Текст книги "Шестая станция"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Андрей поднял к Мише счастливое свое лицо, и тогда в первый раз рассмеялась тихим и серебряным смехом Зоя Сергеевна…

– Вот, брат, как у нас!.. – Миша даже прищелкнул пальцами. – Только ты помни, что это все пустяки! Как научишься сам придумывать приемники – вот тогда да, станешь мастером! Ну, до этого еще далековато. Однако первый шаг сделан. Так как, Шаляпин, останешься здесь или же утекешь? Если останешься, пойдем дальше…

– Останусь… – тихо сказал Андрей, вслушиваясь в музыку, ожидая, что вот-вот вступит тот самый необыкновенный, за душу берущий голос…

Оно горит и ярко рдеет

Смерть комсомольца

– …А Цехновский был провокатором. Ну, это значит, что он передался дефензиве – у поляков так охранка называется, как у нас при царе жандармы… И стал передавать дефензиве все, что коммунисты и комсомольцы делают, где собираются, какие листовки печатают…

– А зачем он это делал?

Вожатый Миша Куканов посмотрел в ясные и встревоженные глаза Шурки Магницкого. Всегда этот Шурка задавал вопросы, на которые так трудно отвечать… Ну зачем рабочий парень – а этот Цехновский, видно, тоже был рабочим, – зачем он стал предавать товарищей, стал иудой, негодяем, зачем?

Мише трудно было ответить пионеру, ему это самому было непонятно…

– За деньги, наверно. Кто деньги любит, тот всегда готов стать предателем. Вот и Цехновский этот стал таким. И всех своих товарищей – комсомольцев, значит, – предал… А у революционеров есть свои законы. И по этим законам – предателю смерть! Собрались комсомольцы…

– В подполье?

– Ну где же!.. Конечно, в подполье. Собрались и вынесли решение: предателю Цехновскому – смерть! И поручили это сделать комсомольцу Ботвину.

– По жребию?

– Да уж не знаю, по жребию или как… В газете про это не написано. Ботвин, конечно, понимал, на что он идет. Жандармы своих в обиду-то не дают… Но ведь настоящий комсомолец – он жизни своей не жалеет ради революции… Посредине улицы, днем, Ботвин застрелил провокатора, как бешеную собаку застрелил… Его тут же жандармы схватили. И немедленно – военно-полевой суд… И приговорили к расстрелу… Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Дали нашему Ботвину один час, чтобы попрощаться с близкими…

– И со своими товарищами тоже?

– Так ведь они не могли с ним даже попрощаться – их всех сразу бы и схватили! Когда судили Ботвина, комсомольцы побежали на фабрики, кричат: «Идите все, нашего товарища убить хотят!» Рабочие работу бросили, приказчики из магазинов убежали, весь город опустел – все бегут к суду. Там тысячи людей собрались… А вокруг суда полиция, жандармы лошадьми людей давят… Все равно приговорили – расстрелять… Тогда народ к тюрьме кинулся.

А в тюрьму привели к Ботвину раввина – попа еврейского, значит. Ботвин его из камеры вытолкнул и говорит: «Религия существует для рабов, а я не раб!..» Попрощался с родными, с матерью… Ведут его на тюремный двор, а там столб вкопан, повозка стоит, а на повозке уже гроб приготовлен… Он идет и поет «Интернационал»… А во всех камерах заключенные бьют кулаками, мисками в двери, кричат: «Прощай, товарищ!» – и вместе с ним поют «Интернационал»… Подходит Ботвин к месту казни, осмотрелся и крикнул: «Долой буржуазию! Да здравствует революция! А за тюремной стеной стоят тысячи людей и вместе со всей тюрьмой поют «Интернационал». И слышат – залп!.

Тамарка Осипова подавилась коротким всхлипом… Стояла такая тишина, что было слышно шипенье, с каким сворачивались на костре листья свежих веток. Дым относило в сторону, и в призрачном свете костра Миша видел лица и глаза всех своих ребят.

За этот год Миша Куканов так близко узнал пионеров Волховского отряда, что теперь, глядя на них, застывших в оцепенении от его рассказа, он знал все, что каждый из них думает и переживает. Недоуменно-грустны глаза Шурки Магницкого. Он никогда не может смириться с плохим, страшным, ему обязательно надобно знать: почему люди так поступают. И Миша знает, что не один день Шурка будет ходить за ним и требовать ответа на мучающий ею вопрос: откуда берутся предатели?..

