Текст книги "Том 4. Наша Маша. Литературные портреты"

Автор книги: Леонид Пантелеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Кое в чем наши вкусы совпали.

30.9.61.

Дочитали «Часы». Слушала до конца хорошо.

Но не все еще держит ее память. То и дело перебивает меня, задает вопросы.

– Это кто? Петька?

– Какой Петька? Это же о Пятакове речь идет!

Не сердиться надо, а писать понятнее!..

. . . . .

Прибегает к маме.

– Мама, загадка!

– Что такое?

– Угадай, что такое «грузинская чепуха»?

– Не знаю.

– Наш обед!

В этом нет никакой дерзости и ни малейшей попытки унизить кулинарные способности мамы или бабушки. Третьего дня и вчера у нас на обед был грузинский суп чихиртма. Вот эта чихиртма (которую, кстати сказать, Машка очень любит) и превратилась в чепуху.

. . . . .

Нашел старую заметку. Летом в Дубулти стоит в саду под балконом и скандирует:

 
Ма-моч-ка!
Ско-ро ли
Мы пой-дем
На мо-ри?!
 

И так каждое утро.

2.10.61.

Вчера весь день провела без меня. Гуляла с мамой и с Толей. С Толей, говорят, ссорилась из-за велосипеда. «Я, я!» – «Нет, я!»

На моих же глазах, то есть в моем присутствии, была с Толей нежна.

Вечером я показывал «кино»: «Снегурочку», «Трех медведей» и «Упрямого котенка». Машка сидела на одной скамеечке с Толей, держала его за талию.

А он все рвался от нее, оглядывался, ему интересно было посмотреть, что я делаю с аппаратом и как это кино получается.

Утром они с Машей играли в школу, писали цифры. Вечером повторили эту игру у меня. Учителем на этот раз был я.

Толя, кажется, впервые попал в мою комнату. Оглядел со страхом и уважением мой большой книжный шкаф и спрашивает:

– Алексей Иванович, это вы все эти книги написали?

– Нет, это не я написал.

– А что? Это все еще надо вам написать?

По-видимому, решил, что это одни переплеты стоят, а я должен заполнить их – стихами, сказками, рассказами и арифметическими задачами.

. . . . .

Сегодня оба проспали. Машке – той ничего, а Толя опоздал в интернат. Узнав, что опаздывает, плакал.

. . . . .

Все еще стоит бабье лето. За открытым окном – солнце, голубое небо.

Мама и Маша собираются к Мариинскому театру – заказывать Маше стельки для ее плоскостопиков.

. . . . .

Все чаще: «А помнишь?» или: «А помнишь, когда я была маленькая?»

Сегодня за завтраком:

– Помните, когда я была маленькая, у нас скатерть загорела?

– Не загорела, а прожгли, наверно, скатерть, Маша?

– Да. Прожгли. Вот такая дырка была! Помните?

Помним. И нисколько это нас не радует. А для нее это счастливые воспоминания детства.

. . . . .

Но и о будущем тоже думает.

В планы ее входит – быть одновременно: медицинской сестрой, балериной, художницей и учительницей.

Сегодня видела, как наш Кисо вышел за окно на железный карниз.

– Он не убежит? Не упадет?

И сразу же:

– А помнишь, как наш кот убежал и у какой-то балерины нашли его?!

– Помню. Это ты нашла его.

Задумалась, ушла в себя. Говорит с улыбкой:

– Папа, а? А вдруг я тоже буду балериной и вдруг ко мне тоже чужой кот придет?!

Мерещится целая заманчивая картина.

3.10.61.

Учим ее быть доброй, вежливой, отзывчивой, помогать людям. Осуждаем жадность и скупость. И плоды воспитания зреют, так сказать, на глазах.

Но вот Машка приходит в сад, на детскую площадку. Там – железная четырехместная качалка. Сидят три девочки лет по шести, лениво покачиваются.

– Папочка, можно мне покататься?

– Покачаться?

– Да, покачаться…

– Иди. Пожалуйста.

Идет. Вежливо говорит девочке, которая одна сидит на скамеечке:

– Девочка, можно мне с тобой покачаться?

Та – нос кверху:

– Нет!..

Машка вспыхивает, стоит еще полминуты и возвращается.

– Ты что?

– Девочка не разрешила.

Так не один раз бывало. Вот это уж воистину плохо воспитанные девчонки. Глядишь – и Машке понравится, и ей захочется проявить самовластие. А еще хуже – ханжа вырастет. И это уже бывает:

– Нехорошие девочки.

