Текст книги "Шестая станция"

Автор книги: Лев Разгон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Вечером и днем

Недаром вечером с ребятами не было Твердислава Макарова! Опорный клуб села Близкие Холмы был настолько прибран и чист, насколько только это было возможно для безнадежно грязного и холодного сарая. На подметенном полу не было больше груды подсолнечной шелухи, от раскаленной печки шло тепло, длинный и кривой стол накрыт мятым кумачом. Твердислав в расстегнутой бекешке сидел во главе стола. Перед ним лежала большая расчерченная картонка и кучка криво нарезанных, грязных картонных фишек. Вокруг стола сидели комсомольцы, в дверях, заложив длинные руки за спину, стоял Евсей Суходолин и переговаривался с девушками. Ни одна из них не переступала порога клуба, ни девушки, ни Евсейка не обращали внимания на то, что делается за столом.

Макаров заглянул в лежащую перед ним бумажку и закричал:

– Вопрос девятый! За что борется Коммунистический интернационал? Ну? Что же вы? Васюня, давай ты!

– За революцию, конечно… – неуверенно ответил тот самый русый парень, который недавно легкомысленно отнесся к удивительной игре комсомольского секретаря.

– Неверно! Кто еще?

– За свержение буржуазии… – послышались нестройные голоса. – За диктатуру пролетариата… За коммунизм…

– Ничего подобного! – укоризненно покачал головой Макаров. – За интересы пролетариата, вот как! Читать надобно политлитературу!

Макаров всмотрелся в картонку, нашел нужный номер и удовлетворенно положил фишку. Затем он вытащил другую, посмотрел снова в бумажку и торжественно провозгласил:

– Вопрос тринадцатый! Кто был Фома Кампанелла? Давай, давай, ребята! И чтобы правильно было!..

На этот раз комсомольцы долго молчали, прежде чем послышались робкие ответы.

– Китайский генерал… Вождь итальянской молодежи…

– Английский король! – радостно выкликнул кто-то.

Макаров недовольным помахиванием руки отводил неудачные ответы. Наконец, очевидно потеряв надежду на то, что ближнехолмские комсомольцы не ударят лицом в грязь перед гостями, он встал и, заложив руки за спину – наверное, так кто-то делал в укоме, – сказал:

– Как же это не знать про такого исторического товарища!.. Защитник трудящихся – вот кто был Фома Кампанелла!..

Миша Дайлер вдруг стремительно встал из-за стола, злобно толкнул ногой табуретку и побежал к двери. Все обернулись ему вслед. Роман тихо встал, аккуратно отодвинул табурет и неторопливо вышел на улицу. Миша стоял, уткнувшись лбом в стену, бил ногой по слежавшемуся сугробу и мычал от ярости. Он быстро повернулся к Роману:

– Сейчас я этому идиоту двину в глаз! Я не могу больше слышать и видеть это! Он что, не только дурак, но и нанят, что ли, дураками? А может, не только дураками? А?

– Давай, давай, бей его! Вот будет смычка города с деревней! Жаль, ребята не увидят такое, только в газете прочтут… А это уж не то! А что ты, Миш, уж так красиво показываешь, что все деревенские комсомольцы дураки безграмотные, а мы с тобой такие, дескать, умные, грамотные, нам на вас и смотреть даже противно… и презираем мы вас, темных…

– Так я ведь не ребят презираю, а дурака этого в бекешке.

– Нет, Мишка, ты их не уважил, показываешь, что не ровня им: они, дескать, терпят по своей малограмотности, а я так не могу. А они не глупее нас. Ну, знают, конечно, поменьше. Так не в этом же дело. Мы им приехали помочь как товарищи, как равные, понимаешь…

– Ах, да понимаю я, Ромка, все! И стыдно, что не стерпел, но и терпеть тоже невозможно! Давай сегодня после этого цирка устроим собрание…

