Текст книги "Древний Китай. Том 1. Предыстория, Шан-Инь, Западное Чжоу (до VIII в. до н. э.)"

Автор книги: Леонид Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

Ранние протогосударственные структуры в Китае

Эпоха неолита представлена в Китае, как и в других районах ойкумены, лишь примитивными формами социальной организации типа деревенских общин в рамках более или менее крупных этнических общностей, функционировавших, скорей всего, по принципу механической солидарности. Трансформация подобных образований и возникновение самых ранних надобщинных политических структур в бассейне Хуанхэ могут быть датированы, по имеющимся данным, лишь второй третью II тысячелетия до н.э. Это доаньянские комплексы типа Эрлитоу или Эрлигана. Вне бассейна Хуанхэ, к югу от него, функционально близкими к ним, как упоминалось, были комплексы типа Пань-лунчэна и Учэна, которые, однако, могут быть датированы и более поздним, аньянским временем. За последние годы аналогичные комплексы были обнаружены и в районе пров. Сычуань, на юго-западе современного Китая, а также в ряде других мест.

Все комплексы, о которых идет речь, в принципе однотипны. Они представляют собой поселения с дворцовым строением, иногда, как в Эрлигане, городского типа, т.е. окруженное стеной. Обилие ремесленных мастерских и развитая индустрия бронзы, уровень ремесленного мастерства и искусства, сами размеры поселения и различия в пышности захоронений – все это неопровержимо свидетельствует о существовании сложного стратифицированного общества, знакомого с профессиональным разделением труда, социальным расслоением, престижным потреблением верхов и, естественно, с политической администрацией, пусть даже в ее наиболее ранней форме.

Судя по характеру культуры, комплексы эрлиганской фазы соответствуют этапу формирования первичных надобщинных политических структур типа раннего и простого протогосудар-ства. Возможно, некоторые из них на позднем этапе их эволюции (Эрлиган с многокилометровым городским валом) являли собой начальную форму сложного составного протогосударства, т.е. надобщинной политической структуры, состоявшей из центра и тяготевших к нему периферийных региональных полуавтономных подразделений. Однако пока что археология не дала убедительных свидетельств существования политической структуры такого рода даже в районе Эрлигана.

Важно также заметить, что не найдено пока и никаких материальных доказательств существования в то далекое время (середина II тысячелетия до н.э.) каких-либо мощных по размерам, развитию цивилизации и политической структуры образований типа государств или династий, в качестве которых традиция называет Ся и доаньянское протогосударство Шан во главе с победителем Ся Чэн Таном и его многочисленными потомками-преемниками. Но если считать традиционные представления о Ся и Чэн Тане как победителе Ся и основателе государства-династии Шан в качестве мощной, крупной, развитой политической структуры раннечжоуской историзованной легендой, то как следует, исходя из имеющихся данных, интерпретировать преданьянский этап существования китайцев, заключительный этап их предыстории (если историю – письменную, документальную – начинать с аньянского комплекса Шан)?

Что касается Ся, то об этом уже шла речь. Зафиксированную Сыма Цянем генеалогию правителей этой легендарной династии от Юя до развратного Цзе, побежденного будто бы Чэн Таном, можно считать легендой, в качестве материала для которой использовались предания, сохранившиеся в памяти племен, включенных в состав военно-политического образования, возникшего после победы чжоусцев над шанцами, о чем уже упоминалось. Но коль скоро дело обстояло таким образом, то можно согласиться с предложением китайских археологов, согласно которым эрлитоу-эрлиганский комплекс был чем-то вроде того, что легенды именуют Ся, а можно и не соглашаться. Раз Ся – миф, мираж, историзованная переинтерпретированная легенда, это не имеет значения. Иное дело – трактовка истории Шан. Другими словами, можно ли эрлитоу-эрлиганский и стадиально родственные ему комплексы считать шанскими?

На этот вопрос пока нет определенного ответа. Важность же его несомненна. Если упомянутые комплексы были шанскими (раннешанскими, доаньянскими), то несомненное сходство их культуры с аньянской цивилизацией легко понятно и объяснимо. Но тогда встает другая проблема: откуда на аньянском этапе появились те элементы, которых не было в Китае до того и которые во многом составляют собой квинтэссенцию развитой урбанистической цивилизации (начиная с письменности)? Первое объяснение – результат эволюционного процесса – неубедительно, потому что применительно к колесницам с лошадьми и утварью оно явно не годится, а применительно ко многому другому, будь то царские гробницы с их богатым изысканным инвентарем, включая те же колесницы, или письменность, трудно доказуемо. За те немногие десятилетия, век-другой, которые отделяют эрлитоу-эрлиганский комплекс от аньянского, такое не создается в результате простого эволюционного процесса.

