Текст книги "Шестая станция"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Один фунт верблюжатины

В тот день Гриша Варенцов не задержался на работе. Не покурил с Евстигнеичем, не выуживал у Макеича жуткие истории о катастрофах на взрывных работах – спешил в клуб на репетицию новой постановки. Поселок был непривычно оживлен. Уже была поздняя осень, подмораживало, белая крупка резала воздух, а народ стоял у бараков и о чем-то весело разговаривал.

– Слышал? – Петька Столбов схватил Гришку за плечо. – Мясо привезли! Целый вагон мяса! И знаешь какое – от вер-блю-дов! Цельных верблюдов привезли! Вот попробую! Никогда в жизни не едал. Пойдем на склад, посмотрим?

– Пойдем!

Около склада толпились люди. С подвод сгружали мясо. Действительно, Гриша и не видывал никогда такого мяса. Синее, непривычное глазу. Огромные кости – выше человека. Странные, не похожие на говяжьи, головы…

– Вот из этих мослов стюдень будет! – Сосед по бараку Федосов толкнул Гришу. – У нас в Костромской в стюдень кладут чесноку да яйца – это да, получается!..

Первым, кого на другой день Варенцов встретил в поселке, возвращаясь с работы, был Федосов. Лицо его было недовольное, брови насуплены.

– Плакал мой стюдень! Мы, плотники, носом не вышли мясо есть! Оно для таких верблюдов, как ты. Тяжелая, вишь, работа у него! У нас, плотников, легкая она, что ли?

На двери конторы висело объявление, написанное на толстом белом листке из старой конторской книги: «Рабочим, занятым только на тяжелых работах – бурильщикам, землекопам, плитоломам, кузнецам, носильщикам и тачковозам, – будет выдаваться по одному фунту мяса по талону №12»…

В коридоре конторы толпились рабочие. Они были тихи. В комнате громко разговаривали. Гриша узнал голос Зои Сергеевны. Он плечом протолкнулся сквозь толпу и втиснулся в комнатку, полную людей и махорочного дыма. Зоя Сергеевна стояла бледная, подняв кулачки, будто от кого-то защищалась. Напротив нее хмуро сидел председатель рабочкома Омулев и, не подымая головы и не глядя на людей, говорил:

– Правда ваша, товарищ Карманова. Неужто не понимаем мы, что у вас за детишки, и не знаем, как они живут?.. Ну рады бы им помочь, от себя готовы отнять, так ведь это не простое мясо, не для всех, а целевое – вот так и написано: це-ле-во-е. Значит, для точной цели, для производства!

– Григорий Степанович! Ведь они маленькие, доктор говорит, что не могут они расти без мяса, без молока, без сахара. Ну хоть немножко их подкормить, не всех, самых маленьких, самых слабых…

В голосе Зои Сергеевны уже не было никакой надежды, одна только тоска и отчаянная вера в то, что вот немного мяса – и выправятся у ее детей кривые ножки, окрепнут тонкие шейки, появится в глазенках живой блеск…

– Не имеем права! Даем это мясо только тем, у кого из рук тачка да кувалда валятся. Ведь не могут они на такой адовой работе на одном куске хлеба да на капусте, поймите это, товарищ мой дорогой!

Омулев поднял голову, как бы невидящий его взгляд уставился в Гришу и оживился.

– Вот, видели Варенцова? Молодой еще парень, хороший наш бурильщик, активист, одним словом, а ведь идет с работы – шатается! Я разве не вижу? У меня что – душа не болит за него, за его работу? Не отбурят шпуров, не нарвем сколько надо камня – не сумеем, значит, ряжи опустить. Ну, Варенцов, скажи ты хоть!..