– А какие у тебя права есть собрания устраивать? Мы же не из укома, а гости, шефы, значит. Нам с ребятами надо поговорить, тут, по-моему, ха-а-арошие ребята есть, вот как Ваня Дивов. А потом, мне кажется, что представление сегодня не кончится на политлото. Ты же слыхал, что Евсейка говорил про Зотиху… Наверное, после такой скукоты все туда и повалят…

– Правильно, и пойдут все, да и вы, городские, туда же пойдете, и притворяться нечего вам… Тоже небось хлебом не корми, а дай погубошлепить…

Волховстроевцы обернулись. Возле них стояла та самая смешливая девушка в плисовом жакете, что сегодня днем так ославила бедного Твердислава. Она с интересом слушала спор Миши и Романа, а потом, видно, не выдержала и вмешалась…

– Тебя Дашей зовут? – с внезапным оживлением спросил Миша.

– Ну, Дарьей, да!

– А ты чего стоишь у дверей и не идешь в клуб?

– Нужно мне очень слушать, как Славка ребят мурыжит своим лото! Да если я зайду, у Славки и вовсе все из головы вылетит, а там и так небогато…

– А ты, Даша, не комсомолка? Чего же так? Такая смелая дивчина, никого не боишься, ни бога, ни черта, ни Славы, ни нас с Романом, а в комсомол, наверное, боишься… Мол, что скажут, и все такое?

– Да уж есть кого бояться! Меня Макаров как улещивал – в уезд отвезу, на конференцию… Очень надо, если там все такие, как он!

– А кроме Макарова, тут нет, что ли, парней хороших, комсомольцев?

– Ну, есть серьезные ребята… Так они ведь тихие, а коноводит Евсейка – и вовсе не комсомолец даже, а так, прости господи!..

– Слушай, Дарья, – вмешался Роман в беседу Михаила с Дашей. – Это у Зотихи посиделки, значит? Снимаете небось хату у нее?

– Ну да, снимаем. Приходите посмотрите, как веселятся деревенские…

– А сколько берет с вас? Рубль или полтинник?

– Ну, уж рубль! Полтинник за такую хату и то красная цена…

– А складчина на этот полтинник только у девушек?

– Ага. А ты откудова это знаешь? Иль у вас тоже так?

– Ну, я же, Даша, не питерский, сам в деревне вырос – знаю я все эти штуки не хуже ваших… Значит, собираетесь, бутылочку пустую по полу крутите, девчата – хочешь не хочешь, нравится не нравится, а со всеми парнями целоваться должны?..

– Ну да, аж противно лизаться, больно надо! А с таким, как Евсейка, так лучше со свиньей – все чище!.. Слушайте, ребята, а наш Твердислав привез из уезда новую такую игру – флирт цветов называется, не слыхали?

– Ну как не слыхать! – обрадовался Миша. – Действительно самоновейшая! Я колоду с этой игрой у своей бабки стащил – она в молодости играла в эту самую новую…

Политлото кончилось… Обрадованные этим комсомольцы выходили из клуба. Синий махорочный дым валил из открытых дверей. Неугомонный Евсейка переходил от ребят к девушкам, сколачивая компанию. Роман, Михаил, Иван Дивов и еще несколько комсомольцев молча шли по уже темной улице. В избах зажглись огоньки, гармошка у церкви тихо и безостановочно жалобно твердила все то же: «Ах, зачем эта ночь…»

– Слушайте, ребята! – Мрачно молчавший Роман внезапно остановился и с силой спросил: – Слушайте, ребята! Вот вы, комсомольцы, такие же точно, как Мишка, как я, как все наши ребята на Волховстройке. Но за ради чего мы поступили в коммунисты?! Быть же того не может, чтобы только в политлото играть, собрания устраивать, политграмоту Коваленко читать!.. Мне этот Евсейка и то как-то более понятный… Как бы погулять, как бы повеселее день убить… День да ночь – сутки прочь! И в комсомол ему записываться незачем – повеселиться можно и без этого. Да я бы…

– Ну, а ты, ты зачем в комсомол поступил? – столь же мрачно спросил Романа Дивов. – Мы, значит, чтобы повеселиться, а ты зачем? Вы все на стройке сознательные, а мы, значит, лаптем щи хлебаем?..