Второе и единственно возможное, на мой взгляд, объяснение – проникновение инноваций извне, издалека – ставит проблему сходства всех прочих элементов преданьянского и аньянского комплексов. Неясность в том, что коль скоро произошел некий синтез, то он должен был бы как-то запечатлеться в памяти шанцев аньянского времени, владевших письменностью достаточно развитого характера, запечатлевавшей буквально все. Все – кроме истории, хотя бы недавней.

Вообще, если вдуматься, это необъяснимый парадокс. Китай – страна истории, ще издревле любое слово о прошлом высоко ценилось. Во всяком случае, после Шан, когда прошлое было воссоздано – или создано – чжоусцами. Но вот шанцы – как бы народ без прошлого, без истории. В их надписях говорится о многом, упоминаются предки, умершие правители разных поколений, включая того же Чэн Тана (Да И), которые были обожествлены и считались живущими на небе, своего рода верхними предками (шан-ди<sup>[14]14
  2 Должен оговориться, что во всех своих предшествующих работах я, следуя традиции, обычно считал Шанди неким верховным богом-первопредком шанцев, хотя и отмечал необычность этого бога, отсутствие храмов и жертв в его честь, молитвенного поклонения ему и т.п. (см. [16, с. 53; 21, с. 18]). Теперь я склонен усомниться в реальности бога Шанди и предположить, что термином шан-ди шанцы именовали совокупность всех живущих на небе обожествленных предков-ди (шан-ди в этом случае – «верхние предки», предки, живущие на небесах). Пожалуй, такое понимание вернее, хотя для его обоснования требуются дополнительные исследования.


[Закрыть]</sup>). Но в них нет буквально никаких сведений исторического характера, хотя бы косвенных упоминаний о неких победах или миграциях в прошлом, вообще ни о каком событии прошлого. Истории для шанцев как бы не существует – как не существовало ее, скажем, для древних (да и не только древних) индийцев. История в смысле описаний, воспоминаний, интерпретаций и переинтерпретированных историзованных легенд начинается только со времени Чжоу. Почему? И как это надо понимать и интерпретировать?

Ответить на такой вопрос, повторяю, трудно. Реально ранние протогосударственные структуры доаньянского времени обнаружены, изучены и демонстрируют несомненное сходство, в некоторых отношениях фактическое тождество с важнейшими элементами культуры Аньяна. Достаточно напомнить о бронзовых сосудах, о шанской керамике, о культуре земледелия, сооружения жилищ и т.п. Но коль скоро так, почему аньянские шанцы не вспоминали ни об одном такого рода комплексе как о своем прежнем местожительстве, как о месте обитания своих почитаемых «верхних предков» в столь недалеком прошлом? Почему в их записях не сохранилось никаких реминисценций о связях с теми местами – при всем том, что записей о контактах с соседями огромное число, в том числе с соседями, жившими в районах (если верить традиции и археологии) бывшего обитания предков аньянских шанцев? Чем объясняется столь полное отсутствие воспоминаний, приятных или не очень? Коль скоро какая-то часть аньянского этноса имела отношение к боевым колесницам, появившимся в Аньяне издалека и сравнительно недавно, то почему о миграциях и о прежних местах обитания тоже ни полслова? А ведь колесницы – явно атрибут шанских верхов, т.е. практически тех самых «верхних предков», кому столь старательно приносили жертвы, о ком постоянно упоминали в надписях, кого просили о помощи в житейских делах и т.п.

Подобная весьма необычная социально-политическая амнезия впечатляет. И хотя чжоусцы, бывшие в силу жизненной необходимости прямыми антиподами аньянским шанцам в этом смысле, кое-что заполнили в исторических лакунах прошлого, до действительно достоверных крупиц истины добраться практически невозможно. Вспомним в этой связи главу «Шуцзина» «Пань Гэн», о которой уже упоминалось и ще идет речь о переселении иньцев через Хуанхэ при ближайшем предшественнике аньянцев Пань Гэне.

