Текст книги "Руководящие идеи русской жизни"

Автор книги: Лев Тихомиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)

Пятилетие 17 октября

В настоящем году исполняется пятилетие со дня 17 октября 1905 года. С первого момента своего появления на свет он стал днем пререканий, смут и недоумения, остается таким же доселе и таким же перейдет в историю.

Историческое содержание этого дня составляет не создание народного представительства, каковое было уже введено раньше (6 августа), а подрыв Царского Самодержавия, и великим недоуменным вопросом настоящего и будущего является: для чего это было нужно в интересах свободы, мира и блага Русского народа?

Пять лет, с тех пор протекшие, способны лишь увеличить грустное раздумье, вызываемое этим вопросом.

Первой причиной появления Манифеста 17 октября была забота о внутреннем мире. Но по действительному положению вещей такой шаг, казалось бы, не мог вызываться, точно так же, как и умиротворяющих последствий он не возымел. Мы все, пережившие ту эпоху, хорошо знаем, что перед 17 октября смуты уже, видимо, кончались. Если бы советники Монарха подождали еще неделю, они принуждены были бы доложить уже не об опасностях революции, а об ее видимом замирании. Но именно в этот момент являются почему-то самые тревожные доклады, и обнародуется Манифест 17 октября. Факт, сходный с тем, как мир с Японией, нанесший такой страшный нравственный удар государственной власти, был заключен именно в тот момент, когда силы Японии казались истощены, и близкая победа России уже ясно рисовалась впереди.

Какие таинственные силы изображали события в свете, столь мало сходном с действительностью? Это вопрос особый, по поводу которого по стране громко кричали тогда об измене. Не касаясь его, мы видим, во всяком случае, что Манифест 17 октября 1905 года исходил из предположения о крайней революционной опасности момента.

«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше». Так начинался Манифест и кончался словами: «Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой пред Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле». В такой обстановке среди Высочайших указаний, имевших задачей усмирение волнений, явилось также предначертание: установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силы без одобрения Государственной Думы. На этих строках Высочайшего манифеста и было через несколько месяцев построено правительственными сферами ограничение векового Русского Самодержавия.

Почему это было нужно и для чего?

Что касается последствий, то все мы, современники, знаем очень хорошо, что эта, как говорилось тогда, «уступка» революции имела совершенно обратное действие. Революция почерпнула новую самоуверенность и дерзость и начала нестерпимо неистовствовать в своем триумфе, оскорбляя чувства народных масс, которые совершенно не могли постигнуть, что такое творится в России. И вот вместо умиротворения начинается усиленная кровавая потасовка, которой и конца не было видно до тех пор, пока правящая власть не принялась, наконец, за то, что требуется для усмирения мятежей и беззакония. Власти, столь бездеятельные раньше, обнаруживают энергию и, понятно, быстро достигают, по крайней мере, начала умиротворения.

Почему же они были столь вялы и бездейственны раньше?

Вся эта «революция», в связи с которой явился Манифест 17 октября, возбуждает вообще множество недоуменных вопросов.

Помимо общей благоприятной для волнения почвы, несомненно, что сложная система восстания была организована форменным заговором против Самодержавной власти. Столь же несомненно, что если этот заговор получил такую силу, такой невероятный успех, то, кроме роковой капитуляции перед Японией, этому способствовало умение заговорщиков проникнуть своими влияниями в самые правящие сферы. В этом, конечно, и была главная сила. Организация непосредственно революционных интеллигентных и инородческих «союзов» не была особенно сильна. В так называемом «Союзе союзов»[103]103
  На съезде 8–9 мая 1905 года значительная часть действовавших в то время профессионально-политических союзов объединились в «Союз союзов» с П. Н. Милюковым во главе.


[Закрыть], который объединил в мае 1905 года союзы инженеров, народных учителей, адвокатов, журналистов, профессоров, фармацевтов, лесоводов, статистиков, псевдокрестьян с евреями во главе, союз земских деятелей, городских деятелей, союз равноправности евреев и т. д., – всего что-то около 30 союзов, – в общей сложности насчитывалось 27 тысяч человек. О народных массах нечего и говорить, ибо они разыграли лишь печальную роль вытаскивания каштанов для чужого обеда. Если их можно было при расшатанности страны поднять посулами всяких благ, то при разумной деятельности власти еще легче было бы удержать их от вмешательства в явно чужую игру. И, однако, все это было допущено, и в довершение при инсценировке революции на всех опасных местах со стороны правительства оказались на подбор такие бездарности, такие малодушные и беспечные лица, что только диву даешься: откуда их можно было понабрать?

