Текст книги "Древний Китай. Том 1. Предыстория, Шан-Инь, Западное Чжоу (до VIII в. до н. э.)"

Автор книги: Леонид Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Духовная культура Шан

Собственно говоря, именно существование разветвленного и численно весьма значительного аппарата власти, привилегированных верхов с их изысканными потребностями и явственно формирующимся престижным потреблением сыграло, видимо, решающую роль в становлении тех отличий, которые обусловили большой и резкий скачок в сфере духовной культуры Шан на аньянском этапе существования протогосударства. Частично эти сдвиги, не имеющие корней в местном неолите и даже в раннешанских слоях эрлитоу-эрлиганской фазы развития, обязаны своим происхождением, как уже упоминалось, влияниям извне. Частично они были результатом интенсивного автохтонного развития.

Начнем с того, что, в отличие от протошанцев эрлитоу-эрлиганской фазы, аньянское протогосударство было знакомо с развитой иероглифической письменностью. Это само по себе еще мало о чем говорит, если не принять во внимание тот факт, что между знаками-тамгами из Баньпо и аналогичными знаками на керамике из Чжэнчжоу лежит несколько тысячелетий и что все это время письмо практически топталось на одном месте, не совершив заметного шага вперед, тоща как за два-три века, отделяющих эрлитоу-эрлиганскую фазу от аньянской, произошла подлинная революция.

Факты говорят о том, что почти на пустом месте возникла развитая иероглифическая письменность, по основным своим параметрам сопоставимая с ближневосточной. Если прибавить к этому выводы некоторых лингвистов о параллелях между древнекитайским и индоевропейскими языками и напомнить, что система календарного счисления, включая членение года на 12 месяцев с использованием дополнительных вставных (7 на 19 лет) и применение 60-ричного цикла для исчисления дней, тоже копирует древневавилонскую, как и система 12 знаков зодиака (в Шан—12 циклических знаков), то трудно удержаться от предположения, что не одни только боевые колесницы прикатили в Аньян с далекого Запада. Об этом уже шла речь, а подробней о связанной со всем этим аргументации говорилось в одной из моих книг (см. [17, с. 297—302]).

Кроме письма и календаря обращает на себя внимание искусство, проявившееся прежде всего в изящной тонкой резьбе, скульптурных изображениях и бронзовом литье. Что касается сосудов из бронзы, то они были известны и в доаньянское время, причем в эрлиганских мастерских их изготовляли с весьма высококачественным орнаментом, хотя и уступающим по изяществу и изысканности орнаменту на аньянских сосудах. Аньянские сосуды из бронзы по сравнению с эрлиганскими – едва ли не вершина возможного, в чем легко убедиться, взглянув на коллекции таких сосудов в музеях или хотя бы просто ознакомившись с соответствующими каталогами. Совершенная форма, включая изделия в виде животных (например, слона), тонко выдержанный стиль орнамента, вычурность резьбы – все это бросается в глаза и свидетельствует о высочайшем искусстве квалифицированных мастеров бронзового литья, которые явно не зря ели свой хлеб. Аньянская круглая каменная скульптура, в том числе из очень твердых пород (мрамора и яшмы), тоже демонстрирует высокое мастерство и развитый художественный вкус, оттачивавшиеся веками. Это же относится к резьбе по дереву и кости, к сосудам из белой глины, к архитектурным украшениям крупяных построек и т.п.

Не касаясь снова сложной проблемы генезиса высококачественного искусства и совершенного художественного вкуса шанских мастеров, стоило бы подчеркнуть то, что любому бросается в глаза: аньянский этап цивилизации Шан – не просто заключительная фаза спонтанной эволюции некоей этнической общности, он знаменовал собой резкий скачок в истории Китая. И этот резкий качественный скачок в сфере изящных искусств, письменности и архитектуры означал – независимо от его истоков – кардинальный сдвиг в духовной культуре обитателей протогосударства Шан, в их мировоззрении и менталитете.

К чему еще свелся этот скачок, и как он сказался на всей истории китайской цивилизации, фундамент которой во многом был заложен аньянской фазой? Если принять, что в китайском неолите, особенно периода господства расписной керамики, мифологическое мышление, как о том можно судить по мотивам росписи, господствовало, а мифология была важнейшей, практически единственной формой знания и мышления, то нельзя не обратить внимание на метаморфозу, происшедшую на аньян-ском этапе Шан. Суть ее в том, что аньянская цивилизация оказалась той заметной гранью, за пределами которой эффект преодоления мифологической традиции ощущается очень явственно.

