Текст книги "Том 4. Наша Маша. Литературные портреты"

Автор книги: Леонид Пантелеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

3 ГОДА

4.8.59.

Спала Маша, спасаясь от жары, на веранде.

Утром у нее много радости. Подарки!

Мама подарила ей немецкую куклу Катарину и мебель: платяной шкаф, кровать, стол и прочее.

От папы Машка получила трехколесный велосипед. К сожалению, велосипед немножко велик. Но она уже пробовала кататься – на веранде.

А ей еще предстоят новые радости. По слухам, тетя Ляля приобрела в подарок любимой племяннице какой-то огромный деревянный разборный дом…

5.8.59.

Трехлетняя Маша принимала вчера гостей. Было их не так много и, к сожалению, не было никого, кто бы мог сесть с Машей за ее столик, то есть не было сверстников. Одни взрослые.

Первой приехала тетя Неля. Она привезла Маше несколько книжек, кукольный гамак и маленькую кукольную мебель.

Потом появилась тетя Нина Колышкина. От нее Маша получила металлофон с молоточком и кукольные салазки.

Затем Маша встречала тетю Лелю и дядю Петю Морозов. От них она получила мебель для столовой. Это был уже третий гарнитур, полученный ею в этот день.

Тетю Лялю мы не считаем. Она не гость, а свой человек. Но подарки ее мы заприходуем. От нее Маша получила громадный и тяжеленный бревенчатый дом, при одном взгляде на который Машины родители закачались. Утешились они, когда подумали, что могло быть хуже, что мысль подарить Маше этот кондовый сруб могла прийти в голову не одной тете Ляле.

Попозже приехала тетя Клава Бурсова. Перевязанная шпагатом коробка вызвала у всех присутствующих единодушный вопль:

– Мебель! Мебель! Еще мебель привезли.

Но в коробке оказалась не мебель, а чайный сервиз на шесть персон. Кукольный.

И наконец, под занавес появился дядя Прокофий. Под мышкой он держал перевязанную бечевкой картонку. В коробке оказалась мебель: кровать, платяной шкаф и тому подобное.

Таким образом, мебелью Маша обеспечена до совершеннолетия.

6.8.59.

Решили ехать к шалашу Ленина. Думали – автобусом, но долго было ждать, пошли к пароходной пристани. Там тоже пришлось минут сорок дожидаться катера…

Машка впервые на воде. Не боялась, не волновалась. Сидели мы в носовой, открытой части. Несколько раз я ставил Машку на лавку, чтобы она могла смотреть и на водичку и на берега, мимо которых бежал наш катер (представляющий из себя не что иное, как трактор ХТЗ, вставленный в большую, человек на 80-100, шлюпку. Даже высокое сиденье рулевого – от трактора). Но всякий раз, как я ставил Машку, она тотчас же садилась. По-видимому, интереснее было смотреть не на водичку, а на людей, которые сидели напротив. А кроме того – и подражание. Все сидят – и она хочет сидеть. Тем более что сидит не на коленях у родителей, а, как большая, собственным задиком на лавке. А это ведь еще не так часто случается.

…У шалаша было шумно и многолюдно. Показали Машке шалаш (настоящий шалаш, а не каменный, не памятник), объяснили, что в этом домике дядя Ленин жил. Ничего не поняла:

– Где? Кто? Папа, где? Покажи! Где Ленин?

Ведь и шалаш-то для нее – новое, необычное, странное. Похоже на будочку, где собачки живут, и вдруг – дядя Ленин!

Домой ехали автобусом.

. . . . .

Неподалеку от нашей дачи, у автоматического шлагбаума, есть домик, постоянно привлекающий Машкино внимание. В этом домике, кроме людей, живут: два котенка, две маленькие козочки и два довольно больших розовых поросенка. Но почти всегда, когда мы проходим мимо, ни козочек, ни поросят в саду не видно. Чаще всего в поле нашего зрения попадают котята, но это хоть и милый народ, а все-таки не такой уже редкостный.

А вчера Маша едет на моем велосипеде и вдруг:

– Мама, мама, вон поросятки! Папа, гляди, поросятки!

– Да… поросятки.

Но там, за забором, не поросятки, а всего один поросенок. Маша это замечает и спрашивает:

– А где другой поросяток?

(Это как «десятки» – «десяток».)

Поправили, сказали: «Не поросяток, а поросенок», и этого было достаточно…

. . . . .

