Текст книги "Последний брат"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– … проштрафился. Ответственность общая. Так что на следующей неделе меня не жди.

– Так ведь на следующей неделе праздники… Почему вас не наказали на этой неделе?

– Как раз потому, что на следующей неделе праздники, – криво ухмыльнулся Трофим. – Это же армия.

Эрини некоторое время осознавала навалившееся огорчение. Вся ее напускная взрослость исчезла, и сразу стало отчетливо видно, что ей только-только исполнилось четырнадцать.

– А может быть как-нибудь получится? – с надеждой спросила она.

– Эх ты, дочь военного. – Трофим погладил её по голове. – Тебе должно быть стыдно задавать такие вопросы. Раз увольнительную отменили, тут уж ничего не поделаешь.

– А может все-таки как-нибудь?

– Никак, – отрубил он. А секундой позже подумал, что был слишком резок, и попытался смягчить свой тон. – Не огорчайся, две недели пролетят быстро.

– Две недели будут тянуться как год, – серьезно сказала Эрини. – И знаешь что. Я все равно буду тебя ждать.

– Зачем? Я не приду.

– А вдруг ты придешь?

– Это глупость. Я не смогу.

– А вдруг что-то изменится?

– Нет, не изменится. – Трофим уже слишком долго пробыл в армии, чтобы верить в чудеса.

– Я все равно буду ждать, – упрямо сказала Эрини, прежде чем юркнуть за дверь своего дома.

Новая неделя была долгой, и как всегда, физически утомительной. Выход в город для его контубернии был отменен, Эрини была так же далека и недоступна, как самая яркая ночная звезда – Полос. И даже хуже, потому что звезда хотя бы видна, а Эрини – нет. И всю неделю по мере приближения дня, когда они обычно встречались, Трофим вспоминал её обещание ждать, и то сердился, то улыбался. Это так приятно – сознавать, что тебя ждут. И неприятно – что ждут напрасно. Два этих чувства росли всю неделю и в означенный день достигли пика. А еще на воротах стоял новый оптион, который не знал всех учеников в лицо. А еще Петрона из соседней контубернии сказал, что он, кажется, съел что-то не то, и теперь ему совсем не хочется в увольнительную. Так все совпало. Искус был слишком велик.

Если бы Эрини сказала как-то иначе, ну к примеру: «Я буду ждать, значит, ты должен прийти обязательно», он бы даже не подумал сделать глупость. Но она просто сказала, что будет ждать, даже зная, что он не придет…

И Трофим сделал глупость. Когда наступило время увольнительной, он небрежно прошел мимо новенького оптиона, предъявив ему табличку на имя Петроны.

Они с Эрини провели замечательный вечер, а на следующий день Трофиму так вдули плетью перед строем, что мало не показалось. Петрону он не сдал, сказал, что умыкнул табличку. Ему не поверили, но Петрона получил отсрочку, потому что к вечеру следующего дня уже так маялся желудком, что был отправлен в лазарет. Петрону взгрели, когда он выздоровел. В благодарность за помощь и перенесенное наказание Трофим отдал ему двухнедельный рацион сдобы. К тому времени Петрона уже перестал каждый пять минут демонстрировать окружающим содержимое своего желудка и смог оценить лакомство. Но это было потом. А сразу после наказания…

– Ты, конечно, сделал глупость, – сказал Трофиму Улеб после того как они с Титом довели его до койки в казарме и уложили на живот. – Но нас здесь вообще порют за такие пустяки, что, возможно, твоя глупость даже чего-то стоит.

С этим Трофим был, в общем, согласен, хотя встреча с Эрини уже прошла, а вот спина болела здесь, сейчас, и надолго. Но все же по-настоящему пожалел он о своем поступке гораздо позже. За самовольный выход, его лишили и следующей увольнительной, но зато к очередной встрече с Эрини, он хоть мог не ерзать, когда рубаха неловко прикасалась к спине. Родителям Эрини – Геннадию и Панфое – он что-то наврал по поводу своего недельного отсутствия. И все же дело раскрылось, когда оставшись с ним наедине, Эрини от души тыкнула его кулачком по спине, – а его аж в лице перекосило. Она задрала ему рубаху, увидела рубцы и заплакала, а он говорил, что ничего страшного, и что она тут совсем ни причем. Весь вечер после того она была грустная, и глаза ее то и дело влажнели. Как ни старался Трофим, развеселить её никак не удавалось. Единственное, что его радовало, что все раскрылось не при Геннадии. Но и тут он ошибся, потому что в свой следующий визит хозяин дома завел Трофима в комнату, удалил жену, и обрушил на него все громы небесные.