– Не лезь в бутылку, Иван! У нас в деревне все идут в отход плотничать да столярничать. Уходят на полгода, насмотрятся на разные города, денег приносят мешок, пей да гуляй, дом себе строй, чтобы был как дворец… А я не пошел в отход, расплевался с дядьями, ушел на стройку – хочу, чтобы для людей строить, а не для себя. Вы бы посмотрели наших ребят на стройке – не от бедности только к нам приходят, богатство бросают. Ведь для общего дела это!

– Значит, как монахи – о душе думают, да?

– Правильно, о душе! И монахи тут ни при чем. Если есть у тебя душа, а не пар собачий, думай о других, думай о всех… Вот вы мопровскую полосу будете засевать – хорошо это! Но ведь есть люди и тут, которым помощь нужна – бедные, батраки, малограмотные. Вот им как помочь?! Неужто вы с вашим Твердиславом ни разу об этом не толковали промеж себя? На черта же тогда все ваши собрания!

– Ну ладно. Так что же мы должны делать?

– А я откуда знаю? На Волховстройке я знаю, что мне делать. А вы же здесь живете, вам и знать это надобно… Давайте вместе думать…

Незаметно ребята подошли к церкви. У ограды уже никого не было, все разошлись, и голос гармошки слышался где-то далеко-далеко, у самой речки. Как бы по привычке, все остановились на том вытоптанном месте, где, наверное, всегда было сборное место деревенских парней и девушек. Вслушиваясь в жалостливые всхлипы гармоники, Миша тихонько, как бы про себя, пел:

 
Льется кровь из свежей раны
На истоптанный песок,
Над ним вьется черный ворон.
Чуя лакомый кусок.
 
 
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.
Ты добычи не добьешься —
Я солдат еще живой…
 

И вдруг, как бы отвечая на только что заданный вопрос, Миша Дайлер стал рассказывать деревенским ребятам про Москву, про себя, про своих друзей. Он вспоминал замоскворецкие переулки у завода Михельсона; крошечный сквер у заводской столовой, где стоит камень на месте, где стреляли в Ильича; он вспоминал огромный плац у Павловских казарм, на котором обучаются молодые красноармейцы; и как они ходили разгружать дрова на Москву-реку; и как весело в холодное и бодрое ноябрьское утро собираться в ячейке на демонстрацию; и как они такой тесной толпой, что нельзя было проткнуться ни одному человеку, шли по Поварской к английскому посольству протестовать против Керзона; и как они упирались во влажные крупы лошадей конной милиции, а милиционеры им сверху жалобно кричали: «Ребята, да не лезьте же, коней помнете!..»

Впервые Миша почувствовал, что эти деревенские ребята такие же, как и те, кого он оставил в Москве ради стройки на Волхове, как и те – Варенцов, Кастрицын, Точилин, Моргунов, – что стали ему такими родными и близкими, как и ребята своей московской ячейки… И помягчел Иван Дивов и его друзья, и исчезла та тоненькая, но прочная перегородка, что незримо стояла между ними весь этот день, с того самого часа, как увидели они драку на бугре…

– Ну что ж! – встрепенулся Липатов. – Не будем отрываться от масс… Пошли, что ли, к вашей Зотихе на посиделки, посмотрим, как веселятся в Близких Холмах!

– Давай! Пошли, что ли!

По узкой тропинке, протоптанной в снегу, комсомольцы спустились вниз. Неподалеку от белевшей в темноте реки светились два окошка маленькой скособоченной избы. Из низкой, неплотно прикрытой двери струйкой выбивался махорочный дымок и слышны были взрывы хохота. Ребята протиснулись в тесную комнату, синюю от дыма. Вокруг стояли лавки. На них, тесня друг друга, отдельно сидели парни и девушки. Почти каждый держал в руках картонку или листок бумаги. Слава Макаров негромко и со значением обратился к Даше:

– Гелиотроп… Только, чур, про себя…

– Дашка! Читай вслух! Читай погромче, как все! – закричали со всех сторон.

