Текст книги "Шестая станция"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Нэпманы и короли

И тихонькая Клава Попова все разузнала. Да, смотритель зданий заключил договор с частной артелью «Всестрой» на изготовление и поставку строительству кадушек, ведер, чайников, кружек… На починку спецодежды… На какие-то жестяные трубы для бараков… И не просто это все разузнала, а еще и сказала: по договору с Волховстройкой Налетов дает артели материал – белую жесть, кожу, гвозди, всякую всячину. А отец ей намекнул, что этого всего столько дано «Всестрою», что во всех бараках на каждого рабочего должно приходиться по одному чайнику и несколько кружек. А сколько их на самом деле?..

Когда через несколько дней Морковкин с инспектором по охране труда пришел в артель «Всестрой», он сразу же застонал про себя: «Ох, дурень я! Вспугнул прохвоста! Все напортил!..» Ребят в артели было вдвое меньше. Самых маленьких и не видать было. Сидели какие-то взрослые дядьки и лениво, неумеючи колотили молотками. Масюк не удивился приходу Степана и инспектора. Он быстро выложил на стол все бумаги, и в этих бумагах все было в полном порядке. Артель зарегистрирована – вот патент. Ученики взяты по закону – вот их заявления… И зарплата им выдается по закону – вот ведомости… Видите – расписки везде, кто сам подписался, ну, а кто по малограмотности, натурально, крестик поставил своей, значит, ручкой… Вызывали ребят, спрашивали… И каждый, теребя рукой новенький, только что надетый фартук (и спецодежда у каждого – как же, все по закону!) и не подымая головы, подтверждал: да, все правильно. И зарплату выдают. И кормят. И спать есть где… А вечерами работаем, потому что всем места не хватает. Некоторые, значит, днем работают, а некоторые вечером…

Масюк разговаривал только с инспектором. На Степана он не обращал никакого внимания, как будто его и не было. Масюк захлопнул папку с бумагами, протянул инспектору руку лопаточкой, выскочил вперед и с поклоном открыл дверь…

– Ну вот, товарищ Морковкин! – недовольно сказал инспектор. – А ты панику разводил. «Эксплуататор! Эксплуататор»! А тут все по закону… Да и вообще, не мое это дело за артелями следить. Мне и на стройке дел хватает!

– Хватает! То-то я вас два дня с огнем искал – не мог найти! И ни один рабочий на стройке вас в лицо не знает… Инспектор! Едите советский хлеб, а за что – неизвестно!..

– Я вас попрошу, товарищ Морковкин…

– Проси, проси… Да посильнее! Ты еще, видно, с комсомольцами дела не имел, думаешь, что их упросить можно… Еще нас попомнишь!..

…Вечером, когда стемнело, Степан подошел к «Всестрою». Он подождал, когда по нужде выскочил из избы какой-то парнишка, и кликнул его.

– Петьку Чичигова знаешь?

– Петьку Косого, что ли?

– Ну, пусть косого… Шепни ему тихонько – пусть выйдет… Да чтоб этот ваш Масюк не слыхал.

– А его нету. В «Нерыдай» гулять пошел Иван Николаевич.

– Пусть пока гуляет… Зови Петьку-то.

Ну что взять с этого парнишки! Да и с других… Конечно, их Масюк до смерти запугал. Сказал, что, ежели кто пикнет, выбьет из него весь хлеб, что поел… а потом – в ГПУ и в тюрьму… Ведь про всех все знает – кто когда стибрил на базаре, кто из детдома сбежал… Куда от него денешься!.. Только и вздохнешь полегче, когда вечером уходит в «Нерыдай». Почитай, на всю ночь… А сегодня придет пораньше – забирать баки и змейки…

– Это какие змейки?

– Такие. Из жести делаются.

– И часто вы их делаете?

– Да бывает, что часто. Он их всегда ночью забирает.

– Ты-то, парень, знаешь, для чего эти баки да змейки делаются?

– А чего не знать? Для самогона.

– А кто их забирает? Ну, которые с Масюком приходят?

Петя молчал. Все оживление, с которым он рассказывал Морковкину про то, как работают они по двенадцати часов, как спят по очереди на лавках и составленных табуретках, с него слетело. Он почесывал свою босую ногу другой ногой, переминался и вздыхал.