Красочно-назидательное повествование рисует картину перемещения не очень многочисленного, но достаточно уже развитого этноса с одного места на другое. Правда, если отбросить явно чжоуского времени и типа сентенции, то от реалий истории не останется, пожалуй, почти ничего. Но сам-то факт интересен! Не каждый день большой народ пересекает Хуанхэ и меняет родные места на совсем новые, чужие. Казалось бы, это недавнее для аньянцев событие могло запечатлеться в их памяти и как-то найти отражение в записях? Ничуть! О Пань Гэне, среди прочих верхних предков-ди есть упоминания, о переселении – ничего, как будто его и не было. И это при всем том, что переселение все же явно было и шанцы появились в районе Аньяна либо при Пань Гэне, либо вскоре после него при очередном перемещении, о котором тоже ни полслова... В общем, необъяснимая амнезия. Остается надеяться лишь на будущие успехи археологии.

Пока же следует признать реальность фактов. Все ранние протогосударственные структуры типа эрлитоу-эрлиганского комплекса были как-то связаны с аньянской цивилизацией. Они предшествовали ей, внесли свой вклад в ее облик, в авуары ее культуры. Не исключено, что по меньшей мере частично они и физически, через мигрировавших потомков своих обитателей, оказались в Аньяне – хотя нельзя исключить и того, что непосредственно в Аньяне оказались другие, культурно родственные тем, кто жил в Эрлитоу или Эрлигане. Но независимо от того, кто именно, чьи потомки оказались в Аньяне, несомненно: это были потомки тех, кто жил в комплексах эрлитоу-эрлиганского типа с их культурными достижениями и традициями.

Ясно и другое: наряду с ними, причем в качестве социально-политических верхов в первую очередь, в Аньяне появились и потомки тех, кто имел среди авуаров своей культуры – возможно, наряду с элементами эрлитоу-эрлиганского комплекса – такие признаки развитой цивилизации, каких до Аньяна в Китае не было. Наконец, не менее очевидно и еще одно: синтез тех и других произошел где-то до и вне Аньяна, ибо в районе Аньяна позднешанская цивилизация существовала уже как некое гармоничное целое. Во всяком случае, никакого процесса сосуществования цивилизационно и культурно чуждых друг другу этнокультурных компонентов ни археология, ни надписи не фиксируют.

Таковы заключительные ступени китайской предыстории. Как и вся она в целом, они полны загадок и нерешенных проблем. Но как бы то ни было, именно эти ступени, археологически представленные в виде раннебронзовых комплексов бассейна Хуанхэ, привели в конечном счете к тому, что стало фундаментом развитой китайской цивилизации, фундаментом китайской истории, китайского государства. Именно на основе ранних протогосударственных структур, археологически представленных комплексами эрлитоу-эрлиганского типа, возникло развитое сложносоставное протогосударство Шан в районе Аньяна.

Но прежде чем обратиться к его описанию, остановимся на том, как выглядела внутриполитическая структура в ранних протогосударствах эрлитоу-эрлиганской фазы (подробней о стоянках такого типа, которые можно соотнести с ранними протого-сударствами, см. [177, с. 289—309]), по данным упоминавшейся уже главы из «Шуцзина» «Пань Гэн», которая не раз и весьма тщательно исследовалась специалистами. По общему мнению, текст не может считаться аутентичным. Видимо, он был написан чжоусцами и являл собой нечто вроде дидактического наставления (см., в частности, [312, с. 13—14]). Однако при всем том нет сомнений, что в его основу были положены какие-то, пусть весьма смутные и вольно переинтерпретированные чжоусцами, сведения из шанской истории. Конечно, они не вполне реальные, вследствие чего их не стоит принимать за чистую монету, но вместе с тем достаточно интересные. И то, что из этих сведений более или менее непротиворечиво вписывается в накопленные наукой данные о предыстории шанцев, вполне может быть принято во внимание.

Итак, о чем же конкретно идет речь в «Пань Гэне»? Правитель принял решение переселиться на новые места, что для полукочевого этноса было делом не столь уж необычным. Однако на сей раз подобное решение вызвало сопротивление. Люди не хотели сниматься с насиженных мест и тем более перемещаться через Хуанхэ. Для того чтобы побудить их к этому, Пань Гэн ссылался на волю Неба и «верхних предков», а также апеллировал к своим помощникам, к старшим разросшегося коллектива: «О вы, бан-бо, ши-чжаны, байши шичжижэни! Встанете ли все вы на путь добродетельного управления?.. Не привязывайтесь к богатствам и ценностям, заботьтесь о создании должных условий жизни!» [155, т. 3, с. 320—321]. Из комментариев к тексту явствует, что бан-бо – группа высших управителей, ши-чжаны – старшие, а байши шичжижэни – младшие руководители.

