Текст книги "Шестая станция"
Автор книги: Лев Разгон
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
«Халупа-малупа»
Получив в свое распоряжение настоящий целый дом, всей ячейкой называемый «халупой-малупой», коммунары обживали его со страстью и небывалой энергией. И первым из них был Пашка Коренев. Это он придумывал разные полочки и шкафчики это по его предложению в палисаднике поставили стол и вкопали вокруг него скамейки – «чтобы приходящие ребята сидели в палисаднике, а не впирались с грязными, ногами в комнаты», как он объяснил… Паша не поленился привезти несколько тачек битого кирпича с кирпичного завода и устроить вокруг дорожки, которым не была страшна непролазная грязь после затяжных дождей. Словом, Павел оказался справным и активным коммунаром. И его даже избрали в совет коммуны вместе с Петей Столбовым, который стал председателем коммуны, вместе с Мишей Дайлером. Сам Антон на собрании коммунаров больше всех распинался за Юрку Кастрицына. Но Юрка, хитро посмотрев на Дайлера, сказал, что ему по сердцу в коммуне другое дело. И прибавил, что пусть управляют другие, а он с Горемыкой устроит такое, что совет коммуны будет дрожать перед ними, тем более они уже всё отдали и терять им нечего! Конечно, кроме собственных цепей, как это уже указали Карл Маркс и Фридрих Энгельс…
Как скоро выяснилось, совет мог и не дрожать, потому что он никогда не собирался, не заседал и все вопросы решались на собрании коммуны с участием комсомольцев и комсомолок, которые никакого отношения к «халупе-малупе» не имели, кроме того, что торчали в ней все время, свободное от работы, заседаний и сна.
Впрочем, нельзя было понять, когда спали комсомольцы в эти теплые белые ночи. Клуб закрывался рано. После десяти вечера, под напором уборщицы и сторожа, из ячейки уходили наиболее упорные комсомольцы. Где же находятся ребята, можно было догадаться лишь по песням. На обрыве, возле бывшей инструменталки, тоненькие девчачьи голоса, поддержанные басом Саши Точилина, рассказывали жалобную историю о том, как казак «кохав, кохав дивчинэньку, кохав, тай не взяв…». «Ой, жаль жаль!» – возмущался хор такой непорядочностью… По Волховскому проспекту всегда шли в ногу и пели новую, полюбившуюся песню:
В гавани, далекой гавани,
Пары подняли боевые корабли!..
Но, как правильно предсказал умный Варгес Ашотович Атарьянц, песенным центром стала «халупа-малупа». Почти до самого утра там звучали песни, и не было ни одного вечера, когда бы под гармошку Ромки Липатова не распевали историю про любовь Сеньки на кирпичном заводе. Больше всех от этой песни страдал коммунар Сеня Соковнин, которого все девчата просто изводили этой песней и требованием, чтобы он им объяснил, кого же из них он полюбил… Вот так пели, пока коммунары один за другим не скрывались в дверях «халупы-малупы», пока не высовывалась из раскрытого окна рыжая голова Юры Кастрицына и не раздавался его зычный крик:
«Словесной не место кляузе! Геть витсиля, черти полосатые! Уже на работу скоро!..»
Цветы в палисаднике так и не развели, клумб перед крыльцом так и не разбили. Вместо клумб и газонов перед «халупой-малупой» ребята утанцевали площадку до состояния гранита. Даже сильный летний дождь ничего не мог сделать с этой плотной, утоптанной молодыми ногами землей. Площадка эта скоро стала местом страстной дискуссии и борьбы с «танцевальным уклоном».