– Порка за нарушение дисциплины! – бушевал Геннадий, гневно хмуря брови. – Стоило тебе приезжать в столицу из твоего Траянополя. Драть задницу тебе могли и там! Для дурака везде найдется плеть! И что я скажу твоему отцу, который поручил тебя моей опеке? Что я отвечу, если он спросит, как ты?

– Скажите правду – что его сын из лучших учеников в школе, – не поднимая глаз посоветовал Трофим.

Геннадий досадливо крякнул. Этого, в общем, отрицать было нельзя.

– А моя дочь тоже хороша… И ты, болван! Если лезешь в неприятности по бабскому слову!

– Эрини-то тут причем? – спросил Трофим.

– Да, ты мне еще поквакай! – духарился Геннадий. – Я что дурак по-твоему, не вижу, если у дочери на сердце неладно. Расспросил, а у неё слезы в два ручья, да сопли пузырями: виноватая я!… Ладно, каждый отвечает за свое. Это вам на будущее наука. Пошли обедать.

И Трофим понял, почему Геннадий сказал «Вам наука», только когда они сели за стол. Потому что сидели они собственно втроем, Трофим, Геннадий и Панфоя. А вот Эрини не сидела, а так… ерзала и охала, периодически закусывая губу и привставая.

– Зря так, Геннадий, – сказал Трофим, отложив ложку. – Ты мой опекун, и мне вместо отца здесь отцом назначен. И дочь твоя пока в твоей власти. Но когда мы поженимся, я её пороть никогда не буду. И тебе не дам. Особенно по… пониже спины.

– Ну и дурак, – буркнул Геннадий. – В Библии сказано, что отлепится чадо от родителей, а поженившись, станут супруги единой плотью. Вот и отвечайте за свою дурь как единая плоть. Тебе порка, и ей порка. Пороть он не будет… Ишь… Может и не будешь. Я вон, свою Панфою сроду пальцем не тронул. – Он глянул на жену. – Правду говорю, нет?

– Святая правда, – кивнула Панфоя. – Ни разу не бывало.

– А почему? – Вопросительно поднял палец Геннадий.

– Не было нужды, – пожала плечами Панфоя. – Все что надо еще батюшка мой розгой вразумил.

Трофим и Эрини одновременно вздохнули.

Трофим очнулся от воспоминаний. Все это было давно. А сейчас он приближался к оптиону у ворот все ближе. Подходила его очередь. Он сдал оптиону глиняную табличку и вышел на улицу. Увольнительная. Его ждала Эрини. Замечательный день.

* * *

Из их контубернии последним из ворот школы вышел Юлхуш.

– Ну, и куда мы направимся? – спросил Тит, когда Юлхуш присоединился к ним.

– Куда направится Трофим, я знаю. – Лукаво улыбнулся Улеб.

Трофим в ответ со спокойной улыбкой развел руками, мол, да, всем давно известно, чего уж там.

– У нас тоже есть свои дела, – тихонько хлопнув Амара по плечу, сказал Юлхуш.

Амар согласно кивнул.

– У всех есть свои дела, – пробурчал Тит. – Контуберналы, это прекрасно, что вы отдаете должное подругам. С Трофима и спрос невелик. – Тит пренебрежительно махнул рукой. – Он у нас уже человек для свободы потерянный, почти семейный. Как писал старик Лукреций – консуэтудо консиннат аморэм – привычка вызывает любовь. Вот он и бежит под крыло своей Эрини. Ему там и хорошо, и покойно.

– Хорошо – да. А покойно, это уж я не знаю, – засмеялся Трофим. – Эрини не очень соответствует своему имени. Спокойной она бывает редко.

– Не суть, – отмахнулся Тит. – Я не вдаюсь в подробности. Мне совершенно не нужно знать, какой знатной патрикианке Улеб помогает пережить тяжкую разлуку с мужем, и у сдобненьких дочек какого булочника могут родиться подозрительно раскосые дети, если кое-кто из степных жеребцов не натянет вовремя удила.

– У него действительно большие уши, – пробормотал Амар, искоса взглянув на Тита и толкнув Юлхуша в бок. – Надо бы их как-нибудь ночью слегка укоротить… А?

– Ага, – согласился Юлхуш.

– Нет, надо просто познакомить его с такой девкой, чтоб он с неё не слезал, – сказал Улеб. – Или она с него. Тогда у него не будет времени глядеть в чужие окна.

