Текст книги "Руководящие идеи русской жизни"

Автор книги: Лев Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

XXVI
Слабость политического сознания. – Грозный. – Петр Великий. – Господство частного вдохновения над принципом. – Подрыв собственной идеи власти. – Вторжение абсолютизма

Наряду с вдохновенными проявлениями монархического инстинкта нельзя не видеть, что политический разум у нас далеко не стоял на высоте инстинкта и рассудка, которыми строилась Русская земля.

У нас решительно нет эпохи, в которую не видно было бы недостаточной сознательности нашего политического принципа. Не касаясь первых веков, когда он, естественно, затемнялся могучей аристократией удельного периода, местами уступавшей место демократии, даже в эпоху национальной «реставрации», после 1612 года, мы видим неумение разобраться, например, в отношениях Церкви и государства, причем эти отношения складываются под влиянием скорее личных талантов, чем сознательной политической идеи. У такого замечательного государственного человека, как Филарет Никитич, государственно-церковная политика складывается, видимо, под влиянием случайных условий личного положения. Эпоха Никона, обнаружив чрезмерные притязания иерархии, в то же время и со стороны государственной власти не показала большого уменья разобраться в вопросе, столь важном для самодержавного принципа. Самодержавная идея во многом несомненно затуманивалась даже для такого проницательного «теоретика», как Иоанн Грозный. Так, например, известный совет Вассиана «если хочешь быть самодержцем, не держи советников умнее себя» был принят Грозным как некоторое откровение. А между тем, что может быть по идее более противно монархическому принципу? Точно так же совершенно противны ему меры, неоднократно принимавшиеся Иоанном для отделения государства от «земства», вроде назначения особого «земского царя» Симеона[37]37
  Соловьев (Ист. России, кн. II) приводит летописное свидетельство о венчании Симеона Бекбулатовича на царство и челобитную ему самого «Ивана Васильевича с детишками, с Иванцом да с Федорцом»


[Закрыть] и более учреждение опричнины. Опричники, как особый «корпус жандармов», конечно, могли быть нужными для борьбы с боярством. Но Иоанн придавал своей опричнине какой-то особо глубокий, принципиальный смысл, и даже в завещании детям своим говорит, что в ней для них, если пожелают воспользоваться, «оборазец учинен готов».

Но особенно любопытный пример представляет Петр Первый. Самодержавный инстинкт у него поистине гениально велик, но повсюду, где нужно самодержавное сознание, Петр совершает иногда поразительные подрывы свой собственной идеи. Инстинкт почти никогда не обманывал его в чисто личном вопросе: что он, Петр, как Монарх, должен сделать? Но когда ему приходилось намечать действие Монарха вообще, то есть в виде постоянных учредительных мер, Петр почти всегда умел решить вопрос только посредством увековечения своей личной, частной меры. Принцип есть отвлечение того общего, что объединяет частные меры и что, следовательно, приложимо ко всем разнообразным случаям: этого принципа у Петра и не видно. Он гениальным монархическим чутьем знал, что должен сделать он, и оказывался страшно беспомощен в понимании того, что должно делать вообще. Поэтому он личным примером укрепил у нас монархическую идею, быть может, как никто; в то же время всеми действиями, носящими принципиальный характер, до такой степени подрывал эту идею, что нужно только удивляться крепости принципа, безвредно пережившего наследство Петровских времен.

В самой общей, основной задаче своей миссии Петр безусловно прав. Он понял, что как Монарх, как носитель самодержавной идеи должен бестрепетно и хотя бы вопреки желаниям народа взвалить на свои плечи страшную задачу: привести Россию возможно больше и возможно скорее к обладанию средствами европейской культуры. Когда мы вспомним обстоятельства конца XVII века, то нельзя не сознаться, что это было для России вопросом «быть или не быть». И однако задача недостаточно сознавалась. Сверх того, для России она была прямо непосильна. Поэтому Петр был безусловно прав для себя, для своего момента и для своей личности, употребив весь свой Царский авторитет и власть для того, чтобы создать жесточайшую диктатуру, силой двинуть страну и, за слабостью ее средств, закабалить всю нацию на службе целям государства. Другого исхода не было, и Петр, закабаляя всех на одном главнейшем деле, был поэтому прав.

