Текст книги "Шестая станция"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Перед обманщиками и обманутыми

Соковнин схватил икону и решительно засунул ее под рубаху. Он подбежал к двери, оглянулся на Точилина и потянул его в коридор.

– Саш, ножик у тебя есть? Ну, перочинный!

– Зачем тебе?

– Надо. Дай. Отдам ведь.

– Ну, бери. Ты только, Сеня, не вздумай чего делать!

– Да ничего я делать не буду. Так, на всякий случай…

Сеня выбежал на улицу. Дождь все шел, мелкий и непрерывный. Стало холоднее. Но Сеня уже не дрожал, и глаза его были сухи. Он теперь знал, что ему надо делать. Правильно Григорий Степанович говорит: надо по-честному разоблачить поповский обман. Чтобы все увидели! Чтобы Ананию некуда было податься! И он, Сеня, это сделает!

До церкви он добежал быстро. Не подходя к церковным воротам, он прямиком направился к знакомому месту стены, перелез и подбежал к окну. Все было на месте, и вынутые железные стрелы, как были им поставлены в угол, так и стояли. Забыл тогда, в спешке, поставить назад. Сеня, теперь уже умеючи, пролез в отверстие, стал на подоконник и спустился в алтарь. В церкви было по-прежнему тихо, огонек позади иконостаса еле мерцал. Спокойно, как у себя дома, Сеня подошел к аналою, поставил икону на место, поправил золотой кусок материи, оглядел, так ли все, и на цыпочках побежал назад. Он выбрался наружу, закрыл за собой окно, спокойно, не торопясь поставил на свои места стрелы из решетки, спрыгнул с кирпичей и оттащил их в кусты. Что делать дальше, Сеня уже знал. Он подошел к церковной паперти. Богомольцы спали тяжелым, нездоровым сном уставших и бездомных людей. Изредка кто-нибудь из них стонал во сне и пытался натянуть на себя кусок рваной дерюжки. Ежась от холода и отвращения, Сеня подполз к краю человеческого клубка, лег на холодные каменные плиты и прижался к какому-то старику. Все же человеческое тепло шло от этих жалких, бедных, обманутых людей. Они мокнут под дождем, чтобы первыми приложиться к этой самой богородице, а Ананий небось спит под пуховиком, спит и сны видит, как он с утра начнет людей охмурять, деньги с них собирать, натравливать их на коммунистов… И не знает, что песенка его спета! Что завтра утром комсомолец Семен Соковнин его разоблачит и опозорит на весь свет… Сладостные мысли в Сениной голове стали летучими, веки стало прижимать неодолимой тяжестью, и Сеня заснул. Заснул так же крепко, как будто спал дома, на теплых кирпичах большой печки.

Проснулся он не то от пронизывающего холода, не то от голосов. Было совсем светло, дождь перестал, и только крупные капли на деревьях и кустах напоминали о мокрой и тревожной ночи. Богомольцы на паперти уже встали. Они ёжились, почесывались, шептали молитвы, кланялись большому замку на церковной двери и мелко, часто крестились. Были здесь и немощные старухи, и еще крепкие старики, и две заплаканные молодайки, и несколько пацанов. И никто не удивлялся, что был среди них еще один мальчишка, с нечесаными ржавыми волосами.

Солнце уже подымалось, в кустах неистово пели птицы, с Волхова тянулся туман, когда к церкви подошли люди. Отца Анания сопровождали дьякон, псаломщик, которого на селе звали по-странному – Каледий, Митрич, старушки и старики. Многих из них Сеня знал с самых ранних своих лет. Богомольцы на паперти разобрались в две кучки, давая дорогу начальству. Молодайки упали на колени и смотрели на Анания так жалостно, будто от него и зависело все их неведомое Сене счастье. Священник задрал рясу, вынул из кармана подрясника большой ключ и стал отпирать церковь. Митрич вполголоса ругался и отдирал от двери руки богомольцев. Потом они зашли в церковь и закрыли за собой дверь.

Прошло добрых полчаса, пока Митрич снова открыл дверь и уже пополнившаяся толпа верующих, крестясь и причитая молитвы, вошла в церковь. Перед иконами горели лампадки, чудотворная была обставлена цветами, и десятки восковых свечек горели перед ней. Лицо Анания уже не было заспанным, а было торжественным и деловым. В парадном облачении он размахивал кадильницей и откашливался. Одна из молодух оказалась самой проворной. Она первая на коленях подползла к иконе и со стоном потянулась вперед губами.

