Текст книги "На речных берегах"

Автор книги: Леонид Семаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

На разливах

Толст и крепок был речной лед. Сто дней ковала зима холодный панцирь. Казалось, что весне с ним быстрее, чем за месяц, не справиться. А вышло так, что уже через неделю после ее прихода у берегов, у камышовых островов было немало чистой воды. Час от часу становились шире эти закраины и промоины, и опускалась на них самая ранняя водоплавающая птица то в одиночку, то парами, то косяками и станицами. Одни стаи, утомленные перелетом, останавливались на короткий отдых, для других это был конец пути.

Ночью летели пернатые путники и, увидев внизу волу, садились сами и звали других. Наверное, торопились сесть птицы, потому что неведомо откуда к реке полз густой туман. Под утро он, холодный, сырой и тяжелый, затопил до краев широкую долину и лес по обеим ее сторонам, и все, кто должны были лететь дальше, остались на месте.

Сквозь белесую мглу едва проглядывали темные пятна разводий, доносились приглушенные голоса невидимых гусей и уток. Но как только на мутном небе светлым кругом обозначилось солнце, туманная пелена стала редеть, и на воде и на льду показались силуэты птиц. Около большой промоины, положив шеи на широкие спины, стояли крепконогие гуси. Охорашивались головастые, белощекие гоголи, рядом с каждым – его золотоглазая гоголюшка. Подремывали, лежа на спокойной воде, кряквы: расписные селезни бок о бок со скромными уточками. А посреди полыньи, опустив на воду короткие хвосты, как заведенные, тесной кучкой плавали красноголовые нырки, или седыши. В стайке нырков не было ни единой самки.

Они прилетают позже, дней через семь-восемь после самцов, и не все сразу. Их встречу с заждавшимися селезнями можно назвать торжественной. Прилетит одна – ее встречают все. Выберет она какого-то одного, но никто не постарается доказать, что именно он достойнее других. И плавает по плесу эдакая невидная уточка в почтительном окружении сорока черногрудых красавцев-селезней, словно заколдованная принцесса и сорок ее братьев-близнецов. Куда она, туда мгновенно поворачивают все без толкотни и ссоры. Взлетит она – и взлетает вся стая. Будто дал каждый обет верности ей.

Но несколько раз на день в группах седышей происходит неожиданное и непонятное: сделав несколько проплывов, утка внезапно останавливается, кладет голову на спину и закрывает глаза. То ли она на самом деле засыпает, то ли это особый прием, чтобы немного побыть одной, потому что вся ее роскошная свита в ту же минуту без недоумения рассыпается, отплывая в стороны. Не зная, чем заняться, одни селезни тоже ложатся в дрейф, подремывая, другие наперегонки плывут на другой край плеса, куда, кажется, прилетела еще одна утка, другие терпеливо плавают поодаль. Они следят за своей уткой и, едва она, услышав новый звук, поднимет голову, оглядываясь, устремляются к ней. Но утка уже снова сунула клюв в перья, и чем ближе подплывают селезни, тем большая неуверенность или замешательство овладевают ими. Наконец, разглядев, что утка задремала снова, они останавливаются, не смея приблизиться к ней. Однако двое все-таки проплывают мимо и осторожно и негромко свистят – «фьиии-ифф»: а вдруг... Но утка не хочет просыпаться, и они оставляют ее в покое.

Эта птичья галантность поразительна: стоит только самке положить голову на спину – сколько бы ни было с ней селезней, а их бывает до полусотни и более, все как один отплывают, начинают нырять, уплывают или улетают в другие свиты. Проснулась – и уже вокруг нее плавают самые верные. Те, что следуют за уткой, повторяют ее движения, плывущие впереди то и дело оглядываются, стараясь уловить, в какую сторону намерена свернуть их избранница и повелительница.

Вздумается самке подплыть к другой группе, все селезни туда же, и никто не выразит ни малейшей неприязни друг к другу: нет ни соперников, ни соперниц. Ни одного грозного движения, никаких угрожающих звуков. Только время от времени, прибавляя ходу, кладут селезни толстые шеи на воду, опускают хвосты, и тогда за каждым на тихой воде «усами» расходятся две низенькие волны. Линии «усов» пересекаются друг с другом, как стрелки станционных путей, когда смотришь на них из окна вагона набирающего скорость поезда.