– Про этих нельзя говорить… Как скажешь – амба. Убьют и скинут за плотину… Короли…

– Это которые, бубновые?

– Они самые.

Час от часу не легче! «Бубновыми королями» звали себя на Волховстройке воры да бандиты, слетевшиеся сюда, где милиции поменьше, людей побольше… Эго они несколько недель назад у плотников получку забрали, это они пьяные драки устраивают, раздевают выпивших. Вот в какой узелок попал ты, экправ! Ну, он им покажет, что значит Морковкин! Стало быть, этот Масюк из государственной жести делает еще и самогонные аппараты да и сбывает их через бандитов! А дает нм эту жесть Налетов, смотритель зданий!.. Хорош гусь! За производительность труда воюет!

В ячейке Гришки Баренцева не оказалось, и на этот раз Степан свои стремительные планы осуществлял без всяких препон. Милиционер, которого не без труда разыскал Степа, выразил готовность ничего не откладывать и преступников застигнуть на месте. Он поправил портупею, надел смушковую шапку с красным верхом, кликнул своего товарища, и они быстро пошли в сторону моста. По дороге встретили Сеню Соковнина из механической, и, когда он узнал от Степана, на какое дело идут, глаза у него засверкали от восторга, и он сразу присоединился к Морковкину и милиционерам. Вчетвером они подошли к избе «Всестроя» и вошли в помещение.

– Легавых-то зачем?! – с отчаянием шепнул Морковкину Петя.

Масюка в избе не было. Вскочив со своих мест и сгрудившись в угол, мальчишки с любопытством и страхом смотрели, как милиционеры шарят по избе. Да шарить особенно не пришлось. Три аккуратно сделанных бачка стояли в углу. А за печкой лежали змеевики да два недоделанных еще только паялись…

– Ведра на полтора, – с удовлетворением сказал милиционер, встряхивая бачок. – Ну, где же хозяин? Сейчас протокол будем составлять.

Хозяина все не было и не было. А Морковкину не терпелось скорее увидеть Масюка. И сколько же можно ждать этого гада? Тем более, что известно, где он находится…

– Масюк в «Нерыдае». И, по-моему, надо туда пойти и прямо на месте взять его. Со всей компанией… И сюда привести – носом ткнуть в его производство, – предложил Степан милиционеру.

Милиционеру тоже скучно было сидеть в вонючей избе, и он охотно согласился с Морковкиным. Во «Всестрое» оставили другого милиционера с Сеней Соковниным, а Степан со старшим пошли за Масюком.

Никогда раньте Степан Морковкин да и любой из комсомольцев не бывали в этом заведении. Некоторое время назад приехали из Питера какие-то жучки, сняли на окраине двухэтажный деревянный дом, наняли плотников, и они им быстренько сломали внутри дома перегородки, внизу сделали пивную с буфетом, а наверху, в большой горнице, наставили столы, сколотили стойку, соорудили вроде большого крыльца в углу – для гармонистов и тех, кто чечётку пляшет… У дверей повесили два больших фонаря и вывеску: «Ресторан «Нерыдай»… И пошло!.. Смекнули нэпманы, что на Волховстройке тысяч пятнадцать человек, что заработки большие – по сто – полтораста в месяц получают плотники, а другие и побольше, – что слетелись на стройку разные людишки: и клёшные ребята, которым на Лиговке в Ленинграде неуютно стало, и кулачки из дальних деревень… Всю ночь горят огнем окна этого кабака со странным названием, всю ночь несутся оттуда пьяные крики, вой гармоники, треск чечетки… А после получки стоят возле «Нерыдая» женщины и ловят своих загулявших мужей.

Степан с милиционером подымался по грязной лестнице. Ему было и противно и любопытно… Что же это за ресторан такой? В дымном, накуренном зале было тесно. За столиками сидели люди с красными, потными лицами, с остекленевшими глазами. Между ними пробегали половые – юркие мужички в белых передниках, с грязными полотенцами через левую руку. Ни одного знакомого лица! Ни одного из тех, кто делал бетон, взрывал камни, монтировал машины… Это были всё чужие, и он был чужой среди них, и это было приятно и немного жутковато.