Но как только эта диктатура, как это всеобщее закабаление становится из временной меры постоянным устройством, дело совершенно изменяется.

Эта система так же относится к политике, как реквизиция к правильному финансовому обложению. Бывают моменты, когда реквизиция – есть единственное средство, и когда она необходима. Но возведенная в систему, она разоряет страну. Точно так же всеобщее закрепощение государства, делаясь системой, должно в корень разрушить всякий естественный социальный строй, уничтожить все самостоятельные родники общественной жизни…

Церковная политика Петра еще более характеристична. Здесь повторяется та же черта. Имея временную надобность не обращать внимания на противодействие известной доли иерархии, Петр вместо простого пользования этим бесспорным правом Самодержца задумывает уничтожение самостоятельности Церкви и направляет злой гений Феофана Прокоповича на самую рискованную ломку того, что, собственно говоря, выше прав даже Самодержца. В своем письме восточным патриархам Петр объясняет, что боится Божия гнева за нестроение Церкви, почему и предпринял ее реорганизацию. Однако же при самом даже небольшом сознании своего принципа Петр мог бы вспомнить, что организация местных церквей установлена и освящена вселенской Церковью задолго до него, когда еще и России не существовало, а посему, если точно необходимо было устроить Русскую Церковь, действительно расстроенную его же нежеланием целых 20 лет избрать нового патриарха, то для этого устроения вовсе не имелось надобности в измышлениях Феофана Прокоповича и вообще кого бы то ни было.

Помимо этого известен принцип, положенный в основу Духовного Регламента, будто бы Монарх есть «крайний судия» высшего управления Церковью, без всяких ограничений этой воображаемой компетенции. Насколько этот принцип уклоняется от русской действительности, видно уже из того, что даже по основным законам после Петра, когда наступили времена кодификации, не только православная вера была признана господствующей в России, но и от самого Монарха требуется, как обязательное условие, исповедывание именно православной веры. Как сын же Православной Церкви, он является ее попечителем, ктитором[38]38
  Ктитор – церковный благотворитель, попечитель или староста.


[Закрыть], но никак не «крайним судьей». Эта принципиальная ошибка породила неисчислимый вред не только при самом Петре, но и после него, ибо в своем отношении к Церкви Петр подрывал самое основание монархической власти, ее нравственно-религиозную основу.

Не останавливаясь долее на этих прискорбных обстоятельствах, породивших известную ходячую фразу о «вавилонском пленении» Русской Церкви, туманность монархической идеи в Петровской реформе можно достаточно видеть в уничтожении правильного престолонаследия. Здесь опять совершенно случайное, чисто личное затруднение заставляет Петра возвести в принцип то, что может быть допустимо лишь в качестве неизбежного иногда нарушения принципа.

Устав Петра о престолонаследии, изданный уже по смерти несчастного сына его, называет наследство старшим сыном «недобрым обычаем» и устанавливает «дабы сие было всегда в воле правительствующего Государя, кому оный хочет, тому и определит наследство»[39]39
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн 4. – Стр. 839–840.


[Закрыть]. В довершение же всего, до самой кончины он не собрался, несмотря на опасное состояние своего здоровья, назначить себе никакого наследника.

