Текст книги "Том 4. Наша Маша. Литературные портреты"

Автор книги: Леонид Пантелеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Тетрадь восьмая

4 ГОДА

4.8.60.

Проснулась около восьми часов утра. На дворе было прохладно, даже холодно, но откуда-то из-за ближнего леса уже выглядывало солнце. Папа через окошко поздравил Машу, предложил ей делать гимнастику. Машка вышла, позевывая, в соседнюю комнату и – глаза вытаращила: на трех раскладушках спят три лохматые тети (тетя Ляля, тетя Ира и тетя Нина Колышкина), а в придачу к ним на полу развалился наш старый друг Синдбад.

Гимнастикой занимались недолго. Ходили с гостями к роднику, умывались там, принесли воды для чая.

Маша была свидетелем малоприятного происшествия: видела, как Синдбад подрался с овчаркой нашей молочницы.

Вообще этот гость многим доставляет неприятности. Еще ночью наш кот, узрев это чудовище, в ужасе метнулся по дереву на крышу, и Элико не знала, как его оттуда достать. Пришлось лезть на крышу автору этих строк.

Побаивается Синьку и Маша. Только что она заявила тете Ляле:

– Тетя Лялечка, Синдбаду надо дышать воздухом, прогони его.

Получила несколько поздравительных телеграмм. Получила много подарков: от папы – пятнадцать маленьких куколок (по числу советских республик), от мамы – платье, от тети Ляли – тоже платье, от других гостей – утюг, мясорубку, мячик, магазинные весы. Приняла (вчера еще) повестку на посылку из Ленинграда. Ниночка Васильевна Пластинина прислала очень интересную и полезную книгу – «Памятка грибника».

5.8.60.

Вчера после обеда я задремал и пропустил торжественный момент появления Машиных гостей. Мама уверяет, что зрелище было бесподобное. Девочки (две Тани, Оля и Лариса) шли гуськом, торжественные, благостные, нарядные, с бантами на головах, и у каждой в руке – букет.

Позже появился и ленинградский Машин приятель Саша Хагемейстер. Недолго гостил у нас маленький Сережа, внук «тети Нины», лужанки, о которой говорилось выше.

Ребята долго сидели за столом, угощались. Потом играли в саду – со мной и с Сашиной мамой.

Маша никогда еще не выступала в роли хозяйки. И не привыкла к такому большому обществу своих сверстников. Это сказалось на ее поведении. За столом то и дело слышался ее голос:

– А мне?

Впрочем, среди гостей (если не считать промелькнувшего как метеор трехлетнего Сережи) она была самая маленькая.

К концу вечера немного развинтилась, куролесила свыше меры, но, в общем, была счастлива, весела и вела себя на пятерку с минусом.

7.8.60.

Мама и тетя Ляля ездили в город и получили на почте посылку – подарок от дяди Пети и тети Лели Морозов. Этот довольно объемистый ящик папа привез от автобусной остановки на велосипеде.

Ящик вскрыли. В нем оказался медицинский набор «Доктор Айболит». Таких наборов у Маши скопилось уже пять или шесть комплектов. Всё дарят и дарят. Странные подарки. Мне в детстве такого не дарили. Но этот комплект оказался всем комплектам комплект. Над ним поработали золотые руки дяди Пети. В парусиновой сумке с красным крестом – кроме положенных предметов – Машка обнаружила: поильник, мисочку, косынку медсестры с красным крестиком, миниатюрную клизмочку, набор медицинских «банок»…

В косынке медсестры и с повязкой на рукаве Машка ходила со мной в деревню, где Любовь Ивановна сделала мне последний укол.

. . . . .

Когда возвращались домой, на небе уже сияла огромная, полная луна, появлялись одна за другой звездочки. Я рассказал Маше о звездах, то есть сказал, что их много и у каждой есть свое имя. Обещал позже, когда стемнеет, выйти с ней еще раз и рассмотреть как следует звездное небо.

Очень огорчилась, когда узнала, что звезды ночью не спят. Ей казалось, что, когда она спит, и все должны спать.

9.8.60.

Вечером была у Маши соседская девочка Таня. Машка почему-то не хочет называть ее по имени. Говорит просто:

– Ко мне девочка пришла. Ой, это моя девочка! Девочка, давай, ты будешь мама, а я буду дочка…

Я спросил у нее:

– Ты разве не знаешь, как зовут эту девочку?