– Ну, они глупые, – скажешь ей, – их не научили.

– Что ты! Папа! Им же уже по шесть лет!

Рядом с нами сидит старуха с младенцем на руках.

Смотрит на Машку и говорит:

– Какая-то она у вас очень уж застенчивая.

– Лучше, – говорю, – бабушка, пусть будет застенчивой, чем нахалкой.

– А вот это правда!..

. . . . .

Пьет сегодня утром молоко. Встречает меня возгласом:

– Папочка, ты бы знал!

– Что такое?

Всплескивает руками:

– Ты бы знал!

– Да что? Что случилось?

– Сколько мне пенок попалось!

. . . . .

Кажется, осень наконец постучалась в окно. Небо сегодня пасмурное. Но мама и Маша собираются в Михайловский сад…

5 ЛЕТ 2 МЕСЯЦА

4.10.61.

Сегодня к четырем старым профессиям прибавилась пятая: хочет быть газовщицей.

– Я всем хочу быть! – заявила она мне.

. . . . .

Разговор о фифах и труженицах.

Я довольно часто употребляю это слово – «фифа».

Машка заинтересовалась:

– Папа, а что такое фифа?

– А это женщины, которые не работают. Только одеваются и наряжаются…

– Разве такие есть?

– Да, есть такие. Другие женщины труженицы, а эти только губки мажут, по театрам ходят, конфетки кушают.

– А я – труженица? Я работаю?

– Да, конечно. Ты работаешь.

. . . . .

И действительно, работает. Каждый день мать дает ей какое-нибудь посильное дело: полить цветы, натереть пол в коридоре, почистить башмаки, вытереть посуду и убрать ее в шкаф.

. . . . .

Обнимает нас с мамой, целует:

– Антибиотики вы мои маленькие!

Откуда-то залетело к ней это слово. Не удивительно, впрочем: антибиотиков потребляют в нашем доме вряд ли меньше, чем соли.

7.10.61.

Вечером, перед сном, занимались арифметикой.

Пока я спал, Машка, по словам мамы, не отходила от моих дверей. Все ждала, когда я проснусь и позову ее.

. . . . .

Перед этим мама читала ей. Я спросил:

– Что тебе читала мама?

– Андерсена.

– А какую сказку?

– Про китайцев.

– «Соловья»?

– Да.

– «В Китае все жители китайцы и даже сам император китаец»?.. Так начинается, да?

– Да.

Пробовал и я читать ей Андерсена. С трудом осилили «Огниво», первую литературную сказку, с которой я познакомился в детстве. Самое простое, не требующее никаких объяснений и разъяснений, – это ведьма.

А вообще читаешь Андерсена – как какого-нибудь «Гильгамеша» или «Махаохарату», где два слова из десяти требуют толкования и комментариев.

. . . . .

Сегодня суббота. Должен прийти Толя. Машка ждет уже не первый день. Все считает:

– Сегодня какой день? Толенька когда придет, послезавтра?

8.10.61.

Вчера был очень нехороший день. Машка увидела и узнала много такого, о чем ей до поры до времени, может быть, и не следовало знать.

Вчера пришла Валя, привела Толю… Кто такая эта Валя? Молодая женщина, которая ходит к нам раза два-три в неделю помогать Элико по хозяйству. Говорит, что недавно уволилась, работала в Парголове или в Шувалове, в детском саду. Муж ее бросил. Сын в интернате. Своей комнаты у нее нет, жила в общежитии. Говорит, что ищет работу, сейчас живет у сестры. Один раз она пришла к нам навеселе. Сказала, что у сестры праздновали именины. И еще раза два Элико говорила мне, что «кажется, от Вали слегка попахивает».

Вчера она пришла, привела Толю и попросила взять его с собой в парк Ленина, где меня ждали Элико и Машка.

Я взял.

По дороге Толя очень много говорил о своем отце.

– У меня папа во время войны на танке работал. У меня папа живой. Он только на Север сейчас уехал. На три года уехал. Он, наверно, на Новый год приедет.

В саду Машка и Толя очень весело играли.

А дома ждала нас большая неприятность: Толина мама встретила нас вдрызг пьяная.

Кричала, что не желает, чтобы над ней «грузинка верх брала», и еще много плохого, обидного и несправедливого сказала.

Элико успокаивала ее, стыдила:

– Как вам не стыдно?! Валя! При сыне! Вы бы хоть его пожалели. Он к нашему дому привык, полюбил Машеньку…

– Ничего не привык, ничего не полюбил. Это я ему велела…

И все это – при Машке, при Толе…

Я ушел к себе. Приходит Машка. Глаза налились слезами.