Но вот и знакомое лицо!.. Даже не одно… За дальним столиком в углу сидел смотритель зданий Волховской стройки. Видно было, что он очень пьян, но лицо его оставалось, как всегда, бледным и неподвижным. Он по-хозяйски, не глядя, тушил папиросу в тарелке с остывшим мясом и что-то говорил людям, с которыми сидел за столом. Среди них Морковкин увидел и мясистое лицо с наглыми глазами за стеклами железных очков. Вот он, Масюк! Недаром, значит, Ксения про Налетов а и «Нерыдай» говорила!..

Конечно, что говорил Налетов, нельзя было услышать. Да и вообще ничего нельзя было услышать в пьяном шуме «Нерыдая». На эстраде женщина, одетая под цыганку, размахивала широченными юбками, отчаянно дергала плечами и, разводя в сторону давно не мытые руки, визгливо пела:

 
Стаканчики граненые
Упали со стола.
Упали и разбилися…
Разбита жизнь моя!
 

Три слепых гармониста позади нее равнодушно растягивали меха своих инструментов и смотрели на зал немигающими, незрячими глазами. В зале пели, кричали, ругались, и никто не обращал внимания на Морковкина и милиционера. Нет, заметили! Людей возле Налетова как ветром сдуло!.. И Масюк приподнялся, но Степан протянул руку, и Масюк снова опустился на место.

– Спокойно, гражданин Масюк! Вот он, товарищ милиционер! Эксплуататор и фабрикант самогона! А этот, видно, тоже замазан, и его надобно тоже прихватить!..

Но Налетов не смутился. Лицо его оставалось, как всегда, спокойным, уверенным. Он лениво сказал милиционеру:

– Возьмите этого гражданина и выясните обоснованность обвинения. А завтра я лично позвоню начальнику уездной милиции. Меня вы знаете?

Милиционер знал. И Налетова не прихватил. Масюк покорно пошел за милиционером. Он шел, не обращая внимания на торжествующее горячее дыхание Морковкина, не замечая его; он ковырял в зубах спичкой и даже напевал какую-то песенку. И только в своей артели, когда он увидел чужих людей и самогонные аппараты, разложенные на верстаках, он раскричался, буйно топая ногами, сжимая кулаки:

– Байстрюки, шпана проклятая! Я их пожалел, из-под заборов взял, я их на мастеров учил, сил своих не жалел, как отец родной был, а они, негодяи, вот что стали делать!! Я, значит, ухожу, верю им, а они самогонные штуки делают! Да еще из государственного, значит, сырья! И продают их невесть кому! Вот благодарность-то, товарищ милиционер! Помогай им после этого! Учи! Корми! Выводи в люди! Составляйте сразу же протокол! Не жалейте их, подлецов! В тюрьму их за такое!.

Всего ждал от Масюка Морковкин, но не такого! А главное – ничего он с этим наглым враньем не смог поделать. Милиционеры вызывали мальчишек, и они, уткнувшись глазами в пол, бубнили, что не знают людей, которые просили их делать баки да змейки… И не знают они, для чего их делали… А Иван Николаевич и не ведал про эти штуки… А им – да, обещали денег на папироски и ириски… И Петька, Петька Чичигов, он тоже что-то мямлил и не сказал правды. И милиционеры составили большой протокол, подписанный детскими закорючками и крестами и размашистой фамилией Масюка. А Морковкин отказался подписывать протокол. И Сене Соковнину запретил.

– Комсомольцы под липой не подписываются! И вы, товарищи, представители Советской власти, зря уши развесили… Тебе, Масюк, сухим из воды не выйти! Это я тебе, экправ Морковкин, говорю! Ладно! Забирайте это масюковское изделие, и айда! Не жди добра, нэпман проклятый! Тебе от нас жизни все равно не будет! И Налетову твоему тоже не будет!..

На вилы!