Надо сказать, что «уклонов» тогда было чрезвычайно много. Был «ученический уклон», когда спорили о том, надобно ли комсомольцу ходить в школу учиться или же ему лучше работать на социалистической стройке и уже, между прочим, усваивать никому не нужные сведения о ведрах воды, перекачиваемой из бассейна в бассейн, и о персидском царе Кире… Был «галстучный уклон»: находились ребята, убежденные, что комсомолец, носящий галстук, отсекает себя от пролетариата и переходит на какие-то скользкие и сомнительные рельсы, которые, как хорошо известно, до добра довести не могут…
И был «уклон танцевальный» – тот самый, спор о котором разбушевался под окнами комсомольской коммуны. Сначала ребята и не подозревали, как легко можно впасть в опаснейший «уклон». Когда теплым и сухим вечером являлся Роман Липатов с гармонью, всегда начинали танцевать. Танцевали старые, вполне идеологически выдержанные польку, падеспань и, конечно, несколько уклончивый, но обаятельный вальс. Никому в голову не приходило танцевать буржуазные фокстроты и танго, про которые они читали фельетоны в газетах. Мало ли до чего могла дойти разлагающаяся и загнивающая буржуазия?! Ходили слухи, что есть даже какой-то уж совершенно непристойный и из ряда вон выходящий танец чарльстон. Но это уже и вовсе было личным делом мировой буржуазии. Никто и не подозревал о близком родстве с этими страшными и подозрительными выдумками империализма той самой «цыганочки», которую самозабвенно отплясывала Ксения Кузнецова с Мишей Дайлером…
Но однажды у «халупы-малупы» появился, приведенный самим Омулевым, немолодой уже мужчина лет этак за двадцать пять, представленный председателем рабочкома как «инструктор по общественно-массовой работе культсектора губернского комитета профсоюза электриков». Инструктор с нетерпением проводил глазами ушедшего Степаныча, подождал еще пять минут и после этого железным голосом предложил всем бросить свои самостийные и неорганизованные занятия, подойти к нему поближе и послушать, что он о них и их действиях думает. После получасового доклада инструктора стало ясно, что «цыганочка» «по своим ритмам и направленности мотивации» непосредственно примыкает к фокстроту, чарльстону и другим штукам, придуманным буржуазией для отвлечения пролетариата от классовой борьбы.
– Мы против фокстрота, «цыганочки», против танцев, несущих разврат и нездоровые инстинкты! – кричал инструктор, размахивая руками.
Выяснилось, кстати, что мирные дедушкино-бабушкины полька, падеспань и падекатр являются злостными пережитками позднего феодализма и раннего капитализма. И вальс, такой милый и пленительный вальс, в общем, ничем от них не отличался в своей глубоко-зловредной сущности… Вместо этих вредностей и пережитков инструктор по общественно-массовой работе предлагал перейти на наши, пролетарские танцы, которые не только не вредны, но, напротив, вдохновляют пролетариат на созидательную деятельность, вселяют бодрость, «приводя конституциональный скелетно-мышечный аппарат в состояние подвижности»…
Главные положения доклада были немедленно подхвачены и поддержаны теми, кто танцевать не умел: Степой Морковкиным, Карпом Судаковым, Федей Стояновым… Они немедленно обвинили танцующих, и прежде всего Петю Столбова и Мишу Дайлера, в «танцевальном уклоне» и почти сознательном отвлечении пролетарской молодежи от главнейших задач момента… Крик у «халупы-малупы» стоял такой, что пришел Атарьянц, послушал, о чем кричат, так ничего не понял, сплюнул и сказал:
– Ва! Нэужели, кагда я был маладой, был такой же ишак? О чем кричите? Вот уж правду у нас гаварят, что лучше с умным камни таскать, чем с дураком пировать!.. Пачему плохо танцевать?! У нас на Кавказе гаварят, что ум бывает в голове, руках и ногах! Танцуй, пажалуйста! А нэ хатите – слушайте этого ишака!..
И ушел… А крик продолжался. Впрочем, докладчик, оказывается, вовсе не был узким теоретиком. Он обещал на следующий же день обучить пролетарскую молодежь пролетарским танцам.
На следующий день все с нетерпением ожидали прихода инструктора. Юра Кастрицын взгромоздился на скамейку в палисаднике и важно сказал:
– Как общественный заместитель инструктора по общественно-массовой работе предлагаю вам привести свой скелетно-мышечный аппарат в конституциональную готовность… Сейчас под идейным руководством Степана Тимофеевича Морковкина и при непосредственном участии Карпа Ершевича Судакова по-польски вы будете заряжаться бодростью духа…
Но тут все перестали слушать Юрин треп, потому что к «халупе-малупе» подошел сам инструктор. И не один. С ним был еще один человек, который нес в руке футляр невиданной формы с блестящими замками. Он осторожно раскрыл футляр и вынул невиданную, ослепительной красоты гармонь. У Романа, при всей его выдержке, механически открылся рот… Гармонист перекинул на плечо ремень и лениво пробежался по бесчисленному скоплению перламутровых кнопок. Певучий, многоголосый, отдаленно знакомый мотив выскользнул из глубины инструмента. Инструктор действовал загадочно. Он положил на скамейку кусок железа, затем достал из кармана два самых обыкновенных слесарных молотка. Даже самые иронически настроенные ребята затаив дыхание смотрели на проповедника пролетарских танцев.