– Папочка! Что делать? Толя очень сильно плачет. Мне жалко его. Я сама даже хотела заплакать, только терпела.

Расспрашивает:

– Что сделала тетя Валя?

Пришлось «своими словами» объяснить.

Губы дрожат.

– Давай простим ее!

И маме говорила:

– Ведь вы же меня прощаете, простите и тетю Валю.

Но сама тетя Валя и слушать не хочет о примирении. Все, что скопилось в ней, накипело, все горести, все беды – все отливается на бедной Элико, все валится на ее голову.

. . . . .

Толика мы оставили ночевать, хотя тетя Валя ни за что не хотела, тащила его, на ночь глядя, к сестре. Ушла она в двенадцатом часу. А глубокой ночью вернулась совсем уж окосевшая. Спала у нас. Утром позавтракала и ушла, наговорив предварительно кучу всяких гадостей.

Утром сегодня Маша, по словам Элико, была трогательно внимательна к Толе:

– Толенька, тебе не холодно? Толенька, не простудись. Толенька, ты поел уже?

Валя увела его. Но с полдороги вернулась и попросила:

– Можно, я вечером приведу его к вам?

9.10.61.

Но привела Толика не Валя. Привел его милиционер.

Утро сегодня было солнечное, теплое. Элико предложила поехать к Ляле в Пушкин, но я рассчитал, что не успеем. Поехали на Каменный остров…

Домой вернулись в восьмом часу.

А часов в десять милиционер привел Толю. Оказывается, Валя напилась «с каким-то дядькой» в парке Победы и ее забрали в милицию. Толя был с нею, его тоже забрали. На вопрос, где он живет, парень постеснялся сказать «в интернате», сказал: «у писателя Пантелеева».

От милиционера мы узнали, что Валю будут судить, что она лишь недавно вернулась из заключения (сидела тоже за пьянку) и не имеет права жить в Ленинграде. И что у нее уже давно отобрали материнские права.

Толю накормили, и он сразу же сел играть с Машей. Но руки у него дрожали; я чувствовал, что ему не до игры, что играет он только из вежливости и чтобы занять себя чем-нибудь.

Утром сегодня милиционер привел тетю Валю. Она взяла свои вещи – сумочку, паспорт, папиросы… На наши вопросы почти не отвечала, говорила грубо.

Для Машки это все – живая и довольно страшная иллюстрация к истории мальчика Петьки Валета.

Вчера вечером, когда мама ездила с Толей к Валиной сестре, Машка легла спать, но долго не могла уснуть. Вдруг я услышал громкий плач. Прибегаю:

– Что с тобой? Машутка!

– Ничего, ничего… Папочка, миленький, посиди со мной.

– Надо спать, Маша!

– Посиди немножечко! Очень тебя прошу! Спой мне.

– Ну вот. Зачем еще? Я не умею.

– Умеешь. Ты же всегда… ты же иногда поешь, когда я днем сплю.

Стал похаживать по комнате и напевать:

 
В няньки я тебе взяла
Месяц, солнце и орла
 

Через минуту Машка уже храпела.

О Толе не было сказано ни слова, но я не сомневаюсь, что плакала она из жалости и из страха за него…

Сегодня утром вскочила – и босиком в столовую. Думала, что там лежит Толя. А Толи нет. Рано утром приехала его тетка, повела Толю в интернат. Она одна «правомочна» это сделать, так как ей передана опека над мальчиком.

10.10.61.

Утром звонила женщина-следователь. Вызывает Элико на два часа сегодня к себе.

Мама повесила трубку, видит – у Машки испуганное, бледное, совершенно несчастное лицо.

– Тебе что, звонили насчет тети Вали?

– Да. Меня вызывают.

– Куда? В милицию?

– Да. К следователю.

– Будут спрашивать, пила ли она? Да?

– Наверно, да.

Нахмурилась, смотрит в пол.

– А ты, знаешь… Ты скажи – не пила.

– Как же можно, Маша, неправду говорить?

Не знаю, подумала ли Машка: «Иногда можно… когда кого-нибудь спасаешь» – но что почувствовала она это и поняла, в этом я уверен.

– Тогда ты молчи и не отвечай… Ничего не говори.

– Ну, это, пожалуй, тоже нехорошо. Как же можно не отвечать?

Опять долго смотрит в угол, в пол. И вдруг радостно:

– Придумала! Ты знаешь что скажи? Скажи, что она лимонад пила!