Петру наш свод законов обязан некоторыми определениями монархической власти. Это иногда его заслуга, хотя совершенная как бы мимоходом, и должно заметить, что в своих определениях Петр повторяет большей частью лишь народные афоризмы, не обнаруживая при этом более глубокой мотивировки их, чем была у массы народа. В Военном Артикуле сказано: «Его Величество есть самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский Государь, по своей воле и благомнению управлять». Также и в Духовном Регламенте выражено: «Монарха власть есть Самодержавная, которой повиноваться сам Бог за совесть повелевает». Сам исторический гений России внушил Петру эти слова, без которых впоследствии наши ученые конституционной школы имели бы еще больше простора в искажении монархической идеи. Еще более велик и вдохновенен Петр в редактировании нашей формулы присяги[40]40
  В труде «Монархическая государственность» Тихомиров приводит текст присяги: «Верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, и все ко высокому Его Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащая права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемыя, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и притом по крайней мере стараться споспешествовать все, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. О ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися, и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, и поверенный и положенный на мне чин, как по сей (генеральной) так и по особливой определенной, и от времени до времени Его Императорского Величества, именем от предуставленных надо мною начальников, определяемым, инструкциям и регламентам и указам, надлежащим образом по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства и дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать, и таким образом себя весть и поступать, как верному Его Императорского Величества подданному благопристойно есть и надлежит» [Списано по присяжному листу «Клятвенное обещание» 1894 г, Октябрь, присяга нынешнему Государю. (В Основн. Зак. Прилож. V)].


[Закрыть]. Здесь Петр сформулировал то, что всегда велико у него, – личное монархическое ощущение своей связи с подданными. Эта формула доселе не имеет ничего себе равного по глубине монархического сознания. Это великий документ для уяснения ее принципа. Но когда Петр сам начинает выяснять свой политический принцип, то можно только растеряться среди его противоречий. В это время уже явилось у нас стремление понять себя «от разума» как принцип политический. А между тем наш политический разум безмолвствовал, и при его молчании слышны были только голоса «разума» западного. Таким образом, к нам широкой волной полились идеи абсолютистские и демократические. В знаменитой Правде воли Монаршей, составленной тем же Феофаном Прокоповичем по поручению Петра, теоретические основы монархии излагаются по Гуго Гроцию и Гоббсу и утверждаются на договорном происхождении государства! Правда утверждает, что российские подданные должны были вначале заключить договор между собой, и затем народ «воли своей отрекся и отдал ее Монарху». Между прочим, тут же объясняется, что Государь может законом повелеть своему народу не только все то, что к его пользе относится, но и все то, что ему только нравится. Это толкование нашей власти вошло как официальный акт в Полное собрание законов, где напечатано в VII томе под № 4880[41]41
  Алексеев А. С. Русское государственное право. – Стр. 190–191.


[Закрыть].

Появление абсолютистской точки зрения в эпоху Петра составляет факт прискорбно знаменательный. В смысле сознательности это составило большой регресс сравнительно с Иоанном Грозным, которого так уважал Петр Великий. А одновременно с тем Феофан Прокопович в том же самом Духовном Регламенте объясняет, что «правление соборное совершеннейшее есть и лучшее, нежели единоличное правительство», так как, с одной стороны, «истина известнее взыскуется соборным сословием, нежели единым лицом», с другой стороны, даже «вящая ко уверению и повиновению преклоняет приговор соборный, нежели единоличный указ»[42]42
  Духовный Регламент. – Стр. 9-10.


[Закрыть]. Конечно, все это говорится только в отношении патриаршей власти, уничтоженной реформатором, но высказывается как принцип общий.

Ничего подобного невозможно было бы написать при даже средней ясности сознания идеи власти монархической и церковной.

Излишне говорить, что и после Петра устроительные идеи у нас слишком часто черпались из источников, не имеющих ничего общего с нашими началами власти. Это сказалось в Наказе Екатерины, в развитии крепостного права, в отношении к дворянству, как позднее в отношении к суду и т. д. и т. д. И мудрено ли, когда наш политический разум, научное теоретическое самосознание и доселе продолжает пребывать в том состоянии, которое мы уже отчасти характеризовали в понятиях нашего общего государственного права?