Как уже сообщалось, отец подарил Маше трехколесный велосипед. Велосипед этот был великоват Маше – ноги не дотягивали до педалей. Но все-таки она кое-как ездила на нем. И была надежда, что ножки у нее подрастут и она будет ездить как следует.

Но…

Представьте себе, да, и в Машкиной жизни уже возникают эти «но».

Вчера папа решил дать Машке урок настоящей велосипедной езды. Взял велосипед под мышку, а Машу – за руку и потащил их на Вторую Поперечную улицу, где, по его представлениям, кататься на велосипеде гораздо удобнее, потому что там не песок, а асфальт.

Удобно или неудобно – не знаю, выяснить не удалось.

Села Маша на велосипед, пробует работать педалями, пыхтит, охает, кое-как передвигается. И вдруг навстречу нам едет довольно большой, четырехлетний, а может быть и пятилетний, мальчик на очень маленьком трехколесном велосипедике. Сидеть ему на этом велосипеде очень неловко, сидит раскорякой, но все-таки едет быстро, ножки на педалях так и мелькают. А рядом идут родители этого счастливца – папа-грузин и блондинка-мама.

Машин папа посмотрел на мальчика и говорит:

– Маловата машина.

– Да, – говорят, – а вашей великовата.

И пошли дальше. А папа им вслед:

– Давайте меняться?

Люди не поверили. Остановились:

– Вы что – серьезно?

– Почему же не серьезно? Серьезно!..

Таким образом в самом центре поселка Разлив, среди бела дня, на оживленной Второй Поперечной улице, на виду у многочисленных прохожих, произошел этот добровольный обмен-грабеж.

Не веря своему счастью, мальчик вскочил на новенькую голубую машину и заработал педалями. Родители его, поминутно оглядываясь, тоже прибавили шагу. А мы с Машей остались стоять и с волнением смотрели на облезлую, грязную, обшарпанную и перевязанную в нескольких местах электропроводом машину, счастливыми обладателями которой мы так неожиданно оказались.

Машка пробовала плакать, я прикрикнул на нее:

– Глупая! Это же вон какая удобная, маленькая машина!

– Не хочу маленькую! Хочу другую!

Шли домой в предчувствии грозы. Как и следовало ожидать, гроза разразилась. Маше не очень досталось, она еще маленькая, зато папу корили и пилили на все корки. И он чувствовал себя Иванушкой-дурачком, который променял корову на дудочку. Самое обидное, что Маша и на этом, удобном велосипеде не может ездить.

. . . . .

Уже вторую неделю Машка не расстается с корзиночкой, где у нее всегда имеется изрядный запасец всяких «Тузиков», «Петродворцов» и «Золотых ключиков». С этой корзинкой она тащится и на рынок, и на вокзал провожать кого-нибудь, и на пляж. И не было случая, чтобы она съела конфету без разрешения и в неурочное время.

Это мы хорошо, неплохо придумали. Это лучше, чем конфеты под замком. И еще: доверие делает чудеса.

. . . . .

Недавно она поменяла всех нас ролями. Я стал Алешей, она – мамой…

Третьего дня, обнимая меня и целуя, сказала:

– Алешенька… любименький!

И сказала это как-то особенно нежно. Когда я выступаю в роли отца, она меня так не ласкает. А тут – честное слово – мне самому начинает казаться, что я – маленький!

. . . . .

Разбирали и собирали тети Лялин складной дом. Машка сама не умеет, но с удовольствием суетится и помогает.

Вообще помогать очень любит. Любит делать что-нибудь основательное, систематическое, если, конечно, это по силам ей. Например, чистит ягоды, наматывает на клубок нитки.

Впрочем, это, кажется, все дети любят.

. . . . .

Последнее время пристрастилась к «математике», оперирует цифрами и числами.

На вопрос: «Сколько времени?» – отвечает неизменно:

– Четверть восьмого.

Спросишь: «Сколько стоит?» – говорит:

– Три.

Или:

– Восемь.

А последние два дня чаще говорит почему-то:

– Одиннадцать.

9.8.59.

Вчера под вечер ходили вдвоем с Машей к сараю Ленина и дальше…

Видели белых уток, которые спали, уложив на своих белоснежных спинках головы – клювиками к хвосту.

Обратно шли по Первой Поперечной – через дюны. Навстречу дул ветер, в лицо нам мело песком, шли мы согнувшись в три погибели (у отца под мышкой Машин велосипед). И Машка вдруг сказала:

– Идем, как котята.