Сначала сказала:

– Забыла.

Потом подумала и говорит:

– Знаю.

– Как?

– Таня.

– Так почему ж ты ее по имени не зовешь?

Не ответила. И я не мог понять (и сейчас не могу), чем ей эта «девочка» приятнее «Тани».

Впрочем, нет, кажется, понял. Таня, Люся, Катя, Оля, Тамара – так зовут Машкиных кукол. Все это уже было. А тут – моя девочка! Не «моя кукла», а «моя девочка», живая, всамделишняя, говорящая, бегающая, по-настоящему радующая и по-настоящему обижающая тебя.

Вот именно: не «Таня», а «девочка».

. . . . .

Играли «в поездки». Ездили из Луги в Ленинград, в Разлив, в Сибирь, во Владивосток.

Тане семь лет, она в сентябре пойдет в школу. Жизненный опыт ее богаче, отец ее – полковник, девочка много где побывала… Машка в ее четыре года сильно отстает, многого не знает, но все-таки и у нее есть кое-что за плечами…

Таня. Я – в Сибирь на самолете!

Машка в Сибири не бывала, на самолете не летала. Она пользуется своим опытом и своими познаниями:

– А я – в Разлив на лодке!..

И плывет на лодке, вовсю гребет понарошными веслами.

В Луге у обеих девочек «квартиры». Приехав, они обстраивают их. Машкино воображение и тут не отстает от Таниного. Работает, пожалуй, даже активнее. Но, может быть, это как раз свойство возраста. Ведь от двух до пяти – это самый расцвет таланта. Может быть, потом это гаснет, человек становится серьезнее, стесняется играть, выдумывать, упиваться фантазией?

Я тоже принимал посильное участие в игре. Играю до тех пор, пока чувствую, что не мешаю…

Потом Машу позвали ужинать.

– Девочка, идем со мной ужинать, – говорит она Тане, которая все еще летит на самолете во Владивосток.

. . . . .

Во время игры Таня вдруг спрашивает Машу:

– Тебе кто больше нравится: я или Оля?

Машка, святая душа, отвечает не задумываясь:

– Оля.

Пришлось вмешаться в этот разговор мне:

– Таких вопросов, Таня, не задают.

– Почему?

Давать семилетней девочке урок лицемерия мне тоже не захотелось, я не ответил ей, а сказал:

– Маша тебя и Олю любит одинаково.

А через минуту слышу опять:

– Нет, правда, Машенька, кого ты больше любишь?

– Я же тебе сказала: Олю!

. . . . .

До появления Тани мы с тетей Лялей ходили на колодец за водой, поливали хозяйские огурцы, свеклу, малину, яблони… Машка работала ловчее и охотнее других.

11.8.60.

Вчера проводили тетю Лялю и тетю Иру. Гости шли пешком, а провожающие ехали в автобусе. Такая невежливость объясняется тем, что с гостями был Синдбад, которого в автобус не пускают; а с провожатыми была Маша, которая не очень-то может спешить, а спешить надо было…

Впечатлений у Машки много. Она была в настоящем железнодорожном вагоне, видела настоящий паровоз, была на вокзале и видела колокол, о существовании которого знает из стихов Саши Черного.

Тут же на вокзальной площади купили билеты на ленинградский автобус. Сегодня в 14. 20 мама и Маша едут делать Машке очередной укол. Папа собирается провожать их.

Маше со мной расставаться не хочется. Она уговаривает и меня ехать:

– Купи тоже билетик и приезжай.

Потом говорит:

– Можешь с нами в одном автобусе ехать.

Я говорю:

– Билетов больше нет.

– А может, еще принесут билеты?

12.8.60.

Ехать Машка очень хотела и в то же время очень боялась. Ведь ей не что-нибудь, а укол должны были сделать.

Это я очень хорошо понимаю. Это все равно как если бы мне предложили поехать, скажем в Венецию или в Париж, где я должен был бы подвергнуться серьезной операции. Тут и Монмартра, и гондольеров не захочешь.

13.8.60.

Вчера ездил встречать своих путешественниц. Машкину белую панамку увидал и узнал издали – в окошке автобуса. И она меня сразу узнала, когда я постучал по стеклу палкой.

. . . . .

Вчера же показал ей несколько хорошеньких сыроежек, которые нашел накануне во время своей одинокой прогулки в лесу.