. . . . .

Вчера утром и вечером занимались по двадцать минут азбукой и арифметикой.

11.10.61.

Опять Машка не могла дождаться, когда проснется отец. Занимаюсь с ней теперь рано утром, до работы.

Играли в школу, Машка была одной из учениц, остальные были воображаемые. Среди них: Надя Симпатулина, Володя Иванов, Гога Гогоберидзе…

Маша, когда разыграется, видит этих своих однокашников-невидимок. Краснеет, когда не может ответить, а те отвечают (я их громко, во всеуслышание хвалю).

12.10.61.

Вечером вчера читал ей «Рассказ штопальной иглы» Андерсена и два перевода Маршака – «Балладу о королевском бутерброде» и «Кота-скорняка».

Слушает с интересом, полуоткрыв рот, но далеко не все понимает.

. . . . .

Утром спрашивает у мамы:

– Ты вчера сразу легла, когда я уснула?

– Нет, – говорит мама.

– А что ты делала?

– Мы с папой подумали, оделись и пошли в цирк.

– Ка-ак?! У вас же билетов не было!

– А я еще утром купила.

Подумала и говорит:

– Во-первых, ты хитричка. А во-вторых, ты глупышка. Я же понимаю, меня не обманешь… Вы меня одну не оставите!..

14.10.61.

Начал заниматься с Машкой немецким. Собственно, начал уже давно. А теперь стали заниматься регулярно. Слов сто – сто пятьдесят она знает. Но говорить, конечно, не говорит. А сегодня ночью, часа в три, я прихожу к ней. Вижу – сидит, проснулась и бормочет:

– WeiBe Pilz.

– Что? – удивился я.

А она еще больше удивляется и говорит:

– Ты разве не говорил мне: «Маша, скажи драгоценное слово»?

Сны у нее причудливые, прихотливые…

. . . . .

Сочиняет книгу. Называется книга «Наташа в Африке. Том второй».

Мама сердится:

– Маша, ты опять пишешь! Папа же тебе не позволяет писать…

– Почему?

– Потому, что ты пишешь с ошибками. И так всю жизнь будешь писать. Лучше напиши не книгу, а два или три слова, но без ошибок.

Машка продолжает писать.

– Ты слышишь, что я тебе сказала?!

– Ну, скажи мне, пожалуйста, – спокойно говорит Машка, – где это видано, чтобы на писательницу кричали?! А ты что – писательница? Почему ты меня учишь? Ты разве писательница? Да? Покажи мне твои книги!..

. . . . .

Стремление найти и ввести в язык недостающий ему глагол.

Говорит про своих «дочек»:

– Они у меня по утрам гимнастничают.

В немецком языке такой глагол есть: turnen.

15.10.61.

Вчера была суббота. Мама и Маша ходили на улицу Мира навещать Толю Рыбакова. И этот эпизод – посещение интерната, слезы детей, к которым никто не пришел, и вид Толика, у которого мама сидит в тюрьме, – все это, конечно, больно ранило Машку.

Вечером долго не могла уснуть.

Несколько раз заходил к ней.

– Ты что, Маша?

– Поцелуй меня, папочка. Не могу уснуть. Очень хочу спать и не могу.

Крепко меня обняла.

. . . . .

А утром разбудила меня опять веселая, возбужденная. Кинулась целовать.

– Ах, какой день сегодня! Я позавтракала, гимнастику сделала. Сейчас пойдем гулять, потом цветы будем делать… Вообще много хорошего сегодня будет!..

Сейчас ушла с мамой. И сообщила мне – куда:

– За польскими яблоками!

17.10.61.

После работы гулял с Машей. На улице Мира она показала мне дом, где учится и живет Толя Рыбаков.

Минут пять спустя зашли в магазин. Там продаются красивые, нарядные бутылки с каким-то венгерским вином.

– Давай, – говорю, – купим мамочке к обеду вина?

– Вина? Это что – вино?!

– Да. Вино.

На лице – ужас.

– Нет, нет, что ты, папочка! Не надо!!

Вспомнила, конечно, тетю Валю.

. . . . .

Принесла на кухню, показывает нам с мамой только что нарисованную картинку. Елка. Новогодняя. И три девочки.

– Почему они черные? Они негритянки?

– Да, негритянки.

– А это кто такой?

– Это – Дед Мороз.

– А почему же у него бороды нет?

– Он еще маленький.

– Значит, это не Дед Мороз, а Внук Мороз?

Смеется:

– Маленький Мороз. Морозик!

19.10.61.