– К ручке!.. – громким шепотом прошипел Митрич.

«Сейчас заплачет!» – злорадно подумал Сеня, стоявший на коленях возле самой иконы.

Действительно, когда молодушка оторвала свои губы от богородицыной руки, две капли слез появились в грустных богородицыных глазах и тихонько поползли вниз… Женщина всхлипнула, снова потянулась к иконе и языком слизнула влажный след. С громким воплем она ударилась головой об пол.

– Плачет, пречистая! Солененькими слезками плачет, родимая наша! Заступница, матерь божия! Помилуй нас, помоги, заступи от злых людей, от ворогов лютых, от болестей скорбных!

Она вопила во весь голос, нараспев, как вопят женщины на похоронах. Крик ее подхватили другие женщины, стопы и плач наполнили церковь. Стоя на коленях в углу около иконы, Сеня видел, как в настежь раскрытые двери церкви шли люди. Одни тут же падали на колени, бились головой об пол, другие входили с опаской и любопытством и, наскоро крестясь, прижимались к стенам, не отрывая глаз от чудотворной. Здесь были знакомые и незнакомые, деревенские и поселковые. Степан Глотов из конторы торжественно стоял под самой большой иконой Михаила Архангела и время от времени частым и мелким крестом крестил свой френч с огромными накладными карманами в складках…

Отец Ананий размахивал кадильницей и беззвучно открывал рот. Слов его в шуме и криках не было слышно. Потом он оглянулся, отдал кадильницу дьякону и поднял кверху руку.

– Тихо! – пронзительным голосом, перекрывшим шум, крикнул Митрич.

Толпа замолкла, только продолжали еще всхлипывать несколько женщин.

– Православные! – начал Ананий. – Чудо великое и неисповедимое сотворил господь. Повелел он – и святая икона пречистой божьей матери Одигитрии обновилась, божеское сияние снизошло, и, глядя на горести наши, на беды людские, заплакала она, искупительница наша. Се – чудо божественное, се – знак господень, и понимать его надо… – Ананий поднял палец вверх. – Тяжкие времена послал господь за грехи наши, православные! Последнее, что имеем, – храмы божьи и те предаются разграблению.

Как басурмане некогда, посягнули безбожные люди на достояние божеское. Ввергнут в узилище святой отец наш патриарх Тихон. Помолимся же, православные, чтобы послал господь силы устоять против сатаны и ангелов его. Омоем слезами грехи наши, восплачем, как плачет за нас пречистая божья матерь…

– И все ты врешь и людей обманываешь! – пронзительно, срывающимся голосом крикнул Сеня. Он вскочил с колен, кинулся к аналою, на котором стояла икона, и, захлебываясь, глотая от волнения слова, стал выкрикивать – Не верьте, не верьте, товарищи!.. Обманывают вас… Они просто жулики… Тут позади богородицы склянка с водой… И трубочки… Я сам видел… Вот сейчас отвинчу два винтика, и сами всё увидите… Мошенство это, а не чудо вовсе… Вот сейчас я вам все объясню…

Сеня стал шарить в карманах, отыскивая перочинный ножик. Нашел, вытащил и протянул руку к иконе… В наступившей гулкой тишине он слышал шум в дверях, и протяжные, не могущие остановиться всхлипы женщин, и отчаянный стук своего сердца… Как в кинематографе, он видел перед собой остановившиеся глаза молящихся, испуганно вытянутое лицо Глотова, отчаянно любопытствующие глаза какого-то подростка, искаженный яростью рот Митрича…

– Пащенок проклятый! Комсомольское отродье! Бей его, супостата!.. – Услышал Сеня крик не крик – выдох Митрича…

Чья-то сильная рука рванула Сеню в сторону, церковь завертелась перед его глазами, сильный удар сбил его с ног, и, теряя сознание, Сеня увидел, как с купола церкви одобрительно-зло смотрит бородатый бог на то, как убивают комсомольца Семена Соковнина…

Цена золота

– Григорий Степанович! Сеньки-то Соковнина в общежитии нету, и не ночевал он там, и никто его из ребят не видел… Боюсь я… Упрямый он парень и скрытный. Может, погорел он со своей иконой или учудил что…

Петя Столбов утратил свое обычное спокойствие. Вид у него был такой встревоженный, что и Омулеву на какую-то минуту стало не по себе.

– Да… Скрытный… Приняли хорошего парнишку в комсомол, и ходит он только на ваши собрания. А чтобы поближе его к себе, так вас тут нет!.. Ростом да годами не вышел… Пойдем-ка побыстрей в эту чертову церковь!.. Погоди минуту!..