Она расспрашивала меня:

– Ты где был? Когда? Далеко? А ты, когда ходил, взял с собой… как это… я забыла… который вертится…

И нетерпеливо:

– Ну скажи!!

– Что сказать?

– Скажи: как? Как называется!

– Что?

– Который Тбилиси показывает. Термос?

– Какой термос?

– Нет… не термос. Ну, как его? Ну, скажи (то есть подскажи)… Который вот так делает (показывает, как вертится и колеблется стрелка).

Тогда я пожалел ее и понял:

– Компас?

– Да, да, компас? Брал с собой?

– Сегодня брал, а вчера без компаса ходил.

. . . . .

О том, что такое дождь, уже давно забыли.

14.8.60.

Время летит на реактивном самолете. Давно ли Машке не было четырех, а вот уже пошел десятый день на пятый год!

. . . . .

Вечером уложили в девять, но до половины одиннадцатого она не могла уснуть.

Плакала. Даже вспотела вся. Пришлось мне прилечь рядом. Поговорили немножко шепотом. Держал ее за потную ручку и рассказывал какую-то ерунду.

Она прислушивалась к голосам мамы и тети Минзамал, которые работали на веранде и очень громко говорили. Я прикрыл дверь и сказал:

– Не кричите, пожалуйста!

– Нет, нет, – встрепенулась Машка. – Пусть кричат!

15.8.60.

Ходили вчера по-над берегом Луги в сторону Киевского шоссе.

Перед уходом мы с Машей сорвали с грядки огурец, взяли несколько кусочков хлеба и все это заначили в карманы. Я сказал ей:

– В лесу мамочка захочет есть, скажет: «Эх, хорошо бы сейчас огурчика съесть и хлебцем закусить…» А ты скажешь: «Тук-тук-тук. Пожалуйста!» А мама: «Ах!».

Машка несколько раз просила повторить эту сценку. Но условий игры не поняла. Еще в саду стала вынимать из кармана пакет с хлебом.

– Можно? – спрашивает у меня.

Пришлось сказать:

– Рано, рано.

В лесу я давал наставления уже не ей, а маме. Попросил ее громко сказать:

– А неплохо бы сейчас закусить, хлебца поесть или огурчика!..

Мама, надо признаться, тоже не сразу поняла условия игры. Но потом все пошло как по маслу. И когда мама сказала: «Ах, откуда здесь огурец?! И хлеб!!!» – Машка возликовала.

Закусывали, сидя на свежем пахучем сене. Потом лежали недолго.

Потом, уже в виду Киевского шоссе, по которому бежали маленькие машины и автобусы, встретилось неожиданное препятствие: заболоченный ручей, впадающий в Лугу, и заболоченные берега его. В кустах на берегу этого ручья нашли очень красивые белые цветы: маленькие на высоких стеблях.

Перебрались через ручей и болото в другом месте. Промочили башмаки, дальше всем семейством шли босиком. Хотели переходить Лугу вброд, но пошли берегом.

Машка чувствовала себя весь день неважно, а тут еще трахнулась, ушибла ногу. В виде исключения из правила я нес ее недолго на плечах.

. . . . .

А правило у нас такое: никогда, ни при каких обстоятельствах не брать Машку на руки, на плечи, закорки. Я помню племянницу Иринку, которую любящая мать до шести лет таскала во время прогулок на плечах. «Эгоистку растишь», – говорил я. И вот, следуя своему «учению», сам никогда не сажаю Машу на плечи. И она не тянется, не просится.

. . . . .

Запишу здесь, кстати, несколько наших «заповедей», несколько правил, которых мы с Аленой свято держимся вот уже без малого четыре года.

Только что я написал, что мы никогда не берем Машку на руки. Это неверно. Берем. В трамвае. В автобусе. В метро. Зато, если в вагоне стоят, она никогда и ни за что не сядет – даже на места «для детей и инвалидов».

Так учили меня. Так следует, по моим представлениям, учить ребенка, если он здоров и если уже вышел из грудного возраста.

Да, правда, нам уже не один раз влетало от чадолюбивых наших ближних – в том же метро и в том же автобусе:

– Смотрите-ка! А? Отец с матерью расселись, а ребенок стоит!