Сидит на тахте, рвет какие-то бумажки, обертывает этими кусочками маленькую куклу-голыша Люсю. И как-то пыхтит при этом.

Спрашиваю:

– Это что?

– Кукольная Африка.

Что-то уж очень замысловато. Как название какой-то дамской пьесы для детей-дошкольников.

Заметив на лице моем недоумение, объясняет:

– Кукольная Африка работает. Машина: «Ж-ж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж…»

И руками колесо изображает.

Только тут я и понял:

– Фабрика?!

– Да. Кукол здесь делают.

До сих пор путает фабрику с Африкой.

А это я ей на днях рассказывал (когда проходили мимо трикотажной фабрики), что такое фабрика, завод, кто там работает и что там делают.

. . . . .

Вчера вечером, когда мама помогала ей раздеваться, Машка с грустной усмешкой говорит:

– Родители называется! За весь день своему любимому ребенку ни одной конфетки не дали!..

Верно – несколько раз просила и у меня и у мамы, а нам все некогда: обещали и забывали.

. . . . .

Вечером занимались. Было три урока: русский, арифметика и немецкий. Да, за неимением гербовой решил писать на простой. Пока не нашли учительницу, занимаюсь с Машкой сам. Она уже знает больше ста слов, понимает простенькие фразы. Теперь научилась считать по-немецки до пяти. Считает почти без запинки. (Хотя иногда и получается у нее вместо «айн, цвай» – айн, двайн.)

По-русски читает с каждым днем лучше.

. . . . .

У мамы в комнате новый, очень модный столик.

– Маша, тебе нравится мой столик?

– Столик мне нравится, но мне не нравится, что ты говоришь мой столик.

Это уже не первый раз: «Почему моя комната? Это же наша комната!..»

22.10.61.

Занимались. Прибавил еще один урок – геометрию. Да, уже несколько дней показываю ей треугольники, прямоугольники, квадраты и пытаюсь объяснить ей некоторые их свойства. Это не моя выдумка, и не у старого Болконского я заимствовал эту школу. Покойный П. А. Карасев убеждал меня много раз (он даже книгу написал, посвященную этому предмету), что детей надо знакомить с основами геометрии с самого раннего, дошкольного возраста.

Машка занимается с радостью.

. . . . .

Весь день страстно стремится в мою комнату. Вламывается, бывает, в неурочное время, то есть в часы, когда я работаю.

Вчера пошла на такую хитрость – весьма, надо сказать, наивную.

Врывается ко мне:

– Папсинька, спасибо!

– За что, – говорю, – спасибо?

– За еду.

– А ты что ела?

– Нет, я… я за завтрак.

А завтракала она три с половиной часа назад.

. . . . .

Про какую-то мамину покупку – глиняное керамическое блюдо:

– Смешное блюдо, правда?

– Чем же оно смешное? Оно красивое.

– Это и есть смешное.

«Смешной», «смешная» – это высший комплимент в Машкиных устах. И не только в Машкиных. Я помню, как в Парголове семилетний Алеха Жданов рекомендовал меня своей маленькой кузине Лялечке:

– Ты его не бойся, не стесняйся. Это же самый смешной человек на свете.

Он хотел сказать: самый веселый…

23.10.61.

Вчера утром и днем писала большое письмо бабушке. Занималась чтением и арифметикой.

Очень забавно наблюдать, как действует на нее «общественное мнение», «мнение коллектива». Даже игрушечного, «понарошного» коллектива (поскольку другого вокруг нее и нет).

Когда занимаемся чтением или письмом и она вдруг начинает уставать, ленится, делается рассеянной, – стоит только сказать: «Мальчики, девочки, посмотрите, что случилось с Машей Пантелеевой!» – и она моментально подтягивается, читает быстрее, пишет без ошибок!..

Может быть, тут воспитывающий и ошибки делает. Ведь коллектив-то, в который она попадет, будет посложнее…

24.10.61.

Ехала вчера с мамой в автобусе мимо Летнего сада – и громко, на весь автобус:

– Это что – Металлический сад?

Все засмеялись. А мама огорчилась.

– Что ты глупости говоришь? Ты же хорошо знаешь, что это – Летний сад.

– А где Металлический? Папа же говорил: если будет хорошая погода, мы пойдем…

И тут только мама поняла, что Металлический – это Ботанический.

. . . . .

Идем Марсовым полем. Молчим. И вдруг Маша спрашивает:

– А что, разве маленьких китаяночек не бывает?

Очень обрадовалась, когда узнала, что бывают.