Омулев вынул из кармана ключ, отпер нижний ящик стола, достал оттуда наган и положил его в боковой карман куртки. Потом подумал и из другого ящика взял какую-то темную палочку и печать.

– Пошли!..

Они почти бежали по грязной улице поселка. Их окликнул веселый бас взрывника, идущего на работу.

– Куда бежишь, Степаныч? Прикладываться, что ли, к чудотворной? И Петьку Столбова к божескому делу приучаешь!.. – И Макеич гулко захохотал, довольный своей шуткой.

Рядом с ним залился смехом Гриша Варенцов.

– Шутковать, Макеич, некогда… Вот боимся, что с нашим Сенькой неладное приключилось. Пошли с нами! И быстренько!..

Теперь они бежали вчетвером. Гриша Варенцов подпрыгивал на своей хромой ноге. По размытой дороге они сбежали вниз и увидели церковь. И у Омулева сразу же ёкнуло и забилось сердце: что-то действительно случилось… Гулкие крики и неистовый шум вырывались изо всех окон церкви. На паперти люди, не сумевшие войти в переполненную церковь, вытягивались, становились на цыпочки, чтобы разглядеть что-то происходившее внутри… Омулев и его товарищи подбежали к двери. Они расшвыривали и оттаскивали людей, и вид у них был такой, что перед ними все расступались. Работая руками и локтями, они пробивались к алтарю, где слышались глухие удары, злобное сопение, дикие выкрики…

По знакомой разорванной и окровавленной рубахе, по ржавым волосам узнал Столбов Сеню в том окровавленном комке, что валялся на полу… Нагнувшись, бывший староста Митрич бил этот комок ногами, обутыми в тяжелые, добротные сапоги… При каждом ударе он хакал, как мясник, разрубающий мясо… Взрывник схватил его за шею и железной рукой пригнул книзу.

– Стой!.. Убийцы!.. Или уже Советской власти нет, что вы тут, гады, детей убиваете! А ну, выходи все из церкви! Быстро! Быстро! А ты, батюшка, куда торопишься? Погоди, со мной выйдешь! Ребята, берите Сеньку – и в больницу. Глотов! Ты это куда выбираешься? Давай помоги тащить парня. Стоял тут, смотрел, как ребятенка убивают, гнида! И ты, паразит царский, подымайся, туши свечи да выходи со мной…

Омулев стоял перед царскими вратами, широко расставив ноги. Правая его рука была слегка засунута за пазуху, она как бы срослась с рукояткой нагана. Рядом с ним стоял взрывник, черные его усы встали торчком, руки были сжаты в кулаки… Толпа вываливалась из церкви – притихшая, остывающая… Омулев с попом и старостой вышли последними. Омулев обернулся к Ананию:

– Доставай ключ. Запирай церковь. Давай, давай, слуга божий! Вот так. Ну, а теперь и я для крепости приложусь…

Он вынул из кармана палочку сургуча, пошарил по карманам, вынул сложенную газету, что всегда курил, оторвал кусок бумаги, обернул замок, зажег спичку и стал капать расплавленным сургучом на бумагу. Потом достал медную печать, дыхнул на нее и приложил к сургучу. Повернулся и подошел к краю паперти. Перед ним стояла толпа людей – молчаливая, ждущая…