Конечно, древнекитайская мифология не исчезла сразу и тем более бесследно. Мотивы ее щедро представлены в круглой каменной скульптуре, резьбе и орнаменте бронзовых сосудов. Больше того, они на протяжении еще нескольких веков продолжали бытовать и в искусстве Чжоу. Но вместе с тем мифологическая симвацика и вообще мифологическое мышление быстро исчезали, а в письменных документах, начиная с гадательных надписей, следов мифологии практически нет.

Это может показаться странным, даже необъяснимым, если принять во внимание, что ранние тексты Египта или Месопотамии, сказания древних индийцев или греков, ацтеков или майя были до предела насыщены именно мифами, приключениями богов и героев. Шанские же и чжоуские тексты, отнюдь не безразличные к религии и тем более к сакральному ритуалу, начисто лишены красочной мифологической поэтики. Почему же? Что произошло?

Дело в том, что у мифологического знания как бы две основные функции. Первая из них заключается в том, чтобы объяснить и закрепить в головах людей данной общности основные принципы их существования и тем санкционировать и легитимировать статус-кво, что позволяет надежно обеспечить стабильность и воспроизводство коллектива. Вторая сводится к тому, чтобы обеспечить необходимый контакт коллектива с окружающей его средой, со всеми необъяснимыми феноменами внешнего мира с целью избавиться от стресса и гарантировать общности духовный комфорт, объяснив ей основы миропорядка. Для обеспечения первой достаточно строго наладить систему обрядов и ритуалов, скрепив ее некоей генеральной идеей. Вторая открывает простор фантазии и рождает сверхъестественный мир богов и героев, развитую мифологию.

В древнекитайской исторической реальности, начиная с аньянской фазы Шан, первая из этих функций оказалась гипертрофированной и почти полностью вытеснила вторую, оттеснив ее на задворки официального миропонимания. На передний план вышла генеральная идея зависимости от «верхних предков», для общения с которыми были разработаны ритуал гадания и структура прочих ритуальных обрядов (жертвоприношения, система наследования и т.п.). Именно они в основе своей определили нормативы существования шанской общности. Все ритуальное знание коллектива было тем самым как бы интериоризовано, приземлено, обращено в сторону конкретной рациональной выгоды для общности.

Что касается экстериоризации знания в сферу неведомого, в область сверхъестественного, в мифологический мир богов, героев и приключений, в сферу эмоционально-образного и поэтическо-фантастического, то эта функция развития не получила. Более того, она оказалась как бы преодоленной, сознательно отодвинутой в сторону, осталась жить лишь в суевериях простолюдинов, да и там без особого простора для развития. Начиная с аньянской фазы и вплоть до ханьского времени, т.е. на протяжении примерно тысячи лет, обычно разукрашивавшиеся мифами религиозные верования и ритуалы были демифологизированными.

Лишь с эпохи Хань китайская мифология, как бы вырвавшаяся на простор в рамках религиозного даосизма, вобравшего в себя суеверия народных масс, заявила о своем существовании. И с тех пор возродившаяся китайская мифология продолжала существовать, хотя и опять-таки на некоей низшей периферии традиционного знания, поведения и образа жизни китайцев, ко времени Хань уже достаточно сложившегося и закрепившегося в основных своих, прежде всего конфуцианских, нормах и принципах. Но конфуцианские нормы были квинтэссенцией тех нормативов бытия, которые начали складываться в Аньяне в конце II тысячелетия до н.э. и практически сводились к гипертрофии первой из упомянутых функций. Так почему же вторая функция отмерла, не успев расцвесть, а первая оказалась столь развитой? Что сыграло здесь свою роковую роль?

Вообще-то говоря, рационализм как таковой не был исключительным признаком именно китайской цивилизации. Рациональную организацию централизованного хозяйства знали и в древнем Египте, и в Шумере, где она легко и непротиворечиво совмещалась с развитым мифологическим мышлением, с обилием богов и героев. В еще большей мере такого рода совмещение было характерным для древней Греции с ее экономической трезвостью и мифологическим богатством.