За час до этого встретили китайца и китаянку – студентов. Вероятно, вспомнила и подумала: почему же всегда взрослые китайцы? А где же дети, мальчики и девочки?

25.10.61.

Папа исполнил обещание. Водил Машу в Ботанический.

Часа два бродили по осеннему саду. Собирали цветы – куриную слепоту. Искали шишки под странными, не известными ни Машке, ни мне хвойными деревьями (пинии, что ли?)…

Было уже поздно, я сказал Маше, что, наверное, сад уже закрылся, а если так, то нам, наверно, придется ночевать в саду. Выкопаем ямку, сделаем шалашик – и будем спать прямо на земле…

Она не испугалась, даже обрадовалась. Вероятно, я с аппетитом рисовал эту картину: шалашик, ямка (а не шалаш, яма). Не испугал ее даже холод, от которого она ежилась и сейчас, в шестом часу дня. Даже о маме, о том, как та будет беспокоиться, она не подумала.

Но калитка оказалась открытой, и мы пошли ночевать домой.

. . . . .

В Ботаническом саду была опьянена воздухом, тишиной, безлюдьем.

– Это лес? Папочка, это все-таки лес? А может быть, там, дальше, лес? Может быть, тут грибы есть?

Все время находилась в состоянии экстаза.

– Мы придем домой такие веселенькие! Да? Потому что шишечки нашли…

. . . . .

Эту ее вышеприведенную фразу я там же, в саду, записал на клочке бумаги. Машка уже понимает (поняла), что я записываю ее интересные словечки и речения.

– Записал? – говорит. – Пиши дальше…

И что-то мне диктует. Кажется: «Придем домой веселенькие…»

Я вспыхнул, даже рассердился.

– Ты что же – думаешь, что я каждое твое слово записываю?

Это ужасно, если она будет «играть на публику». Надо ловчее маскироваться. Делать, например, в ее присутствии записи не только после ее «высказываний».

. . . . .

Утром мама нашла в холодильнике банку из-под сгущенного какао. Наскребла несколько ложек, заварила и пьет.

Машка видела и спрашивает:

– А мне?

– Детям нельзя. Это какао очень давно стояло и, может быть, испортилось. Невкусно и вредно.

– Да? Невкусно? А почему же ты его пьешь, бедная мамочка?

Мама говорит, что в этих словах было столько иронии, что она не выдержала и громко рассмеялась.

– Тебе смешно, а мне плакать хочется, – сказала Машка с той же уничтожающей иронией.

27.10.61.

Увлечение азбукой переходит всякие границы, и есть в этом даже что-то странное. Разве ей так уж хочется научиться поскорее читать? Нет, думаю, что не это заставляет ее просить: «Еще! Еще немножечко!» Самый процесс урока? Игра? Может быть. Но почему именно эта игра? Почему «хочу азбуку», а не «хочу аптеку», или «хочу магазин», или «хочу автобус»?

Вечером она тянется к тетрадке и книге (и вообще ко мне) по причинам понятным: не хочется ложиться спать! Но ведь это начинается с самого раннего утра. Не успел я позавтракать и уже слышу:

– Папочка, азбукой будем заниматься?

. . . . .

Очень любит спускаться вместе со мной вниз к почтовым ящикам – за газетами. Сама и ящик пробует открывать, сама спускает лифт, сама открывает дверку, сама нажимает пусковую кнопку…

Сегодня мама причесывает ее в столовой, а я открыл в прихожей ящик и шарю там, ищу ключ.

Испуганный Машкин голос:

– Ой, ой, папа идет за газетами!

И совсем уж жалобным голоском:

– Папочка, и я с тобой! Подожди!

Через минуту появляется с Лёвкой в руках (Лёвка – это ее любимый сын, пластмассовый львенок ядовито-желтого цвета).

Я говорю:

– А зачем ты Лёву взяла? Оставь.

– Он очень хочет. Он любит такие фокусы всякие.

– Значит, – говорю, – весь в маму. Ну что ж, возьми его.

28.10.61.

Элико ходила к зубному врачу. Мы с Машкой ждали ее в сквере у памятника Пушкину.

На соседней скамейке сидела молодая немка с трехлетней девочкой.

Наученная мной, Машка побежала, спросила у девочки:

– Wie heiBt du?

Прибегает обратно.

– Ну что?

– Не знаю. Сказала что-то непонятное.

Оказалось, что девочку зовут совсем просто: Рут.

В некотором отдалении мальчик и девочка лет по шести-семи строили что-то из песка. Я послал Машу:

– Пойди спроси, что они делают.