Элико в этих случаях любезно, без раздражения, с улыбкой объясняет окружающим нашу позицию:

– Да, стоит. Она у нас, вы знаете, уже большая. Ей уже почти четыре года!

– Вы только подумайте! Четыре года ребенку, а его стоять заставляют! Садись девочка…

И добрая женщина демонстративно поднимается и уступает Маше место.

Машка смущенно улыбается, качает головой, говорит «спасибо» и остается стоять.

Многие поддерживают Машку, хвалят ее. Но чаще все-таки удивляются и возмущаются.

Удивляется и балбес лет четырнадцати, сидящий напротив. Не удивляются, потому что занимают места в другом конце вагона, два молодых человека лет по семнадцать-восемнадцать. Они сидят, вытянув ноги в узеньких брючках, а лицом к лицу с ними болтается из стороны в сторону, повиснув рукой на ременной петле, сморщенная и сгорбленная старуха с узлом.

Молодых людей тоже ругают. И ругают не менее пылко, чем нас:

– Молодежь пошла! Стыд! Срам! Никакого уважения к старому человеку…

Правильно. Верно. Никакого уважения. А кто виноват в этом? Да прежде всего мы сами, уважаемые товарищи! Не потому, что не требуем от них сейчас, а потому, что не научили их, когда они были маленькие.

Может быть, четырехлетнюю девочку, если она устала, можно и посадить – не на отдельное место, так хотя бы к себе на колени. Может быть, четырехлетнему даже и уступить место не грех. Но ведь как бывает? Раздвинулись дверки, в вагон хлынула толпа. Полная дама со следами сердечной болезни на лице испуганно кричит:

– Вова, садись!..

И розовощекий двенадцатилетний мальчик, поискав глазами, плюхается на единственное свободное место.

Вагон пошел. Он сидит. Мать стоит рядом.

Стыдно ей? Больно? Думаю, что и стыдно и больно. Но сказать сыну: «Уступи мне место» – ей и в голову не придет. Почему? Да ни почему, а просто он так воспитан. С тех пор как этот мальчик помнит себя, и мать, и отец, и бабушка стояли, а он сидел. «Закон природы!» Сидел и в пять лет, и в восемь, и вот сидит в двенадцать. Будет сидеть и в тринадцать, и в четырнадцать, и в шестнадцать… И когда ему в вагоне чужие люди делают замечание, он смотрит на них с удивлением: это кажется ему какой-то дикостью, каким-то старомодным предрассудком.

. . . . .

Вчера мама вывесила в саду проветриваться одеяла и покрывала. Мы с Машкой устроили себе очень уютное жилище: раздвинули нижние полы покрывала, прижали их к земле камнями, получилась палатка.

Делая во время работы передышку, я выходил в сад, и мы минуток по пять играли.

Она все-таки глупенькая, жизненный опыт у нее такой куцый.

Я объяснил ей, что мы путешествуем, ловим рыбу, охотимся.

– А как охотимся? Зачем охотимся?

Потом говорит:

– Я пойду ловить рыбу.

Приносит на тарелочке несколько щепок.

– Вот, поймала! Смотри, какая рыба!

– Ого! Это какая же рыба?

– Жареная. Пойду ее чистить.

. . . . .

Вечером, перед сном, ходили в лесок, где по утрам занимаемся гимнастикой. За нами увязался и наш Кисоня. Машка играла с ним, кидала шишки, а он ловил их. Я стоял в стороне и любовался, как дружно играют, забавляются два звереныша.

. . . . .

Ходили на Дальний колодец, поливали огурцы, помидоры и прочее. Ждали дождя, но он так и не пролился.

Закапал дождь нынче утром, когда мои еще спали, а я вышел в сад делать гимнастику.

Было начало девятого. Вот тут-то и припустил настоящий, шумный, веселый летний дожжок.

16.8.60.

Маша прихварывает, лежит.

Заходил к ней сейчас. Вся, до глубины души, увлечена рисованием. Нарисовала мячик, «как у меня», то есть синий и красный. Нарисовала красный гриб на тоненькой ножке. Наконец нарисовала девочку, у которой один глаз как глаз, а другой – огромный и сплошь синий.

Я посоветовал сделать девочке очки – темные, от солнца.

. . . . .