Это из «Кошкина дома» – племяннички-котята под дождем так идут.

. . . . .

Дома Маша каталась немножко на велосипеде. Он у нас стал не такой паршивенький, стал более или менее красивенький: мама вымыла его, вычистила – не узнать.

. . . . .

Играли с Машей в такси. Я – шофер.

– Куда ехать? – спрашиваю. – Какая улица?

– Какая улица? Правая.

. . . . .

Я по-прежнему Алешенька. Оказывается, у меня есть сестричка Машенька. Это – бывшая мама.

Сегодня утром Машка спрашивает у мамы:

– Машенька, ты не знаешь, где мой сын Алеша?

. . . . .

И вот уже полное перевоплощение. Утром же сегодня, увидев, что мать подкрашивает губы:

– Маша, ты – маленькая и губы, пожалуйста, не мажь!

. . . . .

Дома у нас новость. Не совсем уже свежая. Забыл записать. Еще третьего дня тетя Ляля принесла Маше крохотную живую рыбку. Что это за рыбка, какого она рода-племени, папа, к сожалению, не знает.

Минут пять рыбка Машу забавляла, а потом всякий интерес начисто иссяк. Да и что там смотреть – плавает и плавает, вертится и вертится, как спица в колесе. Но у папы прибавилось забот. Он дважды в день меняет в банке воду и – будучи человеком необразованным, не имея понятия, что такое рыба и какими запросами она живет, – тем не менее кормит эту рыбку, полагаясь на интуицию и собственный вкус: дает своей воспитаннице белый хлеб, сахар, минную и гречневую крупу. Кажется, ест, вы знаете! А двух мух, которых папа подкинул рыбешке, она пальцем не тронула. И мухи были извлечены из воды.

Между прочим, услышав из разговора взрослых, что рыбы питаются мухами, Машка во время прогулки стала приставать ко мне:

– Папа, пойдем в магазин. Купим для рыбки мук!

. . . . .

Вечером вчера каталась (и уже неплохо) на велосипеде, играла, подметала в папиной комнате пол.

А утром сегодня поссорились.

Когда я вышел из своей комнаты, Машка уже сидела за столом, завтракала. Рядом стояли мама и тетя Минзамал. Папа сказал всем:

– Здравствуйте!

Взрослые ответили, а Маша – как это довольно часто с ней бывает – стала глупо и растерянно улыбаться, качать ногой, крутить глазами.

Я сел и стал завтракать. Я знал, что настроение испорчено не только у меня, но и у Машки.

Позже слышал, как она ходила в сенях у дверей моей комнаты. Слышал, как громко вздыхала. Наконец решилась:

– Можна?

– Кто там?

– Папа, прости!

– Что?!

– Папа, прости!

– Ах, вот как? Думаешь, это каждый день так будет? Сначала набезобразничаешь, а потом «прости»?!

И вдруг нагнулся, подставил губы:

– Ну, здравствуй!

Она (шепотом). Здравствуй.

И помчалась к матери. Слышу радостный, почти ликующий вопль:

– Я сказала!.. Я сказала папе «пьёсти». Мама, я сказала папе «пьёсти»!..

Это я слышал. Но не слышал, как она сказала матери на ухо:

– Папочка меня полуцевал (то есть поцеловал).

. . . . .

– Машенька, поспи еще! Нельзя так. Ты же спала всего пять минут.

– Нет. Я три года спала.

. . . . .

Утром папа обнаружил, что рыбка, которая три дня жила у нас на веранде в полулитровой консервной банке, уснула. Вчера вечером я забыл переменить воду.

Потихоньку от Маши выбросил рыбку, убрал банку. Но Маша, как и следовало ожидать, о рыбке не вспомнила.

12.8.59.

Вечером была у меня. Я читал газету. В газете – карикатура на Аденауэра: длиннющий нос, оскаленная пасть, с носа свисают ледяные сосульки.

– Это кто?

– Это дядя. Его зовут Аденауэр.

– А это что? Рыбки?

В руках у дяди, увы, не рыбки, а черные атомные бомбы. И на животе у дяди написано: «Холодная война».

Машка разглядывает картинку и вдруг говорит:

– Я боюсь! Он меня съест. Я боюсь! Папа, боюсь!

И вижу – краснеет, глазенки слезами наполнились.

Бежит к двери.

– Открой! Папа, открой дверь!

– Глупая, что ты?!