– Ну вот… Да неужто в этом вашем святом писании написано, чтобы детей убивали… И где? В храме божьем! Ему же, Сеньке-то Соковнину, пятнадцать лет всего… Да вы же его все знаете. Он же здешний… Да у вас самих дети есть, а стояли и смотрели, как эта контра царская его сапожищами глушит!.. Совесть ваша где, люди? А неправ он – докажите! Не кулаками да сапожищами, а докажите, если правда ваша! А я скажу вам, за что парня убить хотели. Ведь знаете, вышел декрет от Советской власти – изымать из церквей ненужное золото да серебро, чтобы хлеба купить, людей спасти от неминучей голодной смерти в Поволжье. Кто по-настоящему верует, хоть пусть по темноте своей заблуждается, тот с охотой эти камешки да золото отдаст. Ну, иконы там святые, а ведь подсвечник да кадило – они какой же святостью покрыты? И, кажись, идут они на самое богоугодное дело – людей спасать! Так нет! Потому что для этих вот золото сильнее веры. Я так скажу: золото – это ихняя вера! И за него глотку готовы каждому порвать. Ты, отец Ананий, молчи уж, это я про тебя говорю! Ты же придумал это чудо – богородица, видишь, плакать начала! Твоего серебра да золота ей жалко стало! Ну, вот что… Кто из вас хочет сам, своими глазами, посмотреть, кто прав: парень этот или отец Ананий со старостой, ждите нас. Через два часа придем с комиссией из уезда, с людьми от Советской власти. С вами вместе распечатаем церковь, вместе войдем, и пусть выбранные вами осмотрят чудотворную. Мы и прикасаться не будем – только скажем, что и как делать… И, если чудо настоящее и натурально плачет богородица, уйдем, все оставим как есть… Ну, а если жульничество чистое, тогда не взыщите! Иконы и все прочее останется на месте – молитесь, если вам так хочется, а ценности, как предписано декретом, возьмем. А заодно и тех, кто вас обманывает, кто убийствами в храме божьем занимается! Вот так!.. Пошли, батюшка, в Совет. Да не дрожи, не дрожи… Через пару часов вернемся вместе назад. И, ежели ты праведник, бог тебя в обиду не даст, защитит! Правильно я говорю? Ну, и ты иди, защитничек престола… Раньше царский престол защищал, теперь, вишь, божий… За парня ты ответишь!..

* * *

– …Сень, Семенчик!.. На газету, погляди… Что ж это – про золото и серебро прописали, а про твой геройский подвиг ничего! А ты у нас самый-самый геройский комсомольчик! Я так своему Сашке Точилину и сказала: вот выйдет Сенечка из больницы – я только с ним буду плясать и частушки петь! А?

– Да ну тебя, Ксюшка!.. – недовольно пробурчал Сеня.

Он стоял у раскрытого окна волховстроевской больнички. Было уже совсем по-летнему тепло, на улице хохотали ребята. И Саша Точилин, и Петя Столбов, и хромой Варенцов – все были тут… Сеня развернул серый листок газеты «Вестник Новоладожского уисполкома»… Вот тут, внизу, напечатано: «Изъятие церковных ценностей для помощи голодающим Поволжья. Изъято золота 1 фунт 10 золотников 86 долей. Серебра – 33 пуда 9 фунтов 60 золотников 69 долей»…

Ух ты, сколько! Тридцать три пуда! А жалко, что золота только фунт с небольшим… Это сколько же хлеба у капиталистов можно на это золото и серебро купить? Небось все же много – ведь тридцать три пуда!.. Конечно, хорошо бы, если бы было еще дальше пропечатано: «А помог забрать это золото и серебро волховстроевский комсомолец Семен Соковнин, который начисто разоблачил поповский обман с иконой, которая плачет… И даже пострадал за это от руки контры…» Ну, да все равно – все здесь знают теперь, что он, Семен Соковнин, свой комсомольский долг выполнил! И пусть эта сорока Ксюша Кузнецова над ним не посмеивается… Ему так сам Омулев и сказал: ты, Семен, свой комсомольский долг выполнил и в глаза людям должон смотреть прямо и гордо… Ну, а что он потом его отругал маленько, так ведь это никто не слышал…

Год жизни Юрия Кастрицына

Профессорский сын

Много времени спустя, перебирая в памяти все события этого трудного года, Юра Кастрицын отчетливо помнил день, когда это все началось… Это был мартовский день. И начался он так же славно и весело, как все предыдущие девяносто три дня, прожитые Юрой на Волховской стройке. Казалось, все трудное и сложное, что было раньше в жизни Кастрицына, уже осталось позади. Остался позади мучительный разрыв с семьей. Семнадцать лет он был радостью своей милой и хорошей мамы, гордостью и надеждой своего знаменитого отца… Большая профессорская квартира, которую Юра помнил с первых лет своей жизни, только числилась отцовской. Правда, на двери висела всегда вычищенная медная дощечка, на которой славянской вязью было написано: «Профессор А. Е. Кастрицын». И в квартире этой всё – книги, картины, сувениры – напоминало о том, что живет в ней известный профессор-биолог Александр Егорович Кастрицын. Но в действительности полным хозяином в ней всегда был рыжий Юрочка. Библиотека существовала для того, чтобы из толстых книг в кожаных переплетах строить дома… Из отцовских микроскопов выходили превосходные секстанты и подзорные трубы, необходимые для игры в пиратов… А высушенные морские чудовища отлично выполняли свое прямое назначение, когда Юра становился капитаном Немо и с кортиком в руке осторожно пробирался по бывшей гостиной, ставшей морским дном…

Юра мог всем распоряжаться в этой квартире, потому что он был не только сыном профессора Кастрицына, но и будущим профессором Кастрицыным, будущим знаменитым ученым, может быть, не только профессором, но и академиком, человеком, который обязательно совершит великий переворот в науке, станет вторым Дарвиным, Тимирязевым… В это верили не только Юрины родители, в это верил и сам Юра. Верил до тех пор, пока не понял, что и отцовская наука, и их маленькая и дружная семья, и он сам, очень талантливый мальчик Юра Кастрицын, так мало значат перед тем огромным, великим, что происходит рядом и что открылось ему с необыкновенной силой.