А Генка Ключников прикусил губу. Кулаки его сжаты, весь он подобрался. Он там – с польскими комсомольцами. У него не дрогнет рука застрелить предателя, он готов разделить судьбу Ботвина, он не признает такой половинчатости ни для себя, ни для других…

А Тамарка плачет вовсе не с того, что у нее, девчонки, глаза на мокром месте… Позавчера на военной игре она провалилась в яму и разбила себе колено до крови, а все же не пискнула даже – ведь была в разведке… И с разбитой коленкой доковыляла до штаба и передала донесение! А Ванька Силин слушает рассказ о геройской смерти комсомольца, как интересную сказку, и, кроме любопытства, ничего не видно на его круглом лице…

…С каким страхом десять месяцев назад шел Куканов вместе с секретарем ячейки Гришкой Баренцевым в пионерскую комнату! Как отбивался он, когда его, члена бюро ячейки, назначили вожатым отряда…

– Ребята! Как же я пионерам буду говорить, что пионеры не курят, когда я сам курящий?..

– Не будешь, значит, курить…

– Я ж не учитель, а слесарь! И я не знаю, что с пацанами, делать.

– Ты ж не отказывался, когда тебя в бюро выбирали! Значит, комсомольцами руководить можешь?

– Ну, могу…

– И пионерами, стало быть, сможешь! Требуй с них, помогай им, пусть комсомольцами вырастают. И, конечно, примером будь для них… А он, видишь ли, курящий!.. Хороши мы будем, если от такой малости отказаться не сумеем! Значит, голосуем…

После заседания Миша мрачно вытащил из кармана папиросу, размял ее и потянулся к Юре Кастрицыну за огоньком. Юрка захохотал на всю улицу. Куканов стиснул зубы, сломал папиросу, повернулся и пошел один. Через несколько шагов он остановился, вытащил только что начатую пачку «Дуката», скомкал ее и швырнул в снег. Назавтра все про всех знающая Ксения Кузнецова подошла в ячейке к Куканову и сладко пропела:

– Мишенька! Дай закурить. Мои кончились…

Но, поглядев в бешеные Мишины глаза, поперхнулась и замолкла.

– Ксюша! – сказал Варенцов тем скрипучим голосом, каким он говорил только в минуты большого раздражения. – А вот тебя мы не захотели назначить вожатой… И хорошая ты дивчина, а бузу трешь, как самая последняя балаболка… А ведь надо было бы назначить. Не ради пионеров, а ради тебя… Может, ты тогда бы и последила за своим язычком…

И вот Куканов вожатый… Младший братишка, Андрюшка, увидев на шее брата красный галстук, затанцевал по комнате с неистовым кряком:

– И я! И я! Я тоже буду пионером!..

Мать недоуменно-соболезнующе покачала головой, но, как всегда, промолчала.

А отец, такой обычно суровый и неразговорчивый, подошел, потрогал Мишин галстук и, неожиданно улыбнувшись, спросил:

– Так они тебя что, Михаил Петровичем звать станут? Или как?

– Зачем же Михаил Петровичем? Я для них не учитель, а товарищ. Ну, просто старший товарищ… Не зову же я тебя Петром Ивановичем!

– Ну, правильно, старший товарищ!.. Ты, между прочим, братеника младшего повоспитай. А то распустился совсем, думает, что теперь его сразу же в пионеры примут. Как же – брат вожатый! А для коммуниста нет ни братьев, ни сватьёв! И смотри, чтоб мне в своей ячейке за тебя не краснеть!

Теперь, когда уже столько месяцев прошло, Михаил спокойно и даже с удовольствием вспоминал, как он стал вожатым. А было немного горьковато… Вместо того чтобы после работы бежать в комсомольскую ячейку и там с наслаждением погружаться в дела, крик, споры, песни, шел в пионерскую комнату клуба. А она даже вход другой имела – со двора… И, толкуя с ребятами, Миша с невольной завистью вслушивался в веселые голоса за стенкой и различал в этом гомоне и заливистый смех Ксюши, и высокий голос Юрки Кастрицына, и басок Варенцова… И на комсомольских собраниях он был единственным в красном галстуке, и ребята на него оглядывались весело и уважительно. А когда в конце собрания они пели «Молодую гвардию», Миша – единственный – при словах «Мы подымаем знамя, товарищи, – сюда!» отдавал пионерский салют, как это положено у пионеров, когда они поют комсомольский гимн…