Открыл все-таки. И вот – чудо какое! Бежит, стучит каблуками и, слышу, кричит матери:

– Мама, папа мне конфету дал!..

А конфета ей действительно была выдана – минут за пять до этого.

. . . . .

Вечером лежала в темноте в кроватке. Я сидел один в столовой, ужинал. Дверь приоткрыта. Слышу громкий шепот:

– Алеша!.. Алешенька! Ты что делаешь?

– Спи, Маша!

– Я не Маша.

– Спи, мамочка! А то я – знаешь?..

– Дверь закроешь?

– Может быть, и закрою.

– А может быть, не закроешь?

13.8.59.

…Давно хотел отметить такую черту Машкиного характера, как склонность к юмору.

Любит и понимает шутку, любит, когда другие острят, каламбурят, и сама не прочь попытать силы в острячестве.

Когда ей очень смешно – не хохочет, а регочет.

Как-то на днях, когда мама отправилась в очередную поездку «покупать», я спросил у Маши:

– Машенька, куда мама уехала? В Сестрорецк?

– Нет.

– А куда?

– Домой. В Ленинград.

– А на чем она поехала? На поезде?

Маше надоело, по-видимому, держать этот скучный экзамен, она говорит:

– Нет, не на поезде.

– А на чем?

– На карусели…

И сама заливается, хохочет…

. . . . .

Играли в автобус. Маша очень смешно изображает кондукторшу – очень похоже «отрывает билет». При этом она всякий раз произносит что-то вроде:

– Тррк!..

. . . . .

Читал вчера Маше рукопись рассказа, над которым сейчас работаю. Признаться, волновался больше, чем волнуюсь обычно, когда читаю вслух незавершенную рукопись. Рассказ – не на ее возраст, постарше. Но все-таки многое поняла. Смеялась. И смеялась там, где юмор более или менее тонкий. Впрочем, под конец устала, потребовала:

– Давай лучше «Кошкин дом» читать…

Автор немножко обиделся, но потом вспомнил, что подобное случалось не только с ним, но и с Г.-Х. Андерсеном, и с С. Я. Маршаком, и с Л. Н. Толстым… Как бы то ни было, чтение это пошло автору на пользу.

. . . . .

Я сказал Маше, что скоро (недели через две) приедет бабушка. Сказал, что мы поедем ее встречать.

– Хочешь? – говорю.

– Хочу. Давай сейчас!

– Что сейчас?

– Поедем встречать бабушку!

. . . . .

Сидели в гамаке втроем: мама, Маша и я. Маша голенькая, в одних трусах.

Пошел дождик.

Но что это за дождь? И откуда он? На небе ни тучки, ни облака, – так, какая-то легкая серая пленочка. Поплевал, побрызгал минуту-две – Машка даже не заметила.

Я говорю:

– Дождь идет!

– Где?

И тельце у нее сухое. Такие микроскопически крошечные капельки, что сразу же высыхают на ее разгоряченных ручках, ножках, животике и спинке.

. . . . .

Я сделал вчера Маше кондукторскую билетную катушку, чтобы она могла не только понарошку трыкать, но и отрывать билеты.

Сегодня, когда я завтракал, она подошла и говорит:

– Давай играть? Что вам угодно?

Потом говорит:

– Ты будешь гражданка.

Я не сразу понял. А потом вспомнил: когда мы играем с нею в автобус и я изображаю кондуктора, я спрашиваю:

– Что вам угодно, гражданка?

19.8.59.

…Дул довольно сильный ветер, где-то очень далеко погромыхивал гром, но дождя за весь день не пролилось ни капельки.

Маша, как всегда, когда она не выспится, была до вечера в возбужденном состоянии. Тянуло ее на всякие штучки и выходки. Была у меня в комнате, взяла зеленую гребенку и кинула на пол. Сняла туфли и забросила их куда-то под кровать.

Впрочем, бес непослушания и анархии вселился в нее еще рано утром. После завтрака мать поймала ее на том, что она ходит с набитым ртом и жует что-то. Оказалось – рот набит конфетами. Эксперимент с «коммунистическим отношением» к конфетам дает иногда осечку.

. . . . .

Сегодня рано утром мама и тетя Ляля уехали в город. Я сквозь полудрему слышал их голоса, хлопанье калитки. А через полчаса выхожу в большую комнату. Вижу – Машка стоит в углу за занавеской.

Спрашиваю:

– Ты что там делаешь?