– Спокойно! – Поднял руки Тит. – Старина Тит сам найдет себе грудь, на которой уютно поместится и он сам, и его уши.

– Никогда не понимал твоего пристрастия к необъятным бабам, – пожал плечами Улеб.

– О вкусах не дискутируют, – ухмыльнулся Тит. – Кому-то нравится валяться на костях, кому-то на мягкой подушке. Кроме того, некоторым просто не дано оценить толстушек. У них ведь трудно добраться до потаенного. Для этого, знаешь, нужна некоторая… длина.

– Ты всегда выражаешься слишком украсно, – состроил серьезное лицо Улеб. – Из-за этого я обычно понимаю одно твое слово из десяти. Но сейчас, сдается, ты меня оскорбляешь?

– Можешь попробовать отомстить мне в фехтовальном зале, на мечах, – великодушно разрешил Тит.

– Мечи в каждой руке? – поинтересовался Улеб.

– Ну… будем считать, что я извинился, – поскучнел Тит. – Посноровили вас там на Руси, обоеруких…

– А чего у вас все так сложно? – Как-то слишком простодушно удивился Фока. – На мечах… Отошли за угол, да смерили.

– А-а… – Убито хлопнул себя по лбу Юлхуш. – Я думал здесь уже все мужи, а не малышня беспорточная.

– Это, наверное, и через тысячу лет будет, – хмыкнул Фока. – Представляешь, мир уже будет совсем другой. Может, даже все научатся летать, аки Дедалы. А юноши все будут того, смерять.

– Кстати, Тит, – подал голос Трофим. – Ты сказал обо мне, Улебе, Амаре, Юлхуше. Только о Фоке ничего не сказал. Обнародуй?

– Фока слишком смазлив, – скорчил рожу Тит. – Эти его томные глаза и классический греческий профиль… И о делах своих даже обмолвками не распространяется. Думаю, считать его девок – только вас унижать. Но давай скажем так, встреч с патрикианкой я ожидал скорее от Фоки, чем от Улеба. Это так, общее впечатление.

Фока коротко сверкнул на Тита глазами, но промолчал.

– Так вы меня сбили и не дели мне закончить мысль, – поднял палец Тит. – Я рад, что вы не забываете приносить дары Венере, но ведь надо помнить и о боевом братстве. Давайте сегодня встретимся хотя бы за пару часов до конца увольнительной и посидим где-нибудь вместе?

– А где? – спросил Улеб.

– Ну… Хотя бы портовый трактир «Эльм», в Элефтерии. Дешевое место. Дешевое вино.

– Самое дешевое, – хмыкнул Трофим.

– Ага, – подтвердил Тит.

– Дрянное вино и дорвавшаяся до него пьяная матросня. В прошлый раз как раз в таком месте и вышла драка.

– Что они нам? – пожал плечам Тит. – Мы пройдем сквозь них, как нож в масло.

– Мне это «масло» тогда засветило хороший фингал, – буркнул Трофим. – Плотин потом полдня меня распекал.

– Плотин распекал тебя не за драку, а за то, что ты позволил добраться до своего лица какому-то жалкому матросяге.

– Неважно. Когда Плотин орет, повод теряет значение… Да и вообще, ваши рожи я так и так увижу после увольнительной, в отличие от сами знаете кого… Смысл похода?

Тит повел взглядом куда-то поверх голов друзей и прищелкнул пальцами, подыскивая слова.

– Смысл в том, что можно посидеть вместе. Выпить вина – прогорклого. Съесть похлебку с квелым луком. Но все это не по сигналу трубача. Понимаешь, друг Трофим? Кусочек свободы.

Это Трофим понимал. А Тит обращался уже ко всем:

– Да бросьте, ребята. Последний год школы – и нас разбросают по назначениям. Фема большая, а кого может и дальше пошлют. Хорошо, если потом увидимся. И что мы вспомним друг о друге? Только как Плотин с остальными давили из нас сок? Пошли посидим вместе, пока еще можем. Хоть и не по человечески, но как кошель позволяет.

– Ладно, оратор, – улыбнулся Улеб. – На этот раз толково сказал. Я – за. Амар, Юлхуш – вы как?

Юлхуш с Амаром переглянулись и кивнули.

– Дело! – обрадовался Тит. – Фока?

– Согласен, – сказал Фока, быстро прикинув что-то в уме.

– Остался только ты, семьянин. – Тит невинно смотрел на Трофима.