«Пионер носит свои красный галстук всегда! Он надевает его утром, после того как умоется, и снимает вечером, когда ложится спать», – говорил Михаил ребятам. И сам свой красный галстук носил именно так. Только на работе он его бережно снимал, чтобы не запачкать маслом и железными опилками. А уходя с работы, снова повязывал его, и, когда он шел по улице, огненные языки галстука выбивались из-за воротника куртки. Однажды он встретил бежавшую по улице Тамарку Осипову, она взглянула на него, взметнула над головой руку, потом внезапно обмерла и схватилась рукой за шею – голую шею без галстука… Он ей тогда ничего не сказал, только не ответил на салют и, не взглянув даже в ее сторону, прошел мимо… На другой день Тамара вечером пришла в отряд. Тихая к убитая, сидя в углу, она все время следила глазами за вожатым и ждала, когда он начнет разговор с ребятами о вчерашнем. Но Миша даже не смотрел на нее.

Тамара подождала, пока все не разошлись, подошла к вожатому и сказала отчаянным голосом:

– Миша! Я переоделась и забыла… Я…

– А вдруг ты забудешь, что ты пионерка? – перебил ее Михаил. – В школе – пионерка, на сборе – пионерка… А в другом месте – уже не член организации, да? Так у нас не положено! Вступила, дала торжественное обещание – всё! А то что ж… Я буду комсомольцем на работе, на собрании, а потом раз – и в церковь или торговать на базаре… Так у нас не бывает! Комсомолец – значит, всегда! И на всю жизнь! Только отступись от малого – и про большое забудешь… Так что ты, Тамара, про галстук не забывай. Ну и хватит про это!

Конечно, нелегко было Мише. На демонстрации Седьмого ноября – не со своими ребятами, а с пионерами… Первого мая в ожидании начала митинга ребята собираются в кружок и на весь поселок с посвистом орут:

 
Вся деревня без попа,
Ламца-дрица-о-ца-ца,
Раз-го-ва-ри-ва-ют:
«Ай да ребята, ай да комсомольцы!
Браво, браво, браво, молодцы!»
 

А ты с пионерами стараешься их перекричать:

 
Дым костра, огней сиянье-янье-янье-янье…
Серый пепел и зола-ла-ла…
 

Да разве перекричишь! Пионеры кричат тоненькими, совсем ребячьими голосами… Да и песня не та…

А привык! Мишу Куканова трогала и радовала безграничная вера пионеров в своего вожатого, в каждое его слово. Конечно, он старался, чтобы ребятам было весело и интересно. Выпросил у начальника работ Пуговкина проволоку и вместе с ребятами сплел сетки на окна пионерской комнаты. Попросил у Омулева мяч волейбольный. Степаныч, такой всегда скаредный, через два дня сам принес два мяча – настоящих, каких у комсомольцев не было! А Василий Иванович Пуговкин пришел как-то вечером, посмотрел, как, обдирая в кровь руки, ребята плетут сетку, и недовольно пробурчал:

– Как в каменном веке!.. За что тебе, Куканов, дали пятый разряд, ну просто непонятно! Зайдешь в механическую, там двое тисков лежат без дела, скажешь, что приказал пионерам отдать… Ну и плоскогубцы лишние найдутся там… А готового ничего у меня не просите – не дам! Инструменты, какие лишние есть, ну и материал – это, может, подкину… А все, что надо, пожалуйста, сами делайте! Волейбольную сетку из шпагата сплетете, а вот тут, чтобы ее укрепить, выпилите два кронштейна. И сами, сами пусть пилят! А ты им покажи, ведь пятый разряд – не шутка!..

И зимой, когда не то что волейбольный – мячик от лапты некуда закинуть, пионеры в волейбол играют! А комсомольцы стоят у дверей. Переминаются от охоты поиграть, советы подают и робко просятся: «А нам можно с вами, ребята?..»