– В пьятки играю.

Одна! В прятки! И опять сердце сжимается от жалости к ней.

22.8.59.

Трогательно и забавно, когда Машка ведет на поводке Синдбада. Так она немножко побаивается его, а на поводке ведет бесстрашно. И все, конечно, оглядываются, останавливаются, удивляются, улыбаются…

23.8.59.

Папа ждал вчера гостей. Маша ходила с тетей Лялей встречать их, и гости мерещились ей в каждом встречном, в каждом незнакомце. У хлебного ларька стоит группа дачников. И Машка уже спрашивает:

– Тетя Ляля, это гости?

. . . . .

Третьего дня, когда играли «в магазин», я для разнообразия и для того, чтобы несколько облагородить характер игры, послал Машу не в продовольственный и не в промтоварный, а в книжный магазин. Бегала она туда несколько раз и всякий раз спрашивала:

– Какие книги купить?

И я заказывал:

– Купи «Красную Шапочку», купи Маршака, купи «Мойдодыра», купи «Дюймовочку», купи стихи Пушкина, Жуковского, Михалкова, Барто…

И она возвращалась, приносила щепочки и отчитывалась:

– Вот «Мойдодыл». Вот «Красная Шапочка». Вот стихи Пушкина. Вот Жуковский…

24.8.59.

Были в лесу.

Тетя Ляля и дядя Прокофий нашли несколько грибов и устроили инсценировку – «посадили» все пять или шесть подберезовиков и моховичков под одной маленькой сосенкой. А потом заставили Машку «искать» эти грибы, говорили, что «пахнет грибами». Я был против этой инсценировки. Во мне протестовал – отец, педагог и грибник. Отец считал, что это жестоко – так издеваться и потешаться над маленьким несмышленышем. Педагогу не нравилось, что перед ребенком убираются трудности, плоды подаются, так сказать, на золотом блюде. А заядлому грибнику казалось, что у ребенка отбивается «грибной нюх».

Позже ходили по грибы уже по-настоящему. Нашли несколько подберезовиков, причем один – совершенно самостоятельно – нашла Машка! По словам мамы, которая присутствовала при этом, Машка с азартом охотничьей собаки накинулась на этот маленький, белобрысый, наполовину съеденный улитками грибок.

Собирали еще бруснику и клюкву (ходили по высохшему болоту. В этом году все болота стали проходимыми). Мы с Машкой заблудились и довольно долго разыскивали наших.

В лесу видели лося. Совсем близко – в двадцати шагах. Лиловато-серый красавец стоял к нам в профиль и с интересом озирал нас одним глазом…

Домой вернулись в девятом часу.

Машка весь вечер возилась со своими грибами. Огорчила меня, когда не захотела отдать их тете Ляле. Пристыженная, принесла, отдала, но позже выяснилось, что сердце ее не выдержало и перед самым уходом тети Ляли она снова похитила грибы.

Грибами она, по словам матери, бредила ночью.

А перед этим мы с ней немножко поссорились, и я с ней не разговаривал.

25.8.59.

Мама считает, что отец поступает неправильно, что лучше уж, мол, побить ребенка, чем несколько часов не разговаривать с ним. Нет, согласиться с этим я не могу. Согласен с одним: нужно знать меру. Если молчание взрослых (то есть их бойкот по отношению к ребенку) затягивается, становится мучительным для ребенка, ранит и ожесточает его – да, это не годится. Это не лучше порки. Все дело в том, что надо чувствовать, в какой момент пора идти на мировую. Если этот момент правильно выбран, провинившийся ребенок охотно и по первому зову кинется извиняться или объясняться. Самое удачное – ни на минуту раньше, ни на минуту позже.

И еще одно должен себе напомнить: ведь далеко не во всяком «конфликте» бывает виноват ребенок: очень часто и взрослые виноваты.

Нужно уметь извиниться перед ребенком, покаяться…

Не в угол себя, конечно, ставить, а так, чтобы ребенок понял твою справедливость.

Вчера у нас с Машей объяснений не было. Обошлись без них. За обедом я увидел, что она с трудом справляется с супом, подсел к ней и стал ее кормить. Она обрадовалась и, как показалось отцу, взглянула на него с признательностью…

. . . . .

Кажется, впервые за все лето отец выспался и встал сегодня более или менее бодрый и веселый. Занимался с Машей гимнастикой. Маша все время напоминала ему, что он не папа, а Алеша. А папа – тот у себя сидит, «ляботает», книжки пишет. Занимались мы сегодня под его окном. При этом кричали:

– Папа, смотри! Папа, ты видишь?