Но в Китае предельно рационализованная социально-экономическая структура оказалась демистифицированной и демифологизованной до такой степени, что вся обычно столь всемогущая и разветвленная практика религиозных связей с внешним миром и представлений о нем оказалась сведенной к обычаю регулярного контакта с умершими «верхними предками», к содействию которых шанцы обращались во всех необходимых случаях, начиная с заботы об урожае и вовремя выпавшем дожде и кончая мелкими повседневными делами. Почему, выражаясь словами известного исследователя шанского общества Д.Китли, религиозная активность была направлена на легитимацию абсолютной власти вана и выработку «бюрократической логики» шанской политической культуры (см. [242, с. 214; 243, с. 29, 33])? К слову, именно эта очевидная направленность позволила и побудила того же автора назвать общество Шан теократическим, что едва ли оправдано. Так в чем же дело? Что обусловило упомянутый крен?

Единственное объяснение, которое можно было бы предложить, сводится к уникальным обстоятельствам, сопровождавшим формирование аньянского очага шанской урбанистической цивилизации. Уникальность здесь не в том, что этот очаг сложился в результате сложного синтеза, такое случалось в истории не раз, а в том, на какой этнокультурной основе этот синтез был реализован. Иными словами, речь идет о том, кто с кем и при каких обстоятельствах взаимодействовал.

Как уже упоминалось, на этот счет могут быть лишь гипотетические предположения. Из такого рода предположений, опирающихся в конечном счете на хотя и неясную и противоречивую, но все же единственно существующую пока базу данных, складывается впечатление, что доля мигрантов в аньянской цивилизации была очень небольшой. Те из правящих верхов, кто был знаком с боевой колесницей, хорошими одомашненными лошадьми, крупными гробницами с обильным инвентарем и множеством сопогребенных вместе с усопшим правителем людей; те, кто хорошо знал развитую систему иероглифической письменности и календаря, обладал высокохудожественным вкусом и умением создавать изысканные вещи, были в Шан в очевидном меньшинстве.

Неясно, откуда это меньшинство взялось. Скорее всего, они были потомками мигрантов. Но ассимиляция их произошла где-то вне и до Аньяна, ибо в цивилизации Шан нет следов расового, этнического или кастового неравенства. Похоже на то, что мигранты бесследно растворились в массе местных сапиентных монголоидов с их развитой неолитической и раннебронзовой культурой, а ассимилировавшиеся с местным населением социальные верхи сохранили в памяти лишь имена своих далеких предков-предводителей, которых и почитали как «верхних предков», принося им регулярные жертвы и сообщаясь с ними с помощью ритуала жертвоприношений и обряда гаданий.

Мифологическая же культура местного неолитического населения, тех низов, потомки которых, ассимилировав пришельцев, стали основной массой шанцев, скорей всего, была подавлена высокоразвитой и опиравшейся на развитые письмо и календарь системой почитания «верхних предков» и оттеснена на задний план, как бы выпав из привычной нормы. Конечно, где-то на уровне жизни простых людей она, видимо, пусть и в официально непризнанной форме, продолжала бытовать. Однако сам факт официального ее непризнания значил очень много: письменная и ритуально-обрядовая культура как бы не замечала мифологические традиции, которые в силу уже одного этого могли постепенно если не отмирать, то во всяком случае ослабевать, а то и деградировать.

Как бы то ни было, но взаимодействия, протекавшие при описанных обстоятельствах, привели к довольно необычной ситуации в сфере духовной жизни шанцев: при достаточно развитой и активно функционировавшей религии (ритуалы, обряды, культы сверхъестественных сил и умерших) в мировоззренческих представлениях их не оказалось места ни богам, ни тесно связанной с божествами мифологии. В загоне оказалась и история, которая в ранних обществах вне мифов и героических подвигов существовать не могла.

Уже обращалось внимание на то, что в гадательных надписях нет истории, нет хотя бы слабых реминисценций на тему о прошлом шанской общности до У Дина, которому посвящена львиная доля всех надписей. Это кажется почти необъяснимым, но факт есть факт. Реальностью следует признать и то, что аньянская общность из всех духовных ценностей отдаленного прошлого сохранила в своей исторической памяти лишь одну, которая в силу, быть может, именно этого и оказалась чудовищно гипертрофированной. Речь идет об исключительном статусе «верхних предков», т.е. тех, с кем в памяти потомков ассоциируется всемогущество внешнего мира, кто заменил шанцам всех остальных богов и героев, вместе взятых.