– Черт с вами. Приду, – пообещал Трофим. – Только для того, чтобы последить за вами, разбойники. Эрини ругаться будет…

– А ты покажи ей, кто в доме будет хозяин, – посоветовал Улеб. – Кулаком по столу, и брови к переносице сдвинь. – Улеб показал, как надо сдвинуть брови. – Поставь себя сразу. Потом-то и жить проще будет.

– Да, спасибо за совет… – постненьким голосом поблагодарил Трофим. – Ну тогда давайте решать, где и во сколько встречаемся. Времени мало. Надо его сжимать.

* * *

На стук в дверь открыл отец Эрини, бывший кентарх [10]10
  Кентарх – Производное от латинского «кентурион». Основой осталось латинское centum – «сотня», к которой добавилось греческое окончание арх, – «начальный», «первый», «главный»). Смысл слова остался тот же – командир сотни, сотник. Чистый греческий синоним, который также был в ходу в разные периоды – гекатонтарх.


[Закрыть]Геннадий. Он встретил Трофима одобрительным рычанием. Крепкий, хромой, с битой сединой черной жесткой шевелюрой, он и на покое не утратил былой звучности командирского голоса.

– А, Трофим! – загремел он на весь маленький дворик. – Заходи.

Они прошли в боковую дверь. Здесь их встретила Панфоя. Эрини не унаследовала от матери тихого нрава, зато взяла улыбку.

– Попробуй груши, Трофим. – Панфоя показала на вазу с фруктами на столе. – Медовый вкус. А я пока позову Эрини.

Трофим устроился за столом напротив Геннадия, заполучил в руки грушу и вонзился в нее зубами.

– Ну, рассказывай… – предложил Геннадий, привычно отставив в сторону плохо гнущуюся ногу. Как военный, который большую часть жизни отдал войску, он любил расспрашивать Трофима о нынешней учебе и военной премудрости, а как старый друг отца Трофима, которому Трофим был отдан в попечение, считал своим долгом быть в курсе всех новостей. – Рассказывай, – повторил Геннадий, и Трофим уже открыл рот, как в распахнувшуюся дверь ворвался небольшой вихрь и, кружась, налетел на Трофима. Выбитая из руки груша со спелым чпоком впечаталась в пол. А вихрь обернулся Эрини, удобно уместившейся на коленях Трофима, и обвившей ему шею своими тонкими руками.

– Груша… – Укоризненно выпятил губу Трофим.

– Возьми две. – Эрини повернулась к столу, цапнула из вазы два плода и повернулась обратно, держа их перед Трофимом на уровне своей головы, наподобие сережек. Так вот образовалась перед ним картина: смуглое личико с голубыми глазищами и спиралькой спадающего на лоб непокорного черного завитка, и две груши по сторонам, обрамлением. – Нет, возьми одну, – передумала Эрини. – Обе спелые, свежие. Какую выбираешь, Аристотелев ослик?

– Кто-кто? – переспросил Трофим.

– Был такой философ Аристотель, – пояснила Эрини.

– А, слышал, воспитатель Александра Великого.

– Так вот, он придумал умозрительную задачу про осла. Что если несчастная животина однажды окажется между двумя совершенно одинаковыми кучами сена, до которых будет совершенно равное расстояние? Если осел не решит, какую из одинаковых охапок предпочесть, он может просто умереть с голоду.

– Дурак осел, если не сообразит, – сказал Трофим и решительно взял у Эрини грушу с правого уха. – И Аристотель твой тоже дурак, – подытожил он и открыл рот, чтоб отчекрыжить кусок от фрукта.

Но Эрини прикрыла ему рот ладошкой.

– У осла был совершенно одинаковый выбор. А груши разные. Одна лучше, другая хуже. Ты взял одну себе, а вторую оставил мне. Какую?

Груша замерла, не дойдя до места назначения. Конечно Эрини он отдаст лучшую. Теперь бы понять, какую он схватил?.. На кожуре у этой больше точек. Зато и цвет у ней спелее, чем у второй.

– Как ни выбери, будет неправильно, – подал голос Геннадий и подмигнул Трофиму. – Мужчина должен руководить в принципиальном, а в мелочах вроде груш… Не хочешь попасть впросак, предоставь женщине решать самой.

– Да ты у меня мудрец, – засмеялась в дверях вернувшаяся Панфоя.