А между тем энергичные люди были и немедленно нашлись, как только был добыт «палладиум»[104]104
  Палладиум (книжн. устар.) – оплот, защита.


[Закрыть] будущего ограничения Царской власти…

Смутная, темная, прискорбная картина. Горько думать, сколько крови народной пролито, сколько внесено в страну деморализации, и все это для того, чтобы обеспечить политиканствующей интеллигенции, этой родной сестре бюрократии, простор парламентарной карьеры.

Но 17 октября ограничения Самодержавия еще не было добыто: было получено лишь зерно, по недавнему выражению профессора Гредескула. Далее потребовалось немало канцелярской премудрости для культивирования этого зерна при кодификации. Нынешний издатель Московских Ведомостей уже имел случай доказывать, что слова Манифеста 17 октября о «незыблемом правиле» думского одобрения ничуть не обязательно было истолковывать в смысле ограничения Царского Самодержавия, тем более, что Манифест 6 августа, которым было создано народное представительство, имел не отмененную октябрьским манифестом оговорку, что при этом «сохраняется неприкосновенным Основной закон Российской Империи о существе Самодержавной власти». Закон же этот в статье 1 гласит: «Император Всероссийский есть Монарх Самодержавный, неограниченный». О том огромном перевороте, какой бы составила отмена неограниченности Царской власти, Россия не была даже оповещена каким-либо манифестом. И несмотря на все это, кодификационная работа правительства графа Витте выбросила из закона слово «неограниченный» и дала такое построение государственного управления, при котором Верховная власть Монарха явилась как бы спорной, ограниченной, а следовательно, утратившей некоторую часть своего нераздельного верховенства.

Так-то были завершены события дня 17 октября 1905 года. Что из всего этого не могло получиться строя прочного, дееспособного, – это совершенно понятно. Мало того: он не был даже выведен из сферы дальнейшего влияния революционной идеи.

В совокупности всех обстоятельств и публичных объяснений получалось действительно такое толкование нового строя, что происшедшая перемена была произведена натиском смуты. Но допускать малейшую мысль такого рода в умы граждан значило с самого начала осуждать новый строй на совершенную непрочность. Тут уж дело касается не одной

Монархии, а какой бы то ни было конституции. Если допустить, что забастовки, бомбы, убийства получают значение законодательно воздействующих актов, то какое же государство, какой закон может быть в стране? Если бомбы, баррикады и забастовки могут диктовать стране законы, то о какой же конституции можно думать? Нужно редкое отсутствие политического образования и серьезной государственной мысли (чем, впрочем, граф Витте и прежде себя отмечал), чтобы строить конституцию, хотя бы и парламентарную, на такой почве.

Однако дело, заложенное 17 октября 1905 года и завершенное кодификацией 1906 года, было создано правительством именно так. Мудрено ли, что теперь, встречая пятилетие 17 октября, мы и до сих пор принуждены надеяться не на закон, не на строй государства, а только на искусство тех или иных правительственных лиц? У нас до реформы тенденциозно и с натяжками приписывали государству личный характер. Но тогда это обвинение можно было выставлять только с натяжками. А теперь, в результате наших революций и реформ, мы уже действительно пришли ко всецелой зависимости наших судеб от того, находится ли во власти такая или иная личность. Стоит перемениться личности, и никто не знает, что будет, ибо сами учреждения ничего не гарантируют.

Смутные и скорбные воспоминания будит день 17 октября и о том, что ему предшествовало, и о том, что из него сделали. Не веселее и будущее, представляющееся в полутьме его памяти… Напрасно говорили его поклонники, что мы по крайней мере получили «народное представительство». Представительство несравненно более обеспеченное, а потому способное к развитию, мы получили 6 августа, а 17 октября мы получили власть политиканства под флагом народного представительства, мы получили власть партий, и не народа, и, сверх того, это представительство партий поставили в состояние неизбежного конфликта с высшей государственной властью на почве борьбы за власть Верховную, никому не врученную с непререкаемой ясностью.

Не умиротворив прошлого, не устроив настоящего, день 17 октября не гарантирует нам и будущего, ибо здание государственного строя, с тех пор воздвигаемого, кроет в себе два противоположные начала – монархическое и парламентарное, и не может быть приведено к прочности иначе, как новой перестройкой. На этом пункте, кажется, согласны все партии, а потому все они и смотрят на настоящее время только как на переходный момент.

Вопрос будущего только в том, кто раньше выработает окончательный план и запасется силами для его осуществления.