Селезни свободно переплывают из одной свиты в другую, потому что ни у одного из них нет постоянной избранницы. Чем больше появляется самок, тем меньше становятся их кортежи, и уже через неделю после прилета первых плавают отдельные пары. Тогда и начинается настоящее токование, тогда селезни уже проявляют недовольство друг другом, пугают соседей, но драк не затевают, как лысухи. Самка сама выбирает того, кто ей по душе, и каким-то образом дает понять остальным, чтобы искали удачи в другом месте. Только после этого ее избранник по-настоящему изливает свои чувства в виде ритуального танца: то запрокидывает голову на спину, выпячивая черную грудь, то кладет ее на воду, вытянув вперед короткую шею, и плывет как в атаку.

На больших плесах, где просторно всякой водяной птице, вперемежку с табунками красноголовых нырков плавают хохлатые чернети, или белобоки. Двуцветный наряд самцов, черные, длинные, зачесанные назад хохлы делают белобоков самыми видными среди пестроперой родни. Их свадебные кортежи привлекательнее, чем у седышей. Здесь тоже все, как один, подчиняются малейшему движению самки, но она заметнее в группе, осанка у нее горделивее. Да и селезни, плывущие бок о бок с ней, не так безразличны к соперникам: делают короткие выпады, хотя не дерутся. Но в целом брачное поведение седышей и белобоков столь сходно, что сразу выдает их близкое родство. И те и другие не любят выходить на сушу, где они держатся неуверенно, сильно косолапят и кажутся нескладными и маленькими по сравнению с тем, как выглядят на воде. Одинаков у них полет: взлетают тяжеловато, с коротким разбегом, словно из последних усилий отрываются от воды, на виражах растопыривают перепончатые лапы, помогая ими делать поворот. Но за белобоком замечен оригинальный способ чистить перо брюшка, не выходя из воды. Он ныряет головой вперед, не сделав в воде полной петли, всплывает вверх животом и, лежа на спине, не спеша перебирает клювом белоснежные перья.

Пары седышей неразлучны всего несколько дней. Построят утки гнезда, сядут на яйца, и на плесах начинают собираться холостяцкие компании не потерявших своей красоты, но каких-то сонливых селезней. Целыми днями они спят на воде, никого не опасаясь, а потом подаются на линьку. В нырковой семье остаются утка с утятами.

Образцом материнской беззаботности считается кукушка. Но она не может иным способом продолжать свой род, как подкладывая яйца в гнезда мухоловок, славок, зарянок. Долго не знали, что водится такое и за утками, которые иногда почему-то не хотят воспитывать то одного утенка, то весь выводок и кладут яйца в гнезда другим уткам, не интересуясь потом судьбой птенца, словно знают, что доверяют ее надежным воспитателям. Таких подкидышей принимают за своих, прочь не гонят, защищают и греют, если даже по окраске они не похожи на родных: ведь появились в одном гнезде и день в день со своими. И чаще других кладет яйца в чужие гнезда самка красноголового нырка.

Один утенок красноголового нырка появился на свет в гнезде ушастых поганок. Своих птенцов они держали на спине, а утенок плавал рядом. Он ни разу не пытался взобраться на приемных родителей. Кормить его было не надо: он сам нырял, когда хотел есть. В общем, не был обузой. И лишь иногда, прильнув к боку взрослой птицы, успевал подремать, пока дремала та. Поганки не пытались кормить его, но и не гнали от себя и не беспокоились, когда он отплывал дальше, чем их птенцы. Лишенный настоящей родительской заботы, утенок не выглядел забитым и на пятый день своей жизни был заметно крупнее сводных братьев, которые хоть и ели вволю, но росли медленно.