– Конечно, – подтвердил Геннадий. – Для этого аудиториумов [11]11
  Аудиториум (от лат. audire – слушать) – в общем смысле, школа. В частном – старое название элитной школы светского образования в Константинополе. Финансировалась и починялась непосредственно императорам. Со временем аудиториум так же стал именоваться «магнаврой» (от лат. magna aula – большая зала), по названию богато украшенного зала в императорском дворце, где стали проводиться занятия.


[Закрыть]оканчивать не надо. Достаточно несколько лет брака, и все.

Трофим вернул грушу Эрини. Та секунду инспектировала оба плода взглядом, потом откусила от одной, а вторую отдала Трофиму.

– А ты мне какую отдала? – полюбопытствовал Трофим.

– Лучшую, конечно, – уверила Эрини и взлохматила ему волосы.

Панфоя же наклонилась, чтобы поднять ту первую злосчастную грушу, которая оказалась на полу.

– Оставь, – сказал Геннадий, – пусть полежит. Что на пол – то предкам.

– Фу, муж мой! – фыркнула Панфоя. – Ты же крещеный человек, а про предков говоришь как эллин [12]12
  Эллины. – Самоназвание народа, который в Римском государстве прозывали «греками». С укреплением христианства, слово «эллин» для ромеев, (в том числе уже и для ромеев греческого происхождения вошедших в состав Римской Империи), постепенно стало означать грека жившего до пришествия Христа, и поклонявшегося пантеону ложных богов. Таким образом, это слово могло применяться в определенных ситуациях и с негативным оттенком.


[Закрыть].

– Ничего, – отмахнулся отец. – От Бога от одной груши не убудет, а предкам, может, приятно.

– Аристотель, кстати, тоже был эллин, – поделилась Эрини. – Христос ведь тогда еще не пришел, куда же ему было деваться?

– Кто? – переспросила Панфоя, которая, отлучаясь, пропустила часть лекции дочери.

– Аристотель, – пояснил Трофим. – Он уморил голодом осла.

– Гадость какая! – ужаснулась Панфоя. – То-то и видно, что нехристь.

– Да нет, мама, – пояснила Эрини. – Это же он только в уме.

– Грешная мысль – уже грех, – наставительно сказала Панфоя. – Может, зря мы тебя отдали в светскую грамматическую школу [13]13
  Грамматическая школа, – школа второй ступени, т. е. среднего образования.


[Закрыть]… Вы там хоть молитвы-то читаете?

– А как же, каждое утро, – кивнула Эрини, и прикрыв глаза, заучено отбила скороговоркой: – Господи Иисусе Христе, раствори уши и очи сердца моего, чтобы я уразумела слово твое и научилась творить волю твою.

– Годная молитва, – улыбнулась Панфоя. – Только это надо не просто бубнить, а понимать.

– Ага, – снова кивнула Эрини. – Ладно, мы пойдем посекретничать. Можно?

– Идите, – разрешила Панфоя. – Только помните, что вы…

– Помолвлены, но еще не женаты, – закончила Эрини, подняв палец, и копируя наставительные интонации матери.

– Вот-вот.

– А я между прочим хотел Трофима расспросить как дела, – напомнил о себе Геннадий.

– Я тебе за него все и так могу рассказать, – отмахнулась Эрини. – Спит на жестком. Носит железо. Кормят скромно. Ругают много. Так? – Она повернулась к Трофиму.

– Так, – улыбнулся он.

Геннадий захохотал.

– Ну вот видишь, – сказала Эрини отцу. – Все как было у тебя. Ничего нового ты не услышишь. Всё, я его забираю.

Она слезла с колен Трофима, решительно схватила за руку и потащила его к выходу из комнаты.

– Мы позовем вас к трапезе! – крикнула им вслед Панфоя.

* * *

После обеда они с Эрини сидели во дворике. Геннадий придерживался стародавних обычаев – плотно трапезничали в его доме только раз в день, в четыре часа… Каменная скамейка в дворике семьи Эрини была совсем маленькой, как раз на двоих. Эрини прилепилась к Трофиму, и рассказывала смешное о подружках и учителях-дидасколах, а он в ответ о своих товарищах и наставниках-командирах. А потом они, оглядевшись, – не мелькнет ли поблизости силуэт зоркой Панфои, – целовались, и от этого сладко кружилась голова. Потом они долго сидели молча. Но Трофима это не смущало. При общении с Эрини ему не нужно было искать темы для разговора, заполнять паузы, думать, как ответить. Он просто мог оставаться самим собой. Это было здорово. Эрини стала ему другом, – пусть и в женском хитоне. Другом, и большим… Трофим сидел и грелся. Не только потому, что воздух был тепл, и припекало солнце. И не потому, что сверху камень скамьи прикрывала деревянная облицовка, чтобы камень не мог тянуть из сидящих тепло; чувствовалась хозяйственная рука Геннадия… Не только поэтому. Трофиму было тепло. Он грелся. Это самое верное слово, что он мог подобрать.