…Ах, как же нехорошо было Степану на другой день! Сидя напротив Омулева и Варенцова, он себя чувствовал, как те мальчишки, что вчера…

– Воитель! Все сам, все сам! Наполеон какой нашелся! За тобой весь комсомол, вся партячейка, весь рабочий класс волховстроевский, а он, видишь ли, один все хочет сделать! Милиционеров взял, построил – и вперед на крепость капитализма!.. Плохо, Варенцов, учите комсомольцев! Ну чего, чего мальчишек этих в милицию вызывать? Уже ходили сегодня в артель эту, никого уже нет, ни одного! Напугал их этот Масюк, шеи им накостылял да и разогнал… И прячутся, бедняги, кто где – тюрьмы, видишь, боятся… А ты, Морковкин, не помог нм, а только нашумел, и нет тебя! Про все непорядки надо рабочим рассказывать, и тогда за тобой сила будет! И Налетова за ушко сразу же вытащат, и ребятам помогут, и кабак этот – «Нерыдай» – закроют… Не ты, Морковкин, с милиционером, а рабочие это должны сделать… Видел, как у нас на стройке «Крокодил» читают? Как приходят к нам в рабочком люди да и говорят: «Пора, дескать, таким-то и таким – вилами в бок!» Вот и вы, комсомольцы, беритесь за вилы, а не за наган. Каждому свое!

Когда сердитый Омулев ушел, молчавший все время Гриша Варенцов сказал:

– Ну, давай писать!

– Куда?

– Не куда, а что! Давай напишем все, как есть. И про Масюка и его эксплуататорство, и про пацанов этих запуганных, и про то, как из государственной жести самогонные аппараты делают! И про королей бубновых, что при белом свете орудуют! И про этого гада – про Налетова! И вывесим – пусть все читают! Юрка Кастрицын нам нарисует не хуже, чем в «Крокодиле»… А наверху напишем: «Вилы в бок!» Понял?

Два дня в комсомольской ячейке можно было только стоять у дверей или у стен. Стол и табуретки были сдвинуты в угол, и на полу вокруг разложенных на нем листов бумаги работали ребята. Да, там было все. И про Масюка и его малолетних рабочих. И про «Нерыдай». И про то, как делаются самогонные аппараты. И про Налетова.

Юрка с Петей Столбовым рисовали, и, глядя на их рисунки, невозможно было не смеяться… До чего же был похож Налетов с папиросой в тонких губах! У него, у нарисованного Налетова, было десяток рук, и каждая занималась делом: одна таскала со склада жесть, другая держала самогонный аппарат, третья получала деньги от бандита в лихой кепке, с ножом в руках, четвертая размахивала бутылкой вина… И Масюк нарисован был в виде паука, с очками на маленьких змеиных глазках. Он сидел в центре паутины, в которой запутались оборванные детишки. И как же смешно выглядели милиционеры на тонких заячьих лапках, с красно-серыми своими шапками, похожими на длинные уши трусливого зверька!.. И инспектор по охране труда с завязанными глазами играл в салки, и ему злорадно показывал кукиш все тот же Масюк… Словом, много было интересного нарисовано на этих листах бумаги. А из фанеры выпилили большого крокодила, разрисовали его зеленой краской и сунули ему в руки вилы, на которых болтались всякие там пьяницы, спекулянты и прочая нечисть.

– Как подписывать будем? – спросил Юра Кастрицын, задумчиво почесывая концом кисточки голову.

– «Боевой крокодильский отряд»! – предложил Степан.

– Опять отряд! Все ему по-военному! Мы ведь рабкоры… Ну, не рабкоры, а юнкоры – это все равно. И давайте мы подпишемся вот так: «Сын Крокодила». А?

И предложение Гриши Варенцова было всеми принято.

И днем и вечером стояли люди у клуба перед новой комсомольской газетой. Читали и смеялись рабочие, укоризненно качали головами женщины в платках, внимательно рассматривали рисунки инженеры и техники. И шведы стайкой пришли посмотреть, и переводчик им говорил, что там написано, и шведы громко хохотали и хлопали друг друга по плечу. И пришел сам Графтио и читал про себя, брезгливо шевеля губами.

А потом обернулся к стоящему рядом начальнику работ и с отвращением сказал Пуговкину:

– Гнать, гнать всю эту шваль со стройки надо, Василий Иванович!..