Дашка отмахнулась, стала искать в своем листке и, найдя, вскочила и с чувством прочитала:

 
Дева, дева дорогая,
Я люблю, люблю тебя,
Ночью я не сплю, вздыхая,
Мне забыть тебя нельзя…
 

Кругом загрохотали. Макаров густо покраснел, хотел что-то объяснить, но никто его не слушал, он махнул рукой и сел на место. Какая-то девушка посмелее крикнула;

– Вася! Это тебе – Анемон!

Вася откашлялся и начал читать:

– «Анемон. Под вашими красивыми лепестками таится горечь коварства и обман чувств…» Это ж кого я обманывать стал?!

– Давай пойдем в сени покурим, здесь уж вовсе дышать нечем.-Роман вышел в сени.

За ним последовали Миша, Иван Дивов и еще несколько человек. Роман достал из кармана пачку «Червонца» и протянул ребятам. Папиросный дым показался сладким в махорочном чаду.

– Из огня да в полымя, – меланхолично сказал Липатов. – Из политлото да во флирт цветов… Что в лоб, что по лбу… Неужто, ребята, что-то в этом есть веселое? И чего ради для этого надобно собираться здесь да чтоб девчата Зотихе полтинник платили? Можно клуб протопить получше и там разводить все эти гелиотропы – дескать, ночью я вздыхаю и мне забыть тебя нельзя… Чушь собачья какая-то!

– Э, Роман, человек ты не политичный, нашего Славку вовсе не понимаешь! Сейчас тут покончат с этой цветочной мурой, зачнут бутылочку крутить да губошлепничать! Кто-нибудь бражки принесет, частушки можно орать позабористее… А клуб – он завсегда чистый, в нем одна голая политика, начальство из уезда нашего Славку почитает как самого передового… Вот и выходит, что он свой. Маток-то много, а ласковый теля – он один…

С улицы в сени Зотихиной избы просунулся немного хмельной парнишка. Из-под старой папахи выбивался черный чуб, на плече висела гармоника. Роман внимательно посмотрел на него и, увидев его вопросительный взгляд, протянул ему пачку папирос. Парень закурил, взял в руки гармонику и осторожно сдвинул мехи. «Ах, зачем эта ночь…» – сладко и жалобно пропела гармоника.

– А ты другое можешь? – спросил его Роман. – Дай-ка мне, давно не играл – с самой, почитай, деревни. А двухрядка у тебя хороша!

Он взял гармошку, приладил ремень и тронул кнопки. Отбросив папиросу, он взял аккорд и, негромко подыгрывая себе, запел неожиданно сильным и глубоким тенором:

 
Кари глазки, где ж вы скрылись?
Мне вас больше не видать…
 

Хозяин гармошки смотрел на Романа восхищенно и завистливо.

– О! Как играет-то! А еще можешь?

– А то! Только давай на улицу выйдем – дымно тут. – Роман шагнул на улицу, рванул мехи гармошки и запел громко и уверенно:

 
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет.
Полюби меня, моряк, душою,
Что ты скажешь мне в ответ?
 

– По морям, по волнам, – подхватили ребята.

 
Нынче здесь, завтра там.
По морям, морям, морям, эх!
 

Мишка заложил четыре пальца в рот и разбойно свистнул.

 
Нынче здесь, а завтра там!
 

Стоя под окнами Зотихиной избушки, ребята пели дружно и весело. В руках Романа гармошка не пищала, а красиво и басовито вторила молодым голосам. По одному, по два из избы выходили участники посиделок. Голоса девушек робко и неуверенно присоединялись к хору парней. Роман тихонько двинулся вверх по тропинке, за ним потянулись и другие.

Из избы, растерянно застегивая бекешку и прижимая к боку зеленую папку, выскочил Макаров. Он посмотрел вслед уходящим ребятам, сделал несколько шагов и остановился. Вышедший за ним Евсейка подошел к нему и тронул за плечо:

– Куда ты? Пускай идут, дурни! Сейчас Николай придет, у его отца бражки до черта, ведро цельное принесет… Тебе чего, детей крестить с энтими приезжими, что ли?!