– Да тебя совсем разморило. – Пихнула его в бок Эрини и засмеялась звонким колокольчиком. – Говорила же, не нужно сидеть на скамье, пока солнце в нашу сторону.

– Ага, – сказал он. – Так бы и сидел…

– О чем ты думаешь? – спросила Эрини.

– Ни о чем, – честно ответил Трофим.

– Как это?

– В смысле?

– Как это – ни о чем?

– А что такого? Сижу, солнце ласковое. Думаю, что мне тепло. Не думаю, а чувствую, выходит.

– Сразу видно, солдат, – фыркнула Эрини. – Тепло ему, и пузо сыто. Больше ничего и не надо.

– Мне тепло, сыто. Это немало на самом деле, – пожал плечами Трофим. – Только понимает это обычно тот, кому случалось голодать и мерзнуть. Знаешь, человек, наверное, никогда не сможет оценить, насколько сейчас плохо или хорошо, если ему не будет, с чем сравнить. Живешь в старой хижине, а вспоминаешь о том, как вообще не имел крыши над головой, – и тебе хорошо.

– А если живешь в хижине, а вспоминаешь о потерянном дворце? – спросила Эрини. Любую мысль её живой ум ухватывал быстро.

– Тогда наверняка чувствуешь себя плохо. Интересно, да? Хижина одна, а относиться к ней можно совсем по-разному, смотря какой опыт за спиной. А вывод знаешь какой?

– Ну, какой?

– Получается, что чем хуже тебе когда-то было, тем больше возможность чувствовать себя довольным в твоих нынешних обстоятельствах. Точка отсчета меняется.

– Хм… Может, для этого Бог страдания и злодейства всякие попускает? – задумчиво спросила Эрини. – Чтобы было с чем сравнивать.

– Не знаю… Предстану – уточню.

– Ну, ты с этим не торопись. – Пихнула его Эрини.

– Не буду. Вот, кстати, прародители наши грешные, Адам и Ева. Сидели в райском саду на всем готовом, ели, спали. Но им сравнить-то не с чем было, поэтому стало скучно и томно, они послушали змея и схрумкали плод с запретного дерева. Бог их за это выгнал взашей в голод и холод, и тут уж они вспомнили потерянный рай с горючими слезами. А вот если бы Бог сперва поселил Адама с Евой на обычной земле, дал продрогнуть слегка, и чтоб кишки к хребту подвело, а уже потом в рай… Думаю, приползи в таком разе к Еве дьявольский змей с лукавыми речами, она б его за хвост взяла и к дереву башкой пару раз от души приложила. В общем, недокумекал чего-то Бог.

– Хорошо тебя наш преподаватель закона Божьего не слышит. У него бы удар случился.

– А чего?

– Как-то ты о Боге говоришь… Ну знаешь, как о соседе каком-то… Без почтения.

– Да нет, я с почтением… И хорошо, что он не додумал. А то сидели бы до сих пор Адам с Евой в раю, безгрешные. Они ж там, наверное, даже целоваться не умели. И ни я, ни ты, ни родители наши вообще бы не появились.

Эрини вздохнула.

– Ты чего?

– О родителях сказал, я и подумала. Вот окончишь ты школу, и пошлют тебя служить…

– Поедешь со мной?

– Знаешь же, что поеду. А родители одни останутся. Потому и вздыхаю.

– Ну… – Он не нашелся, что ответить.

– Ничего. – Эрини перестала хмуриться и улыбнулась. – Вот ты у меня вырастешь из обычного декарха в самого-самого знаменитого стратига, разбогатеешь, купишь большой дом, и поселишь моих родителей с нами. Правда?

– Ага…

– И твоего отца к нам перевезем.

– Не поедет. Упрямый. В гости приедет, а насовсем нет. Всегда говорил, что будет жить рядом с могилой матери.

– Поедет. Мы уговорим. Старикам трудно жить одним.

– А я тебе говорю, что у него лоб медный, и… Тьфу! – Он встрепенулся. – Да что мы уже обсуждаем, поедет он или нет, будто я уже стратиг-комоставл, и дом готов, и слуги бегают, и кладовые ломятся, и осталось только его уговорить!.. Совсем ты мне голову задурила!