А проповедник предложил всем танцующим, «не подразделяясь на полы», стать двумя шеренгами друг против друга. Ибо будет исполняться «танец машин». Инструктор долго и занудно объяснял, какие движения следует делать, чтобы было похоже на работу станка. Когда он будет стучать молотками, то все участники пролетарского танца должны стучать ладонями по ладоням товарища, стоящего напротив… После долгих объяснений гармонист заиграл «Мы кузнецы». Ребята стали изображать станки… Инструктор время от времени стучал молотками по куску железа, и все начинали с ожесточением хлопать по ладоням товарищей.
Юра Кастрицын первый вышел из шеренги и, отдуваясь, сел на скамейку. Сразу же рядом с ним сел Дайлер.
– Миша! – не глядя на Дайлера спросил Кастрицын. – Тебе нравится «не подразделяться на полы»? Насколько я понимаю, из твоих частых наездов в подшефную деревню, ты все же признаешь деление полов… В частности, в танцах. А я не хочу танцевать как машина! И пусть Степа меня изобличает в кошмарах оппортунизма и ревизионизма, но я люблю смотреть, как ты с Ксенькой откалываешь «цыганочку»… И чего ребята там мурыжатся?..
Но ребятам от «машинного» танца стало непроходимо скучно. На скамейку к Юре и Мише подсела Ксения Кузнецова и авторитетно подвела итог:
– Занудство!
И на этом, собственно, кончилась дискуссия о «танцевальном уклоне», и инструктор так же незаметно исчез, как и появился.
Новые ветры, штормы и ураганы проносились над комсомольской «халупой-малупой». Будущим ее историкам можно было бы узнать немного о ее жизни, если бы им удалось найти измазанные краской и чернилами листы, что время от времени появлялись в коридорчике «Общежития №13», как значилась в бумагах Атарьянца комсомольская бытовая коммуна.
«Комсоглаз»
На другой день после выборов совета коммуны Юра Кастрицын подошел к Антону и сказал:
– Горемыка! Есть секретный деловой и ответственный разговор! Как ты думаешь: надо нам бороться с пережитками собственничества у членов коммуны, с бюрократизмом нашего совета, а?
– Надо! – солидно согласился Антон, простив Юре свое прозвище.
– Правильно. А как бороться? С помощью такого острейшего оружия, как печать! Давай с тобой выпускать стенную газету, и там мы покажем всем этим феодалам, технократам и бюрократам силу общественного мнения!
– И, Юрка, назовем нашу газету «Комсоглаз»!
– Силен ты, Горемыка, на названия! Ну что ж, название вполне подходящее!..
Стенная газета комсомольской ячейки Волховстроя с боевым названием «Даешь ленинскую стройку!» тоже выходила при самом активном участии Юры. Но та газета была солидной и красивой. Статьи переписывались на пишущей машинке, которую для этого притаскивали из конторы. Юрка навострился стучать на ней почти так же быстро, как «мадам фря» – так неприязненно называли ребята машинистку Аглаю Петровну. Газета была обильно украшена рисунками, которые Юра вырезал из «Крокодила», «Бегемота», «Смехача», «Красного перца», «Прожектора» и еще других журналов. Да он сам рисовал карикатуры почти не хуже тех – журнальных…
«Комсоглаз» ничем не напоминал эту огромную цветную простыню. Писался он от руки на разноформатных листках бумаги, выдранных из общей тетради, или же на обороте афиш, которые Юра утаскивал из клуба. Вместо красочного заголовка небрежная надпись наверху утверждала, что это действительно «Комсоглаз», в подтверждение чего в правом углу читателю подмаргивал хитрый, прищуренный глаз. Никаких сроков выхода не было. Иногда «Комсоглаз» не выходил по нескольку недель, иногда же – в периоды острых внутрикоммунных событий – выпускался чуть ли не ежедневно. Постоянными и главными авторами были члены редколлегии Юра и Антон. Впрочем, задетые читатели нередко выступали с язвительными ответами.