Перечитал свою вчерашнюю запись о «сидящих детях»… Да, мы часто сами не понимаем, насколько важны и существенны эти мелочи. И как опасно в вопросах воспитания откладывать что-нибудь «на потом»…

Тут, как и во многих других случаях, возникает вопрос: хорошо, но в какой же именно момент, когда, в каком возрасте мальчик или девочка должны впервые уступить место старшему? На этот вопрос я уже ответил: по-видимому, в том возрасте, с той минуты, когда здоровый ребенок может стоять. Если это его немножко и утомит – не страшно. Но именно в этом самом цыплячьем возрасте для ребенка должно стать законом: если ты где-нибудь сидишь, и появился взрослый, и другого свободного места нет, тебе следует сразу же подняться и уступить место.

Так воспитывали меня.

В годы моей юности это уже называлось «буржуазным воспитанием». В то время в широких кругах нашего общества «буржуазным» и «чужеродным» именовалось все, или почти все, что досталось нам в наследство от старорежимного прошлого. И стихи Пушкина. И галстуки. И шляпы. И «хорошие манеры». И уважительное отношение к женщине…

В свое время «хорошее воспитание» и в самом деле было уделом привилегированных. У «простых» людей не было для этого ни времени, ни лишних денег. Не было и соответствующих традиций.

А классовый, сословный характер этого воспитания не мог, разумеется, не наложить на него своего отпечатка.

Помню, с каким нетерпением, даже азартом ждал я в детстве появления в вагоне трамвая взрослого. Особенно приятно было вскочить и уступить место военному. И особенно – раненому. Не моя вина, что эти раненые были офицеры. Нижним чинам сидеть в трамвае вообще не полагалось. Им было позволено только стоять и только на площадке!..

Может быть, отсюда (отчасти несомненно отсюда) и возникло когда-то в нашем советском обществе отношение к этим правильным, человечным нормам поведения как к чужеродному, как к какому-то глупому буржуазному предрассудку.

Вообще сколько на моей памяти избаловали, испортили своих детей люди, вышедшие из народных «низов».

Одинаково нелепым и вредным было в их поведении и брезгливое отталкивание от всего «буржуазного», и, наоборот, некритическое подражание этому буржуазному.

– Сама, бывало, недоем, недопью, а дочку растила принцессой, – не раз говорила мне NN, человек, казалось бы, неглупый, интеллигентный. И объясняла, оправдывая свою позицию: – Достаточно, что мы с братьями хватили в детстве лиха. В одних башмаках по очереди бегали в церковноприходскую…

И вот – сколько слез, сколько бессонных ночей и преждевременных седин от этой изящной, «воспитанной», играющей на рояле, говорящей по-французски «принцессы».

Боже избави усвоить хоть что-нибудь от этого внешнего «воспитания», от этой глупой животной любви, когда все уходит на служение чреву, на вкусную еду, на лакомства, на игрушки, на башмачки и бантики, и совсем не думается о душе, о воспитании человека, о воспитании в высоком смысле, без кавычек.

Как я рад, что у нас с Аленой в этом вопросе никогда не было хоть сколько-нибудь серьезных разногласий.

Да, мы очень часто допускаем ляпсусы, ошибаемся, но у нас есть верный критерий, и это помогает нам если не исправить обнаруженную ошибку, то хотя бы заметить ее и не повторить.

. . . . .

Конечно, маленькому ребенку надо отдавать все лучшее (да и как могут любящие отец и мать не отдать лучший кусок своему ребятенку?). Но, думая о насыщении ребенка, о его росте, весе, обмене веществ и прочем, нужно думать и о его духовном росте. Нет, это не громкие слова. Если ты отмечаешь на косяке двери метры и сантиметры твоего Пети или Вовы, найди способ следить и за его внутренним мужанием. Если ты растишь эгоиста, себялюбца, грош цена всем твоим заботам и твоим жертвам!..

Отдавай с радостью лучший кусок сыну или дочери, но постарайся сделать так, чтобы и для него (для нее) стало радостью этот лучший кусок протянуть тебе!..

. . . . .

Отдавай лучший кусок, но делай это по возможности незаметно!.. Не акцентируй!

Вот появилась первая клубника. Ее мало, она дорога. Купили совсем немного – главным образом для Машки.

И все-таки мама делит эти триста граммов на четыре части: тете Минзамал, папе, маме и Маше.

Незаметно для Машки папа и мама свое могут и не съесть, оставить, спрятать. Могут угостить Машку, показав добрый пример. Но никогда, никогда не бывает такого:

– Это клубника только для Маши!