Постановка вопроса в целом, как о том убедительно свидетельствует контекст, отражает достаточно щекотливую ситуацию: народ не поддается на уговоры, а старшие склонны понять его. Не стоит, конечно, всерьез принимать во внимание пылкие слова о богатствах и ценностях, тем более о добродетельном управлении – все это явно реалии чжоуского времени. Но интересен сам факт: люди не хотят лишаться того, что имеют, и именно поэтому не склонны слепо следовать воле правителя. Но у него есть определенные рычаги воздействия на подданных, и именно их он пускает в ход, апеллируя к старшим.

Как явствует из всего текста главы «Пань Гэн», эти рычаги оказались вполне надежными, люди в конечном счете, пусть не все сразу, все же пересекли реку и отправились туда, куда их вел правитель, опиравшийся на аппарат власти, на тех самых старших, которые были уже не только и даже, видимо, не столько главами семейно-клановых групп и общинных поселений, сколько чиновниками, обязанными повиноваться приказу. Иными словами, перед нами уже достаточно сложившаяся структура власти. После перемещения шанцев в район Аньяна (а оно, как уже упоминалось, было скорей всего не тем, о котором упоминается в главе «Пань Гэн», а следующим после него) был сделан новый важный шаг в деле развития китайской государственности.

Развитое протогосударство в Аньяне

В районе Аньяна прежде полуоседлая общность протошанцев осела достаточно прочно. Возможно, сыграло решающую роль то обстоятельство, что прибывшие туда шанцы не были уже теми, что жили в комплексах эрлитоу-эрлиганского типа. Это была уже принципиально иная популяция, знакомая со многими элементами развитой цивилизации, которых предшествующая фаза развития просто не знала. Как бы то ни было, но осевшие в районе Аньяна новопоселенцы стали быстро пускать корни и осваивать окружавшее их пространство. В текстах это нашло свое отражение в виде многочисленных записей о возникновении новых поселений-и.

Их создание было прежде всего, если даже не исключительно, по меньшей мере вначале, прерогативой правителя-вана. По данным Сима Кунио (см. [177, с. 159, примеч. 2]), существует по меньшей мере 44 надписи подобного типа. Вот несколько из них: «Ван решил создать и»; «Построили большое и [там-то]»; «Я (это местоимение в гадательных надписях использовалось исключительно для замены знака „ван". – Л.В.) построил это и» (см. [151, с. 321—322]). Это и неудивительно. Будучи верховным главой и ответственным за благополучие подданных, поселившихся на новых местах, правитель-ван не мог, не должен был отдавать это важное дело в другие руки. Он обязан был от имени «верхних предков», чью волю на земле он представлял, сакрально санкционировать местожительство каждого из немногочисленных еще подразделений своего народа.

Позже, когда первоначально занятая территория была обжита и освоена, возникновение новых поселений, значительная часть которых вызывалась к жизни ростом населения и естественным отпочкованием новых его групп, стало, видимо, повседневной нормой, не требовавшей участия вана. Поселения-и возникали по мере необходимости; всего их, по данным Дун Цзо-биня (см. [177, с. 210]), насчитывалось около тысячи.

Из надписей можно заключить, что территориально осваивавшееся шанцами пространство было организовано в форме двух зон, внутренней и внешней. Внутренняя – или центральная – зона, радиус которой измерялся несколькими десятками километров, была ареалом непосредственной юрисдикции вана. Там находилась его резиденция, располагались сам ван с его женами и домочадцами, приближенными и родственниками, а также его чиновники, военная дружина, обслуживавшие всех их ремесленники, слуги и т.п. В центральной зоне находились многочисленные жилые сооружения и храмы, амбары и склады, мастерские и казармы. Неподалеку располагались гробницы умерших правителей. Словом, это был политический, военный, административный и сакрально-культовый центр. Вокруг него размещались пахотные угодья, включая те большие поля, о которых столь часто упоминается в надписях и которые удостаивал своим вниманием, а то и личным присутствием сам ван. Центральная зона обрамлялась охотничьими угодьями, как бы отдалявшими ее от более обширной зоны региональных подразделений, управлявшихся уполномоченными вана из числа его родственников и приближенных, каждый из которых находился в вассальной зависимости от правителя и так или иначе тяготел к центру.