XXVII
Слабость научной мысли. – А. Градовский. – Источники познания государственного права. – Успехи нашей науки. – Б. Чичерин. – Романович-Славатинский. – Недостаточность успехов. – Смешение самодержавия и абсолютизма

Мы видели выше, как беспомощна оказывается наука наша в области европейских учений о Верховной власти. Еще совсем недавно у такого доселе авторитетного ученого, как А. Градовский, она в «Началах русского государственного права» не умела найти даже источников его познания. А. Градовский теоретические понятия черпает исключительно из основных законов. Но дело в том, что у нас при всей глубине монархического начала собственно законодательных определений его совершенно не существовало до Петра I, да и Петр I делает их совершенно случайно, мимоходом. Эти немногие определения Петра вместе с узаконениями Павла I о престолонаследии впоследствии были кодифицированы в виде основных законов с добавлением очень немногих очевиднейших признаков Самодержавной власти. С таким малым материалом да еще с верой в «современные высшие формы», конечно, в определениях А. Градовского могли явиться только неопределенность, неясность и полный произвол. Так, он указывает как наше отличие то обстоятельство, что у нас воля Верховной власти не связана юридическими нормами и не ограничена никакими установлениями. Но это вовсе не что-либо отличительно русское, а составляет признак всякой Верховной власти. Демократическая Верховная власть, то есть масса самодержавного народа, тоже ничем не ограничена. А. Градовский указывает далее, что при конституционной Верховной власти существуют для всех общеобязательные начала, а у нас будто бы нет. Тут та же самая ошибка. Конституция обязательна для подданных и для всех делегированных властей, но для самого источника власти, то есть самодержавного народа, никакие ее «начала» не обязательны. Он ее может переделать, как вздумает, и никто не скажет, что он не вправе этого делать. «Верховная власть, – говорит сам А. Градовский, – как таковая, в своей полноте выше положительного закона. Никакой положительный закон не может связывать Верховную власть так, чтобы она не могла его изменить»[43]43
  Градовский А. Д. Начала русского государственного права. Т 1.– Стр. 29.


[Закрыть].

Если бы А. Градовский умел найти действительные различия между нашей Верховной властью и западноевропейской, то указал бы их разве в совершенно противоположном смысле, то есть признал бы существование обязательных начал у нас и отсутствие их в демократии. Ибо в государствах демократического типа выше воли народа нет ничего, даже и в смысле начал нравственных. Полная путаница основных понятий подсказывает нашему знаменитому ученому ошибку за ошибкой. А. Градовский утверждает, что сами законы в Европе должны быть конституционны; в противном случае они не имеют обязательной силы. Но и тут нет ни малейшего отличия от нас, ибо и у нас для обязательности закона требуются те же самые условия. Так, например, если бы кто-либо насилием исторг у какого-либо Самодержца подпись под некоторым актом законодательного характера, никто не признал бы этого акта «законом» и все имели бы не только право, а даже обязанность не подчиняться. Ибо закон есть выражение воли Самодержавного и неограниченного Монарха, а воля мыслима лишь в состоянии свободном, так что где она насилована, там ее нет, а стало быть, нет и закона, а есть только государственное преступление. Таким образом, наш ученый государственник не умеет найти даже самого определения нашей власти. Что же сказать о ее объяснении?

Между тем сама европейская наука, бессильная, конечно, дать нашим ученым то, чего у ней самой нет, вполне могла указать им путь для отыскания более обильных источников, способных уяснить нашу власть. «В политических актах как государственной власти, так и народа, – объясняет еще Блюнчли, – юридическое сознание многоразлично обнаруживается и не высказываясь в форме закона. Если дух, проявившийся в них, окреп, освящен преданием, то на него уже наложена печать правомерности». Он уже составляет «национальное право». Блюнчли напоминает, что таким путем выросли и «важнейшие учреждения и начала права» у римлян, и средневековое государственное право, и само английское государственное право… Другими словами, это есть нормальный путь роста государственного сознания и права.

Не один «писанный закон» или «доктрина» составляют основу политического творчества, а вся жизнь и сознание народа. Вот источник политической жизни. Его наблюдение есть задача науки, его сохранение есть задача, достойная осмысленной практической деятельности. К сожалению, понимание этой простой истины давалось лишь с величайшим трудом в период нашего умственного порабощения Европе, хотя инстинктивно все развитие нашего политического самосознания двигалось именно этим путем.