И мелькнуло в толпе белое лицо Налетова, и люди его сторонились, как бы не желая замараться.

А через два дня, когда Степан поздно вечером выходил из ячейки, в коридоре его остановил терпеливо ожидающий парнишка, босой, с нечесаными волосами.

– Ха! Чичигов Петька!..

– Ага, я…

– Ты откуда взялся? А другие ребята где? Здесь, с тобой?

– Нет, в Дубовиках да в Гостинополье прячутся… Иван Николаевич сказал: увижу здесь – убью! Возьмите нас на стройку!.. Чтобы как все…

– А что, и возьмем! Броню на подростков получили сегодня. Кому шестнадцать есть, возьмем! По шесть часов будете работать. И учиться будете. И общежитие дадим. Вы, ребята, не думайте – мы вас из капитализма вырвем!

Они шли но темной уличке, выползающей из широкого Волховского проспекта. От забора отделилась какая-то темная фигура. Другая маячила позади…

– Ты, что ли, сын Крокодила?..

Морковкин не успел ответить. Он увидел над собой занесенную руку и привычно бросился в ноги нападающему. Тот тяжело грохнулся через него. Степан вынырнул, ткнул головой в живот другого бандита и бросился бежать. Далеко впереди себя он слышал обезумелый топот босых Петькиных ног и его истошный крик: «Дяденьки! Убивают!..» Морковкин слышал сопенье догоняющих его «королей»… Он перескочил через низенький забор инструменталки, и увидел, как из дверей мастерской вышел машинист Куканов и раздвинул руки, как бы желая обнять бегущих по улице парней. И он их обнял… Да, видно, не просто, потому что те рухнули на землю… Степан сразу же бросился к ним, схватил своего противника за руку и с силой завернул ее за спину… Морковкина не учить было драться, он это дело проходил на самой буйной окраине Новгорода и знал, что главное в драке – не давать врагу подняться…

Но вокруг уже были какие-то люди и звучали знакомые голоса, и когда Степан поднялся с земли, то ему показалось, что вся ячейка здесь… Ну, не вся ячейка, а достаточно ребят, чтобы свести двух бандитов в милицию…

В коридоре милиции маленькая горячая рука схватила Степана и потащила в сторону.

– Дяденька! Иван Николаевич здеся!

– Где?

Петя Чичигов повел его вправо… Дверь кабинета начальника была открыта, и Морковкин увидел, кого там допрашивают. Масюк был без пояса и без очков, маленькие его глаза настороженно следили за рукой начальника, быстро бегавшей по бумаге. А напротив Масюка, опустив на колени руки, сидел сам смотритель зданий. Лицо Налетова было белее обычного и мелкие зубы блестели в узенькой щелке губ.

…А суд был громкий. Не где-нибудь, а в самом клубе. Набилось человек семьсот… И рассказывали на суде про то, как ребят морили голодом, и как для всей округи Масюк делал самогонные аппараты, и сколько денег Налетов получал от спекулянтов, и как эта шайка с бубновыми королями стакнулась, – про все рассказывалось в длинном зале волховстроевского клуба.

А когда суд кончился и милиционеры с наганами в руках увели из суда Масюка, Налетова и всех других, которых судили, Омулев подошел к комсомольцам и хлопнул экправа ячейки по плечу:

– Ну, крокодильские дети, что же это пылится ваш «Крокодил»? И вилы пустые! Или на стройке беспорядков больше нет? Думаете, что, если несколько человек шпаны забрали и «Нерыдай» закрыли, стало быть, вам уже и делать нечего? А что в рабкоопе женщины чуть ли не на кулаках продавца вынесли, не слыхали? А за что? А правда, что в пашей школе ребятишки на газетах пишут? Не слыхали? Что же вы! Давайте, раз взялись!

На окраине, где-то в городе…

Почем фунт лиха!