– А мечтать так и надо, – серьезно сказала Эрини. – Иначе не сбудется. Как Бог на небесах поймет, что человеку хочется, если он того даже внутри себя не может обрисовать?

– Может оно и так… – Трофим хлопнул себя по колену. – Ну, мне пора.

– А что так рано?

– Ну, понимаешь, ребята из моей контубернии сегодня договорились до конца увольнительной посидеть в кабачке.

– Так ты от меня раньше уходишь, чтоб со своими вояками в кабаке пьянство учинить?! – Повернула его к себе Эрини.

– Да ну, ты что! – возмутился Трофим. – Просто… я же у них старший. Нужно приглядеть, чтобы они там чего не учинили, и сами в срок вернулись. С меня ведь спросится.

– А-а… Ну раз так. А по-другому бы не отпустила.

– Да по-другому я бы и сам не ушел.

– Ну, скажи мне что-нибудь нежное на прощание.

– А чего?

– Нежное! Чего… Сам должен думать!

Трофим наморщился в суровых мысленных потугах.

– До встречи… капелька.

– Капелька… – Эрини покатала слово на языке. – Да, так мне нравится. До встречи, стратижонок.

* * *

Узкая улочка, на которой располагался трактир «Святой Эльм», находилась в черте городских стен, но недалеко от гавани. На ней, отделенной от побережья некоторым расстоянием, уже не был слышен дневной несмолкаемый шум порта, с его торговой разноголосицей, грохотом переносимых грузов и поскрипыванием пришвартованных кораблей. Но все же близкое присутствие порта ощущалось. Суета, толчея… По улочке целенаправленно шагали и просто слонялись крепкие представители разных народов с серьгами в ушах, с выгоревшими на солнце волосами, продубленной морским ветром кожей и привычно широким поставом ног, как будто твердая земля под ногами могла в любой момент заплясать ходуном в морской качке.

Впрочем, многих из этих парней, что в этот час выходили из расположенных здесь кабаков, действительно крепко штормило. Выйдя на уличный простор, они двигались замысловатыми галсами, оживленно горланя и поддерживая друг друга. Тем же, кто отдыхал в одиночестве и не мог рассчитывать на дружеское крепкое плечо, приходили на помощь портовые девки разной степени потасканности. После коротких веселых переговоров они подхватывали моряков свойским объятьем и вели их в уединенные места, где можно было прилечь и завершить сделку.

А вон тому одиночке, вывалившемуся из двери, украшенной вывеской «Царицы галикарнасской», не повезло. От команды он оторвался, и на девок ему рассчитывать не приходилось – весь его внешний вид свидетельствовал, что денежный балласт сброшен без остатка. Даже крепкие ноги временно отказались служить владельцу, и он вынужден по-звериному опуститься на карачки, чтобы сохранить остойчивость. Нет – и четыре не держат – морячок со стоном разочарования возлег всем телом на грязную мостовую.

Беда, что он упал прямо перед входом. Другой, черствый сердцем мореход, стремясь приобщиться к празднику под вывеской, просто наступает на бедолагу и заходит вовнутрь. Следующие двое, подойдя к распростертому телу, замысловато матерятся от восхищения, и совместно подцепив бесчувственное тело ногами, отпихивают его в сторону, как мешающее бревно. Это сделано почти деликатно, с пониманием – сегодня ты, а завтра я… Перекатившееся тело мычит, ворочается, и застывает у стены.

Двигаясь по улице, Трофим вертит головой, старясь ничего не упустить взглядом. Рядом идет Улеб. За ними парой Тит и Фока. Замыкают маленькую нестройную колонну Юлхуш и Амар. Место не то, чтобы опасное, но не стоит здесь щелкать клювом.

Портовую гавань со всех сторон охватывали улочки с увеселительными заведениями рассчитанными на разный достаток. Были гостиницы и таверны с репутацией, для состоятельных капитанов и науклеусов. Были завышающие цену кабаки с красочными вывесками, которые брали удачным расположением, пользуя морячков из тех, кому не терпелось спустить жалование и недосуг искать более дешевых мест, – гуляй морская душа! Были совсем уж трущобные берлоги, куда стороннему человеку лучше не соваться. Там свои стояли за прилавком и сидели за столиками, и свои обделывали дела со своими, а из посторонних туда рисковала зайти разве что городская стража в паноплии. И были такие, как на этой вот улице заведения, где за скромные деньги можно было получить толику нехитрых радостей.