Важно подчеркнуть, что «верхние предки» обоготворялись, но не превращались в богов в собственном смысле слова. Создается впечатление, что шанцам не было нужды в покровительстве богов с их невыраженными родственными и этническими симпатиями, им нужно было покровительство именно своих предков, принципиально отличных от предков их соседей. И потому у них не оказалось ни богов, ни храмов в их честь, ни служащих богам жрецов. Шанские жрецы – прежде всего чиновники, исполнявшие функции гадателей либо лиц, готовивших жертвоприношения в честь обожаемых предков, следивших за порядком в храмах предков.

Шанцев не интересовали спекуляции на космологические и космогонические темы, столь обычные для развитого мифологического мышления. Мистика и метафизика не ощутимы в их надписях и в ритуальной практике. Они не заметны даже в сфере гаданий, где обычно занимают ведущее место и играют едва ли не решающую роль. Вся мантическая система как элемент духовной культуры и практика общений с предками были поставлены на реалистическо-прагматическую основу. Никаких рассуждений на тему о судьбе, неисповедимости рока, мистической неопределенности или, напротив, предопределенности. Все сводилось к трезво-практической интерпретации трещин на специально обработанных, надписанных и затем подогревавшихся на огне костях: в зависимости от конфигурации трещин формировался ответ предка на поставленные ему потомками вопросы. Да и сами вопросы ставились так, чтобы получить однозначный ответ: да, нет, согласен, не согласен. И соответствующим образом решать или поступать.

Рационализация ритуала, практицизм гадания, культ умерших собственных предков, отсутствие метафизических спекуляций и явственная приглушенность всей эмоциональной сферы вели не только к демифологизации всего мышления и определяемого им образа жизни, но и к переключению ментальной активности общности в русло практических социально-политических проблем. Перемещение акцента на ритуализованный практический порядок вызвало к жизни ту самую «бюрократическую логику», о которой уже упоминалось. И если в честь «верхних предков» в дни жертвоприношений уничтожались сотнями захваченные в плен иноплеменники, то это не было актом религиозного экстаза. Напротив, такого рода ритуал представлял собой нормативный акт уважения к обожествленному покойнику в день его памяти, дань его заслугам, свидетельство благодарности живущих за его постоянную заботу о них. Такой же характер имели торжественные ритуалы погребения правителей в их пышных гробницах, где ушедших на тот свет и присоединяющихся к «верхним предкам» ванов сопровождало все то, что служило им при жизни, включая подчас и сотни сопогребенных – жен, слуг, колесничих и т.п.

В заключение раздела о духовной культуре несколько слов об этике. Дело в том, что сразу же после крушения Шан, о чем пойдет речь ниже, проблемы этики, нормативы и даже культ ее резко вышли на передний план. Для того были веские причины. Но были ли у шанцев этические нормы, которые заимствовались победившими их чжоусцами? Ведь чжоусцы взяли у цивилизации Шан, у побежденных ими противников очень многое, едва ли не все из того, чем те обладали. Правда, немало прибавили и своего, отсутствовавшего у шанцев. Так как же обстояло при этом дело с этикой, которая стала играть в духовной культуре чжоусцев ведущую, первостепенную роль?

В гадательных надписях этические категории практически отсутствуют. Пиетет и престиж, связанные с культом умерших предков, несли с собой, естественно, должное уважение и почтение. Но в специальной терминологии, в категориальной или поведенческой системе отношений это никак себя не проявляло. Ритуал виден. Можно заметить отчетливые признаки связанного с ним церемониала, существования религиозных представлений на уровне веры в духов и различного рода суеверий (анимизм и т.п.). Была определенная бюрократическая логика, иерархия с соответствующими поведенческими стереотипами. Так или иначе все это имеет какое-то отношение к этике.