Нет, отец не был против Советской власти, он никогда не был саботажником. С презрением и отвращением относился он к тем своим коллегам, которые, поедая академические пайки, бездельничали, юродствовали и со вздохом вспоминали, что они когда-то были «действительными статскими советниками», «тайными советниками», что на конвертах им писали: «Его превосходительству». И когда Юра в своей школе стал председателем учкома, и когда его приняли в комсомол, профессор Кастрицын против этого не возражал. Он даже не морщился, когда Юра пропускал уроки, чтобы бежать на вокзал встречать делегатов конгресса Коминтерна, когда он все воскресные дни вместе со всеми городскими комсомольцами разгружал баржи с дровами у Охтинского моста.

«Жить надо, Юрочка, со всей страной, все хорошее и все плохое делить вместе…» – говорил он.

И Юра Кастрицын очень гордился своим отцом, хотя небрежно, в разговоре с ребятами, называл его «мой старик».

Но так было только до тех пор, пока Юра не окончил школу второй ступени. И наотрез отказался поступать в университет. В тот самый университет, где его ждали, где он должен был – обязан! – совершить переворот в науке. Юра Кастрицын вовсе не был ни против университета, ни против пауки. Но ему казалось чудовищным, что можно копаться во внутренностях голотурий и медуз, изучать бесчисленные виды ракообразных сейчас, в такое время! Юре и так не повезло: он родился на каких-то три-четыре года позже и все великое прошло рядом, не затронув его. Он не штурмовал Зимний, не стоял в карауле у Смольного, в маскировочном белом халате не пробирался по треснувшему льду к мятежному Кронштадту. Все это происходило в знакомых с детства местах, и все это прошло мимо!.. А сейчас им, только-только подросшим, оставалось одно – разруха… Она была таким же врагом, как Колчак и Юденич, как Деникин и Врангель… Надо было вдохнуть жизнь в заледеневшие, мертвые заводы, надо, чтобы снова загорелись фонари на улицах, чтобы исчезли серые тоскливые очереди у булочных… А голотурии – они могут подождать!

Это было так ясно Юре, это было так понятно любому школьнику, что невозможно было себе представить, что этого не понимает Юрин умный и добрый отец, профессор, «совдеповский профессор», как его тайком называли некоторые знакомые. Но он этого не только не понял – он мгновенно утратил все свое благосклонное отношение к Юриным интересам, как только сын ему объявил, что по путевке губкома он уезжает строить Волховскую станцию…

– А кем ты там будешь, на этой на станции?

– Не знаю еще. Слесарем буду. Или бетонщиком. Всему научусь!

– И ради того, чтобы ты возил тачку с бетоном, тебя учили столько лет! Учили твоих учителей, учили тебя, чтобы Юрий Кастрицын делал то, что может делать – еще лучше сделает! – любой деревенский парень! Что ж, при твоем социализме не будет никаких распределений обязанностей? По способностям? По призванию? По мере знаний?

– Будет, папа. Все будет. Только социализм надо еще построить! А так как он мой, то я и должен его строить! Вместе со всеми. С этими деревенскими парнями. Ты и голотурий мог своих резать только потому, что эти, как ты их называешь, деревенские парии тебя защищали. И вообще, отец, не будем спорить. Словесной не место кляузе.

– Мальчишка!

…Да, все было. И бешеные крики отца. И тихие слезы матери И это противное, отвратительное чувство отчужденности, когда три самых близких человека собираются вместе за столом и враждебно молчат… Юра спешил. Надо было скорее уезжать из дома, вдруг ставшего не только чужим – враждебным… И отец не вышел из кабинета, не попрощался… Юра неуклюже обнял мать и со щемящей жалостью увидел ее совсем побелевшие волосы, морщины на лице…

– Юрочка, квартиру сними у хороших людей… С хозяйкой договорись, что она тебе будет стирать и каждое утро будет давать завтрак… Не смей уходить на работу натощак! Не забывай закрывать шею… Помни про свои гланды!..