Вспыхнула:

– А если прогонят?

– Не прогонят.

Сбегала, спросила. Возвращается невеселая.

– Ну что?

– Не понимаю. Я спросила: «Что вы делаете?» А они говорят – какая-то «нормальная крепость».

29.10.61.

Была в «школе». Конечно, это очень интересная школа. Боюсь, как бы я не посеял в своей дочке излишние иллюзии. Хорошо, конечно, если она будет стремиться в школу, но плохо, если школа будет очень уж отличаться от той, в которую Машка ходила пяти лет от роду.

Собственно, мы делаем все, что делают в настоящей школе. Каждый день у нас новый дежурный. На уроках дети поднимают руки, когда им надо выйти и когда учительница спрашивает: «Кто может ответить мне на этот вопрос?»

Вот чтению мы учились не по-школьному, а, наверно, поинтереснее. Например, папа устраивал Машке магазин, где на полках были разложены всевозможные кулечки, ящики, банки и коробки с надписями: «мука», «сахар», «манная крупа», «чай», «макароны» и так далее.

Теперь папа печатает на машинке телеграммы, адресованные М. А. Пантелеевой. Например:

«Маша, принеси мне, пожалуйста, один лист белой бумаги».

Или:

«Маша, почеши мне нос».

Или:

«Маша, подергай себя, пожалуйста, за левое ухо».

Некоторые телеграммы читает бегло, другие – с трудом, но все-таки читает.

. . . . .

Утром прибежала будить меня с набитым ртом. Я выразил серьезное недовольство этим обстоятельством. Некоторое время спустя она рассказывает маме:

– Папа рассердился. Говорит: «Во-первых, почему ты с набитым ртом пришла?» Интересно, что он хотел «во-вторых» сказать?!

. . . . .

Ночью высаживал ее. Проснулась, заморгала глазками и хриплым голоском спрашивает:

– Как по-грузински «мамочка»? Дедико? Да?

31.10.61.

Плетем из цветной бумаги всякие коврики и салфетки. С моей помощью Машка сплела круглую штуку неизвестного назначения и выткала на ней шахматную клетку из красных и зеленых полосок. Принесла маме.

– Нравится?

– Это кто сделал?

– Я сделала… папа и я. А тебе нравится?

– Очень нравится.

– Хочешь, подарю тебе?

– Да, Маша. Подари, пожалуйста.

– Не надо клянчить. Если я найду нужным, подарю.

Это она опять наши слова повторяет.

. . . . .

Мама выписала ей немецкий детский журнал «Bummi».

– Мама, ты все-таки рада, что у тебя дочка?

– Рада, конечно, а что?

– Все-таки теперь мы этот журнал можем получать. Правда?

2.11.61.

Часа полтора гуляли в маленьком садике, где Машка качалась на качелях… впрочем, не на качелях, а в глупой качалке-люльке, в которой маленькие дети сидят, как старушки в старинном омнибусе. Качели эти и в самом деле покачиваются со средней скоростью хорошей деревенской зыбки. Кроме всего, Машка простудилась, замерзла, сидя без движений в этой колыбели. А у нее и без того был заложен нос. К вечеру совсем расклеилась.

. . . . .

Мама ушла в аптеку. Маша лежит, несмотря на насморк и прочее, веселенькая, рисует стол с красивой пестрой скатертью, на нем – «керамика» с цветами.

. . . . .

Вечером читала толстовские рассказы и пробовала рассказывать их «своими словами». Это – самое трудное. Импровизирует сколько угодно, а вот с пересказом чужого текста не выходит: мычит, спотыкается на каждом шагу.

. . . . .

Утром сегодня мама работала на кухне, вдруг слышит ликующий вопль:

– Мамочка! Мама!

Прибегает:

– Ну, что такое?

– Я сама прочла «Тетя Тротт и кошка»! Все стихотворение! Сама!..

. . . . .

Лежать скучно. Все просит:

– Папусенька, зайди, поиграй со мной.

Сейчас она на верху блаженства. Мама принесла маленький утюжок и гладит – на маленьком Машкином столике, у Машкиной постели – куклины платья и прочие шмутки. Я походатайствовал, чтобы и Маше дали трошки погладить.

. . . . .

На днях занимались с нею. Играли в школу. Я объявил перемену. Машка бегала, кричала, визжала. И за себя, и за воображаемых подруг:

– Ленка! Ленка! Машка, сюда! Наташка, не дерись! Девочки, девочки!..