При всем том, однако, совершенно очевидно, что этика как таковая отдельно не существовала, а категории ее вычленены и разработаны еще не были. Этические нормы включались в генеральную систему нормативов как естественная, неотъемлемая часть прочих действий и элементов этой системы. «Верхние предки» на то и божественные предки, чтобы оказывать им максимальное уважение. Старшие по чину и положению на то и старшие, чтобы чтить их. То же, видимо, было свойственно и отношениям в семье, в клане, взаимоотношениям с миром духов и прочих сверхъестественных сил. Но не более того. Резюмируя, вполне можно сказать, что этика как специализированная и особо разработанная система взаимоотношений в цивилизации Шан вычленена еще не была. Центром тяжести духовной культуры был рационализованный ритуал – гадания, жертвоприношения, культ «верхних предков», а также различных природных сил и явлений.

Военная функция в Шан

С первого же момента своего появления на территории Аньяна и окружающих ее земель общность Шан резко отличалась от окружавших ее племен техническими достижениями и элементами урбанистической цивилизации, среди которых одним из наиболее заметных была их военная техника. Специальные исследования немало сделали для реконструкции шанского вооружения, для детального изучения системы организации войска и т.п. (см. [8; 159; 262]). Основой военной мощи шанцев была боевая колесница, исторические корни которой, включая и запряженных в нее одомашненных лошадей, восходят к Ближнему Востоку, прежде всего к индоевропейцам.

В некотором смысле можно и даже следует сказать, что вся шанская культура, весь аньянский этнос были теснейшим образом связаны именно с боевой колесницей, по функциям в то время игравшей роль современных танков. Иными словами, колесница была залогом победы в военных действиях с варварскими, окружавшими Шан племенами, которые практически ничего ей не могли противопоставить – по крайней мере до тех пор, пока сами не переняли у шанцев мастерство и технологию изготовления колесниц, ну и, разумеется, не получили в свое распоряжение запрягавшихся в эти колесницы лошадей. Судя по всему, это произошло лишь на заключительном этапе истории Шан и, видимо, сыграло свою роль в падении протогосударства шанцев.

Колесница была вооружением знати. Обычно на небольшой двухколесной повозке, запряженной парой лошадей, находились трое. В центре был колесничий, управлявший лошадьми. Рядом с ним воины: справа – чаще всего с копьем (копьями?) или клевцом на длинном древке, слева – владелец колесницы с луком и запасом стрел. Все трое воинов обычно активно участвовали в сражении или в охоте. Следует отметить, что охотой аристократы, начиная с правителя-вана, занимались много, рассматривая ее прежде всего как тренировку, способ поддержания воина в должной форме. Вот одно из сообщений об охоте: «В день цзя-у ван направился охотиться на диких буйволов, сяо-чэнь [такой-то] был с ним в колеснице. Вел колесницу [такой-то]» [151, с. 558].

Разумеется, своя колесница была у каждого из родовитых, тем более титулованных шанцев, а также у воинов из аристократических кланов Ван-цзу и Доцзы-цзу. Возможно, ее имели и некоторые воины из кланов Сань-цзу и У-цзу. В любом случае, однако, стоит подчеркнуть, что боевая колесница была орудием дорогим и уже только поэтому должна была находиться в распоряжении представителей высокопоставленных верхов. Впрочем, возможно, что во время боевых действий на нее сажались и обычные, специально отобранные воины, особенно из числа дружинников вана.

Основной частью шанской армии была тем не менее пехота. Хорошо вооруженная луками и стрелами, копьями и клевцами, она, судя по реконструкциям на основе вооружения и средств защиты из шанских кладов, состояла обычно из подразделений по 72—88 бойцов, строившихся в колонны по 10—12 человек в ряд. Воины первой шеренги были в боевых построениях защищены особенно тщательно, с использованием щитов и шлемов (см. [8, с. 68 и сл.]). Считается, что обычно подразделение обслуживало одну колесницу, или, точнее, взаимодействовало с ней. Отряды из нескольких подразделений и колесниц являли собой уже достаточно внушительную боевую силу.

Не все шанское войско состояло из подобного рода отрядов. Можно предположить, что взаимодействовавшие с колесницами были профессионалами, а войско не могло состоять только из них. В первую очередь это относится к тем военным группам, которые должны были выставляться титулованными удельными правителями, явно не имевшими достаточных средств для того, чтобы вооружить и содержать большое профессиональное войско. Поэтому можно предположить, что значительную часть военных сил составляло шедшее позади хорошо вооруженных профессионалов крестьянское ополчение, особенно когда из надписей явствует, что в том или ином походе приняли участие 3– 5 тыс. человек (средняя цифра) и тем более 13 тыс., как о том было сказано в одной из приводившихся уже надписей.