«Комсоглаз» пользовался успехом не только у жителей «халупы-малупы». Ребята и девчата из ячейки, приходя в коммуну, немедленно бежали в коридорчик посмотреть, висит ли свежая газета. И Гриша Варенцов, приходя к ребятам, спрашивал:
– Ну, что сегодня новенького в вашей подпольной газетенке?
Потому что действительно в каждом номере «Комсоглаза» можно было узнать, чем жили, интересовались, над чем смеялись комсомольцы на Волховстройке.
«Еще раз про деревенских уклонистов!»
В то время как весь сознательный молодой пролетариат напрягает свои силы на досрочный пуск станции, а некоторые (как тов. П. И. Столбов) даже не хотят тратить время на то, чтобы снимать ботинки, ложась отдыхать, другие малосознательные товарищи, бросая ответственный монтаж, устремляются в подшефную деревню и там в Близких Холмах ведут массово-агитационную работу среди некоторой части деревенской молодежи. Сколько будет длиться этот деревенский уклон у отдельных представителей монтажа щита? Не пора ли осадить зарвавшихся уклонистов? Товарищ Варенцов, ау, откликнись!
«Вызов!»
Вношу на строительство самолета «Рабочий Волховстроя» один рубль и вызываю товарищей Михаила Куканова, Михаила Дайлера, Павла Коренева, Амурхана Асланбекова, Семена Соковнина, Карпа Судакова.
Член комсомольской коммуны Петр Столбов.
«Отвечаем на вызов!»
Отвечая на вызов товарища Столбова, вносим на самолет «Рабочий Волховстроя»:
Михаил Дайлер – 3 рубля.
Семен Соковнин – 1 рубль.
Карп Судаков – 1 рубль 50 коп.
Амурхан Асланбеков – 2 рубля.
«Вызываем!»
Вносим на самолет «Рабочий Волховстроя»:
Антон Перегудов – 1 рубль.
Юрий Кастрицын – 3 рубля.
Владимир Давыдов – 1 рубль.
и вызываем последовать нашему примеру тов. Павла Коренева.
«Отвечаем на вызов!»
Отвечая на вызов, вношу на строительство самолета «Волховский рабочий» – 50 коп.
П. Коренев.
«Новости археологии»
В комнате номер два, возле постели, что у стены, с помощью экскаваторов «Марион» ведутся археологические раскопки. Под мощным слоем грязи ученые обнаружили скопление странных предметов, изготовленных из ниток, с одним большим отверстием в одном конце и многими разными отверстиями в другом. По предположению крупнейших палеонтологов и археологов эти предметы когда-то назывались носками и должны были надеваться на ноги. Дальнейшие исследования продолжаются.
Наблюдатель
«Конкурс трепачей!»
В комсомольской коммуне состоится конкурс самых больших трепачей: Юрия Кастрицына и Антона Горемыки. Победитель получит большую медаль из картошки.
«Наблюдать за наблюдателями»
От редакции: предоставляя слово анонимному корреспонденту, редакция газеты «Комсоглаз» просит тов. В. Давыдова явиться в помещение редакции для получения своих носков, присланных из археологического музея. Во избежание гибели от испарений рекомендуем захватить и надеть противогаз.
«Долой мещанство!»
В нашей коммуне среди некоторых товарищей наблюдается сильнейшее тяготение к мещанскому уюту. У тов. Коренева появился коврик у кровати, тов. Соковнин неизвестно откуда и неизвестно от кого принес и поставил на окно какой-то мещанский цветок. А тов. Дайлер у своей кровати приколол картинку с барышней и цветочками! Куда могут завести нас эти проявления мещанства?! Может быть, еще и канарейку завести? Вот будет пример для всей рабочей молодежи, которая должна равняться на коммунаров!
Коммунар Ф. Стоянов.
«А я – за щегла!»