Наряду со страстным увлечением всем европейским у нас уже в XVIII веке пробудилось ощущение чего-то своего, особенного или, по крайней мере, собственного. Уже в XVIII веке является изучение русской истории, народных песен, былин и т. п. Начав с изучения народного, у нас через этот элемент уже в конце XVIII века стали приходить к пониманию Православия, а через это последнее постепенно начинали понимать и нашу политическую идею. Это был общий путь развития национального самосознания русского образованного слоя. Им и доселе обыкновенно проходят отдельные личности, которые от либерального космополитизма приходят к русскому историческому мировоззрению. Понимание социально-политической идеи дается, таким образом, лишь на последнем месте, и этим, без сомнения, объясняются малые успехи, которыми отличается наше политическое и общественное сознание.

Однако эти успехи у нас все-таки замечаются. Строго говоря, современные ученые наши поднялись уже выше А. Градовского.

Б. Чичерин, например, определяя Самодержавие (Монарха), говорит, что он «держит власть независимо от кого бы то ни было, не как уполномоченный, а по собственному праву»[44]44
  Чичерин Б. Н. Курс государственной науки. Ч. 1. – Стр. 134.


[Закрыть]. Это, во всяком случае, несравненно яснее, хотя и остается желательным узнать, откуда же происходит это «собственное право». Определения Романовича-Славатинского еще более любопытны. «Власть Русского Царя, – говорит он, – есть самодержавная, то есть самородная, не полученная извне, не дарованная другой властью. Основанием этой власти служит не какой-либо юридический акт, а все историческое прошлое русского народа»[45]45
  Романович-Славатинский А. В. Система русского государственного права в его историко-догматическом развитии, сравнительно с государственным правом Западной Европы. – Стр. 193–194.


[Закрыть]. «Подобно тому, как самоцветный камень имеет свой собственный, ему присущий, а не извне полученный цвет и блеск, так и самодержавная власть имеет свои собственные, ей присущие, а не извне полученные права», – продолжает профессор и еще поясняет: самодержавие «воплощает самость и державные права русской нации, которые она получила не извне, но выработала потом и кровью многовекового исторического прогресса» (стр. 77).

В этих цветистых, но поэтических определениях чувствуется много правды. Но опять является тот же вопрос: почему же «права русской нации» воплощает «не русская нация», а именно «монарх»? Как Б. Чичерин, так и Романович-Славатинский объясняют нам, в сущности, не Самодержавие Монарха, а самодержавность вообще. Это прекрасно, но самодержавность есть свойство вообще всякой Верховной власти. Должно, однако, быть что-либо отличающее Верховную власть демократии и Монарха? Романович-Славатинский в своих определениях то говорит, что Монарх воплощает власть, в сущности, народную, то делает его совершенно беспричинным обладателем власти, как самоцветный камень обладает самоцветностью. В первом случае, мы невольно думаем, что, стало быть, монархическая власть, в сущности, есть делегированная, хотя бы и помимо юридических актов. Во-втором, нельзя не испытывать недоумения: почему такая «самоцветность»? Чем она обуславливается?

Из этого заколдованного круга вопросов наша наука не выйдет до тех пор, пока не освободится от своего главного кошмара – смешения Самодержавия с абсолютизмом. Это смешение давит камнем все попытки русские понять нашу власть.

XXVIII
Абсолютизм есть идея демократии. – Принятие абсолютизма европейской монархии. – Ложное отождествление Монарха и государства. – Ложная теория отречения народа от своей воли. – Бессилие абсолютной монархии. – Ее переход в деспотию или демократию

Остановимся же более внимательно на различии между монархией абсолютной и Монархией Самодержавной.

Монархическая власть, само собой разумеется, чтобы быть Верховной, может быть только неограниченной. При ограничении она перешла бы в разряд делегированных. Бывший монарх становится президентом республики демократической, как ныне в западноевропейских «монархиях», или аристократической, как было в польской Речи Посполитой. Но будучи, по существу, неограниченной, монархическая власть изо всех начал Верховной власти менее всего отличается абсолютизмом. Государственное право легко увидело бы это, если бы изучало монархическое начало на самодержавном его типе, единственном, который представляет его чистое выражение. Насколько это верно, видно из того, что даже А. Градовский принужден был признать, что есть и у нас даже по закону обязательные начала, именно – православного исповедания Государя и правил престолонаследия. Для демократической Верховной власти никаких таких обязательных начал не сумел бы нам указать ученый поклонник конституции. Европейские монархии потому и выработали свой абсолютистский тип, что были недостаточно монархичны.