На лице Твердислава было написано страдание.

– Ах, не понимаешь ты, Евсей, никакой политики! Не можно мне тут оставаться, должон я быть со своей комсомольской массой. Накрутят их эти!..

Он сорвался и побежал туда, где ладно, под гармонь пели:

 
А я буду плакать и рыдать.
Тебя, моряк мой, вспоминать!
 

Хлопотлив и труден был для приезжих следующий день. Пришли они в дом к Ивану Дивову поздно ночью, досыта наоравшись, напевшись – совсем как у себя на Волховстройке в праздничный вечер. Павел – так звали парня с гармошкой – был начисто покорен тем, как Роман умел на ней подыгрывать всем песням, какие только знали деревенские ребята. Они пели про Красную Армию и черного барона, и про то, как при веселом табуне копь гулял по воле, и веселые частушки. И даже когда Настя Антипова после самой веселой песни затянула грустную историю о том,

 
Я ли у матушки не дочка была,
Я ли у матушки не хорошая росла,
Взяли меня повенчали
И свет божий завязали…
 

Роман ей подыгрывал на гармошке так тихо и грустно, что замолкли самые отчаянные голоса. Словом, был это очень славный вечер, его не портило и то, что Твердислав от них не отставал, хотя и был невесело задумчив.

Но не петь приехали в деревню Близкие Холмы два комсомольца с Волховской стройки. На следующий день после крещенья, после угарного дня коллективного побоища, после политлото и посиделок, после ночной прогулки предстояло первое выступление приезжих перед жителями деревни. И об этом сообщало большое объявление, вывешенное Макаровым у входа в клуб. Он не пожалел для этого и запас обоев, на которых писал обычно свои лозунги. Крупными фиолетовыми буквами сообщалось, что в опорном клубе села Близкие Холмы вечером с докладом о Кровавом воскресенье 9-го января 1905 года выступит представитель с Волховской стройки товарищ Михаил Дайлер. Доклад будет сопровождаться туманными картинами при посредстве волшебного фонаря. Для всех жителей села Близкие Холмы – вход свободный, явка комсомольцев – обязательна…

Да, Слава Макаров немало сделал для успеха первого выступления шефов. И все же его труды остались недостаточно оцененными. Мало того, с утра пришлось ему схватиться с приезжими за правильную и боевую политическую линию. Он пришел к Ивану Дивову, где ночевали Липатов и Дайлер, не снимая своей бекешки, присел к столу, раскрыл музыкальную папку, вынул оттуда листок бумаги и, дождавшись, когда ребята перестали разговаривать, неторопливо сказал:

– Значит, так… Изберем президиум. Списочек я согласовал с секретарем сельского Совета. Потом, после того как я набросаю картину международного и внутреннего положения и поставлю задачи, выступит представитель антирелигиозной дружины Пашка Евстигнеев и продекламирует острый и боевой материал. Я его сочинил… Потом, натурально, примем резолюцию и перейдем к Кровавому воскресенью…

– А что это за боевой материал? – спросил Роман.

– Давай прочту! – обрадованно сказал Слава. Он приосанился, оглядел присутствующих и начал читать наизусть – видно, не впервые он это делал – «Долой всякую напасть и да здравствует Советская власть! Старая власть у нас на пупе, а теперь речь пойдет о нашем попе. Баш, бабы, поп Семен хитер и умен. От своих треб ест белый хлеб с пенкой. Нельзя ли его под мягкое место коленкой?.. Старый мир все тащится волоком, а у нас все еще висит церковный колокол. Нельзя ли его на литейный завод сбыть да на эти деньги сельский кооператив открыть?..»

– Почем колокол? – прервал Роман Макарова.

– Что-что?

– Ну, сколько вам дадут за церковный колокол? И сколько нужно денег, чтобы открыть кооператив?