Нет, никакой исключительности. Никаких принцесс и никаких шахинь в нашем доме!

17.8.60.

Сегодня одно явление заставило меня крепко почесать в затылке. Маше четыре года, у нее хорошая память и вообще голова не пустая. Тогда чем же объяснить такое вот?

Я предложил маме и Маше поехать в Лугу, на знаменитые Заречные улицы.

– Я не хочу на Заречные, – заявляет Машка.

– Почему? – удивилась мама.

– Мы лучше из Ленинграда туда поедем.

В чем дело? Не отвечает. Молчит. Смущается. Потом что-то говорит маме на ухо.

– Представь себе, – говорит мама. – Она жучка боится.

Потом я вспомнил, что когда мы на днях предприняли неудачную попытку побывать на Заречной стороне и возвращались от остановки домой, я нашел на тропинке навозного жука, хотел показать его Машке, но она дико заревела и завопила:

– Не хочу! Боюсь! Бою-у-усь!

Эта тропинка, идущая через картофельное поле, Маше очень хорошо знакома. Десятки раз она ходила и бегала по ней. Сегодня утром мы ходили по этой тропинке в булочную. И никакого жука она не боялась. А тут одно упоминание о Заречных улицах вызвало у нее эти страшные ассоциации. От глупости это или от сложности?

Поедем ли – не знаю. Зависит от Машки. Если она будет нюнить и хныкать, ничем хорошим эта поездка не кончится. Лучше не начинать, отменить, – разумеется, под предлогом более благовидным и солидным.

17.8.60.

Перед ужином ходили вдвоем в лес. Набрали четверть корзинки грибов (сыроежек и немного лисичек), чуть-чуть брусники и – главное – нашли в лесу на мусорной куче цветущий куст картофеля. Выдернули, а там – две маленькие, совершенно игрушечные картошечки.

Машка их бережно несла в потной ладошке, мечтала, как положит их на ночь в воду, потом сварит и будет угощать меня – с хлебом, с луком, со сметаной, с укропцем…

А вообще-то ест последнее время (особенно после возвращения из Ленинграда) очень неважно и, по наблюдениям мамы, даже похудела.

. . . . .

Любит употреблять «взрослые выражения». Последнее время пристрастилась к слову «по-моему».

– По-моему, круглая корзиночка была здесь. По-моему, да. Куда же она девалась? Интересно!..

. . . . .

Мама рассердилась на Машку. Говорит с нею в повышенном тоне.

Машка (плаксиво). Не кричи ты на меня… Я люблю, когда мы дружно живем.

. . . . .

Сегодня мои дамы встали поздно. Я уже отзанимался гимнастикой, когда они только градусник под мышку совали.

Наблюдал, как Маша под маминым руководством занималась гимнастикой.

Сплошная игра.

Едут в Тбилиси к бабушке.

Сначала на поезде.

Потом – на самолете.

Потом – пароходом.

Потом – опять поездом.

В Ленинграде, по пути на вокзал заходят в Зоопарк. Там видят разных зверей. И всех их изображает Машка:

ходит обезьяньим шагом;

стоит, поднимая и опуская хобот, как слон;

ходит на четвереньках (это медведь), подбирая огурцы, предварительно разложенные мамой… И так далее.

Единственный минус этих занятий в том, что движения слишком вольные. Впрочем, если составлять программу занятий обдуманно, можно найти достаточно и активных упражнений, то есть таких, которые требуют мускульных усилий, независимо от воли и желания маленького гимнаста (таких, как «медведь, ходящий на четырех лапах» и тому подобное).

19.8.60.

Сварила вчера (по-настоящему, в маленькой кукольной кастрюлечке, на электрической плитке) найденные нами крохотные картофелинки и с помощью мамы приготовила настоящий винегрет. Прибежала ко мне:

– Иди! Иди! Винегрет приготовили! С подсолнухом мясом!..

Бедное подсолнечное масло! Во что оно превратилось в ее ликующей скороговорке.

. . . . .

На днях показывал ей головоломку: два железных крючка, две металлические петли, вдетые одна в другую. Требуется их разомкнуть.

– Дай мне! – говорит Машка и протягивает руку. Конечно, ничего у нее не получается.

– Нет, – говорю я, – тут головой поработать надо.