Региональные подразделения исчислялись многими десятками и, видимо, с течением времени изменялись как их число, так и размеры. О динамике таких изменений говорить трудно. Если судить по численности титулованной знати – 35 хоу, 40 бо, 64 фу, 53 цзи, некоторое количество тянь и нань (см. [177, с. 190, 217]), – то есть основания согласиться с мнением ряда авторов, что всего уделов в Шан было около 200 [108, с. 32]. Эта цифра, к слову, предложена не столько на* основании подсчета носителей знатных титулов (они могли изменяться, исчезать и появляться вновь в разных вариантах), сколько на базе анализа записей, содержащих клановые имена, т.е. знаки, которые можно было бы считать наименованиями кланов.

Дело в том, что региональные подразделения шанского времени формировались по обычному для той эпохи клановому принципу, а первой заповедью при формировании нового клана было дать ему наименование, иногда сакрально-торжественное. Из записей явствует, в частности, что ван, объявляя об учреждении нового поселения-и, подчас давал ему наименование, а его владельцу – соответствующий титул. Известно также, что совпадение этнонима (наименования клана), топонима (наименование местности обитания клана) и личного имени титулованного главы клана было для той эпохи нормой.

Вначале уделы были, судя по всему, небольшими и охватывали собой поселение-и с окружающими его угодьями. Речь идет о тех поселениях, о создании которых заботился лично ван. Позже уделы могли разрастаться, а число включенных в них поселений увеличиваться как за счет отпочкования от старых, так и в результате военно-политических междоусобиц, включая прямые военные действия между региональными правителями. Упоминавшиеся в надписях уделы могли состоять из различного числа поселений-и – от 3—4 до 30—40 (см. [151, с. 322; 180, т. 2, с. 201]).

Региональные подразделения, о которых идет речь, являли собой полуавтономные политические образования типа протогосударств, в состав которых могли подчас, видимо, входить своего рода субуделы с населявшими их субкланами, так или иначе родственными между собой. Некоторые из этих образований были весьма крупными, с населением, исчислявшимся многими тысячами, если даже не десятками тысяч. Всего шанцев, по некоторым подсчетам, было 150—200 тыс. [133, с. 131]. Не вполне ясно, к какому времени следует отнести эти цифры. Скорей всего, ближе к начальному этапу существования Шан в районе Аньяна. Со временем их, видимо, стало много больше. Территории региональных образований были нестабильными, как из-за междоусобиц, так и вследствие постоянной тенденции их к расширению за счет захвата все новых земель.

В целом обе зоны, населенные собственно шанцами, – центральная и регионально-промежуточная – ограничивались, однако, сравнительно небольшим пространством. Специалисты полагают, что оно было равно примерно 20—25 тыс. кв.км, т.е. имело около 150 км в диаметре или же образовывало собой нечто вроде эллипса, чуть вытянутого с севера на юг (до 165 км [177, с. 70—71]), и не выходило при этом за пределы северной и центральной части современной пров. Хэнань (возможно, еще и небольшой юго-западной части пров. Шаньдун). Это был, выражаясь в привычных для древнекитайских пространственных представлений терминах, внутренний пояс земель (нэй-фу), за пределами которого существовала аморфная зона обитания чуждых шанцам племен (внешний пояс – вай-фу).

Итак, собственно шанское протогосударство было сравнительно небольшим анклавом в море неолитического населения бассейна Хуанхэ. Не исключено, что аналогичные анклавы существовали параллельно с аньянским и в других частях территории этого обширного бассейна. Но помимо достаточно спорно трактуемых данных археологии (имеются в виду стоянки аньянской фазы вне Аньяна и Шан – см. [177, с. 309—317]), такое предположение мало чем подкрепляется. Во всяком случае, нет оснований говорить о тесной близости упомянутых стоянок к анклаву Шан и тем более к аньянскому протогосударству как вполне определенной цивилизационно-политической структуре. Соответственно о шанцах как таковых речь может идти лишь применительно к тому ограниченному в основном пров. Хэнань поясу нэй-фу, который уже был вкратце охарактеризован.

