Текст книги "Шестая станция"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Катастрофа

Но радости от Юркиной выдумки хватило ненадолго. Видно, Омулев был прав и комиссии всегда находили то, что искали. Контора стала главным источником всех темных слухов. Машинистка Аглая Петровна перепечатывала все злокозненные акты комиссии, и старший делопроизводитель Степан Савватеевич Глотов каждый вечер, выходя на «пятачок», где собирались все сплетники стройки, «по секрету» предсказывал:

– А все потому, что своими силами захотели!.. Ну, а сил-то – какие уж там силенки!.. Вместо того чтобы попросить по бедности у англичан, у шведов, задумали всё сами… Попутал их Генрих Осипович – он же с этой станцией своей как полоумный… А те поверили! Ну, а как посмотрели настоящие инженеры, старой выучки, как посмотрели – сказали: не выдюжите, господа товарищи! Надо закрывать эту лавочку, и – как в истории сказано про русских и варягов – придите, володейте… А здесь что – здесь будет кон-сер-ва-ци-я! Вот что здесь будет!

Ну, а пока ездили комиссии, переписывала их акты Аглая Петровна, зло шипел Глотов, станция строилась. Каждое утро тысячи людей становились по своим местам и отдавали ей свой труд, свои силы. А иногда и жизни…

Экскаватор Юстуса и Кастрицына работал на самом берегу. Юра показывал новичкам из экскаваторной бригады, куда отбрасывать грунт. Вдруг ковш экскаватора, наполненный землей, вместо того чтобы повернуться к отвалу, рухнул в забой. Юра услышал сдавленный крик Юстуса:

– А! Черт! Задний! Не то потонет!..

На реке что-то случилось. Маленький пароход «Свобода», тянувший через реку трос для канатной дороги, странно накренился… Кастрицын бросился к реке. Он вбежал в воду, плюхнулся в отплывавшую лодку. Деревянным черпаком он помогал гребцам. Пароходик лежал на боку, из его длинной трубы тянулся узкий хвост белого дыма… Было видно, что пароходик за что-то зацепился и его силон инерции стало переворачивать… На палубе растерянно металось несколько человек команды.

– Задний! Давай задний ход! – отчаянно кричал Юра.

Но уж никакой задний ход не мог помочь обреченному катеру. Когда совсем немного до него осталось, он, как показалось Кастрицыну, совершенно беззвучно перевернулся и ушел в воду…

Даже в лодке был слышен страшный «А-а-ах!» толпы, стоявшей на берегу… Юра наклонился и схватил за рубашку барахтавшегося в воде человека… Множество лодок подплывало к месту катастрофы. Трех человек так и не нашли… Только спустя месяц подобрали их трупы рыбаки, промышлявшие волховского сига…

Все было одно к одному… Комиссии, гибель людей, слухи, «консервация»… Никогда еще Юра не испытывал такой душевной тяжести, такой непонятной тоски. А лето и осень в этом тяжелом году были теплые, недождливые, безветренные. По вечерам девчата и ребята ходили стайкой по краю болота, задами Волховского проспекта и пели грустные украинские песни, неведомо как попавшие на берег северной реки… Возле клуба сидели люди и вели «саратовский разговор» – лузгали семечки. Шелуха от этих семечек покрывала землю толстым ковром, ее заносили в клуб, в контору, и она противно потрескивала под ногами. В комсомольской ячейке ребята сидели невесело – не шумели, не спорили, не клеили стенгазету, не репетировали… Ничего этого не хотелось делать – к чему, если действительно закроют стройку, если наступит эта самая консервация…

– Ребята! А если Ильичу написать? Да не может быть, чтобы Ильич дал закрыть стройку!.. – У Петьки Столбова был вид, будто он придумал такое, что до него никому не приходило в голову.

– Будто не знаешь, что Ильич еще болен и к нему ни с какими делами и не пускают никого. Принесут ему письмо, что его станцию прихлопнули, – знаешь как разволнуется!.. Да и что, до тебя никто об этом не подумал?

Да, к Ленину обратиться было невозможно. Он вызвал к жизни вот это все: дома, бетонные громады кессонов, веселый и радостный шум стройки… Имя Ленина им помогало во всем, все ребята на стройке наизусть знали рассказы Саши Точилина, как ездили на Украину и как имя Ленина открывало склады, открывало сердца рабочих, комсомольцев… А вот теперь, когда стройке угрожает такая опасность – просто смерть угрожает, – болен Ленин и не знает, что может здесь, у Волхова, приключиться с его станцией…

Встречный план

– Секретарь! Точилин! – В дверях стоял взрывник Макеич, член бюро комячейки. – Давай идем! А вы, ребята, не расходитесь. Сидите тут и ждите Точилина.

Взрывник был человеком насмешливым и неунывающим. Но сейчас он не улыбался, никого из ребят не подкалывал, и видно по нему было, что вот наступило что-то очень серьезное…

Комсомольский секретарь кинулся к столу, открыл ящик и стал зачем-то вытаскивать тетрадь с протоколами.

– Да не бери ты свою канцелярию! – досадливо крикнул Макеич. – Пошли скорее, ждут же нас!..

Кинувшийся за ними Столбов вбежал через минуту обратно.

– Там сам Графтио! И Кандалов. И весь рабочком! Ох, ребята, что-то неладное! Ну, если дорого, давайте без денег, за одну кормежку будем работать! Всех сагитируем, а?!

…Ох, и тяжко же ждать! Да еще когда ничего хорошего не ждешь!.. Саши Точилина, наверно, не было с час. Ну, может, немногим побольше. Но Кастрицыну этот час, когда даже Петька Столбов замолк и не придумывал новых и неожиданных проектов, показался целым днем… В коридоре послышались голоса, заскрипели двери, и все комсомольцы повскакали со своих мест…

В комнату вошли Точилин, Омулев, Макеич и еще несколько коммунистов. По лицу Саши Точилина можно было догадаться: стройка не закрывается, а предстоит что-то невероятное, огромное… Может быть, Владимир Ильич выздоровел и едет сам к ним, может, еще что-либо такое… Тревога, восторг, озабоченность, радость – все одновременно было написано на лице комсомольского секретаря…

– Давайте, ребята, поближе и слушайте внимательно, – сказал Омулев, присаживаясь к краю большого дощатого стола. – Значит, так. От вас, комсомольцев, скрывать нечего: дела с Волховстройкой плохи. В Промбюро считают, что стройку нам сейчас не дотянуть… Дорого, и прочее такое… Как будто дешевле будет поставить крест на то, что народ уже вложил в строительство! Ну, да не об этом сейчас речь. Потом разберемся со всеми теми, кто в рабочий класс не верят! А теперь дело такое. Должна приехать особая комиссия.

Из самой Москвы. И должна она все посмотреть и доложить правительству, самому Совнаркому: послушать ли спецов и закрывать стройку или же ее закончить… Ну так вот: у нас одиннадцать готовых кессонов стоят на эстакадах на берегу. По графику работ надобно три месяца, чтобы их опустить в реку. Нет у нас этих месяцев… Надо опустить кессоны и перегородить реку до приезда комиссии. Чтобы уж и решать нечего было… Не будем же кессоны назад из воды таскать! Понятно? Дело не то что серьезно – сверх того! За несколько недель надо успеть сделать то, на что месяцы требуются. И не просто так, взять да потопить кессоны, а спустить по всей форме, по всем техническим правилам – ведь плотина навечно ляжет в реку… Понятна задача? Кессоны у нас опускает артель Рудкина. А артель Крылова делает перемычки между кессонами. Народ в этих артелях подходящий, рабочие серьезные. Но им одним не справиться. Значит, надо подобрать людей им в помощь. Молодых, здоровых, толковых… Чтоб ни один бракодел к этим делам и близко не подходил! И опять же – не шкурников. Потому что работать будем сколько влезет, сколько сил будет. Да не кричите вы так! Ну, знаю – все хотите, удивили чем! Ведь к комсомольцам пришли, не куда-нибудь еще!.. Сбить новые артели надо с умом и спокойненько… Чтобы одно подпирало другое и нигде ничего не зацеплялось! А главное – молодых ребят на стройке тыща, а вас, комсомольцев, сотня. Не только самим бросаться, а за собой всех повести – вот что вам, ребята, делать надо!

Все, что происходило на Волховской стройке в следующие дни и недели, навсегда врезалось в память Юрия Кастрицына, да и не одного его.

Погода испортилась сразу, как будто она только и дожидалась этих авральных дней… С Ладоги дул сырой и резкий ветер. Он приносил дожди – то обильные, ливневые, то моросящие и нескончаемые… Темнеть стало рано, и уже в шесть часов вечера поселок погружался в темноту. Свет во всех домах и бараках выключили. Мощности маленькой электростанции хватало только на одно – на реку… Зато она уж была освещена! На берегу, у эстакад с кессонами, около причалов, где грузились на баржи кессоны, было светло как днем! Прожекторы, наведенные на Волхов, выхватывали из темноты тревожную зыбь воды, громаду портального крана, баржи и бетонные ящики кессонов… На всю реку, на всю стройку отчаянно, задыхаясь, пыхтели компрессоры… Ни днем, ни ночью не прекращались работы. И для Юры Кастрицына, для Саши Точилина, для Петра Столбова – для всех комсомольцев исчезла граница между ночами и днями. В самое разное время они прибегали в свой барак, стаскивали мокрую одежду. Они не слышали, как товарищи по бараку укрывали их, развешивали у печки сушиться мокрые брезентовые куртки, брюки… Мгновенно засыпали непрочным и тревожным сном, а через три-четыре часа просыпались, переодевались, наспех что-то жевали и снова кидались к реке.

Теперь вся жизнь стройки сосредоточилась здесь, на реке. Бетонные громады кессонов были полностью готовы. Огромный портальный кран, смонтированный на двух баржах, осторожно подходил к причалу. Толстые металлические тросы зацепляли кессон, кран подымал громоздкий бетонный ящик, и пароходик начинал тянуть баржи к середине реки. Через Волхов была переброшена канатная дорога, под ней висела гирлянда электрических фонарей. Слегка изогнутая дуга фонарей уже была похожа на контур будущей плотины, и, если поглядеть сверху, издалека, казалось, что плотина уже построена… Кессоны опускались в реку с тихим плеском. В резиновые шланги, уходящие внутрь кессона, компрессоры с шипением качали воздух. Миллионы белых пузырьков кипели на поверхности воды, указывая место, где только что лег новый кессон. Свистки пароходиков, шум компрессоров, удары ломов, казалось бы, должны были заглушать все другие звуки. Но Графтио, не уходивший со своего командного места на берегу, отдавая приказания, не повышал голоса. Когда спал Графтио и спал ли он, было непонятно и неизвестно. Но он был так же аккуратно одет, как всегда, так же чисто выбрит, так же разговаривал негромким и спокойным голосом. Высокий, немного сутулящийся, он стоял под дождем, как капитан на своем мостике во время урагана или тайфуна. Так казалось Юре Кастрицыну, когда он оказывался около главного инженера. И вдохновенный, сладостный холодок победы пробегал по его спине…

Да, победа была близка! И это чувствовали все. Сразу же исчезли на стройке все слухи, все сплетни, и Степан Глотов смирно сидел за своим канцелярским столом и не выходил на конторский «пятачок», чтобы злорадно предсказывать скорую гибель Волховстройки…

Приехал из Москвы сам Демьян Бедный… Все свободные от работы люди набились в клуб. Юра отказался от своего короткого отдыха, чтобы посмотреть хоть одним глазом на человека, сочинившего те самые басни и стихи, которые он читал с эстрады клуба, те песни, которые они пели по вечерам… Конечно, как и думал Юра, ничего вот этого, «поэтического», не было в Демьяне Бедном – мужике вредном… Плотный и коренастый человек во френче ходил по сцене клуба и неторопливым баском вел беседу с людьми в зале. Он зло вышучивал тех, кто не верит, что рабочий класс может построить Волховскую станцию, пустить заводы, создать на этой, своей земле новую и хорошую жизнь… Шутки его были солены, словечки язвительны и метки, и зал на них отвечал громовым смехом и неистовыми рукоплесканиями… «Нет, не дадим погибнуть Волховской стройке!» – подняв кулак, кричал Демьян Бедный, и Юра, не чувствуя боли, стучал израненными, в волдырях ладонями и победоносно осматривался: кто здесь есть, кто не верит, что мы победим! Но вокруг таких не было. Были только свои, те, кто строят и построят станцию! И когда Демьян Бедный затих, задумался и ставшим вдруг добрым голосом сказал: «Порадуем товарища Ленина, порадуем нашего Ильича тем, что станция хорошо, по-советски, строится», – волна восторга прошла по залу…

Кастрицын больше не мог оставаться в клубе. Он пробился сквозь толпу и побежал к реке, не чувствуя дождя и холода, улыбаясь своим мыслям, пересказывая себе слова Демьяна, чтобы не забыть их, в точности передать ребятам на реке, тем, кто не мог уйти со своей вахты.

…Был уже почти совсем зимний день, когда на Волхов приехала наконец большая, ответственная комиссия. Та самая… Прямо со Званки она проехала, не заезжая в Дом приезжих, на строительство. Берег был пустой. Плотники неторопливо разбирали деревянную эстакаду, на которой еще недавно стояли кессоны. Выпавший накануне небольшой снежок покрыл строящуюся перемычку, и дуга будущей плотины вырисовывалась четко, как на чертеже проекта… Да она уже и не была будущей. Она прочно, навсегда улеглась на дно Волхова, и все остальное было только вопросом недолгого времени. Река была перекрыта!.. Стройка шумела спокойно и деловито.

Члены комиссии топтались на берегу, похлопывая озябшими руками…

– Пойдемте, товарищи, чай пить, – деловито сказал им Графтио, будто этот чай и был тем единственным, ради чего они сюда приехали из самой Москвы.

И в провожавших их взглядах рабочих не было уже ни затаенной тревоги, ни даже простого любопытства… Много их ездят, а нам надо строить! И закончить!

Не забудем

Начало зимы было необычно теплым. Встречали новый, 1924 год при открытых форточках и даже окнах. Новогодний вечер в клубе затянулся до самого утра. Показали специальный номер «живой газеты», в которой были прошлое, настоящее и будущее Волховской стройки. Лорд Керзон выбрасывал вперед ноги, но не поворачивался к публике спиной, чтобы не было видно, что бумажные фалды фрака прикреплены к черному пиджаку английскими булавками. Лорд поминутно вставлял в глаз монокль, из-под его длинного картонного цилиндра выбивались необыкновенно рыжего цвета, хорошо знакомые всей стройке кудри… Гриша Варенцов в настоящем котелке и настоящих очках, которые он время от времени приподымал, чтобы что-нибудь рассмотреть, изображал социал-предателя так смешно, что публика зашлась от хохота… Керзон вместе с меньшевиком чинили Советской Республике разные нехитрые козни, пока из-за кулис не вышел одетый в синий комбинезон Петька Столбов. Грудь его опоясывала бумажная лента с надписью: «Волховстройка». Он с трудом поднял настоящую кувалду, которой били шпуры, и очень осторожно стукнул ею Керзона по цилиндру, а меньшевика – по котелку. Лорд и меньшевик мгновенно растянулись на полу. Петька – уже без всякой осторожности – наступил одной ногой на Керзона, который повернулся поудобней и прошептал что-то неразборчивое, но сердитое, что, конечно, было естественно для лорда, ненавидящего стройку… Петька победоносно взглянул на поверженные рыжие вихры и неторопливо в стихах, им самим написанных, объяснил, что значит Волховская станция для всех врагов Советской России… Занавес сдвинулся под бурные аплодисменты…

Вообще за последнее время комсомольцы развили бурную театральную деятельность. Только-только Новый год встретили постановкой, а уже висели большие афиши о том, что 22 января 1924 года в клубе Волховстройки будет большой вечер, посвященный годовщине Девятого января 1905 года. Будет постановка, выступит хор, будет проведена политлотерея и устроен политтир.

В этот день утром Юра Кастрицын побежал в клуб. Неправду говорят, что беду заранее чуешь! Юра не только не ощущал никакой близкой беды – наоборот, давно уже у него не было такого веселого настроения!.. Было тепло, все было хорошо, грунт не замерз, и бетонные работы шли еще без тепляков, и экскаватор работал с почти такой же производительностью, как летом, и за одну лишь последнюю неделю восемь хороших ребят подали заявления в ячейку с просьбой принять их в комсомол…

На конторе и клубе висели траурные флаги – красные с черной каймой. Вчера вечером Юра их вешал – по случаю сегодняшнего траурного дня, памяти жертв расстрела у Зимнего дворца.

В комсомольской ячейке было полно людей и стояла страшная, неживая тишина. Только Ксения Кузнецова стояла у окна и, закрыв лицо руками, всхлипывала отрывисто и длинно, как ребенок… На полу лежал огромный лист бумаги, на котором свежей краской чернела широкая траурная рамка Петька Столбов, стоя на корточках, обмакивал кисточку в жестянку с краской и писал третью или четвертую строчку. Он даже не обернулся к Юре и дышал с трудом, как будто делал что-то невообразимо тяжелое…

От самой двери, издалека, Юра увидел первые, уже написанные строчки…

«Вчера, 21 января 1924 года, в 6 часов 50 минут…»

Юра повернулся и бегом, стремительно выбежал из комнаты. Он бежал по коридору клуба, не видя ничего перед собою. Потом он дернул какую-то дверь и очутился на хорошо ему знакомой сцене. Он ничего не видел, он как будто ослеп… Пробежав в самый конец сцены, Юра уткнулся лицом в пыльный, остро пахнущий краской задник и заплакал громко, кашляюще. Он задыхался, ему казалось, что вот-вот у него остановится дыхание… Потом у него брызнули слезы, и стало легче дышать. Обрывки мыслей, невнятные, неосознанные, проносились у него в голове.

…Почему говорят – «славная смерть»?.. Нет, она подлая, гнусная! Как она могла убить Ленина! Сейчас, когда все страшное уже позади, когда все налаживается… Он не увидит их станцию, не приедет на Волхов, не спросит у Юрия Кастрицына, где он работает… Они больше никогда не станут посылать ему приветствия, не будут кричать на демонстрациях «Ленину привет!».

Платком, ставшим сейчас же мокрым и грязным, Юра вытер лицо. Он медленно пошел в ячейку. Только по тому, что Столбов заканчивал писать, Юра понял, сколько времени он отсутствовал. По-прежнему никто не разговаривал друг с другом, только Омулев вполголоса что-то говорил Точилину. Лицо у Омулева было смертельно усталое, будто он не спал много ночей или же только что пришел после долгой и тяжелой рабочей смены.

Объявление уже вывесили, множество народа толпилось перед клубом, и сквозь гул голосов было слышно, как плачут женщины. Начинались какие-то хлопоты, в комячейке составляли список делегации, которая поедет в Москву на похороны. Похороны Ленина… Заведующий клубом озабоченно писал требование на красную и черную материю и советовался со всеми, сколько же аршин надобно…

И были после этого призрачные, какие-то вроде приснившиеся дни и ночи. Во всей жизни – и Юриной, и всех ребят, и всех людей на Волхове, – во всей стране и во всем мире наступил перелом. И в природе тоже. Страшные, невероятные по силе морозы свалились на стройку. Воздух заледенел и обжигал горло. Земля сразу же стала как камень, и не только экскаватор – шпурный бур ее не брал. Прекратили бетонные работы – бетон замерзал, как только выходил из бетономешалки. Везде горели костры, дым от них подымался недвижимыми столбами в белесое небо, на котором висело негреющее солнце.

27 января Юра Кастрицын стоял со всеми в огромной толпе перед клубом. Какая-то изморозь падала на застывшие лица. В четыре часа завыли гудки. Они ревели натужно и тревожно: тоненько – катера на приколе, пронзительно – паровозики на узкоколейке, глухо – на электростанции. Со стороны Званки доносился неистовый рев паровозных гудков.

– «Вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу…» – пели рядом с ним взрывник Макеич, Гриша Варенцов, множество людей, все почти, кого знал Кастрицын.

Он пел вместе с ними знакомые слова скорбной и торжественной песни, он знал, что в эту минуту в Москве опускают в землю тело Ленина.

В надвинувшихся сумерках перед Юрой Кастрицыным лежала река, а на ней – полукруг плотины, справа в лесах виднелось здание электростанции, к ней примыкали серые и голые стены шлюза. Все это было построено ими – этими людьми, им, Юрой Кастрицыным. Здесь будут стоять великая станция, и заводы, и новый город с большими, красивыми домами, полными цветов и детей. Ленин этого уже никогда не увидит. А может быть, не увидит и он, Юрий Кастрицын… Но это не имеет значения! Все равно – после Ленина и после него, после всех, это останется. После них, после вот этих стоящих рядом коммунистов и комсомольцев, останется новая жизнь, построенная для людей… И как не забудут никогда Ленина, так не забудут и их, ленинцев. Погибнут ли они в бою, перевернутся ли на маленьком пароходике посреди реки, сорвутся ли с люльки канатной дороги или же просто умрут от старости или болезни в своей постели… Важно прожить жизнь так, чтобы от тебя осталось что-то настоящее.

«…Прощай же, товарищ! Ты честно прошел свой доблестный путь, благородный…»