Ну и что плохого в птице? Пусть мелкие буржуи заводят себе канареек – это заграничная птица. А почему бы нам не завести себе щегла – это очень хорошая наша птица и поет не хуже канарейки. И вообще – в птицах нет ничего плохого. И в цветах тоже. Вот мы вскопали палисадник, а в нем ничего не растет. А можно там посадить цветы и будет очень полезно – от цветов идет кислород. А товарищ Федя Стоянов пусть последит за собой – никогда он не вытирает ноги. Позор разгильдяям!
Коммунар С. Соковнин.
«Все на субботник!»
Товарищи! Через три дня на Волховстройку приезжает экскурсия ленинградских комсомольцев. Примем достойно наших питерских товарищей! Объявляется завтра субботник. После работы все мобилизуются на уборку. Отстающие и отлынивающие будут награждены рогожным знаменем! Все, как один, на субботник!
Совет коммуны.
«Что такое мещанство?»
С легкой руки некоторых товарищей у нас началась могучая борьба с мещанством. Борцы с мещанством ложатся на постель в грязных сапогах: чистота – это мещанство! Они харкают на пол: гигиена – это мещанство! При девчатах выражаются так, что вянут уши: вежливость – мещанство! Курят в комнате, хотя некоторые не любят табачного дыма – ну и плевать на них, на мещан!
А в действительности мещане – это те, кто думает только о себе и своих удобствах. Плюет на пол, потому что ему лень выйти из комнаты; ходит грязный – лень мыться, лень снимать сапоги… И такому мещанину ничего не стоит отравить жизнь всем своим товарищам, лишь бы ему было удобно. Вот это и есть мещанство, которое является проявлением мелкобуржуазной идеологии.
«Долой склоку!»
Вот уже несколько дней, как теоретическая дискуссия о о том, что такое мещанство, переросла в самую обыкновенную склоку. Уважаемые товарищи Судаков и Стоянов, вступая в беспринципный блок с товарищами Кореневым и Давыдовым, борются с теми, кто выступает за чистоту и порядок. Мы хотим напомнить, что наша коммуна – это штука добровольная и мы никого не заставляем насильно в ней жить. А если живешь, выполняй правила коммуны! И пусть совет коммуны выйдет из своей спячки и займет правильную позицию в борьбе со склокой!
Редколлегия «Комсоглаза».
«Лучшего на рабфак!»
В счет брони губкома комсомола нашей коммуне выделено одно место в рабфак при Ленинградском политехническом училище. Учеба начинается осенью. Давайте выделим лучшего нашего товарища, который показывает пример комсомольской сознательности!
Со своей стороны предлагаем Федю Стоянова! Завтра на собрании коммуны будем решать. Подумайте, ребята, о нашем предложении.
Совет коммуны.
«Каким должен быть красный моряк?»
Мы осенью проводим на рабфак не только Федю Стоянова. Нам надо будет еще и послать на наш подшефный Балтийский флот двух комсомольцев от нашей ячейки. И, конечно, все глаза повернутся к нашей коммуне – где же искать лучших, как не в комсомольской коммуне! А подготовлены ли мы к тому, чтобы стать комсофлотцами? Красный моряк – образец дисциплины, аккуратности, чистоты. А у нас? Как мы выглядим в глазах всей нашей ячейки и беспартийной молодежи?
Ребята! Давайте сделаем нашу коммуну образцом дисциплины и чистоты!
П. Столбов.
* * *
Но не всегда веселый и проворный «Комсоглаз» мог передать все события, происходившие в жизни коммуны и оставившие глубокий след в памяти волховстроевских комсомольцев. Были события столь стремительные, что даже стенгазета не успевала их запечатлеть. Вот такой и была история с одним неожиданным и непрошеным гостем из Питера.
«Союз хулиганствующей молодежи»
Не у одного Антона Перегудова, по прозвищу «Горемыка», вздрагивало сердце, когда к нему обращалась Лиза Сычугова. В ячейке было немало девчат, но даже боевая, никого не боявшаяся Ксюша Кузнецова тускнела перед Лизой. Когда Сычугова выходила на крыльцо клуба в ладной коричневой кожанке, клетчатой кепке с длинным козырьком, в высоких шнурованных ботинках, когда она затягивалась длинной папиросой, на нее оглядывались даже немолодые инженеры. Лиза была питерская, частенько ездила в город и всегда привозила оттуда что-нибудь новое.