26.8.59.

Мама ходила на рынок и вернулась оттуда огорченная. В связи с холодом и разъездом дачников на рынке ничего нет.

Мама говорит тете Минзамал:

– Без творога и сметаны мы погибнем.

Машка смотрит на нее, таращит глазенки, пытается что-то понять, потом спрашивает:

– Я тоже погибну?

27.8.59.

Весь день вчера просидели дома. На дворе творилось такое, чего не только Машка, но и более пожилые члены нашего семейства не видывали еще. Ураганный ветер такой силы, что на ногах трудно было держаться. Говорят, повалило много деревьев. У нас в садике лежит огромный, искореженный кусок толя, – ветер сорвал его с крыши молочного магазина. Не горит электричество. В Ленинграде, говорят, в реках и каналах поднимается вода.

И – холодно. Не верится, что еще совсем недавно мы изнывали от жары.

И все-таки мы с Машкой вчера вечером отправились на прогулку. Оделись потеплее (Маша в зеленом своем фрицевском пальтеце, в берете, на ногах длинные чулочки) и потопали в лес. По пути зашли на почту, опустили каждый по письму.

Наслаждались безлюдьем, осенними запахами, влажной пахучей свежестью. В лесу тихо, только над головами у нас шумит и поет, а там, где просеку наискось пересекают телеграфные провода, – там уже не поет, а завывает и плачет (это Маша остановилась и спросила у меня: «Кто это плачет?»).

Бродили довольно долго, но нашли всего два гриба: подберезовик и моховичок. Утром и днем кто-то основательно прочесал лес. Впрочем, нам и некуда было бы складывать грибы – корзинок мы взять с собой не догадались. Не такой и лес, чтобы запасаться корзинами…

. . . . .

Спать вчера легли рано – не было электричества.

Между прочим, Машка впервые увидела свечу. Маме в магазине подарили огарок, и она принесла его и стала зажигать.

– Это что? – спросила Машка.

Ей объяснили:

– Это называется свеча.

А Машкин папа когда-то, не очень, казалось бы, давно, спросил у своей мамы:

– Это что?

И ему объяснили:

– А это, Лешенька, называется электричество.

. . . . .

Совсем запуталась Машка. Где мама? Кто Маша? Кто папа? Кто Алеша?

Вчера вечером заходила ко мне. Просит конфетку. Я дал.

– А теперь, – говорит, – Маше дай.

И себя пальчиком в грудку. Хитрюга!

Я говорю:

– Ах, вот как? Ты – Маша?

– Нет, нет, я – мама!

Достаю конфету. Говорю:

– Это – Машеньке.

Не берет.

– Ты что ж не берешь конфету? Я ж сказал: это Маше.

Качает головой. Стойко держится. Для нее очень существенна почему-то эта метаморфоза с именами. Не знаю, так ли уж хорошо, что мы соглашаемся участвовать в этой затянувшейся игре. Что ж, она меня так всю жизнь и будет Алешей называть?!

Впрочем, педагогический смысл в этой игре есть. Алеша и Маша должны играть роль хороших детей. А маленькой «маме» мы имеем право в нужном случае сказать: «Какая же ты мама, если вести себя не умеешь?!»

А причина все та же: то, что Машка – единственная, что у нее нет братика и сестрички. Не хватает общества, коллектива.

Все-таки надо найти меру даже в игре.

Сегодня утром Машка завтракала. Кормит ее Минзамал. Я у нее спрашиваю:

– Куда ушла Елена Семеновна?

Минзамал не успела ответить, как ее перебивает Машка:

– Нет. Я – мама!

– А разве я сказал «мама»? Я говорю: Елена Семеновна.

Что же это, братцы, такое: значит, мы и между собой должны именовать себя «Машей» и «Алешей»? А Минзамал я должен говорить: «Где Машенька?», подразумевая под этим: «где Элико Семеновна?»

Нет, дружочек Маша, не выйдет!

Надо утвердить правило: делу время, потехе час.

28.8.59.

Перед завтраком слышу – горько плачет. В чем дело? Оказывается, мама стригла ей ногти и нечаянно отрезала кусочек того белого пятнышка, которое, как известно, предвещает получение подарка.

Рыдает и кричит:

– Где подаик? Подаик где?