Этот анклав был достаточно замкнутым, даже если принять во внимание постепенное его территориальное расширение, освоение шанцами новых земель и адаптацию пленных иноплеменников, приобщение к культуре Шан соседей, в первую очередь чжоусцев, о которых речь впереди. Замкнутость его заключалась прежде всего в высоком потенциале цивилизационного наследия, которым шанцы резко отличались от своих в основном еще живших на стадии неолита соседей. И хотя соседние этнические общности под воздействием Шан быстрыми темпами три-бализовались и преодолевали барьер культурных различий, он все же оставался на протяжении всех двух-трех веков существования аньянского протогосударства.

Практически это значит, что для внешнего мира шанская этнополитическая общность, несмотря на ее отчетливое деление на две разных зоны – центральную и удельно-региональную, – была чем-то единым и цельным. В какой-то мере так именно оно и было. Для вана, например, естественной и само собой разумеющейся была обязанность заботиться об урожае на всей территории Шан. Вот типичная надпись: «В Шан (т.е. в центре, в зоне вана. – Л.В.) получен урожай, на восточных землях получен урожай, на южных землях получен урожай, на западных землях получен урожай, на северных землях получен урожай» [151, с. 316]. Если принять во внимание и другие надписи аналогичного характера («Как обстоят дела с урожаем [там-то]?», «В Цзин получен урожай», «[Там-то] собрали урожай» [151, с. 315—316]), то вырисовывается вполне определенная картина. Урожай – дело огромной важности. Все должны его иметь. И ван как высший руководитель, как носитель сакральной благодати, как посредник, общающийся с миром «верхних предков», от благоволения которых в немалой степени зависит урожай (в надписях немало просьб к предкам о дожде и т.п.), не может не быть вовлечен в это первостепенное для любого оседло-земледельческого общества дело.

В собственной центральной зоне на сакральных больших полях ван лично участвовал в ритуале первовспашки, по отношению к землям удельной зоны он проявлял необходимый интерес, свое царственное внимание, что позволяло как бы передать и этим отдаленным от столицы землям благословение его лично и стоящих за его спиной «верхних предков». Само собой при этом разумелось, что, получив благословение вана и предков, чем сакрально обеспечивался урожай, собравшие урожай региональные подразделения в лице их титулованных владельцев уделов обязаны как-то вознаградить вана. Вознаграждение в описываемое время еще не имело характер налогов, даже регулярных натуральных взносов или дани. Во всяком случае, в текстах нет упоминаний подобного рода. Зато в надписях немало говорится о службе вану. Собственно, именно она и была, скорей всего, той формой платы, которой владения удельной зоны были обязаны расплачиваться с ваном.

Служба была, видимо, разнообразной. Подчас она приобретала форму признательности центру за его заботу, что вполне могло выражаться в виде подарков и подношений. Как показывают специальные исследования, система дара и отдара, обязательного дарообмена, восходящего к реципрокным связям глубокой древности, играла весьма серьезную сакрально-символическую и социально-политическую роль в жизни чжоусцев после их победы над Шан (см. [52]). Это позволяет предположить, что и в Шан аналогичная система взаимоотношений занимала свое место в контактах вана с его вассалами. Но служба имела и более прагматичные формы. Речь идет об элементарном выполнении «дела вана», о чем есть данные в надписях.

«У выполнит дело вана или У не станет его выполнять?» – так сформулирован вопрос в одной из них [151, с. 317], причем запись такого рода отнюдь не единична. «Дело вана» в подобного рода записях – прежде всего военная служба, что всегда отличает взаимоотношения правителя с его вассалами: «Фу Хао (речь идет о жене У Дина, имевшей собственный удел. – Л.В.) выставит 3 тыс. человек. И еще люй (полк? – Л .В.) в 10 тыс. человек. Всего 13 тыс. человек против цянов» [151, с. 276]; «Приказываю Доцзы-цзу вместе с Цюань-хоу напасть на Чжоу. Выполните дело вана» [151, с. 496]. Обратим внимание: в обеих записях войска удельных правителей соединяются с войсками центра для выполнения определенного поручения, т.е. для военных действий против того или иного воинственного соседнего племени (дружина Доцзы-цзу и полк-люй в приведенных записях – войска вана).