Революция и Государственная Дума

Чрезвычайно своеобразное учреждение создалось у нас в виде Государственной Думы. Без сомнения, в ней множество лиц, чувствующих с большей, чем кто-либо горечью ее ненормальную политическую роль. Но как бы ни были почтенны заслуги и деятельность отдельных лиц и групп, в общей сложности деятельность Государственной Думы оказывается такой, что способствует не поддержанию общественной безопасности, а ее подрыву. В третьей Думе это постепенно стало сказываться почти в той же степени, как в первых двух. Что сказать о только что проведенном запросе министру юстиции? Что сказать о «запросе» по случаю убийства полковника Карпова[105]105
  17 декабря 1909 года начальник Петербургского охранного отделения полковник Карпов был убит бомбой, заложенной членом партии эсеров Александром Петровым (Воскресенским) на конспиративной квартире.


[Закрыть]?

С точки зрения гражданина, думающего о благе страны, если бы даже этот гражданин был чистейшим конституционалистом, убийство начальника охраны и раскрывшиеся вокруг этого события обстоятельства способны возбудить тревогу собственно в отношении лишь одного: достаточно ли бдительно органы правительства смотрят за поднимающим голову терроризмом? Достаточно ли бдительно власть охраняет общественную безопасность против революции? Совсем не тем, однако, заинтересованы авторы думского запроса. Они поднимают толки о знаменитой «провокации». Действие такого запроса, как всякому понятно, может быть одно: общественное мнение с размышления о готовящихся революционных потрясениях будет увлечено в мысль о какой-то виновности правительства.

В результате неизбежно обессиление власти в борьбе с обнаружившейся опасностью. Вместо того, чтобы искать террористов и парализовать их замыслы, представители власти должны тратить время, внимание и энергию на объяснения и разную грызню в Думе. Газеты того же лагеря, как думское большинство, каждое слово оппозиции и каждое слово правительственных объяснений пустят в ход для агитирования умов. Шум разрастается, на скамью подсудимых усаживается правительство, и что ни шаг, то больше принуждено входить уже в самозащиту… А зачинщики убийств и революции получают все удобства – где нужно скрыться, где можно – усилить деятельность, тем более, что пособие со стороны общества всегда тем сильнее, чем сильнее возбуждены умы, чем больше подорвано доверие к власти.

Обстоятельства дела убийства полковника Карпова, с каждым днем более раскрывающиеся, и без того рисуют нам очень тревожную картину. Начальник охранного отделения, как гласят сведения, проникающие в газеты, убедился в существовании опасно обостренных подготовлений к революции. Он считал необходимым во что бы то ни стало раскрыть эти замыслы и уничтожить подготовленные и подготовляющиеся очаги преступлений. Он работал над этим до истощения сил, всем рисковал для этого и погиб жертвой заботы о спасении России от новых попыток революции.

Единственное, что могло бы в таких условиях озаботить Думу при вести о трагической гибели человека, представлявшего в данную минуту центр борьбы против замыслов террористов, – это вопросы: не погибли ли с ним какие-либо важные средства борьбы, не осталось ли правительство обезоруженным или ослабленным? Учреждение государственное, каковы бы ни были его специальные обязанности, естественно должно быть солидарным с государством, озабочено его существованием, интересами и безопасностью. Если государственное учреждение заинтересовывается почему-либо трагическим инцидентом полковника Карпова, то в данную минуту может спросить правительство прежде всего об одном: крепко ли мы стоим на позициях? Не сорвала ли нас с них бомба или «адская машина», скосившая полковника Карпова? Но, как видим, в Государственной Думе возникает совсем иная забота, и мы вполне понимаем негодование члена Думы графа Вл. Бобринского, дошедшего до самых резких выражений по адресу тех своих коллег, которые позволили себе этот поход против правительства в минуту штурма революции против него.

Это нападение с тыла настолько возмутительно, что оставление его безнаказанным само по себе составляет факт ненормальный и деморализующий. Граф Вл. Бобринский хлопочет о признании запроса «недобросовестным». Это оценка нравственная. Но по отношению государственных учреждений не менее важна точка зрения юридическая. Государственные учреждения имеют служебные обязанности, и нарушение их составляет преступление по должности. Наши же Государственные Думы всех трех созывов дали все формы несомненного преступления по должности. В центральном пункте они все сводятся тому, что это государственное по закону учреждение позволяет себе быть явно или скрыто антигосударственным, позволяет себе вместо обязательной для его поддержки Русского государства вступать в союз с ниспровергающей его революцией. Нося название «Государственной Думы», это учреждение в лице огромной части своих членов и даже в коллективной деятельности своей слишком часто заслуживало только название «революционной Думы». Какой же, однако, смысл такого учреждения? Для чего оно может быть нужно стране и государству?