Завтракая, тоже то и дело разглядывала свои ногти.

Показывает палец:

– Алеша, это что?

– Это пальчик.

– Нет, а что в пальчике?

. . . . .

Погода ненастная. Ветер. Дождь.

Но все-таки уже не так мрачно, как было все эти дни. Ветер повоет, повоет и отдыхает несколько минут. Небо посветлее стало.

Сегодня наша энергичная мамсинька ездила в Сестрорецк, хлопотала, чтобы починили электричество. Оказывается, в районе больше двухсот повреждений электрической сети: ураган рвал толстые провода как паутинку.

Все-таки холодно. В большой комнате топили сегодня печку.

29.8.59.

У Машки небольшая температура. Гулять ее не выпускали. Почти весь вечер играл с нею. Ездили на поезде в Москву. С нею и с ее двумя «понарошными» дочками. С вокзала на такси проехали к тете Вере Смирновой и к дяде Ване Халтурину. Позже приехал из Ленинграда папа (он тоже был воображаемый, «понарошный», так сказать папа-невидимка). Всей компанией мы собирались ехать в Московский зоопарк, но тут – о ужас! – Машу не понарошку, а по-настоящему позвали ужинать. Конечно, ей очень не хотелось идти ужинать. Но еще больше ей не хотелось вызвать сейчас мое недовольство. Поэтому она почти без возражений направилась к своему столику.

Я постарался как-то украсить этот вынужденный антракт в нашей игре. Сказал, что Маша пошла в буфет. Но когда нужно по-настоящему запихивать в рот сухарную запеканку, жевать ее и запивать кипяченым молоком, – трудно вообразить, что это буфет в Зоопарке. Буфет – это поэзия, а тут – серая проза. Однако в предвкушении соблазнительной поездки в Московский зоопарк Маша уплетала пудинг за обе щеки, давилась, но ела. И только под конец стала шалить, стала выталкивать языком жеваные сухари (наверно, уже не в силах была есть, не лезло).

Я сказал ей:

– Не надо так делать.

Она опять. Предупредил еще раз. Нет, расшалилась и уже не может остановиться.

– Ну что ж, – говорю, – в Зоопарк не поедем. До свидания.

И пошел к себе. Она опомнилась, спохватилась.

– Алеша! Алеша!

Но – уже поздно.

Пришел к себе, взял газету, прилег. Слышу на кухне голос Элико:

– Ты куда?

– Я к Алеше!

– Нельзя к Алеше.

– Пустите! Я – к Алеше!

– Нельзя, тебе говорят! Алеша работает.

А минуту спустя слышу за стеной душераздирающее:

– Але-о-о-оша-а-а!!!

Не только пожалел ее, но понял, что был неправ, что наказание несоразмерно с «преступлением», что ушел я скорее всего потому, что надоело играть, просто придрался к случаю.

Сменил гнев на милость. Вернулся. Поиграли еще в Зоопарк, покормили слонов сахаром, обезьянок – печеньем. Пришла мама и тоже побродила с нами по дорожкам парка.

. . . . .

Позже играли в магазин. По очереди были продавцами и покупателями. Мне надоело покупать шляпы, чулки, утюги и галстуки. Я пришел и говорю:

– Пинчук есть?

– Нет. Есть финчук.

Берет что-то с «полки».

– Нате.

– Что это? Ой, что это? Я боюсь!

– Это – финчук.

– А что это такое? Что его – есть надо?

– Это же игрушка!!!

– А-а! Вроде мячика?!

И я взял финчук и стал подбрасывать его.

30.8.59.

Дождя не было. Дачи уже пустеют. Тихо. Грустноватые августовские сумерки, которые так любит Машкин отец. Редкие огни на верандах. Пронзительно чистый воздух.

Вернувшись домой, с аппетитом поужинали. Машкин столик придвинули к нашему, большому, и она принимала участие в общей трапезе. На ужин был картофель в мундире. Машка с удовольствием чистила его (пожалуй, даже с большим удовольствием, чем ела), с хрустом грызла малосольный огурец, ела сама и давала коту жареную ряпушку. Были мы втроем, тетя Минзамал в городе, сегодня суббота.

. . . . .

Прибежала, стучит в дверь, что-то лихорадочно говорит.

Открыл дверь:

– Что такое?

– Иди!! Скорей! Люся на кроватке лежит!

– Где? Какая Люся? На какой кроватке?