А утром шестого дня утенок покинул семью поганок. Вывела на ту же воду троих пушистых утят самка красноголового нырка. Проплывали они мимо, роста были почти такого, как подкидыш, или чуть меньше. Может быть, это были его родные братья из яиц, которые утка снесла после того, как оставила первое в гнезде поганок. И как будто не должен был он в этом возрасте знать, что не поганка он, а нырок, а уплыл ведь, став пятым в утиной семье.

Улетят на чистые таежные реки гоголи и черно-белые лутки. Отдохнув, поднимутся в синее небо гуси. Им лететь еще дальше. Но кряквам, лысухам, седышам и белобокам спешить не надо – они вернулись на родину.

Остромордые лягушки

На песчаном левобережье Воронежа, на древних дюнах, вечнозеленым островом стоит Усманский бор. Пересекают его маленькая речка Усмань да несколько ручьев, перепруженных бобрами. А воду для них берегут прячущиеся в низинах моховые лесные болота. У многих из них нет даже постоянного названия. Одно когда-то Журавлиным называли, потому что каждую весну на него прилетала пара журавлей. Потом о журавлях забыли, и стало оно Клюквенным. И хотя весь урожай клюквы с него уместится в двух-трех пригоршнях, это самая настоящая северная ягода – красная, кислая и крупная, как вишня. Ранней весной, пока промороженная моховая сплавина держит человека, можно попробовать, какова она, эта весенняя, из-под снега клюква. Кроме клюквы на болотце этом нашли приют еще несколько северян: вахта, пушица, брусника да редкие для здешних мест голубоватые боровые мхи. Болотце маленькое, открытая вода в нем держится только до начала лета, а потом все застилает ровный сфагновый ковер с красноватыми розетками росянки.

Я каждый апрель прихожу к этому болотцу послушать дроздов на безоблачных и безветренных вечерних зорях. На макушках самых высоких сосен с двух сторон поют певчие, а между ними, в густом, молодом березнячке свистит черный. Не мешая им, кругами и зигзагами носится парочка летучих мышей. В сумерках, кряхтя и цыкая, тянет прямиком вальдшнеп. Почему-то этот длинноклювый отшельник недолюбливает летучих мышей, и кажется, что на них это он цыкает.

Сначала на востоке, потом все выше и выше к середине неба зажигаются звезда за звездой, и один за другим смолкают вечерние певцы. Но далекий-далекий собачий лай не дает тишине завладеть ночным миром. Да только во всей округе, на всех лесных кордонах, в окрестных поселках и деревнях нет столько собак, и на один голос.

Обхожу болотце кругом, и далекий, беспрестанный лай превращается в совсем близкое и негромкое то ли бульканье, то ли икание, а луч фонарика освещает на черном зеркале снеговой воды несколько десятков мертвенно-бледных существ, вздрагивающих в такт каждому звуку. Стоит легонько похлестать тонким прутиком по воде, как все они, будто по команде, рывками подплывают на плеск и превращаются в небольших изящных лягушек.

Еще не весь лед растаял в лесной купели, еще не оттаяли на ее дне болотные черепахи, а уже собрались сюда маленькие остромордые лягушки. Не от холода побледнели они до призрачной синевы, а от весеннего возбуждения. В апреле любая из ясных ночей может закончиться таким морозцем, что прозрачным ледком покроются не только дорожные лужицы. Невидимой пеленой ляжет он на поверхность бобровых прудов, на спокойные заводи речных разливов и на это болотце. Отсидятся под ним голубые лягушки, но как только солнце и ветерок уберут преграду, снова высунутся из воды и будут икать, как икали с вечера. Они прискакали сюда из леса, не дожидаясь, пока там стают последние клочья зимнего снега, и все собрались в одном уголке, облюбовав небольшое, в несколько метров, оконце чистой, без плавучего мусора, воды. Когда-то здесь, в такой же холодной лесной колыбели начиналась и их собственная жизнь.

Самцов в воде всегда больше, чем самок: к воде самки приходят не все сразу. Выметав икру, они возвращаются в лес, и снова на несколько дней, до настоящего тепла прячутся под прошлогодний опад. Окраска самок ярче и контрастнее, чем самцов, и под ярким солнцем их спинки отливают начищенной медью. И самцы днем не все в один цвет: есть голубые целиком, есть с бурой спинкой, с боками цвета голубого перламутра и нежно-розовым горлом, есть почти свинцового оттенка. Но глаза у всех одинаковы и той же расцветки, как и летом.