Мы имеем надобность в представительстве народа перед государством; государство имеет надобность в представительстве народа в своих учреждениях. Но ни народ Русский, ни государство не имеют никакой надобности в представительстве революции в государственных учреждениях. Революционеры могут собирать свои конгрессы, где им угодно. Но зачем их конгресс заседает в Таврическом дворце? Зачем они пишут для нас законы? Зачем они, получая огромные права и государственное содержание, служат не государству, а своей «революции»?

Это – зрелище, которого смысл никто не может ни понять, ни объяснить. Это какая-то ирония неудачно составленных законоположений. Собираются революционеры, отрицающие государство, отрицающие даже наш социальный строй, люди явно и открыто ставящие целью своей деятельности ниспровержение того и другого, и государство их терпит в своей среде, оно позволяет им ниспровергать наш строй под охраной закона!

Это – абсолютно ненормальное положение. Это – бессознательное нарушение обязанностей государства перед самим собой и нацией, и оно проявляется у нас при реформированном строе вот уже несколько лет. Мыслимо ли думать при этом о каком-то умиротворении страны? Возможно ли оно при такой «конституции»? Ведь в сущности революционная часть наших «законодателей» играет при государстве ту же роль, как убийца Карпова играл при своей жертве. Абсурд увеличивается лишь тем, что Воскресенский, по крайней мере, обманывал полковника Карпова, а думские революционеры (кроме, может быть, кое-кого из октябристов) даже никого не обманывают. Они сами грозят революцией, сами заявляют, что присутствуют среди государственных учреждений именно для того, чтобы убить это государство. Получается такая «адская машина», которую даже не прячут ни под стол, ни под диван, а открыто пускают в ход с трибуны.

На все эти ненормальности, из года в год тянущиеся, мы, когда положение становится совершенно нестерпимым, отвечаем только роспуском Думы. Но роспуск палаты понятен только в тех случаях, когда государство считает полезным проверить разногласие мнений между правительством и избирателями. В отношении наших Дум вопрос был и остается совсем иной. Наши Думы наиболее плохи тем, что слишком легко превращаются в суккурсал[106]106
  От исп. sucursal – филиал.


[Закрыть] революции. При таком положении с избирателями вовсе не о чем совещаться, а необходима реформа самого учреждения. Что могут тут сделать избиратели? Предполагается само собой, что избиратели не желают и не могут желать революции. Вопрос не в этом. Вопрос в тех изменениях, которые необходимо совершить в самом учреждении Государственной Думы для того, чтобы превратить ее из учреждения вредного в учреждение полезное. Вопрос также в том, чтобы виновные в нарушении служебного долга члены Думы не оставались безнаказанными за свои деяния.

Борьба за Верховную власть

Наш талантливый сотрудник г-н Юрский, соединяющий серьезное юридическое образование с тонким знанием дел Государственной Думы, только что дал Московским Ведомостям (№№ 184–185) подробное рассмотрение того употребления, которое Государственная Дума делает из права запросов. Не один раз мы говорили и сами об этом предмете. Но г-н Юрский соединяет в одну картину фактические данные целого периода, и тенденция «запросов» вырисовывается у него с чрезвычайной яркостью.

В чем она состоит? В стремлении систематически сверхзаконно увеличивать власть Думы над правительством и даже распространять ее на области прерогатив Верховной власти, хотя, конечно, уже и подчинение правительства Думе составляет вторжение в область Монарших прерогатив, выражает стремление уравнять права Думы и права Монарха, Которому, по закону, присвоена Верховная власть.

Как известно и как неоднократно мы показывали на фактических примерах, совершенно то же стремление к подчинению себе правительства практикуется Думой путем данных ей бюджетных прав. Уже в самом начале работы третьей Думы левые фракции толкнули ее на такое употребление бюджетных прав и увлекли за собой огромное большинство. Даже и правые фракции, как, например, под влиянием общего возмущения деятельностью Морского Министерства, вступали на пути применения бюджетных прав к понуждению правительства на исполнение желаний Думы. В заключениях своего исследования г-н Юрский отмечает некоторые недостатки узаконений и думского наказа, которыми облегчается такое злоупотребление правом запроса. Предоставляем специалистам разработку тех улучшений, которые можно было бы произвести на этой почве. Но, несомненно, большого толка нельзя ожидать от этих улучшений, ибо сущность дела состоит не в недостатках наказа или иных частностей закона, а в самом характере Государственной Думы, законом созданной, и в отношениях самого же закона к Верховной власти.