Ни к одному человеку кличка не приставала так быстро и прочно, как к ученику слесарной мастерской Антону Перегудову! Чуть ли не на второй день появления его в ячейке рыжий насмешник Юрка Кастрицын почему-то прозвал его Антоном-горемыкой… Потом выяснилось, что есть книга такая про мужика при царизме. Антон Перегудов горемыкой не был, и никто его таким не считал. Наоборот, был он счастливый из счастливых. В счет ученической брони попал не куда-нибудь, а в слесарную мастерскую, где его обучал не какой-то хлюст, вроде этого Юрки, а самый известный и опытный на всей Волховстройке слесарь и машинист. Петр Иванович Куканов был человеком суровым и зря слова на ветер не бросал.

А сказал, что из Антона выйдет толк, то есть настоящий слесарь.

Беда была только в том, что он сказал не Антон Перегудов, а Антон-горемыка… Потому что все без исключения стали его так звать. А однажды в списке на получение прозодежды было написано: «Антон Горемыкин». И кладовщик не хотел выдавать Антону брезентовый фартук потому, что Антон упрямо твердил, что он не Горемыкин, и что он будет жаловаться самому Омулеву на безобразие и еще про это напишет в Москву в «Комсомольскую правду»… Кладовщик фартук выдал, но сказал, что такой упрямый пацан, как этот Антон-горемыка, еще узнает почем фунт лиха!..

И действительно, через некоторое время Антон вдруг понял, что знакомства с фунтом лиха ему не избежать.

После жизни в Дубовиках, где он никогда не видел на руках у отца больше пяти рублей, он, Антон, стал получать целых двадцать два рубля в месяц! Это были деньги огромные, неслыханные, невиданные. В первую получку он далее не понял, что же с ними делать и куда эту прорву денег девать! Тем более, что и за квартиру платить не надо было: в общежитии он как ученик ничего не платил и еще бесплатно было ему выдано одеяло, две простыни и наволочка, которую он набил тонкой-претонкой стружкой. И за все это – ни одной копейки из своих двадцати двух рублей!

Антон не переставал радоваться за себя и товарищей, и, когда в ячейке возникла большая буза с конторой насчет сдельщины, он насмерть и почти на всю жизнь поссорился со своим товарищем Пашкой Кореневым. Но тут надо объяснить, что это была за буза и кто такой был Пашка Коренев.

Учеников в слесарной мастерской было девять ребят. Конечно, были ученики и в столярке, и на бетоне, и на монтаже – везде действовал закон: обязаны брать учеников, учить их и еще платить им за это деньги. Целых двадцать два рубля – больше двух червонцев!.. Настоящий слесарь с разрядом – тот зарабатывал и пятьдесят и шестьдесят, а то и больше рублей. Кто сколько выработает, потому что они работают на сдельщине, а ученики на ставке. Двадцать два – сколько бы не сделал. И вот контора задумала ребят перевести на сдельщину. Конечно, Антон свои двадцать два рубля может выработать запросто. И не двадцать два, а поболее. А вот Пашка Коренев и без разряда мог бы выколачивать все тридцать. А то и сорок… Ничего не скажешь – самый лучший ученик Пашка! И руки у него золотые! Только душа жадная… Ведь остальные-то ученики – и Степка, и Федя, и Гриша, и другие ребята – им-то свои двадцать два рубля никогда не выколотить! Только-только научились напильник и молоток держать в руках, куда им!.. И справедливо, что держат учеников на ставке. Ячейка подняла бузу против конторы. Сначала в самой ячейке бузили. Пашка и еще несколько ребят выступали за сдельщину – дескать, скорее научатся, за деньгами будут тянуться, и государству выгоднее. Режим экономии это называется… Но экправ Степа Морковкин доказал, что никакой это не режим экономии, а зажим молодежи. К го же пойдет учиться на девять рублей? Выходит, что кто пошибче, тот и будет сверху – как при капитализме!.. Нет, пусть будет у всех ставка, а как научатся, пожалуйста, сдавай пробу, получай разряд и зарабатывай себе на сдельщине сколько навтыкал!..