Но дело не в этом! Приятно, когда пионерам весело, когда они торопятся сделать уроки и обязательно, хоть на часик, прибежать в пионерскую комнату… Приятно, когда все к тебе относятся уважительно и ласково, когда старый токарь Мигунов, который раньше и внимания на него не обращал, вдруг пришел к нему в мастерскую и сказал ему: «Хочу с тобой, Куканыч, насчет своего хлопца посоветоваться…» И назвал его, как всегда на Волховстройке его отца называют, Куканыч…

А все-таки приятней всего рассказывать ребятам о гражданской войне, о том, как за границей рабочие с буржуями борются… Рассказываешь – и в комнате мертвая тишина, и в обращенных к нему глазах пионеров такая вера, такая убежденность!.. И где бы Миша ни показался, сразу же к нему слетаются ребята и ходят за ним стайкой, без всякой надобности ходят, просто так – чтобы за руку подержаться, спросить чего… Вожатый!

Первый лагерь

А летом устроили пионеры лагерь – их первый лагерь! Сколько было забот, и горьких и сладких!.. С зимы стали комсомольцы на воскресниках работать – деньги зарабатывать на пионерский лагерь… А один общий воскресник сделали – больше тысячи человек пришло работать… И Степаныч из Ленпрофсовета привез немного денег. И с родителей, что помногу зарабатывают, часть денег взяли. А потом доставали палатки, делали походные кровати… Чугунную плиту дали на складе. Котелки всякие, кастрюли там, миски и ложки… А завхозом лагеря и главной поварихой назначили эту трепушку – Ксению Кузнецову…

И оказалась она такой толковой дивчиной – это она все миски и всякую утварь раздобыла!

К самому Графтио ходила и кричала там на смотрителя зданий так, что тот даже «титан» – новенький, настоящий шведский кипятильник – отдал! Ксению не перекричишь, не переспоришь, нет!..

Место для лагеря Михаил нашел сам. Искал долго – обходил оба берега на много верст. Сразу же после работы забирал с собой двух старших ребят, Генку Ключникова и Степу Ананьина, и отправлялся на поиски. Ребята, конечно, хотели поинтереснее: предлагали лагерь устроить на острове – чтобы никто незаметно не мог прокрасться, чтобы на лодках переправляться… Или же на горе – чтобы красный флаг на высокой мачте был виден из всех деревень. Ну и, натурально, чтобы легче было отражать нападение всех возможных врагов… Но хотя эти предложения и были по сердцу вожатому, Миша предложил другое.

Поросшая лесом узкая долина небольшого ручья спускалась клином к Волхову. Большая поляна была зеленая, сухая, она заросла белыми цветами земляники, среди которой уже видны были краснеющие ягоды. И вода в ручье была чистая, холодная, и деревень близко не было, и нельзя было найти лучшего места для военной игры. Последнее и убедило ребят. Потом ходили туда всем советом отряда. И Гриша Варенцов придирчиво осмотрел место и согласился. И Омулев пришел к будущему лагерю, весело тер руки и сказал, чтобы кухню строить за пригорком и обязательно накрыть навесом. А через три дня уехал в Ленинград на конференцию и привез оттуда два костюма – юнгштурмовки… Их немецкие комсомольцы носят – «Юнгштурм»… Зеленые гимнастерки, настоящие портупеи через плечо… И, ко всеобщей зависти комсомольцев, отдал эти костюмы Михаилу и Ксении… Пионеры ахнули от гордости за своего вожатого, когда он пришел на сбор в гимнастерке с портупеей…

Выбирали хозяйственное звено, санитарное звено и военное звено. Санитары достали откуда-то ранцы и понаделали из них санитарные сумки. Налепили на них красные кресты, набили их бинтами, аспирином, склянками с йодом и касторкой… А с военным звеном, забросив все свои многочисленные дела, возился Юра Кастрицын. Рассказал им, как делать «военную тропу» – такую же, что и у индейцев в Америке. Понаделал дротики и луки со стрелами. Привез из Ленинграда и отдал ребятам два настоящих компаса, походную фляжку, ножик в чехле и топорик с индейским названием «томагавк»… Начал ребятам рассказывать про необыкновенную штуку – бумеранг. Делается из дерева, пускается во врага, сбивает его, а потом прилетает обратно… Юра перевел не одну сажень дров, изготавливая этот бумеранг – попросту кривой кусок дерева. Но бумеранг хотя ветки и сшибал, как всякая деревяшка, а обратно лететь не хотел. «Не то дерево! – огорченно сказал Юра. – Нужно тиковое или же черное, а оно около Волхова не растет!..» В общем, без бумеранга обошлись. Зато он обучил ребят, как по расположению веток, по тому, где и как на деревьях мох растет, находить страны света. И как, послюнявив палец, узнавать, откуда ветер дует. И как узнавать на завтра погоду. И как, приложив ухо к земле, слышать далекие шаги противника…

Ксения с хозяйственным звеном, с подводами, на которых лежали палатки, кирпичи, котлы, ложки, миски, уехала в лагерь за целую неделю до выхода отряда.