Что действительно происходит в наших высших государственных учреждениях на почве тенденциозного применения права запросов и не менее тенденциозного пользования Думой бюджетными правами? Это, как мы много раз выясняли и как известно решительно всем, имеющим очи и уши, чтобы видеть и слышать, – это есть проявление борьбы за Верховную власть. Наш закон – по крайней мере по букве – оставил и после 1906 года Верховную власть за Монархом. Но тот же закон рядом статей ограничил власть Монарха властью Думы, ограничил власть Монарха уже даже тем, что перечисляет Его права, а следовательно, кладет им грани, и даже не особенно широкие. Укажем, например, что власть, именуемая в статье 4 Основных законов Верховной, по статье 119 тех же законов не может без одобрения Думы и Совета призвать на защиту отечества большего количества рекрутов, чем было последний раз разрешено этими учреждениями. Понятно, что весь ряд статей, ограничивающих власть Монарха, фактически разделяет Верховную власть между Монархом и так называемыми ныне «законодательными палатами». В самих законах, таким образом, заключаются не доведенные до конца начала парламентарного построения Верховной власти, то есть присвоения ее не одному Монарху, а двум палатам и Монарху в совокупности.

Таково законное положение, в котором действуют наши «законодательные палаты». Оно само по себе увлекает желающих к тому, чтобы доделать парламентаризм до конца, тем более что столь чрезвычайные права были даны Думе, к сожалению, именно в момент так называемой «революции», требовавшей уничтожения Самодержавия. Естественно, что к пользованию этими правами прихлынули лица именно из слоя, так или иначе поддерживавшего «революцию». Столь же естественно, что все они видят свою миссию в том, чтобы довести до логического конца парламентарное построение, заложенное, но не довершенное в 1906 году. Наконец, невозможно забывать, что огромное большинство так называемой интеллигенции, главной поставщицы слоя профессиональных политиканов, глубоко проникнуто конституционализмом и совершенно оторвано от исторического понимания русской Верховной власти. При совокупности всех этих условий невозможно даже и ожидать, чтобы в «законодательных палатах» не проявлялось борьбы за Верховную власть, за присвоение части ее так называемым «народным представителям».

И вот мы видим, что Дума обращает данные ей права запроса и права бюджетные не на полезное государственное употребление, а на, так сказать, «боевое» – на добывание новых и новых прав «народному представительству». Ход дел высшего государственного управления от этого страдает на каждом шагу. Деньги государственные назначаются не по требованиям тех нужд, коим следует удовлетворить, а по соображениям «политиканским», по требованиям задачи расширить власть Думы. Запросы служат не к водворению закономерности действий власти, а опять же преследуют боевые цели (подорвать авторитет власти, подчинить ее себе и т. п.). Итак, то, что в законе кажется благими намерениями, практически отзывается последствиями весьма вредными для нужд и пользы страны. Все это натурально, да и самая азбука политики учит нас, что нет более вредного зла в государстве, как борьба за Верховную власть. Там, где она почему-нибудь допущена, нечего ждать ни порядка, ни хорошего ведения государственных дел. У нас же, как сказано, сам закон дает почву для борьбы за Верховную власть, ибо практически не сосредоточивает ее ни в каком учреждении, ограничивает власть Монарха, но не дает откровенного парламента.

Посему-то критика действий Думы, которую дает г-н Юрский, может приводить лишь к тому выводу, что не в частностях наказа или закона, а в общем построении высших учреждений заключается источник вредной и дефектной деятельности «законодательной палаты».

У нас нередко приписывают всю беду плохому составу Думы как последствию недостатков избирательных законов. Да, конечно, избирательные законы имеют свои недостатки. Но ведь избирательные законы, чтобы быть хорошими, должны быть приспособлены к целям учреждения, для которого служат. Что же за учреждение имеется у нас в данном случае? Этого невозможно определить. Это вовсе не Дума в смысле исторического русского строя, это и не парламент, а нечто не определившееся, недоделанное. Она не призвана выражать народную волю, она не есть и Царское советное учреждение. Каким же образом возможно составить целесообразный избирательный закон для учреждения, сущность и цели которого совершенно неясны?

И потому-то простыми переделками избирательного закона нельзя помочь нашему горю. Нашему государству теперь нужнее всего ясное определение Верховной власти и ясная установка ее действия в государственных учреждениях. Только тогда, когда это будет сделано, можно по тому или иному плану создавать дельную Думу, а сообразно с этим создавать и хороший избирательный закон. Тогда исчезнет борьба за Верховную власть, и государственные учреждения, не развлекаемые и не потрясаемые борьбой, станут способны серьезно заниматься исполнением своего прямого долга.