Днем лягушки трусоваты и боязливы. Пугаются даже тех, кто ростом не больше их самих. Опустился на плавающий обломок зяблик, чтобы напиться – и мигом исчезли под водой лягушачьи головки. Только успокоились, вынырнули и еще не начали икать, как прилетела купаться варакушка, и снова приходится нырять. Ночью, наоборот, едва начнет плескаться у бережка синегорлый пересмешник, как все плывут на этот плеск: не прискакала ли из леса новая самка.

Недели две-три сидят самцы в воде, не вылезая на берег. Не едят, да в такую пору и охотиться еще не на кого. А потом все, приняв обычный вид, исчезают, становясь до следующей весны жителями леса, В воде остается икра – крупные, с горошину, прозрачные шарики с черным зрачком икринки в центре. Прозрачный плотный шарик вокруг зрачка – нерастворимая в воде слизь. Эти шарики ни к чему не приклеиваются, но слипаются друг с другом в общий сгусток. На больших лягушачьих «токах» может побывать столько самок, что икра всех сливается в огромный пласт, который невозможно зачерпнуть даже широким ведром. Наверное, это неплохая защита от любителей лягушачьей икры, если такие находятся.

Слизистый шарик, как линза, собирает солнечные лучи, и черная икринка от дополнительного тепла быстро превращается в живую запятую – в головастика. Но для того чтобы линзы грели, нужна чистая снеговая вода. Поэтому остромордые лягушки избегают тех водоемов, которые после снеготаяния светлеют медленно, в которых муть оседает слишком долго, и где их головастиков могут опередить головастики других видов.

Водный период жизни головастика короток: уже в начале лета пропадает у него хвост, вырастают ноги, и маленький, чуть больше мухи лягушонок выходит на сушу, которая становится теперь его домом.

Самая маленькая и самая изящная из всех наших лягушек, остромордая лягушка цветом сверху как прошлогодний дубовый лист с темным, почти черным узором. Сидя неподвижно, она сливается с лесной обстановкой, и невольно вздрогнешь, когда из-под самых ног метнется она в метровом классическом прыжке и замрет снова, став невидимкой. Только глаз с золотистой искоркой по ободку радужки сверкнет, как росинка или дождевая капелька.

С середины лета редкие встречи с остромордой лягушкой становятся еще реже, а потом и вовсе прекращаются. Куда же деваются и взрослые, и первогодки? Как-то в октябре, уже после бабьего лета, намереваясь посмотреть, как готовятся к будущей весне подснежники, я разворошил слой еще не слежавшегося опавшего листа, а под ним слой полуперепревшего и нашел под этой подстилкой остромордую лягушку, в другом месте – двух рядом. Словно безразличные к собственной судьбе, лежали они на влажной земле, не делая ни движения, чтобы спастись, хотя еще не было настоящих осенних холодов. Потом, уже после крепких морозов, я под теми же деревьями откопал одного совсем безжизненного лягушонка. Положил его холодного, как ледяшка, в карман куртки, а дома вынул оттуда живого, но все-таки какого-то вялого, словно недовольного, что разбудили не вовремя. Видимо, одного тепла лягушонку мало, чтобы снова обрести бодрость, а нужны несколько месяцев покоя, как растениям. Кончается этот период где-то в середине зимы, потому что не раз в сильные январские оттепели, когда даже разливались реки, встречались остромордые лягушки прямо на сыром снегу.