Застывший от волнения Гриша встрепенулся:

– Я… я сейчас, Григорий Степанович…

Гриша нырнул в расступившуюся толпу, он выскользнул из тесного коридорчика и, забыв про свою хромоту, побежал по темной уже улице. В бараке рабочие раздевались, снимали портянки, рассматривали лопнувшие солдатские ботинки… Федосов, сидя на койке, как бы продолжал свой разговор с Гришкой:

– Да, а без плотников ни ряжей, ни бетонных работ – ничего нет. Как бараки рубить, как мостки делать, днем ли, ночью ли, – так, пожалуйста, товарищи хорошие, к плотникам идут, а как мясо давать – так уж и все забыли…

Гриша подбежал к своему шкафчику, рванул дверцу. Новенькая, как бы еще и не тронутая, карточка лежала в углу на верхней полочке. Гриша схватил карточку в руки, повернулся и, не отзываясь на вопросительные взгляды, побежал к выходу.

В конторе Зоя Сергеевна уже не стояла, а сидела у стола на табуретке – усталая и притихшая, будто из нее, как из футбольной камеры, весь воздух выпустили… Омулев молча сворачивал огромную, с палец, самокрутку. С трудом переводя дух, Гриша развернул карточку, оторвал двенадцатый талон и положил его перед председателем рабочкома.

– Вот, Григорий Степанович…

– Что это ты? Зачем мне даешь?

– Мясо, значит, которое мне положено. Пусть детям детдомовским. Я что ж… Я поработаю и так. Я сильный… А они, дети то есть, они не могут! Они ведь расти не будут!!!

Тихо стало в коридоре. Омулев отложил цигарку, бережно взял талон, расправил его заскорузлыми пальцами, задумался на секунду и положил возле Зои Сергеевны.

– Спасибо тебе, товарищ Варенцов… Жалко, что не могу я свой талон отдать – не положено мне его…

И Евстигнеич, вдруг неизвестно откуда-то появившийся, протиснулся к столу, не спеша вытащил из куртки завернутые в кусок брезента какие-то бумажки, не спеша достал мятую свою карточку, не спеша оторвал двенадцатый талон, не сказав ни слова, положил его на Гришкин талон и застенчиво отошел…

Григорий не видел людей. Он не сводил глаз с кусочка стола возле Зои Сергеевны. Там уже не один, не два талона лежали – кучка их росла и росла. Рабочие молча протискивались к столу и один за другим клали на стол талоны… Григорий Степанович облокотился на стол рукой, державшей все еще незажженную цигарку. Он слегка покачивался, думая свою какую-то думу. Глаза у него стали светлые, веселые. Уверенные глаза. Будто этой вот кучкой талонов на верблюжье мясо он всех накормит, все сделает. И дети будут расти, и станцию построят, и Гриша Варенцов не будет шататься от слабости, и всем, всем станет хорошо…

А может, так и будет?..

Екатеринослав – город железный

На мертвом якоре

Стройка умирала. На взгляд человека свежего и неопытного, все, казалось бы, шло обычно. Утром из бараков выходили рабочие, шли к инструменталке, разбирали инструмент и отправлялись по своим местам. Конторские служащие рассаживались за свои столы, начинали стучать костяшки счетов, и шум разговоров перекрывал пулеметный треск пишущей машинки. Из трубы столовой тянул тонкий дымок, и прелый запах обещал на сегодня все тот же обычный капустный суп. Все, казалось, было как всегда. И все же стройка умирала…

Каждое утро, обойдя все строительные площадки, Графтио приходил в свой кабинет и с отчаянием перебирал в уме всё новые приметы умирания строительства. Перестали строить бараки номер тринадцатый и номер пятнадцатый – еще одна артель плотников снялась со строительства и ушла искать работу повыгоднее… На отсыпке ряжей тачек стало еще меньше – тачки ломаются, а колес к ним нет… А главное – даже тем немногим людям, которые еще остались на Волховстройке, нечего делать… Рабочие сидят, сворачивают махорочные цигарки и, когда к ним подходит главный инженер, не подымаются к своим местам, а сумрачно и вопросительно смотрят на начальство… А что ж начальство! Оно не может им дать ни железа, ни инструмента, ни проволоки, ни моторов… Ничего этого нет. Вот так крутится по инерции огромный и тяжелый маховик. Еще продолжается бешеный бег колеса, еще невозможно разглядеть спицы, но уже ушла из маховика живая сила, приводящая его в движение, и опытный глаз инженера видит, незаметное еще другим, постепенное замедление бега…