Абсолютизм не только по смыслу слова, но и по смыслу исторического факта означает абсолютную власть государства, и таким образом выражает не форму, не образ правления, но способ его, подобно тому, как деспотизм или либерализм. Все эти способы применения власти могут являться при всех образах правления, а вовсе не монархии. Однако по духу своему абсолютизм свойствен по преимуществу демократии. Государство представляется обладающим абсолютной властью тогда, когда оно сливается с массой, не признающей по нравственному состоянию своему никакой над собой власти выше собственной массовой силы. Таково было настроение языческого античного мира. Возникающий отсюда абсолютизм власти характеризовал античное государство и потом делегировался демократией ее диктаторам.

Выросшая из диктатуры императорская власть, представлявшая собой соединение всех государственных властей, выразила тот же абсолютизм, развив соответственные правовые понятия. Нужно было появление христианства, чтобы этому созданию античного государства привить действительно монархический, нравственный характер. Но эта задача была исполнена собственно в Византии, создавшей впервые тип настоящего Царя, которого власть гармонически сочеталась с властью Церкви. В Риме национальная абсолютистская идея, напротив, исказила собой даже Церковь, создав ее латинскую (папистическую) отрасль.

Когда в Западной Европе на развалинах Империи и в хаосе, созданном переселением народов, стала возникать монархическая идея, она вырастала лишь отчасти на своей надлежащей, нравственной, почве. Карл Великий на Западе отчасти напоминает восточного Константина Равноапостольного. Но вообще монархическая власть Западной Европы испытывала слишком сильное давление Рима. Теоретическое наследие Рима, диктаторский императорский абсолютизм, разрабатываемый легистами, наложил на нее неизгладимый опечаток.

В чем заключается ошибочность и слабость идеи монархического абсолютизма? Слабость происходит именно от ошибочности.

Всякое начало власти для существования и действия должно понимать, в чем источник его силы, и этот источник тщательно хранить. Так, демократия, представляющая количественную силу, непременно должна поддерживать условия, при которых количественная сила способна преобладать над качественной или, тем более, нравственной. В противном случае демократия уступит место аристократии или монархии. Так и аристократия должна оставаться действительно качественно высшей силой как сословие высшее, гражданское, промышленное, а никак не надеяться удержаться одними, например, привилегиями. Так и монархия для развития своего должна опираться именно на ей свойственную, а не какую другую силу. Без сомнения, и ей нужна могущественная организация управления с единством действия и т. д., но прежде всего монархическое начало должно быть выразителем высшего нравственного идеала, а следовательно, заботиться о поддержании и развитии условий, при которых в нации сохраняются живые нравственные идеалы, а в самой монархии – их отражение. Европейский абсолютизм оставил в пренебрежении это основание монархической силы, а развивал то, что для нее второстепенно, а при злоупотреблении даже фатально. Он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых эта безусловная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же.

Действительно, на каком основании власть Бурбонов или Стюартов могла быть абсолютной? Власть абсолютная есть та, которая находит содержание исключительно в самой себе. На это может претендовать демократия. Но монархия тем и отличается от демократии, что почерпает свое содержание из нравственного идеала. Она не создает его, а сама создается, не приспособляет его к себе, а сама к нему приспособляется.

Поэтому монархия усваивает себе идею абсолютизма только в виде прямого искажения собственного принципа. Теории, которыми она пытается себя при этом оправдать, могут быть только фантастичны или даже прямо признавать Верховную власть демократии. Так, «король-солнце»[46]46
  Прозвище французского короля Людовика XIV.