Думаю: может быть, у меня она оставила свою Люсю?

Нет, тащит к себе. Вся дрожит, вся трепещет от страстного нетерпения.

– Люся! На кроватке! Посмотри! На кроватке Люся лежит!..

Выхожу на веранду. Там в тети Лялином складном бревенчатом домике – на настоящей кроватке, покрытая настоящим одеяльцем лежит крохотная кукла Люся. А у кровати – столик и еще что-то.

На все это надо смотреть через окошко. И по возможности – Машиными глазами.

31.8.59.

Вечером ходили втроем в лес. Бродили до девяти часов, но даже ни одной сыроежки не нашли. Набрали в Машину корзинку с полстакана брусники и клюквы, вволю накричались «ау», надышались пахучим лесным воздухом, немножко промочили ноги.

Между прочим, Машка «ау» не кричит, кричит «аву». Поставить рядом две гласные ей, по-видимому, еще трудно.

. . . . .

Идем мимо туберкулезной больницы.

– Бойница! Мама, смотри, бойница!

– Не показывай пальцем, Машенька.

– Я шишкой показываю.

В руке у нее и правда маленькая еловая шишка.

. . . . .

Собирались в лес. Выбирали покрепче обувь. Я говорю:

– Маша, принеси мамочке ботики.

– Я – мама.

– Принеси Машеньке ботики.

Открыла шкаф, увидела банку с вареньем.

– Я возьму варенье лучше.

. . . . .

В саду остановились под окном моей комнаты.

– Вон папа смотрит, – объявляет Машка.

Я спрашиваю:

– Где?

– Нет, он уехал.

– Куда?

– Он в Ленинграде.

– На поезде уехал или в автобусе?

– Да, на поезде.

– А что он делает в Ленинграде?

– Ляботает. К нему Мороз в гости пришел. Они ляботают.

– Что же они делают?

– Играют. В магазинчик. Еще в прятки.

. . . . .

Сегодня во время гимнастики, когда Маша лежала на столе и проделывала ножками «велосипедик», она вдруг почему-то заговорила о Деде Морозе.

– Дед Мороз придет?

– Придет.

– Подарки привезет?

– Да, детям привезет подарки.

– И мне?

– Ты же – мама?

– Нет, и мне, и мне!

– Я ж тебе говорю: взрослым Дед Мороз подарков не приносит. Ты же мама?..

– Да.

А в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление. Может быть, впервые подумала о том, что быть взрослым – это не сплошная масленица.

1.9.59.

Кончилось лето. И кончились наши дальние прогулки. А ведь давно ли, каких-нибудь две недели назад, в знойный день блуждали мы с Машей по высохшему болоту – там, где Гагарка впадает в море.

А сейчас и тети Ляли нет, и Синдбад не лает, и солнышко нас не навещает. Хмурое небо висит над опустевшим и притихшим Разливом.

Утром и днем я работаю. Мама – тоже. Машка возится или во дворе, или на веранде.

А к вечеру, после позднего нашего обеда, отправляемся на прогулку – в ближний лесок или на асфальтовую дорожку к сараю Ленина. Вчера, возвращаясь домой, заходили на почту, звонили тете Ляле.

Маша говорила уже не стесняясь, с очень взрослыми интонациями:

– Как ты поживаешь, тетя Ляля? А Синдбад как поживает? А кот Кузьма как поживает?

Потом громким шепотом, обращаясь ко мне:

– Что еще сказать?..

. . . . .

Сейчас второй час. Небо серое в белых подпалинах.

Маша во дворе – играет с соседской девочкой Леночкой и с каким-то мальчиком. Люди эти старше Маши года на два, на три, но им некуда податься: большие ребята разъехались – сегодня начало учебного года, – и волей-неволей приходится играть с нашей пигалицей. Меня эта снисходительность оскорбляет.

. . . . .

То и дело возникают задачи, решить которые не так-то просто. Вышел во двор, вижу – у калитки, ведущей в сад, отломана деревянная вертушка-закрывалка.

– Кто это сделал? Это ты, Маша?

– Нет.

– А кто?

Глаза забегали. Так бывает, когда она фантазирует, придумывает что-нибудь.

Я говорю:

– Кто?

– Деичка.

– Какая девочка? Леночка?

– Да.

– Ах, вот как! Это правда?

– Да.

А мне почему-то кажется, что неправда.

Взял ее за руку.

– Ну, идем к Леночке.

Смеется:

– Идем!!!