И вот настал этот день! Миша Куканов еще раз, волнуясь, осмотрел строй ребят. Сорок восемь мальчиков и девочек с… походными сумками за плечами, в красных галстуках не сводят с него глаз… Он уходит с ними на все лето, он будет нести за них всю ответственность перед их родителями, что стоят вокруг, перед комсомолом, перед партией… Он теперь остается их единственным руководителем, наставником, защитником. Уже нельзя будет отправить домой провинившегося парнишку, нельзя будет в трудном случае забежать к Баренцеву спросить совета… Теперь он за все в ответе!

– Отряд, смирно! К выносу знамени… Равнение на знамя! Салют!

Тревожно и торжественно забил барабан, затрубил горн… Сдергивает свою фуражку Степаныч, рабочие обнажают головы перед пламенеющим красным пионерским знаменем, которое выносят из дверей клуба Степа Ананьин и его ассистенты.

– Прямо… Шагом… арш!..

И двинулись. Из окон бараков и домов высовывались люди, махали руками… Вышли за поселок, остановились, перестроились в походный порядок. Впереди идет разведка. Она будет оставлять за собой условные знаки, чтобы отряд мог найти дорогу. В голове колонны – самые маленькие и слабые… Позади – постарше. В конце походной колонны – санитары. Поход нешуточный – двенадцать верст. Через каждый час – десять минут отдыха. На руке у Миши самые настоящие часы – «Мозер»… Это Юрка Кастрицын ему свои часы отдал: как же, в лагере – и без часов!..

Дорога вьется, вьется… По деревенскому проселку, по лесной тропинке… Успевай смотреть, где заломлена ветка, где брошена скомканная бумажка – знаки правильной дороги, оставленные разведчиками. Правда, дорога эта до того уже знакома Мише, что он ее с завязанными глазами найдет… Но это для Миши, а отряд идет по военным приметам.

За деревьями катит свои волны река. Отряд растянулся, бьет барабан, и с горки на горку неутомимо идут ребята в свой первый лагерь. И уже виден у поворота маленький красный флажок – знак: лагерь!.. И замирает сердце от вида белых палаток, посыпанной песком линейки и высокого флагштока – пока еще голого, безжизненного, без знамени. Отрядная колонна останавливается без всякой команды, и общий вздох восторга проносится по рядам. А вместе с ним замирает от восхищения и Миша, как будто впервые он это увидел, как будто не вчера только он устраивал эту линейку, не водружал флагшток…

Это были в биографии Михаила Куканова самые хлопотливые и самые сладостные дни жизни. Сотни забот, больших и малых, сваливались на вожатого лагеря. Вдруг выяснилось, что Ксюша, захватившая в лагерь всевозможные специи, даже какой-то таинственный кардамон, забыла взять соль… И, пока она бегала за ней в Волхов, ребята целый день ели все несоленое. И Миша сидел за длинным столом под соснами, сосредоточенно хлебал невкусный до отвращения суп и поглядывал одним глазом за ребятами: едят? Ребята ели суп мужественно, по-пионерски, не моргнув глазом, ни один из них не пискнул…

А был и ужасный день, когда выписали из лагеря и отправили в поселок Тишку Жаворонкова – такого милого и хорошего паренька, самого маленького и всеобщего любимца. Но он нарушил железный закон лагеря – без разрешения один пошел купаться в Волхов… Тишка плакал так, что у Миши разрывалось сердце. И плакали все девочки, и ребята ходили за Мишей и смотрели на него умоляющими глазами. И все это было так горестно, что под каким-то предлогом Миша забежал в штабную палатку и там всхлипнул от жалости к Тишке, у которого так мало радостей дома… Но он сказал ребятам, что каждый, кто нарушит этот закон, будет изгнан из лагеря! И без всяких исключений! И он не мог… не мог нарушить слово, данное ребятам перед строем!.. И он сам отвел Тишку в Волхов, и Тишка плакал всю долгую дорогу, и, забежав домой, Миша посмотрелся в зеркало – ему показалось, что он поседел от всех этих страшных переживаний…