И она, нисколько не удивившись такому наставлению, с очень серьезным видом начинает бить головой по головоломке.

23.8.60.

Третьего дня ходили с Машуткой вечером за хворостом (впрочем, это было не третьего дня, а раньше). Я спросил у нее, что она мне подарит на день рождения.

Лукаво улыбнувшись, она сказала:

– Это – сервиз.

– Что?! Как ты сказала?

– Сервиз.

Не сразу понял, что в «сервиз» превратилось слово «сюрприз» (так же как на днях слово компас в Машкиных устах превратилось в термос).

. . . . .

У нас гости.

Вчера днем ездили (тетя Ляля, тетя Ира, Машка и я) в Лугу встречать Иру-маленькую и дядю Игоря.

Машка очень любит Игоря, он тоже любит детей (в том числе Машу), но обращаться с ними не умеет, умеет только играть и баловать. И это уже сказалось на Машке. Она развинтилась, капризничает, в голосе ее появились командирские нотки:

– Принесите мне то-то. Этого не хочу. – И так далее.

Утром сегодня пришлось при всем честном народе выставить ее с веранды.

. . . . .

Вечером вчера ходили в лес, собрали довольно много брусники. Машка, впрочем, не собирала, сидела на спине у дяди Игоря, который изображал волка и полтора часа ходил на четвереньках.

24.8.60.

С упоением занимается всякой работой: собирает валежник, укладывает дрова в поленницу, поливает огурцы, помидоры и прочий овощ, развешивает и снимает с веревок белье, чистит ягоды… Мама научила ее штопать и уверяет, что Машка самостоятельно и очень будто бы неплохо заштопала мой носок. Не знаю; за что купил, за то и продаю.

. . . . .

Вчера мама и тетя Ира уехали в Лугу на рынок. В положенное время мы втроем (Ира-маленькая, Машка и я) отправились их встречать на Лангину гору. Пропустили шесть или семь автобусов – их не было. Игорь ездил ни велосипеде в Лугу, искал пропавших. Все мы очень беспокоились. Только одни Машка ни на минутку даже не нахмурилась. И я, глупый человек, сердился на нее, забыв, что в ее возрасте даже предположения о худом не может возникнуть. Вот если бы в Луге волки были!..

25.8.60.

Вчера в Машиной жизни было несколько событий. Во-первых, она ездила на лодке. Взрослые решили перебраться через Лугу и побывать в том заманчивом, волшебном лесу, который давно уже манил их своей сказочной дремучестью.

На воде Машка вела себя очень даже храбро. Впрочем, ей уже приходилось «пересекать водную гладь» – она каталась и на пароходиках и на катерах – в Ленинграде и в Разливе.

Лес действительно необыкновенный. В хорошее лето там должно водиться очень много грибов. Даже сейчас там больше, чем в других местах, всякой мелочи: сыроежек, горькушек, свинух… Много сочной брусники.

Провели в лесу часа три с половиной. Устраивали привал, завтракали, ели хлеб, сыр, помидоры.

. . . . .

Перед ужином зашла ко мне. Теперь, когда у нас гости, это бывает не часто.

Не помню, в связи с чем, стал считать ее пальцы:

– Один, два, три, четыре, пять…

– Нет, – говорит, – не пять, а три.

– Пять!

– Нет, три!!!

Пришла мама, сказала, что пора спать. И я тоже говорю:

– Да, да, спать, спать, Маша!

И вдруг заревела.

– Не хач-чу!!!

А через пять минут, когда мама разоблачала ее, сказала:

– Мамочка, я спать хочу! Я очень хочу спать.

26.8.60.

Вчера вечером уехал дядя Игорь.

Сегодня прохладный, грустноватый осенний день. Небо в серо-лиловых облаках. Солнце пробивается изредка. Грустновато гудит где-то очень высоко самолет: то провалится, то вынырнет. Покаркивают вороны.

Машка играет с двумя тетями Ирами на куче песка у недорытого колодца.

Обе тети сегодня собираются в Питер.

28.8.60.

В лес вчера не ходили. Папа и Маша ездили в Лугу; папе нужно было на почту, а Маше он обещал съездить с нею на рынок. Попали туда поздно, однако оба получили удовольствие. Очень уж хорошо пахнет в это время года и в такую прохладную, осенне-летнюю или раннеосеннюю погоду рынок. Виноград, яблоки, сливы, овощи, грибы, сено, конский навоз – все это смешивается в такую прелестную «гамму», и все это не стоит на месте, а бродит, колышется, вливается в тебя вместе с другими запахами осени – прелым листом, дымом.