Почти окончены подготовительные работы, надо приступать к основным. Надо начинать строительство плотины, но ведь нет ни кессонов, ни компрессоров… Нет моторов для бетономешалки, нет нужных марок цемента. И нет железа для арматуры, нет даже простой железной проволоки! Чего там проволоки – нет и гвоздей для того, чтобы опалубку делать, нет кирок, лопат…

И нет сил и права упрекать людей, каждый день по одному, по два, по десятку уходящих со строительства… После дня тяжкого труда рабочие получают в столовой миску супа из капустных листьев. Большая часть бараков не закончена, а в тех, где живут, – грязь, теснота, ни столов, ни табуреток… Околачиваются вокруг стройки десятки никому не нужных служащих, приткнувшихся к Волхову, чтобы укрыться от мобилизации в армию, чтобы получить инженерный паек. Недаром этих молодчиков кличут «панами»… На столе главного инженера давно лежит серый и ломкий листок газеты «Новоладожская коммуна». Там какой-то свой, волховский, подписавшийся «Рабочий», написал хлесткий и невеселый раешник…

«…Ребятушки, здорово! – вам мое слово. Слышно, что у вас, ребята, дело идет слабовато… Дисциплинки, говорят, трудовой мало или, проще говоря, совсем не бывало…

Посматривайте со стороны, чтобы работали у вас и паны. А то у них проделки ловки, катаются за молоком в командировки. И слышал я, что они вам сладко поют, а сами устроили в Дубовиках дворянский приют.

У вас, у рабочих, бараки – благодать… Все удобства там есть, только, кроме нар, негде сесть. А спать кладут по пятнадцать в ряд, как поросят… Ну, ребятки, мужайтесь и не дюже панов пугайтесь. Гните свою линию смело, чтобы вперед подавалось наше рабочее дело…»

…Вперед подавалось!.. Этим «панам», о которых пишет в газете рабочий, конечно, все равно, лишь бы выжить и выждать… А большевики понимают, что только электричество, только такие станции, как Волховская, могут создать индустрию, воскресить страну, сделать ее крепкой… Графтио собирал всех технических работников и рассказывал им о плане, великом плане, предложенном самим Лениным… О том, что будет строиться не одна, а тридцать станций… Одних гидростанций должно быть десять, а их, Волховская, – самая первая! На пей будут учиться строить советские станции, отсюда пойдут строители на Свирь, на Днепр, на Волгу…

Когда Графтио рассказывал это, он видел перед собой радостные, светлые глаза своих помощников, соратников – Пуговкина, Кандалова, молодых инженеров, так же страстно и убежденно верящих в будущее, как и он сам. Но он видел и других – откровенно зевающих, прячущих улыбку, презрительно перешептывающихся… Это и есть они – «паны»… Это они называют план электрификации «электрофикцией» и, сидя в конторе, подхихикивают над большевиками, задумавшими то, что было не под силу даже их старым, уверенным в себе хозяевам.

Но что говорить об этих ничтожествах! Ведь и в Москве и в Петрограде он все время наталкивается на «панов»!.. Нет, конечно, они не смеют говорить об «электрофикции», ведь они крупные специалисты, ответственные работники, занимают большое положение, получают пайки – академические, специальные, инженерные, – получают больше, нежели наркомы, чем сам Ленин!.. Графтио их всех хорошо и давно знает – с некоторыми вместе учился, встречался на научных конференциях, на заседаниях… Они принимают его ласково-снисходительно, выслушивают со скучающе-внимательными лицами, разводят руками, удивляясь, как их коллега – сам инженер! – не понимает, что смешно при такой разрухе мечтать о строительстве станции, какой даже «у них» в Европе нет! Вот что, голубчик, значит стать провинциальным инженером и променять инженерную трезвость на этот… гм… необоснованный энтузиазм… И, прощаясь с Графтио, они вежливо встают, выходят из-за стола, провожают до дверей и предупредительно, с поклоном ее открывают… Как, наверно, они смеются, закрывши эту дверь!..

И Генрих Осипович вспоминает, как больше трех лет назад, в первые месяцы Советской власти, его вызвал в Смольный Петр Гермогенович Смидович и от имени Ленина поручил начать осуществление его, Графтио, проекта строительства Волховской станции… Проекта, который безнадежно валялся в канцеляриях акционерных обществ и министерств царя, Керенского…

И ведь все годы гражданской войны, когда был так дорог каждый штык, каждая пайка овсяного хлеба, посылали людей на строительство, не брали их на фронт, кормили последним, отказывая в крохах продовольствия красноармейцам, женщинам, детям… А теперь, когда закончена страшная и кровавая война, когда вся страна лежит в развалинах и только электричество может вдохнуть жизнь в мертвые заводы и фабрики, эти «паны» убивают стройку! На что они надеются? Что предлагают? Обратиться туда, на Запад, к капиталистам! Просить их строить устаревшие тепловые станции, платить за это последним золотом! Эти инженерные сановники предвкушают поездки за границу, завтраки и обеды у хозяев фирм, может быть, и небрежно сунутые комиссионные…

Письмо Ленину

Поздней августовской ночью Генрих Осипович Графтио пишет письмо. Да, он знает, кому надо написать!.. Он напишет ему все, всю правду о том, что же делается со стройкой. Пусть об этом узнает Владимир Ильич, только ему может поверить Графтио, что нет у страны сил и возможности построить станцию! Графтио пишет письмо, не выбирая слов, не обдумывая каждую фразу… Ведь он не знает, что настанет время, когда это письмо прочтут многие тысячи людей, что его напечатают в сотнях книг и что оно будет лежать под стеклом в музее…

«…Вы можете усмотреть, в каких невероятных условиях бюрократической безответственной неразберихи, а подчас и умышленного противодействия приходится вести дело осуществления Волховской гидроэлектрической силовой установки, начало коему было положено Вами, через товарища Смидовича, три года тому назад…»

Меньше чем через три года, в страшные дни конца января, через несколько дней после того, как тело Ленина внесут в маленький фанерный мавзолей и опустят в склеп, вырытый взрывами в окаменевшей от страшного холода земле, нахохлившийся, с глубоко запавшими глазами Графтио будет рассказывать своим близким, своим товарищам по работе о том, как он писал Ленину письмо и как его, старого инженера, вызвали в Кремль… Медленно, останавливаясь после каждого слова, с трудом переводя дыхание, он будет вспоминать, как шел по длинному коридору, как остановился около часового, застывшего у двери, как вошел в небольшой кабинет, полный книг, и налево из-за письменного стола встал ему навстречу Владимир Ильич… Осенний день подходил к концу, темнело, в стекла ленинского кабинета стучал дождь, и уже горело электричество. Лампочки светили тускло – вполнакала, профессионально отметил инженер Графтио… Да, это была деловая, вполне деловая беседа… Ленин расспрашивал Графтио, сколько нужно арматуры, цемента, какой мощности и какого типа будут стоять генераторы, где лучше заказывать турбины, сколько требуется рабочей силы и каковы возможные предельные сроки окончания строительства… Время от времени Ленин наклонялся и делал какие-то быстрые пометки в большом блокноте. Конечно, это была деловая беседа, одно из очень многих и важных дел, какие приходилось обсуждать и решать Председателю Совнаркома… Но никогда Графтио не забудет глаз Ленина на усталом лице, когда он слушал рассказ автора проекта о том, какой будет станция!.. Ленин перебивал Графтио, требуя точных подробностей. Лицо его засветилось, когда он услышал, сколько петроградских заводов можно будет перевести на электроэнергию и сколько высвободится вагонов угля… И невозможно забыть лицо Ленина, когда Графтио ему показывал документы, ответы на его заявления и просьбы – ответы холодные, равнодушные, тонко-издевательские… Владимир Ильич встал. Он стоял, легонько потирая кончиками пальцев побледневший висок, из посуровевших глаз исчез прежний живой и ласковый блеск…

Потом Графтио покажут копию записки, которую Ленин после беседы с ним послал наркому юстиции Дмитрию Ивановичу Курскому:

«Я направил к Вам через управделами СНКома заявление проф. Графтио с поразительными документами волокиты.

Волокита эта особенно в московских и центральных учреждениях самая обычная. Но тем более внимания надо обратить на борьбу с ней… Надо:

1. Поставить это дело на суд.

2. Добиться ошельмования виновных и в прессе и строгим наказанием…»

Надо «…научиться травить волокиту», – с гневом и отвращением писал Ленин…

Какие это были утомительные и радостные дни для Графтио – дни после посещения Ленина! Уже не ухмылка пренебрежения, а страх и угодливость виднелись в глазах «панов» из важных учреждений!.. Они уже соглашались со всем, что им говорил главный инженер Волховского строительства, они находили и законсервированные фонды цемента, и остатки арматуры… Совет труда и обороны принял специальное постановление о сроках строительства. Волховстройке было выделено пять тысяч пайков. Пять тысяч пайков!.. Графтио хорошо понимал, что это значит – дать пять тысяч пайков, когда в Поволжье страшный, невероятный голод, когда он убивает тысячи людей, когда в самой Москве маленький кусочек хлеба является редким лакомством… Да, теперь открылись все двери, теперь перед Графтио лежат прежде ему недоступные документы, в которых сказано, сколько лопат, кирок, провода, железа находится на складах Москвы и Петрограда. Пожалуйста, можете брать! Но брать-то нечего!

– Вы, товарищ Графтио, вы все, кто строите станцию, – не приказчики на строительстве, а хозяева… – сказал ему в Кремле один из помощников Ленина. – Так не будет, что вы попросите все нужное, а мы дадим!.. Нет этого у нас! Вы просите железные понтоны, компрессоры, моторы, железо разных профилей – ничего этого на складах нет. И не найдете! Надо самим ехать по стране и собирать что где есть… Вот так, как рабочие ездят из Москвы и Петрограда добывать хлеб, чтобы прокормить себя, своих товарищей, свои семьи… Людей, которые скрывали от вас то, что лежит на складах, накажем, так накажем, что неповадно им будет. Но больше, чем у них есть, они вам не дадут. Надо обратиться к рабочим, к тем, кто бережет наши заводы, не дает их растащить. Они понимают, что вы делаете, для кого… Они знают, что Владимир Ильич сказал о плане электрификации. И они помогут! От себя оторвут, а вам дадут… Вы на них надейтесь, надейтесь больше, чем на этих, как вы их называете, «панов» из больших и малых учреждений…

Саша Точилин

Когда Графтио вернулся на стройку, там уже всё знали. Совсем немного времени прошло, а стройка была другая. Так же, как прежде, с утра артели рабочих направлялись по своим местам, так же не хватало материалов, но уже и у рабочих и у инженеров были другие глаза – не потухшие, а веселые, оживленные, требующие… Достраивались бараки, закладывали новые, начали строить клуб. Колесо стройки крутилось так же, как прежде, по в этом движении уже была не сила инерции, а настоящая, нарастающая сила заработавшего двигателя…

А в комячейке и рабочкоме до поздней ночи толпился народ. Надо ехать собирать оборудование! Надо ехать далеко, туда, на юг, где еще совсем недавно шли бои. Каждого кандидата обсуждали подробно и откровенно. Омулева отпустить нельзя, он председатель рабочкома, начнут сейчас люди прибывать, их надо устраивать. Ближайших помощников главного инженера – Пуговкина, Кандалова, прорабов участков – тоже нельзя со стройки отпускать: ведь новые рабочие сразу же должны включаться в работу… Григорьев – подходящий мужик и умеет разговаривать, но ведь жена в больнице, а на руках трое малых детей… Негр Куканов – этот подойдет! Серьезный человек и побывал в этих местах, в Конной Буденного служил… И Гольдман годится, и Иванов Сергей, и Степан Суховцев… Что, и комсомольцы просятся? Нет, Варенцов, пожалуй, не подходит. Ну что из того, что активный парень и из Тихвина добровольцем пришел на стройку! Только что в бюро выбрали, еще не осмотрелся, да и нога у него, кажется, поврежденная… Точилин? А пожалуй, этот годится!.. Да ничего, что молод. Сколько ему? Ну вот – девятнадцать, это уж вовсе взрослый человек! Опять же не грабарь, а слесарь, разряд имеет и на митингах горазд выступать… Ну что, товарищи, пошлем Точилина?

Саша Точилин стоял у самой двери, где-то позади толпы, плотно обступившей стол председателя рабочкома. Когда выкрикнули его фамилию, он, не веря еще, вздрогнул и стал пробиваться к столу Омулева. Говорить ему за себя? Сказать, что он, Точилин, единственный из ребят имеющий разряд?.. Что он все достанет, уговорит всех тамошних комсомольцев, что он и на гармошке играет, и в ЧОНе служил?.. И неужели вправду все согласились и он поедет на далекий юг, туда, на Украину, добывать стройке машины, оборудование, инструменты?!

Саша Точилин был из Новой Ладоги. Там родился, там учился в церковноприходской, там помогал отцу слесарить в механической мастерской Португалова, там бегал на митинги и расклеивал листки, призывающие голосовать на выборах в Учредительное собрание за «Список №5» – за большевиков… Там вступил в комсомол, маршировал в комсомольском взводе ЧОНа, выезжал в уезд ловить бандитов. Оттуда поехал на Волхов строить станцию… Нет, Саша не мог пожаловаться на то, что у него была скучная, неинтересная жизнь! Немало он пожил – уже девятнадцать лет! – и за это время много увидел и многое успел… И ничего, что он никогда не выезжал из своего уезда и железную дорогу увидел только тогда, когда приехал на Волховстройку… И хотя Саше, конечно, очень хотелось посмотреть новые, невиданные места, но не от этого у него так внезапно закружилась голова. Саша Точилин был совершенно уверен, что ему удастся все сделать! Как у себя в уезде, он соберет тамошних комсомольцев, расскажет им про свою стройку, споет с ними песни, сыграет на гармошке… И ребята найдут все, что нужно, и он придет к мрачноватому этому Куканову и небрежно ему скажет: «Вот, есть что искали, завтра грузить будем… Комсомольскими силами…»

Выезжать надо было через три дня. Все эти дни Саша жил в горячке какой-то… Все его учили, не было на стройке, наверно, ни одного человека, который бы не давал ему советов. Даже собственная его бабка в Новой Ладоге, куда он сбегал попрощаться с родными, дала ему мешочек с высушенной полынью и приказала носить на шее – от вшей, чтобы не заболел сыпняком. Мешочек этот Саша хотел немедленно же выбросить – еще подумают, что он ладанку освященную носит! – но потом сунул все же в карман – полынь, может, она и пригодится! Зато свой мешок он набил стихами Демьяна Бедного, положил туда свои плоскогубцы, каких ни у кого не было – с резиновыми ручками, – две отвертки, французский гаечный ключ – пригодятся! И гармошку взял, хотя Петр Иванович Куканов поморщился и недовольно сказал:

– Ты что, на посиделки собрался, что ли?