Неторопливая, затяжная весна дает возможность лягушачьему племени собраться в родной воде, преодолев полтора-два километра пути по суше, и завершить икрометание за несколько часов. В один погожий день, словно пузырями, покроется поверхность озерца или болотца светлыми головками спешащих лягушек. А еще через сутки-другие в воде не останется никого. Когда же не по-весеннему горячий ветер в один прием выметает зиму из лесных урочищ, это оборачивается потерями для будущих поколений остромордых лягушек. Именно тепло вынуждает их оставлять икру в мелких лужах на лесовозных дорогах, которые пересыхают еще до того, как в прозрачных шариках закопошатся живые запятые. Не инстинкт подводит животных, а погода заставляет их идти на риск: самые дальние все равно не успеют доскакать до места, донести созревшую в их утробе икру до надежной колыбели.

Как ни выносливы остромордые лягушки к холоду, а редеют после малоснежных и морозных зим их голубые «хоры». Но зато после двух-трех удачных зимовок, когда или ранний снег удержится и не даст промерзнуть земле, или за всю зиму ни разу не грянет настоящий мороз, а вместо снегопадов будут литься грибные дожди, к весенней воде поскачут легионы лягушек, только без строя и порядка.

В остальном лягушачья жизнь довольно однообразна. Все лето каждая лягушка живет на своем участке настоящим отшельником, ловя жуков, пауков и другую добычу по своему росту. Голодные охотятся, сытые лежат, закопавшись под листья, будто и нет их во всем лесу.

Варакушка

На малых реках Русской равнины полая вода светлеет быстро. Как на хороших фильтрах, оседают муть и мелкий сплавной мусор в щетке прошлогодних тростников и зарослях рогоза, в густых ивняках и ольховой поросли, на траве затопленных лугов. Ночами, когда в невероятно черной бездне мигают яркие звезды, вода кажется особенно чистой. Чуть слышно журчит она у подножий ольховых стволов, икают в ней остромордые лягушки, словно добрые водяные, кряхтят на мелководье чесночницы, стонут жерлянки, и кто-то таинственный молча плещется в невидимом русле. Внезапно, заглушая эти монотонные звуки, раздается с реки торопливое и громкое пиликанье сверчка, следом – крик перепела, потом звенит с того же места синица, зовет своих чиж, и опять пиликает сверчок. Но ранней весной молчат сверчки, не живут на разливах перепела, не поют ночами чижи и синицы. Кто же повторяет их голоса и чьи-то еще в разных сочетаниях до утренней зари?

Вставшее солнце, прибрав с реки легонький туманчик, осветило на пушистом прутике пепельной ивы ночного певца – рыжехвостого, синегорлого и светлобрового пересмешника. Свет нового дня и дневные звуки не заставили его петь тише и не убавили задора. Пела птица на ветке, взлетала с песней свечой вверх, и, опускаясь на камышинку, продолжала снова песню без конца и без начала. Угадывалось, что прилетела она сюда ночью, как прилетают перед маем соловьи, и что останется здесь жить, потому что так поют только те, кто вернулся на родину. Не отдохнув с дороги, не дожидаясь даже рассвета, запела веселая весенняя птица варакушка, жительница пойменных лугов и берегов степных озер, ближайшая родня нашего соловья.

Коль варакушка – родня соловья, то и сравнивать ее больше не с кем. Телосложением птицы похожи друг на друга, но соловей крупнее, массивнее. Трудно сказать, есть ли кто-нибудь из птиц изящнее варакушки. Даже во время летней линьки, когда в ее наряде не хватает чуть ли не половины перьев, а в хвосте остается всего одно-два перышка, она не теряет элегантности: ладная, подтянутая, тонконогая, уверенная в движениях.

Соловьиная пара и в брачную пору одинакова до перышка в своем скромном, без украшений, наряде. У варакушек при одинаковом рисунке оперения платье самки будто не докрашено: на ее горле нет той ультрамариновой синевы, которую имеет самец. Но у обоих десять из двенадцати перьев хвоста великолепного рыжего цвета с почти черными концами. Эта рыжина, как опознавательный знак варакушек, появляется у птенцов уже на первой неделе жизни. У пестроперых слетков хвосты двуцветные, как у взрослых птиц.