Крик был в ячейке страшный. И не столько в ячейке, как потом, когда уходили с собрания. Антон на собрании не горазд выступать, только с места кричал. А когда кончилось собрание, сказал Пашке Кореневу, что он, Пашка, подлипала, подпевала и во времена царизма таких обормотов, как он, на тачке с завода вывозили… На тачку – и в канаву с грязью! В ответ Пашка двинул ему в ухо… Ребята их растащили, и с тех пор они не разговаривают, хотя и живут рядом в общежитии и в мастерской тиски их рядом…

Но Гриша Варенцов и Степан Морковкин ходили в рабочком к Степану Григорьевичу. И Омулев сказал, что не допустят они нарушение советского закона. И пришла бумага из Ленинграда со строгим запретом нарушать закон. Плати ученику двадцать два рубля и давай ему бесплатно койку, и одеяло, и две простыни, и наволочку, потому что это молодой рабочий класс и он еще себя покажет!

Но вот получает Антон свои двадцать два рубля и вдруг начинает ловить себя на мысли – ужасной, шкурной и стыдной мысли, – что ему этих громадных денег не хватает!.. И не один, не два раза Антон на клочке бумаги начинает считать свои доходы и расходы.

Значит так.

Больше всего денег уходит на обед – девять рублей и шестьдесят копеек в месяц. Завтрак и ужин – это подешевле: восемь рублей и сорок копеек. В столовую уже не ходишь, перекусил колбасой или молоком или варенец на рынке купил, да булка еще теплая – и сыт всегда, и недорого это стоит. Теперь, в комсомол двадцать две копейки… И столько же в кассу взаимопомощи. Каждый месяц – на помощь безработным – пятьдесят одну копенку. Каждый может попасть в беду, стать безработным – тут тебе и помощь станут выдавать, не пропадешь с голоду, профсоюз не даст… Теперь в МОПР гривенник. Это святые деньги, идут на помощь тем революционерам, что в тюрьмах у капиталистов сидят. Антон на это не пожалел бы и больше, но членский взнос в МОПР одинаковый для всех – десять копеек. Еще Антон состоит членом Общества друзей воздушного флота – тоже десять копеек. На культурную жизнь – газеты, книги, кино – уходит у Антона целый рубль. Не надо думать, что это маленькие деньги! Нет! Библиотека в клубе на Волховстройке набита книгами. Антон читает там прямо собраниями сочинений. Прочел собрание сочинений Джека Лондона, прочел собрание сочинении еще такою заграничного интересного писателя Джозефа Конрада, начал читать собрание сочинений Свирского. Это наш писатель, но тоже пишет про необыкновенное: приключения там, тюрьмы и жизнь ну просто ужасную! И журналы в библиотеке берет – «Мир приключений», «Вокруг света»… Газет – полно! А «Комсомольская правда» и «Смена» так всегда в ячейке лежат. Конечно, когда кино в клубе – надобно платить гривенник. Но это когда как… Бывает частенько, что и так смотрит – есть такой у Антона секрет в клубе… Словом, рубля на все это вполне хватает. Сколько же потрачено? Двадцать рублей. И остается еще два рубля. На «прочее»…

Вот это самое «прочее» и есть самое трудное. Оказывается, что человеку, которому вполне хватает денег на то, чтобы быть сытым, сознательным и культурным, ему еще требуются деньги! Антон не курит, так иногда стрельнет у кого… Но ведь он уже взрослый парень, все кругом курят по-настоящему, а он что же, хуже других? А самые дешевые папиросы – «Трезор» пли «Тары-бары» – шесть копеек пачка… Опять же уже два раза на маевку ездили. В складчину. Хотели с него как с фабзайца полтинник взять, но что же он, бедный? Рубль дал, как все! Но самое главное в «прочем» – это одежда…

Антон – парень аккуратный. Работает в прозодежде, бережет ее, огорчается, если пятно поставит. Хотя как ты на работе убережешься от масла? Свою одежду сохраняет и бережет. Штанов, двух рубашек, ботинок ему хватает на год, а то и больше. Но опять же, не маленький он, а взрослый рабочий. Вечером с Лизой Сычуговой шли из клуба – смотрели новое кино «Минарет смерти», – и она спросила:

– Не холодно тебе. Антон, в рубашке одной?..