В это лето Лиза приехала из города вовсе загадочная. Она таинственно щурила глаза, курила вовсе необыкновенные папиросы, губы ее были чуть-чуть краснее, чем это бывает в действительности, и она непрерывно читала стихи. Главным образом, это были стихи о тем, как плохо Лизкиной душе в городе.
Сумасшедшая улица опрокинулась, воет и движется,
До рассвета над городом раздается набат площадей.
с чувством декламировала Лиза. Но больше всего Лиза любила стихи про знаменитого питерского налетчика.
Ленька Пантелеев
Сыщиков гроза,
На руке браслетка,
Синие глаза.
Кто еще так ловок?
Посуди сама —
Сходят все девчонки
От него с ума.
Нараспашку ворот
В стужу и мороз
Говорить не надо —
Видно, что матрос…
– Лизка, ты в Ленинграде, кроме Лиговки и бара в Европейке, где-нибудь бываешь? – спросил ее как-то Кастрицын.
Но Лизу не смутил вопрос знаменитого в ячейке насмешника. Она – как та девица, что играет в картине «Крест и маузер», – сначала низко опустила глаза, потом подняла их, посмотрела на Юрку так, будто только что увидела, потом отвернулась и тихо, но так, чтобы все услышали, прошептала:
– Там, где я бываю, ребята – не тебе чета!.. – И презрительно добавила: – Профессорский сынок….
Парень, которого Лиза однажды в ясный и светлый летний вечер привела в «халупу-малупу», действительно был не чета ни Юрке Кастрицыну, ни одному из волховстроевских комсомольцев. Если бы не знать, что знаменитого бандита ленинградские чекисты уже схватили, можно было подумать, что сам Ленька Пантелеев пожаловал в комсомольскую коммуну. Небрежно прислонясь к крыльцу, глубоко заложив руки в карманы невиданно расклешенных штанов, стоял парень, как будто выскочивший из любимого стихотворения Лизы: светлый чуб, под которым синели наглые глаза; тельняшка в широко распахнутом вороте; перстень на длинном пальце…
Мишка Дайлер, рассказывавший последние новости, услышанные в сделанном им радиоприемнике, замолчал, ребята вопрошающе взглянули на Лизу. Лиза затянулась, выпустила аккуратное кольцо светлого дыма и небрежно ответила:
– Это Адик из Питера. Может, на Волховстройке будет жить… Трави дальше, Мишка!..
Но Дайлеру не захотелось дальше вести свой рассказ под нагловатым взглядом синих глаз, под еле слышное насвистывание Адика. Он замолчал, сел на перила крыльца и мечтательно продекламировал:
Кто еще так ловок?
Посуди сама —
Сходят все девчонки
От него с ума…
– А, Лиз? Правда это?
Но за Лизу ответил Адик:
– Пойдем, Лизок. От этого политзанудства у меня сразу зубы стали ныть… А ты еще мне тискала, что здесь клевые ребята… Вшивые тут бобры живут…
Побелевший от злости Асланбеков скатился с крыльца:
– Тут нет бобер, тут комсомол есть, катись отсюда, раз тебе не нравится!..
– Ай, вай, – насмешливо закивал головой Адик. – На Капказе есть гора, под горой малина… Чэм рэзать будэшь? Хинжалом?
Амурхан и впрямь хватался за пояс, будто на нем висел его родовой осетинский кинжал. Но спокойный Рома Липатов встал между ним и красавцем с Лиговки.
– Топай, топай, парень, – рассудительно сказал он. – Тут тебе не светит, мы в деревне таких, как ты, и свинопасами не брали… А уж на стройке и вовсе!
Не вынимая рук из карманов, Адик повернулся и спокойно ушел. Побледневшая Лиза растерянно посмотрела на посуровевших ребят и бросилась за ним.
– Мишка, ты ее зачем дразнил? – недовольно спросил Варенцов. – Она же с этим шпаненком не в ресторан пришла, а к своим ребятам, к комсомольцам. Может, ей захотелось, чтобы он другим стал, работать начал, человеком стал… И чего вы его испугались? Ты, Амурхан, чего его испугался?