И при этом носится, кружится, прыгает, отбивается от кого-то.

Такой представляется ей школа в ее мечтах.

После звонка (а звонок у нас настоящий – будильник) пришла в наш «класс» возбужденная, ничего не слышит, не понимает.

Я говорю:

– У тебя после беготни все из головы вылетает.

Искренне, от души радуется:

– Ха-ха! Все вылетает! Из головы! Глаза вылетают! Нос вылетает…

. . . . .

Да, пока это только игра! До шести лет. А там можно и к настоящим урокам, к принуждению прибегнуть. Впрочем, и тогда книга, ученье должны быть радостью.

Делаем вместе книгу «Девочка Лиза». Автор – Л. Пантелеев, художник – М. Пантелеева.

5 ЛЕТ 3 МЕСЯЦА

4.11.61.

Рисует. Рисунки неинтересные, краски тусклые. Неужели и верно – с возрастом тускнеет талант?

А ведь каких она еще недавно рисовала «грузинок» и «латышек»! Как это все хорошо было скомпоновано, сколько в рисунке было движения, солнца, экспрессии! Как лихо неслись, например, взявшись за руки, танцующие девушки…

. . . . .

Мама вернулась из Дома писателя.

– Мама, ты где была?

– В Союзе писателей.

– Зачем?

– Платила членские взносы за папу.

– Что это? Не понимаю.

Мама объяснила.

– Ка-ак?! За то, что папа ходит в Союз писателей, он еще деньги должен платить?

. . . . .

Перед сном. Лежит, потирает животик.

– Живот… невозможно немножечко побаливает.

5.11.61.

По-прежнему создаем книгу про девочку Лизу. Я пишу, Машка раскрашивает иллюстрации. И каждый день читает (с каждым разом свободнее) новый текст.

Вечером слушали «Лунную сонату». Машка положила голову мне на плечо и – наслаждалась. И музыкой, и всем, вместе взятым.

. . . . .

Последнее время часто слушает проигрыватель. Мама купила много детских пластинок: стихи Маршака, Чуковского, Михалкова, Заходера, целые музыкальные пьески по сказкам Андерсена («Дюймовочка», «Оловянный солдатик»), всякие детские песенки…

. . . . .

Среди прочих есть и такая песенка:

 
Вот пришел Первомай
В наш родной советский край,
Дружно в ногу ты шагай,
Красный флаг поднимай!
 

Машке эта песня нравится. Но поет она ее так:

 
Вот пришел дед Мамай,
Красноносый детский край
Нужно ногу рисовать,
Красный нос поднимать
 

Так она слышит.

. . . . .

А вот другая песенка. Колыбельная. Песенка довольно милая, но слова глупые. Девочка Оля не хочет спать, заводит волчок. А мама поет:

 
Я волчок поберегу,
Нашу Олю обниму,
Уложу в постельку,
Дам ей карамельку…
 

Вчера наша усталая и не совсем здоровая мамся баюкает вечером Машку и поет, импровизирует что-то на тот же мотив:

 
Уложу в кроватку,
Дам ей карамельку…
 

И слышит Машкин глухой голос из-под одеяла:

– Уж если поешь «в кроватку», то надо «дам ей мармеладку»!..

6.11.61.

С утра сегодня играет в школу. Играет – это значит – с куклами. Со мной не играет, со мной – настоящая школа.

А тут усадила всех своих кукол «за парты», положила перед каждой маленькую книжечку (из тех, что я делал когда-то для Машки) и учит их:

– Андрюша, читай!

И за Андрюшу – другим голосом:

– Ле-на.

– Правильно! Лева, читай ты!

– Ня-тя.

– Что за Нятя! Не Нятя, а На-та!

Звонит в колокольчик (вместо колокольчика – музыкальная Манька-встанька, подарок тети Клавы).

Мы с мамой пришли:

– Можно, Марья Алексеевна?

Поднимается, пожимает нам руки.

– Пожалуйста. Здравствуйте.

Объясняет:

– Сейчас у нас перемена.

– Ах, вот как?

Уходя, мы прощаемся. Я говорю:

– Я – директор.

– Да, ты директор.

– А я кто? – спрашивает мама.

– А вы – сторожиха.

Сторожиха для нее, может быть, выше директора.

7.11.61.

Вчера вечером ходили на Неву, на Кировский мост, любовались кораблями, разукрашенными лампочками и флажками. Считали их. Насчитали десять больших кораблей и три подводных лодки. Да еще пол-«Авроры». Другую половинку не видно, она за углом того дома, где учатся нахимовцы.