Спросила по-хорошему, это Антон точно знает. Но ожгло его как огнем! Ведь она его только в синей сатиновой косоворотке и видит, никогда ни в чем другом. И решил Антон купить себе толстовку – быть человеком, как все…

Все «прочие» за четыре месяца да еще немало гривенников от завтраков и ужинов ушли у Антона на те тринадцать рублей, что он собрал на толстовку. И тут-то начались страдания Антона, и тут он начал понимать, сколько стоит фунт лиха. За двенадцать-тринадцать рублей толстовку купить можно. Но только у частника. А в государственном магазине толстовка, ну конечно, получше, стоит ни мало ни много – целых двадцать рублей!.. Таких денег у Антона нет, а ждать ему еще три месяца, пока поднакопятся, невтерпеж!

А штука в том, что есть у комсомольцев закон – у частников ничего не покупать! Закон этот негласный, никто ею в протокол не записывал, а все его держатся. Ни одной копейки капиталисту, пропади он пропадом! Покупать все только в госторговле! Потому что хоть и дороже, по зато вся прибыль идет рабочему государству на то, чтобы строить заводы и станции, такие, как их Волховская… А частнику хоть и меньше уплатишь, но на эти вот их копейки они, нэпманы, на рысаках раскатывают и в ресторанах кутят… И Антону пришлось очень долго уговаривать свою комсомольскую совесть преступить через этот закон. Ведь действительно ночи сейчас холодные и простудиться очень даже просто. А простудится Антон – будет лежать дома, не работать, а деньги ему все равно идут, государство платит! А то и еще хуже – заболеет всерьез, положат в больницу, что недавно выстроили. Там он будет лежать на мягком, каждое утро ему манную кашу и котлеты на обед, и лекарства, и халат казенный… А вышел из больницы – ему опять незаработанные деньги. Месяц в больнице пролежал, наел на два десятка, а тебе еще и твои двадцать два рубля… Так не выгоднее ли для государства, если он, Антон, заплатит этому проклятому частнику его тринадцать рублей – на, давись! – возьмет у него толстовку и сохранит себе здоровье, а государству во-о-он сколько денег?

Оказывается, совесть можно уговорить!.. Словом, решил Антон покупать толстовку на рынке, у частника. Решил купить, а потом пойти в ячейку к Грише Варенцову и объяснить ему, из каких государственных, а не из каких-нибудь шкурных соображений купил он толстовку у частника, а не в госторговле. Быть того не может, чтобы Гриша его не понял!

Рынок на Волховстройке находился недалеко от наплавного моста. В два ряда стояли там палатки, на которых висели большие и маленькие, красивые и безобразные вывески самого разного содержания. Трудно было себе представить, сколько капитализма собралось здесь, на одном маленьком куске волховского берега!

«В. А. Поповкин – колониальные товары».

«Всевозможные закуски у братьев Зайцевых».

«Лучшие английские и лодзинские сукна – Шерстобитов и К⁰».

«Бакалея Григория Первенцева».

«А. Парамацкин – москательные товары».

«Ешь шашлык из маладая барашка! – у Гоцеридзе!»

«Самая модная мужская одежда лучших портных! – Арк. Попов»…

И в этой пестрой россыпи капиталистических фамилий маленькими, но солидными и надежными островками: «ГОСТОРГ», «ТРЕСТ ГОСОДЕЖДА»…

Конечно, только в нашем советском тресте следует сознательному комсомольцу и закаленному пролетарию, почти слесарю, покупать себе толстовку… Антон робко, с какой-то надеждой прошел в крошечный магазин. Вот так и должно быть в их государственной торговле! Лежат на полках аккуратно сложенные, наверно, неимоверно красивые толстовки и брюки… На плечиках висят пиджаки в большую такую клетку, застегнутые на все пуговицы, узенькие, в талию – ну как девчачье платье какое… И брюки к ним дудочкой, самые модные, такие носят только инженеры, когда в клубе бывают танцы. Народу в магазине – никого. За прилавком стоит приказчик и, хотя он не простой, а красный приказчик, но красного-то в нем маловато, на Антона только глазом повел и с места не стронулся…

– Мне требуется толстовка, ну такая, чтобы недорого… – сказал как можно солиднее Антон.

– Толстовок, молодой человек, нет для вас, – ровным и скучным голосом ответил ему красный приказчик. – Обратитесь рядом к Попову…