Военные экспедиции бывали долгими и отдаленными. Одна из них, против этнический общности жэнь-фан, предпринятая уже при последнем шанском ване, длилась 260 дней и дошла на юге до р. Хуай [151, с. 304]. Обходились такие экспедиции дорого, а военная добыча и трофеи не были столь значительными, чтобы хотя бы отчасти компенсировать затраты, ибо с варварских племен отдаленной периферии в те времена практически нечего было взять. В надписях нет упоминаний о богатой добыче – трофеем был лишь престиж, авторитет вана, которые и подкреплялись дальними походами. До поры до времени военное превосходство шанцев было очевидным, и на нем держалась вся политическая гегемония Шан в бассейне Хуанхэ и даже за его пределами.

Племена внешнего пояса вай-фу – а их в надписях можно насчитать несколько десятков – не могли не уважать военную силу и не считаться с ней. Это не значит, однако, что они не выступали против Шан. Наоборот, во многих надписях упоминаются вторжения того или иного племени на шанскую территорию, походы против этих племен, пленение большого числа иноплеменников, которые затем сотнями приносились в жертву «верхним предкам». Но при всем том соседи всеща сознавали разницу между ними и Шан и воспринимали себя именно как периферию, которая заинтересована в приобщении к основам развитой цивилизации во всех ее сферах, в том числе и едва ли не в первую очередь – в военной.

Как о том уже шла речь в связи с теорией М.Фрида о трибализации, понятие «племя» резонно использовать для обозначения такой этнической общности, которая уже перестала основываться на принципах механической солидарности. Иными словами, племя – уже политически структурированная общность во главе с вождем, т.е. в конечном счете протогосударство, пусть еще очень раннее и слабо оформленное. Становление племени-протогосударства происходило под воздействием более развитого соседа, в нашем случае – урбанистической цивилизации Шан.

Влияние шанцев на периферию было, как упоминалось, широким и всесторонним. В сфере политической оно вело к трибализации варварских соседей, т.е. к структурированию на месте аморфных этнических общностей, до того связанных внутри лишь узами механической солидарности, племен как раннеполитических образований. И коль скоро и как только это происходило, т.е. когда под влиянием контактов то или иное из соседних с Шан этнических образований становилось политическим, обретало основы соответствующей административной структуры, венчавшейся вождем, возникал эффект ускорения заимствований.

В первую очередь, как о том уже шла речь, это касалось заимствований в сфере военной техники и организации. Боевые колесницы и бронзовое оружие становились достоянием соседей, как, возможно, и некоторые методы ведения военных действий. В более крупных племенах, видимо, начинали формироваться дружины воинов-профессионалов. Разумеется, все это был долгий процесс, но к концу эпохи Шан результаты его уже были, что называется, налицо. Достаточно заметить, что сами шанцы признавали усилившегося соседа, торжественно присваивали его предводителю титул, в частности бо. Таких носителей шанских титулов к концу периода Шан было уже немало (см. [180, т. 2, с. 202]), одним из них был предводитель чжоусцев.

Процесс трибализации варваров под влиянием контактов – прежде всего военных – с Шан протекал весьма неравномерно. Больше того, он не находился в прямой зависимости от размеров соседнего племени или, скажем, степени его отдаленности. Так, ближайшей и наиболее часто контактировавшей с Шан этнической общностью были цяны. В надписях множество упоминаний о войнах с ними, о пленении цянов, о массовом принесении их в жертву, даже, как упоминалось, есть надпись об их использовании для раскорчевки земель под пашню. Немало аналогичных записей о ту-фан. или гуй-фан. И прямо скажем, достаточно редки записи о чжоусцах. Между тем именно чжоусцы оказались тем племенем, которому суждено было уничтожить Шан.

Существен сам факт: на передний план в конечном счете вышло не самое многочисленное и не наиболее заметное для шанцев племя. Стало быть, процесс трибализации варваров под воздействием цивилизации протекал весьма неравномерно. Или, что точнее, каждое из окружавших шанцев племен включалось в указанный процесс отнюдь не одинаково, а, напротив, весьма избирательно, с очень разным эффектом. Собственно, именно на этом и стоит весь известный людям исторический процесс. Китайская историография, в частности, уделяла ему огромное внимание.