У самца на ярко-синем горле – чисто-белое или кирпично-красное пятнышко, «звезда». Различимо оно и у самки. В Придонье на одной и той же речке можно встретить варакушек с красной, белой «звездой» или без «звезды». Все эти птицы не только одного вида, но и одного подвида. Однако пары обычно составляются из птиц одинакового цвета. Я много лет не встречал ни на Дону, ни на других реках смешанных пар, хотя изредка попадались птицы, у которых на белой «звезде» был легкий, но явный красноватый мазочек. И лишь однажды на усманском лугу посчастливилось наблюдать за семьей, в которой самец был с красной «звездой», а самка – с белой. И возможно, кроме различий в окраске нескольких перышек есть еще что-то, отличающее птиц с разным цветом «звезды» – то ли в поведении, то ли в голосе.

О поведении этих скромных травяных птиц известно немного. До вылупления птенцов нельзя даже с уверенностью сказать, что у каждого поющего самца есть пара: настолько скрытны и осторожны самки. Хозяева же гнездовых участков, самцы, – обычные и заметные птицы луга, и девяносто девять из ста встреч с варакушками приходится на их долю.

Самец с белой «звездой» на громкой песне чуть вскидывает голову, и его «звездочка» становится шире, ярче, контрастнее. Трепещущие перышки на том месте, где у птицы рождается голос, раздвигаются в такт каждому звуку, и кажется, что свисты и трели вылетают не из клюва, а из этого белого пятна. Основания перышек на нем настолько белы, что белее уже ничего быть не может. Эту белизну птица бережет даже во время купания и открывает только в пении. И у синегорлых, без всякой «звезды» варакушек с первыми звуками настоящей, громкой песни мгновенно открывается белая «звезда», сверкающая под лучами весеннего солнца и тускло мерцающая в темноте безлунной апрельской ночи.

В пении варакушек меня всегда поражала не их способность к пересмешничеству, не круглосуточное, без сна и отдыха, почти беспрерывное исполнение своих и чужих песен и колен из них, а то, что многие из певцов чаще повторяют ночные звуки ночью, а дневные – днем, то есть в то же время суток, когда поют или перекликаются сами ночные или дневные животные, которым подражают пересмешники. У истоков реки Богучарки, где с восходом солнца выходят из нор и начинают пересвистываться степные сурки – байбаки, местные варакушки чаще свистят по-сурочьи утром, нежели днем или в сумерки, а тем более ночью. Свистят очень похоже, с хрипотцой и придыханием, как байбаки, только потише, будто издалека. А одна из птиц, соседка семьи ушастых сов, наслушавшись по ночам, как просят есть голодные совята, сама с наступлением темноты включала в свою песню сипловатый, просящий свист. Щебечет она в спящих тростниках, и будто рядом с ней сидит совенок, напоминая родителям, где он. Но взрослые совы, видимо, не поддавались на этот обман и не искали своего птенца в густых камышах, иначе петь там было бы некому.

Утром – щебет касатки, днем – колокольчик синицы, вечером – прищелкивание соловья, ночью – бой перепела. Но и перемешивание голосов – дело обычное: в полдень певец одним духом, без пауз, может повторить теньковку, воробья, зяблика, перепела, соловья, бекаса, мешая их голоса с собственными импровизациями. Репертуар варакушки невелик: сигналы и отрывки из песен восьми-десяти видов, повторяемые в любой последовательности. Порой кажется, что варакушка поет что попало, лишь бы не молчать. Но оказывается, что у каждого певца есть одно-два любимых коленца, которые повторяются им чаще и старательнее других. В этом наборе бывают звуки, которые птица может повторить разок-другой, а потом словно забывает их навсегда. Музыкальная память у варакушки, как и у других пересмешников, великолепная, и любое хотя бы однажды спетое колено она воспроизводит даже через несколько лет без искажений.

Голосом варакушка, бесспорно, слабее соловья, но зато у нее двойной по сравнению с ним певческий сезон. И соловей, и варакушка начинают петь с прилета, но как только в гнездах у них появляются птенцы, они – молчок. Однако если соловей перестает петь до следующей весны, то варакушка начинает повторные концерты уже при слетках первого выводка, и звучат над июньскими лугами в пору летнего солнцеворота те же малопонятные трели и свисты, что и в апреле, вперемежку с коленцами, взятыми у новых соседей.