Практически это означает, что организуется военная экспедиция, которая направится через земли и владения того либо иного из региональных правителей для борьбы с враждебными племенами внешней зоны.

Предполагается, что содержание войска ляжет на плечи поименованного в надписи титулованного владельца удела. Собственно, это и есть служба, выполнение «дела вана». Не исключено, что существовали и иные формы участия в выполнении поручений вана.

Быть может, жители уделов привлекались к трудоемкому строительству в центральной зоне престижных сооружений, особенно царских гробниц. Возможно, их представители участвовали и в работах на больших полях. Так бывало во многих аналогичных обществах. Но сведений такого рода в гадательных надписях нет, потому и сказанное остается лишь вероятным предположением. Как бы то ни было, служба вану, выполнение «дела вана», подарки и подношения ему, равно как и сакральные гарантии с его стороны, – все это создавало достаточно тесные и устойчивые по характеру взаимоотношения, которые скрепляли шанцев обеих зон в нечто этнополитически цельное.

Конечно, подобная цельность не была нерушимой. Расширение ранее освоенных территорий и естественная сегментация населения вели с неизбежностью к некоторому ослаблению связей на окраинах (принцип убывающей солидарности). В Шан это проявлялось в сепаратизме отдельных правителей уделов. Как то было выявлено специальными исследованиями, порой на границах возникали сложные политические конфигурации, разгорались междоусобные схватки, в ходе которых враждующие титулованные шанские правители обращались за помощью к соседним вождям варварских племен (см. [53, с. 14—17]). Такие центробежные тенденции не могли не ослаблять государственное образование Шан в целом. Однако нити, связывающие шанцев воедино, всегда были много более крепкими, чем противостоявшие им тенденции. Этому способствовал ряд факторов.

Во-первых, действие принципа убывающей солидарности компенсировалось этноцентризмом. Подобно цементу, он сплачивал всех шанцев, противопоставляя их, цивилизованных, враждебной варварской периферии. Даже те из региональных управителей, кто временами в поисках союзников апеллировал к вождям соседних с ними племен, всегда ощущали себя прежде всего шанцами. И разница между ними и нешанцами – наподобие различия между греками и римлянами с одной стороны и варварами с другой – не стиралась очень долго. В какой-то мере ее ослабляли, вероятно, брачные связи между вождями племен и шанской знатью. Но такого рода связи начали устанавливаться далеко не сразу. Из источников известен лишь один подобный пример – речь идет о матери знаменитого чжоуского вождя Чана, будущего Вэнь-вана, которая была родом из Шан и, видимо, в немалой мере благодаря которой Вэнь-ван вошел в историю помимо прочего как символ цивилизованности, культуры (вэнь).

Во-вторых, этнической консолидации шанцев в немалой мере способствовали религиозно-сакральные моменты, о чем уже упоминалось. Шанский правитель, как сакрализованный глава коллектива, как божественный посредник между миром живых и всемогущих умерших предков, как носитель высшей благодати и некое великое связующее единство, сердцевина этнополитической общности Шан, всегда стоял в их глазах выше сиюминутных политических интересов, союзов, междоусобиц. Подчиниться его воле, служить ему, исполнять его «дело» – все это было естественным и неоспоримым импульсом для любого шанца, тем более высокопоставленного.

И наконец, в-третьих, все региональные управители были кровно заинтересованы в тесной связи с ваном, в этническом сплочении со всеми шанцами еще и потому, что за их этносоциальной общностью стояла военно-политическая мощь Шан. Координирующая роль центра, его воинские формирования и особенно его боевые колесницы, которыми до поры до времени владели в бассейне Хуанхэ одни лишь шанцы, – это был весомый аргумент в пользу сплоченности. И вполне естественно, что при всех частных колебаниях чаша весов неизменно склонялась в пользу укрепления тесных связей в рамках этнической общности шанцев и безоговорочной покорности всех их высшей воле правителя-вана.

Вообще, как явствует из всего изложенного, роль правителя-вана в Шан была исключительно высокой. Он был не просто в центре внимания и на вершине пирамиды власти. Он был своего рода квинтэссенцией коллектива, что практически возможно лишь на том уровне развития, когда этническая общность еще сплошь пронизана клановыми связями, когда политическая структура как таковая только-только вырисовывается, пробиваясь сквозь их толщу. Обратим внимание на то, как этот процесс, судя по имеющимся источникам, протекал в аньянском протогосударстве.