[Закрыть] говорил: «l’Etat c’est moi» («государство – это я»). Если бы это было физически возможно, то, конечно, его власть была бы абсолютной. Но совершенно ясно и очевидно, что государство есть государство, а король есть король. Наш русский язык прекрасно выражает правильное понимание их действительного соотношения. У нас «государство» истекает от Государя, составляет организацию для проявления его Верховной власти, но никак не составляет его. При всей неразвитости политической терминологии у нас в старину очень хорошо выражались, что Царь владеет «своими государствами». Государство ему принадлежит. Он выше государства, но он не есть государство. Явно произвольное и ошибочное отождествление Государя и государства по внешности дает монархической власти характер абсолютной, черпающей содержание из самой себя, но в действительности отнимает у нее всякую реальность. Говорить, конечно, можно что угодно. Но в чем реальная сила Людовика XIV? Если он и государство одно и то же, то чем держится сила самого государства? Почему ему подчиняются, да еще и безусловно, миллионы подданных? В конце концов на это нет никакого ясного ответа, кроме интендантов и жандармов. Но несомненно, что сила нации во всяком случае более велика.

Английская школа абсолютизма выдвинула основанием монархической власти ту идею, что народ будто бы отказался от своих прав в пользу короля, так что король имеет все права, а народ никаких. Но если Монарх имеет власть только потому, что «народ воли своей отрекся», как и нас поучал Феофан Прокопович, то, во-первых, народ не может отрекаться от воли за будущие поколения, а во-вторых, стало быть, монархическая власть есть в сущности делегированная, и необходимы по малой мере Наполеоновские плебисциты[47]47
  Наполеон несколько раз (в 1799, 1802, 1804 гг) проводил плебисциты для народного одобрения своих решений, в частности и для утверждения своего императорского титула.


[Закрыть] как средство, не дожидаясь революции, узнавать, продолжает ли народ «отрекаться своей воли» или же надумал что-нибудь более ему нравящееся.

Все эти теории не только бумажные, выдуманные, но, сверх того, не дают монархической власти значения Верховной, когда связывают ее с народной волей, или лишают ее всякой реальной силы, когда отрывают от народной воли.

Монархическое начало власти, по существу, есть господство нравственного начала. Оно есть выражение того нравственного начала, которому народное миросозерцание присваивает значение верховной силы. Только оставаясь этим выражением, единоличная власть может получить значение Верховной и создать монархию. Этим нравственным началом, сами того не зная, только и держались Бурбоны и Стюарты, а вовсе не тем, что они составляли самое государство или получили народную волю в свою собственность. От своей воли невозможно отрекаться иначе, как в пользу высшей воли, которой единое лицо само по себе в отношении народа не бывает.

Если бы Бурбоны и Стюарты понимали, что их власть над нацией основана только на их подчинении высшей силе нравственного идеала, и заботились о поддержании в нации и в самих себе этой веры в Верховную власть нравственного идеала, то, быть может, ни та, ни другая монархии не пали бы.

Но вышло наоборот, и это было неизбежно при абсолютистской дегенерации монархии.

Сила всякой Верховной власти требует связи с нацией. Монархия отличается от аристократии и демократии не отсутствием этой связи, а лишь особым ее построением: через посредство нравственного идеала. Отрешаясь от своего подчинения высшей силе национального верования, единоличная власть не имеет ни меры, ни руководства ни в чем, кроме самой себя, а этим самым выводит себя из числа сил, способных воздействовать на нацию. Она низводит сама себя в значение силы чисто личной, человеческой. Но в таком состоянии она неизбежно теряет значение власти Верховной, ибо совершенно ясно, что сила аристократии или демократии более значительна, нежели чья бы то ни была личная власть, не представляющая ничего, кроме самой себя. В этом положении бывшая монархия может только или рухнуть или перейти в чистую деспотию, если степень дезорганизованности нации позволяет последний выход.

«Абсолютистский» момент существования европейских монархий и характеризовался, как известно, колебанием между утратой характера Верховной власти и попытками деспотизма. Но если европейской монархии суждено возрождение, оно будет, конечно, достигнуто не иначе, как при возрождении способности стать выразительницей народного духа, народных верований и идеалов.