И бывали дожди – злые, холодные, с ветром, дующим с Ладоги, – когда кухню заливало водой и кормить ребят надо было в палатках и когда явно заболевали ребята младшего звена, а термометр, оказывается, разбили и санитарное звено побоялось об этом сказать вожатому… И тихие, по вечерам, когда пионеры уже спали, ссоры с Ксенией из-за ее дурацких песен, которые перенимали у нее ребята, из-за того, что она выгоняла из кухни мальчиков, когда те срезали с картошки слишком толстую кожуру… Ну, всякое, конечно, бывало… А все-таки, когда Михаил отправлялся по лагерным делам в поселок, ему там не сиделось, и, даже разговаривая с комсомольцами, он торопился и не мог дождаться минуты, когда пойдет обратно в лагерь. Ведь целый день он там не был, и ему казалось, что в лагере за это время произошли всякие невероятные происшествия. Миша торопится, ускоряет шаг, чуть ли не бежит. Солнце уже село, светлые летние сумерки окутывают лес, тропинка становится все менее видной, и вдруг за деревьями раздается знакомый и родной протяжный звук горна:

«Спа-ать, спа-ать по па-ла-ткам!..»

Отбой!.. Ребята спать укладываются! День прошел благополучно.

А самое милое и хорошее время суток – вечер. После ужина, пока дежурное звено моет посуду и убирает лагерь, ребята бегут в лес и начинают таскать оттуда хворост, целые сухие деревца и звонкие, тяжелые от смолы пеньки. Они стаскивают все это к месту отрядного костра – в низинку, у самой реки. И только начнет темнеть, как они уже тянут Мишу к костру, где пирамидой – по-индейски – уложено топливо, а ребята уже расселись крутом на пригорке. Зажигают костер по строгой очереди. Миша протягивает кострожогу спичечную коробку с одной-единственной спичкой. У парнишки от волнения и страха сразу же становятся мокрыми ладони… Костер полагается зажечь одной спичкой, и если это не удастся, костра в этот вечер нет. И, когда так случается, наступает скучный и очень противный вечер. Ребята ходят злые, недовольные, с досадой оглядываясь на притихшего, унылого растяпу, неумейку, который даже костер не сумел по-пионерски разжечь…

Но так бывает очень редко. Кострожог становится на корточки против ветра. Он чиркает спичкой, сразу сует огонек в сдвинутые чашкой ладони и, когда спичка разгорается, подносит ее к любовно выложенному нм гнезду из сухих листьев, смоляных лучинок, наструганных щепочек. Пламя вспыхивает сразу и мгновенно освещает веселые лица пионеров. Сегодня костер будет!..

Бывает, что у костра рассказывают про страшные и таинственные случаи; горячо, с криками и взаимными упреками, обсуждают подробности последней военной игры; слушают, ежась от страха и волнения, рассказы прибежавшего Юры Кастрицына о том, как какой-то необыкновенный доктор Моро на таинственном острове выводил невероятные создания – полулюдей, полуживотных… Ну, а все же больше всего пионеры любят слушать беседы своего вожатого. Миша Куканов не знает таких интересных историй, как Юра Кастрицын. Не так уж много книг он прочитал, да и не умеет он так рассказывать – то повышая, то понижая до шепота голос, делая длинные паузы на самых страшных местах… Миша рассказывает ребятам все, что он прочитал в последнем номере «Комсомольской правды». О том, как в далекой Пензенской губернии три комсомольца отважно вступили в борьбу с кулаками. Как пуля из кулацкого обреза, пущенная в освещенное окно, разбила стекло и пронзила комсомольское сердце. И как перехватили другого комсомольца, несшего в город заметку о врагах-кулаках, и перебили ему руки и ноги… И как третий комсомолец – все равно! – пробрался в город… Прятался в камышах, переплывал речку, держа в руке, поднятой над водой, тряпицу, куда была завернута заметка, разоблачающая кулаков… Рассказывал Миша плохо, петому что он сам очень волновался, горло у него перехватывало, когда он передавал подробности злодейской расправы над смелыми комсомольцами. Но Миша видел застывшие лица ребят, их расширившиеся глаза, и он знал, что они думают так, как он, волнуются, как он, ненавидят, как он, готовы сами взять из окровавленных комсомольских рук исписанную тетрадную страницу и нести ее дальше…