– Как ты, Гриша, такое говорить можешь? Да я таких и на Владикавказе не боялся, и в Москве не боялся, и здесь не боялся! Я его без кинжала разорву!..
– «Разорву»! Тигр какой нашелся! Я не про то, что ты его забоялся вот так… А просто мы все здесь чистенькие и пачкаться не хотим. А кто же Сычуговой поможет, ежели что… Да и среди шпаны попадаются всякие ребята, не пропадать ведь им навечно! Не знаю, ребята, не знаю, а кажется мне, что не так мы что-то делаем!..
– Знаешь, Гриш, – сказал Дайлер, на этот раз уже без всякой насмешки, – насчет Лизы ты прав. Жалко, может и пропасть девка, если связалась со шпаной. Только он пришел к нам искать не таких, как мы, а таких, как он… Все-таки, ребята, у нас гармошка, у нас клуб, и «халупа-малупа» наша… Он и думает найти себе союзничков – пьянку устроить, в картишки перекинуться, слабеньких запугать… Увидишь!
Питерскому Адику, видно, удалось найти подходящую компанию. Он ходил по берегу реки, окруженный заглядывавшими ему в глаза ребятами из бетонного цеха и подсобных мастерских. Папироска ловко торчала у него во рту и не мешала рассказывать. А рассказы, видно, были интересными, потому что их всегда сопровождал почтительный смех. Когда в клубе было кино или танцы, Адик и его «адъютанты» стояли у входа и комментировали проходящих девчат… Правда, делали они это, когда вблизи не было комсомольцев. А когда подходила комсомольская компания, Адик со своими новыми товарищами лениво и презрительно отходил от клуба, и они шли на обрывистый берег.
Амурхана, когда он видел Адика, начинала бить дрожь, он сжимал кулаки, ребятам приходилось оттирать его от питерского гастролера, с нахальной улыбкой шедшего впереди своей компании. Да, у Адика уже была своя компания, и не его, а вот этих ребят внимательно и задумчиво провожал глазами Гриша Баренцев. Многие были ему знакомы – обыкновенные ребята, с которыми ходил на демонстрацию, на воскресники, сидел в клубе. Чего они пошли за этим хлюстом? Что в нем нашли интересного?
Правда, была в руках Адика притягательная и обволакивающая сила. Это была самая обыкновенная гитара. Та самая, которая – с нежным бантом на грифе – висела во многих комнатах волховстроевского городка. Жалкий и презираемый ребятами инструмент, символ мещанства, штука, приспособленная для всяких там романсиков… Никогда она не была конкурентом гармошке Романа Липатова, а гитарные песни и не пытались спорить с теми, с комсомольскими…
А вот тут, в руках у этого полублатного или блатного паренька, тихая и безобидная гитара стала совсем другой – дерзкой и опасной. Она была нахальной даже тогда, когда Адик извлекал из нее знакомый мотив «цыганочки» и бархатным голосом призывал семиструнную гитару поговорить с ним, потому что душа его чем-то там полна, да и ночь лунная, и все такое прочее. И уж вовсе гитара становилась незнакомой, когда Адик пел свои любимые песни. Он в них представлялся отчаянным, ни на кого из волховстроевских ребят непохожим.
Ремеслом я выбрал кражу.
Из тюрьмы я не вылажу.
Исправдом скучает без меня…
Да, вот у него была такая судьба и ничего в ней нет страшного, потому что не может страшить тюрьма такого человека, как он, Адик, – питерский лихой парень…
Где б, в какой тюрьме бы ни сидел,
Не было и часу, чтоб не пел,
Заложу я руки в брюки и хожу пою от скуки —
Что же делать, коли ты уж сел…
Вокруг Адика ходили самые обычные здешние ребята и как завороженные слушали эту муть, эту унизительную и глупую муть! Гриша Варенцов еще мог понять там глупых девчат – ну влюбились, как курицы какие, как бедняга Лиза Сычугова, в эти наглые синие глаза, в эту светлую челку… А вот что же в нем находят рабочие ребята?..
Однажды расстроенный Саша Точилин позвал комсомольского секретаря:
– Посмотри, Гришка, какие пакостники у нас появились!