. . . . .

Спала Машка после обеда, без преувеличения, как убитая. Будил ее минут двадцать, щекотал, сажал, ставил на ноги, она падала бессловесным тючком на подушку и продолжала спать. Больше трех часов спала, а если бы не разбудил – спала бы и еще…

…На рынке мы купили китайских яблочек, репы, ревеня, редиски (оба мы ее очень любим!), салата и прочее. Репу Машка в этом году ест впервые и ест с удовольствием.

. . . . .

Когда садились ужинать, появились две Машины подруги – Оля и Таня. Мама усадила их пить чай с вареньем. Я уходил на родник за водой и не слышал, но мама говорит, что между девочками шел очень смешной разговор. Семилетняя Таня поступает нынче в английскую школу. Ездила в Ленинград, держала вступительные испытания.

– Учительница мне сказала: «бест». Я, правда, не знаю, что такое «бест»… Но зато я знаю по-английски «гуд бай», «гуд мони»…

Машка этого бахвальства не выдержала:

– А я знаю по-грузински: «Генацвале, иди ко мне!»

29.8.60.

Дачная хозяйка купила и оставила нам на откорм четырех цыплят. Ежедневно – после завтрака, обеда и ужина – мы ходим с Машей кормить их. Конечно, для нее это большая радость.

Закрывая на ключ сарайчик, где помещаются цыплята, я объяснил, зачем это делают (ответил на ее вопрос: «А зачем ты закрываешь?»):

– Кошка может залезть или даже лиса.

– Ой, я боюсь!

– А чего тебе бояться?

– А девочек она ест?

. . . . .

Все эти дни приходит к Маше, играет с ней восьмилетняя Оля, внучка нашей молочницы. Играли они вчера в больницу, в сестер и докторов. В конце концов девочки поссорились и Оля ушла.

Мама спрашивает у Маши:

– Почему Оля ушла?

– Мы поссорились.

– Из-за чего же вы поссорились?

– Из-за чего?

Морщит лобик, задумывается. Всегда это меня умиляет: что делается там, за этой смуглой кожицей, за этой тонкой косточкой? Никогда, насколько я помню, не было, чтобы она ответила: «Не знаю».

Но тут пауза затягивается, и мне приходится повторить вопрос:

– Из-за чего же вы, – я говорю, – поссорились?

– А я сама не знаю.

Я вышел в сад, вижу – Машка играет одна. Издали кричит мне:

– У меня больница здесь!

Подхожу, вижу – режет себе палкой руку.

– Ты что делаешь?

– Я ободрацию делаю.

. . . . .

День тихий, даже благостно тихий. Тепло. Но небо серое, осеннее.

А у нас захворала мамочка. Еще вчера, в Луге, кашляла и чихала.

А сегодня проснулась совсем больная. И все-таки готовила нам завтрак, хотела заниматься с Машей гимнастикой, но не была к этому допущена.

30.8.60.

Мама все еще хворает.

Машка спит рядом с ней в своей деревянной кроватке. Я объяснил ей, что мамочка больна, что можно от нее заразиться и чтобы она не лезла к ней целоваться.

Расстроилась.

– А ты ей ручку декалоном потри, чтобы я могла полуцевать ее.

Некоторые слова до сих пор не может научиться произносить правильно. («Галавлю» вместо «говорю», «луцевать» вместо «целовать» и так далее.)

День был кисленький, но до вечера серьезного дождя не было.

Приходили две Тани – маленькая и большая, – принесли ежа. Машка его гладила. Потом вынесли ежа в лес и отпустили. Он долго сидел, не двигался, потом решился и побежал.

С девочками занимался акробатикой и гимнастикой, потом сидели на полянке, рассказывали сказки.

В лес не ходили.

Топил плиту, Машка мне помогала.

Вечером и всю ночь шел дождь.

31.8.60.

Ездили в Лугу. Были в аптеке, я поднял Машку над прилавком, она с интересом смотрела, как тетя в белом халате выписывала квитанцию, щелкала на счетах. Я подумал, что позже Машка непременно будет играть в аптеку. Так оно и случилось. Перед обедом выхожу в сад: