии. Высокие горы, знойные долины. Французы страху нагнали на всех… пока их самих не погнал наш богатырь-чудак Суворов. Что это был за человек… Какой начальник! Больше нет таких. Недаром даже враги боялись, но любили его. Вот он учил меня военному делу. Первое время было еще туда-сюда. А потом – задали мы чёсу французам.

Оживляясь, Константин с французского перешел на польский язык, как бы желая блеснуть перед слушателями своими познаниями в их родной речи. Да и легче было ему говорить о былых годах боевой жизни на языке, который все-таки имел много общего с русской речью.

– Вот освободили мы Турин. Там – Александрия в наших руках. Дождь, ветер. Не беда. Пешком шли мы. И я с моими солдатиками. Славный народ наши солдатики. Макдональд нам наперерез, а мы его так притиснули, что он, чертов сын, за Тидоне, на Треббию кинулся…

Благодаря огромной памяти цесаревич словно вчера переживал, видел перед собою былые события и сыпал именами, приводил даты, как будто по книге читал настоящую лекцию истории. Передохнув, он продолжал:

– Два дня шла драка. Упорные эти французы, особенно если их подогреет хороший генерал. А Макдональд был не промах. Но – куда ему до нашего "орла"! В ночь на 9 июня ихнего стиля – и от Треббия отступили макдональдские полки. Знойные были деньки, нечего сказать. Сверху – солнце палит. Внизу – бой горячий два дня тянется. Ничего, одолели! Еще два месяца прошло. Александрия, Тортона, Мантуя – все понемногу у нас в руках. А тут и август подошел. 15 августа, по ихнему счету, завязалась баталия при Нови. Знаменитое дело! Да Суворов заново при Нови их в пух расколотил, республиканцев этих, задир безоглядчивых. Не выдержали русского штыка. Тыл дали! Ха-ха-ха!.. Веселый был денек. Я тут тоже пулям поклонялся, как и другие. Выбили мы врага из городка из проклятого. Огляделись, – а почти вся Италия свободна от насильников: и венецианские земли, и сардинская корона. И Ломбардия, и Пьемонт. Тогда вот от сардинского короля и получил я свою Аннунциату, эту вот, с цепью… Красивая штучка…

– Прелесть… прелесть… какая работа! – щебетала Антуанета. – А дальше, мосце ксенже?.. Мы слушаем…

– Дальше? Швейцарский поход сломали. Тут потруднее дело было. Горы, пропасти – глядеть страшно. Зима, снег, обледенелые дороги по краю провалов… И мосты-то там "чертовы" называются. Так уж про остальное что говорить?! Да еще неприятель нас намного числом превосходил, сударыни мои. Одного у них не было – Суворова! Тем только мы и взяли! Сен-Готтард перевалили с боем… К Муттену прошли, а тут – запятая. Кругом обложили нас вражьи силы. Массена уж и хвастать стал, что Суворова со мною напоказ в Париж привезет… Да по русской поговорке: "Бог не выдаст, свинья не съест"… Фигу съел хвастунишка! Через горы, через страшный перевал перелетели соколики наши со своим орлом впереди. Только спустились в долину посвободнее, тут и драться пришлось, сторожили уже нас. Ничего, пробились на Гларис, на Илланцу. 30 сентября пустились в путь, а 15 октября на месте были, в безопасности… Те, конечно, кто в живых остался. А и погибло немало, упокой Господи.