Комсомольская стенгазета, висевшая в коридоре клуба, была перечеркнута жирной черной краской. Внизу той же краской была выведена таинственная надпись «СХМ».
– Фью-ть!.. Скажи на милость, на какой спор пошли! – пробормотал Варенцов, рассматривая испоганенную газету…
– Это вредительство! Это самая настоящая организация! Надо немедленно принять меры и сообщить в Гепеу! Пусть немедленно займутся!..
– Да, да, побеги в Гепеу, поплачься, пожалься, что тебя обидели, пусть накажут, кто тебя обидел, маленького…
– Да послушай, это же политическое дело! Понимаешь – по-ли-ти-ческое!
– А мы, Саша, какая же организация – увеселительная, что ли? По-моему, мы и есть политическая организация. Конечно, это хулиганство какое-то не простое, что ли… Политическое хулиганство. Так ведь и мы политики, чего нам бояться, сами как-нибудь разберемся и справимся. Слушай, Точилин, скажи лучше: почему за этим Адиком ходят наши ребята? Смотри, всего десять дней назад его привела к нам Лизка Сычугова, а теперь у него во-он какая компания! И есть там неплохие ребята. Вот эти – Поводырев с бетонки, Крылов с подсобки да и другие. Ведь не хлюсты, не блатные, а самые рабочие ребята! Чем он их приманил? Неужто только гитарой да песней? Вот о чем нам, Сашок, думать надо, а не наложив в штаны, от страха бежать в Гепеу жаловаться!
– Ну ты, Варенцов, и вовсе стал как Степаныч – умный как вутка… А я тебе скажу, что газета – это дело рук Адика. И если ты против, чтобы в Гепеу жаловаться, то надо нам собрать ребят, пойти на обрыв, набить ему морду так, чтобы он задрав хвост бежал обратно на Лиговку…
– А Поводыреву и Крылову тоже морду бить? Или как? Они ведь на Лиговку не убегут. Могут остаться с битой мордой… Мол, нас, беспартийных ребят, комсомольцы научили уму-разуму. Спасибо им…
– Опять ты со своими присказками! А что же, по-твоему, делать?
– Присмотреться к этим ребятам. Узнать, кто хулиганит, пакостит. Хулиганов унять, коли надо – сдать куда следует. А ребят чем-то занять, поинтереснее что-то придумать… Вот ты, Саша, с Михаилом все наукой занимаетесь, радио там придумываете, еще чего! Это хорошо! Только вы, ребята, накрепко думаете, что то, что нравится вам, обязательно должно нравиться и другим. А если человеку неинтересно сидеть и мотать проволоку на катушку для радио? И хочется ему другого – ну песню, может, книгу какую или что? Лиза Сычугова стишки эти любит и читает, а мы над ней смеемся… А ей эти стишки дороже твоего радио, твоей машины… Почему ты прав, а она неправа? Я вот хожу и все об этом думаю. На бюро такой вопрос поставить – и не придумаешь, как назвать!..
А таинственные буквы «СХМ» продолжали появляться. То чья-то рука выводила их на объявлении о собрании, то они появлялись самым обычным и скучным образом – мелом на стене или заборе… Саше Точилину уже и стыдно было признаться, что он когда-то хотел бежать в ГПУ… Гитара Адика продолжала торжествующе звенеть и стонать над обрывом Волхова. И казалось, что нет такой силы, что может оторвать ребят от этого белокурого красавца с гитарой…
В теплый августовский вечер компания Адика собралась на своем излюбленном месте у реки. Вечер только начинался. Было светло от неушедшего еще дня, хотя огромная луна уже вылезала из-за дальнего леса.
Мы ушли от проклятой погони,
Перестань, моя крошка, рыдать. —
вполголоса, задумчиво пел Адик, негромко перебирая струны. Лиза прислонилась к стволу березы и курила папиросу за папиросой. Человек шесть ребят слонялось рядом в том ожидании чего-то необычного, которое они испытывали возле этого ленинградского, ни на кого не похожего парня. Не было только Вани Крылова, но он уже шел к ним из поселка. Не шел даже, а бежал. И когда добежал, то по его восторженно-возбужденному лицу сразу стало ясно, что он прибежал с чем-то необычным.