Но все же не стоит зевать и здесь. Вокруг снует народ, наболтавшийся в море, а теперь возбужденный винными парами. Крепкие люди с морскими ножами, которыми можно и канат перерезать, и по живому телу полоснуть. Поэтому Трофим со товарищи двигались аккуратно, без лишней толчеи. Впрочем, и окружающие не стремились нарваться на шестерых здоровых молодых парней с воинскими поясами.

– Смотри! – Улеб пихнул Трофима в плечо, привлекая внимание.

Там, над тем самым бесчувственным моряком, которого Трофим заметил еще минуту назад, под вывеской «Царицы», теперь склонился какой-то юркий юнец. Бросая быстрые взгляды по сторонам, он ощупывал бесчувственное тело. Гримаска разочарования исказила лицо парня, и он, повернув голову лежащего, начал выковыривать из его уха морскую серьгу.

– Чего там? – Сзади из-за плеча навострился Тит.

– Вор, – холодно и кратко ответил Улеб.

– Взгреем? – азартно, полувопрошая-полуутверждая воскликнул Тит.

– А стоит? – усомнился Фока. – Тот свин сам карманы подставил.

– Моряк на свои гулял, – хмуро возразил Улеб. – Что он дурак, то вору не оправдание.

– Чего замедлили? – Спросил нагнавший сзади Юлхуш.

– Да вон, ворюга моряка от денег лечит, – показал Тит на ловкача, который опасаясь драть серьгу через мочку уха, возился с защелкой, и оттого несколько потерял бдительность.

– Плохо, – покачал головой Юлхуш.

– Нехорошо, – согласился Трофим. – Ребята, только без членовредительства…

Они гуртом двинулись в сторону вора, но добраться до него не успели.

Из дверей кабака вышел чернявый мелким бесом завитый здоровенный моряк в безрукавке. Он лихо оглядел окрестности, будто с корзины на мачте горизонт осмотрел, и вдруг скосив глаза вниз, прямо у себя под носом увидел творимое с братом-моряком непотребство. Несколько секунд он хлопал глазами, и наконец сообразил в чем дело.

– Ах ты!.. – воскликнул моряк, на ходу выдавая порцию мата, подскочил к парню и без лишних разговоров выдал мощный удар с ноги. Однако то ли выпитое в кабаке лишило моряка точности действий, то ли парень успел отклониться, но сандалия лишь скользнула парню по голове, и врезалась в плечо. Впрочем, воришке и этого хватило, он с каким-то кошачьим звуком шлепнулся на спину, тут же вскочил и, проскочив мимо разлапившего руки чернявого, бросился прочь по улице, в сторону противоположную той, откуда шли контуберналы.

– Спугнул, – разочарованно буркнул Тит, наблюдая, как парень удаляется, ловко огибая прохожих.

– Держи вора! – Наконец-то перестав материться, во всю мощь луженой глотки закричал чернявый. Прохожие начали с интересом оборачиваться, а убегающий парень еще прибавил. Он уже набрал хорошую скорость, как на том конце улицы из-за угла появился городской патруль. Вряд ли городская стража смогла так чудодейственно явиться на призыв моряка. Скорее всего просто шли мимо… Восемь человек под водительством декарха, они тут же выхватили парня из толпы профессиональными взглядами.

Вор мигом тормознул, и затравленно озираясь, начал искать хоть какой-то проулок. Но дома на улице стояли стена к стене. Тогда он развернулся, едва не поскользнувшись на булыжниках мостовой, и пихнув в сторону завизжавшую девку, бросился обратно. Чернявого моряка он заранее обогнул по большой дуге, и решил было, что уже выбрался, но тут увидел развернувшихся ему на встречу в цепь шестерых друзей. Лицо вора выразило гремучую смесь злобы и отчаянья.

– А ну стой, шакаленыш! – рявкнул Тит.

Народ вокруг между тем, наконец начал соображать, что происходит, в результате вокруг вора образовалось пустое место, и он оказался как бы в центре арены с границей из волнующихся людей. Вор сделал еще одну попытку проскочить в месте, где не видел угрозы, заметался, попробовал прорваться, но там его оттолкнул обратно какой-то седой человек. Тем временем к месту действа, распихивая граждан, протиснулся декарх [14]14
  Декарх (греч), декурион (рим), – десятник.


[Закрыть]со своими солдатами.

– Иди сюда, – властным голосом привычного повелевать человека сказал декарх, и этим неуловимо напомнил Трофиму оптиона Плотина. – Не заставляй моих людей бегать. Иначе они будут злы с тобой.