– Да, да, мамочка… Я обязательно буду утром пить чай и завтракать И буду помнить про свои гланды… Только ты не волнуйся и не беспокойся за меня… Все будет очень хорошо!..

Бедная, смешная мамочка!.. Она постоянно беспокоилась о Юриных гландах, об этих проклятых гландах, которые имеются только у профессорских детей!.. Она даже и не представляла себе, что на стройке ее Юрочка будет работать и без завтрака, а иногда и без обеда, что он будет часами стоять в холодной воде и цеплять багром скользкие и тяжелые бревна… И что Юра плевать хотел на эти гланды, а когда у него и заболит горло, то он нарочно не будет ходить в больничку, чтобы не слышать этого мерзкого, надоевшего, насквозь буржуазного слова – гланды!..

Первые месяцы Юриной жизни на стройке были наполнены радостью свободы и первым в жизни ощущением, что то, что он делает, всем нужно. Юра пришел на стройку в авральное время. Река скоро должна была стать, по ней уже шла шуга. Пришел большой плот леса, и его надо было разобрать и вытащить на берег, пока он не вмерз в лед… Все были мобилизованы на аврал и до самой глубокой темноты работали на берегу. Юра со всеми ребятами таскал бревна, выкатывал их на берег и укладывал в штабеля. Катать приходилось высоко, чтобы весенний разлив не разнес штабеля. Брезентовые рукавицы превращались в клочья через несколько дней, а новые давали только через месяц. Руки у Юры были покрыты волдырями кровавых мозолей, их разъедала холодная вода. Но Юра оставался всегда веселым, его огненная шевелюра выбивалась из-под шапки, как флаг, и его крик «Словесной не место кляузе» раздавался как слово команды. И Юра узнал, что он вовсе не изнеженный профессорский сынок, а здоровый парень. И он никогда не старался становиться под легкую вершину бревна, и его уже все звали «комлевиком», потому что Юра Кастрицын всегда катал толстую, комлистую часть бревна. И всем ребятам в высшей степени было наплевать на то, что Юра когда-то строил домики из книг отца и любил играть в пиратов… И сам Юра вспоминал об этом, как о чем-то очень далеком и чужом… Каждый вечер, уходя с катища, Юра видел стройные штабеля леса. Им вытащенный из воды, им укатанный!

Жил Юра ни у какой не у хозяйки, а вместе со всеми ребятами, спал в большом и грязном бараке. В столовой кормили только обедом, а утром Юра наспех выпивал кружку кипятка с куском черного хлеба. А бывало, что съедал он этот кусок и без кипятка… А по вечерам, переодевшись в сухое, бежал в ячейку, и там допоздна комсомольцы репетировали «живую газету», спорили о том, кто хуже – капиталисты или же социал-предатели, пели песни… Юрку быстро полюбили ребята. За то, что он был всегда веселый, за то, что не боялся никакой работы, за то, что он был такой рыжий, каких, наверно, и на свете нет… За то, что он пел громче всех и, выкидывая вперед руки, читал стихи, хоть и не очень попятные, но уж зато боевые:

 
Р-р-разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
    слово,
товарищ маузер!
 

И уже становилось все понятным, когда Юра выкрикивал:

 
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.
Левой!
Левой!
Левой!
 

Да, это была славная и хорошая жизнь! И Юра понимал, что социализм строить не только надо, – строить его весело и интересно!.. К середине зимы, когда весь лес вытащили, а ребят распределили по разным работам, Юру, как парня грамотного, толкового и себя показавшего, послали на экскаватор. «Помощник машиниста экскаватора», – небрежно отвечал Юра на вопрос о том, кем он работает… Не стоило им рассказывать, что «помощник машиниста» целый день обыкновенной лопатой очищает ковш экскаватора от налипшей земли или же оттаскивает от ковша большие валуны… Неразговорчивый экскаваторщик Юстус был им доволен. Когда шел сухой грунт и проклятая грязь не липла к ковшу, он пускал его в будку, и Юра часами смотрел, как работают ловкие и быстрые руки машиниста. А однажды Юстус сказал Юре: «Садись, перекурю!» – как будто он когда-либо и выпускал изо рта коротенькую трубку… У Юры мгновенно вспотели ладони… Но он сел за рычаги… А еще через некоторое время на экскаватор пришел новый парень и взялся за лопату, а Юра насовсем перебрался в будку экскаватора – почти такую же, как капитанский мостик на корабле…