– Да я почем знаю? Это я так – для агитации…

– Во, во… Если для агитации – значит, просто так. Для чистого трепа. А потом говорим, что народ у нас темный: мы его агитируем, а он смеется… А народ вовсе не темный, а умный и знает, что это все буза и трепотня…

– Как это так: антирелигиозная агитация – буза и трепотня!

– Агитировать, Слава, надо делом, а не бузой! Над вашей этой дружиной и поп Семен смеется, верно, И хозяин вашей лавки, и хозяева мельницы да крупорушки – чем это вы им можете досадить? Гречиху и просо надо ободрать, рожь смолоть надо, соль да сахар купить надо – к ним пойдут все равно, а не к вам. Потому что, кроме слов, ничегошеньки у вас нету. А значит, и никому вы не страшны, и всей такой агитации – грош цена!

– Вы, стало быть, оторваны у себя, никаких местных условий не знаете, а про наш быт и вовсе. А как говорил Карл Маркс: быт – это главное и от него идет все сознание!..

– Да не трогай ты Маркса, господи боже ты мой! А я, Слава, сам деревенский, и ты мне Марксом глаза не залепляй… А если мы устраиваем доклад про Девятое января, так не надобно ни президиума избирать, ни про международное и внутреннее, ни раешник этот про колокол… Мишка доклад сделает, я туманные картины покажу, понравится это людям – еще такую лекцию сделаем… Давай лучше пойдем в клуб, подметем его да приберем, натопим – вот уже и сделаем какое ни на есть дело…

В клуб шли молча. Макаров твердо сжимал свою папку и ни на кого не глядел.

Роман примирительно сказал:

– Ну будет дуться, как мышь на крупу… Зайдем в лавку, купим папирос, что ли…

Небольшое помещение лавки было набито женщинами, Роман удержал Макарова, хотевшего пробиться к прилавку, и они остановились, глядя, как ловко и быстро работал лавочник.

– Дай-ка мне два фунта пряников, – попросила лавочника немолодая женщина.

– Фунтами не отпускаем – запрещено по закону, – ответил лавочник и скосил глаза на незнакомых людей, появившихся в лавке. – Пожалуйста, восемьсот граммов как одна копеечка!

– А что мне твои граммы эти, – беспомощно сказала женщина. – На кой они мне? Ты мне дай два фунта…

– Даю как положено правительством, в метрических мерах! И ты, Матрена, забудь про свои фунты да пуды – сколько положено, столько тебе и дадено…

Женщина неуверенно взяла в руки кулек с пряниками, взвесила его в руке, хотела что-то сказать, да махнула рукой и протиснулась к двери.

Выйдя из лавки, Роман распечатал пачку «Трезора», ребята закурили, и тогда Липатов сказал:

– Видел, Твердислав, как лавочник крутит и вертит, как он пользуется, что мужики еще не смыслят, сколько это – килограмм, да метр, да литр… Он свободно и обвешивает и обмеряет, и никто его не проверит, дома у мужиков одни лишь безмены, на которых при царе Горохе взвешивали… А что бы комсомольцам взять да плакат сделать – сколько фунтов в килограмме, аршин в метре… Или кто хочет, может прийти в клуб к комсомольцам, и они объяснят. Конечно, дело это маленькое и не мирового масштаба, да ведь какая ни на есть польза людям. Одной твоей агитацией авторитет, Слава, не завоюешь…

– Знаешь, Роман, – решительно сказал Макаров, – тебе надули в уши те, что сторонятся политики и больше о мелком всяком думают, вот ты и говоришь. А мы что, про фунты и метры будем говорить с народом или же о серьезном и политическом?.. Вот как сегодня вдруг вы перед народом, что соберется послушать про зверства царизма, зачнете про навоз да соху рассказывать… Как это будет выглядеть? Кому нужны такие мелкобуржуазные рассуждения? К вам на Волховстройку из Ленинграда езди ют агитаторы с чем? С докладами и лекциями про мировую революцию, положение трудящихся при капитализме и таки далее…

…Только потом, когда прошел этот необыкновенный и тяжкий вечер, вспомнили Роман и Миша этот ехидный вопрос Макарова: «Как это будет выглядеть?..» А выглядело это так…