После вторых птенцов будто исчезают с лугов варакушки. Скрытные, молчаливые, осторожные, прячутся они в непролазном ивняке, обойденных косарями зарослях полыни божьего дерева, по береговым камышам, меняя подношенное перо на свежее. А в первые дни осени, когда природой начинают овладевать задумчивость и покой, когда появляется у неба холодная синева, а по утрам густеют в речных долинах теплые туманы, запевают варакушки в третий раз. И тихие утренние песни гармонируют с первобытной тишиной прозрачных, спокойных вод и чистого, без дымки, неба. Они тихи, как шелест стрекозы, запутавшейся в поникшей от тяжелой росы траве, так тихи, что лист ольхи, падая с дерева и касаясь в падении других листьев, заглушает их. Стоя на одной ножке на упавшем в воду обломке, чуть приспустив крылья, не раскрывая клюва, щебечет варакушка бессвязную песенку. Видно, как трепещет перо на голубом, чуть подернутом легкой сединой горлышке, как вздрагивает приподнятый хвостик. Порой только по этому трепетанию можно догадаться, что птица поет. И настолько велика у нее тяга к пересмешничеству, что и в это еле слышное щебетание вставляет она звуки и голоса сегодняшнего дня: неторопливый счет пеночки-кузнечика, щеглиную болтовню, перезвон синиц.

Соловью на родине нужны лесок или рощица в несколько деревьев и кустиков любой высоты. Варакушке достаточно травяного простора лугового займища. А если на лугу по обсохшим протокам и сырым ямам растет непролазный ивнячок, а на заброшенных огородах к макушке лета вымахивает могучий бурьян, то это и есть варакушкин рай. Поэтому не слышно ее песен ни на светлых полянах, ни на берегах лесных ключей, ни на тенистых бобровых прудах, ни в ковыльной степи, ни на опушках полезащитных полос.

У варакушки особая страсть к воде. Кажется, среди сухопутных птиц нет более заядлого купальщика, чем она. Варакушка купается по нескольку раз на день, купается ночью, купается в любую погоду. В самый разгар пения смолкает лишь для того, чтобы искупаться. Плещется на мелком местечке, положив на воду развернутый двуцветный хвост, и только брызги летят, сверкая вокруг радужным ореолом.

Варакушке нужна густая и высокая трава, чтобы гнездо понадежнее укрыть. Нужен песок, чтобы никаким дождям то гнездо не залить, не затопить. Как-то на усманском лугу во время позднего сенокоса, уже на исходе июня, нашел я гнездо варакушки с яйцами второй кладки и наведывался к нему каждое утро и вечер, чтобы не упустить момента появления на свет птенцов и проследить за их развитием. Но в третью ночь жизни малышей грянула такая гроза и разразился такой ливень, какие только могут быть в наших местах в середине лета. На рассвете туча, истратив все молнии, словно бы нехотя, без ветра, сдвинулась с места и растворилась на северо-западном краю небосвода. А в ольшанике еще стоял шум дождя от падающих с деревьев тяжелых капель, были полны водой колея сеновозной дороги и тропинка рядом с ней. Бодро крикнул выспавшийся в сухом дупле дятел, защебетали отсидевшиеся под крышами касатки, но чувство тревоги за тех, у кого этой крыши над головой не было, омрачало мне радость встречи с умытым утром. Я шел к гнезду, как к разоренному птичьему дому. Но из-под ног вспорхнула совершенно сухая варакушка-мать, а в сухом гнезде дремали сухие и теплые птенцы, уже успевшие получить от отца по толстой гусенице. А ведь не было у того гнезда никакой защиты, кроме десятка жиденьких травинок, уцелевших от косы, и самка, как зонтом, всю ночь прикрывала птенцов своим телом и полураскрытыми крыльями. Дождь мгновенно уходил в песок, скатываясь с птичьего пера, как с кровли. Будь то гнездо на глинистом берегу пруда, стихия погубила бы его за несколько минут.

Варакушка зимует ближе, чем соловей, не у экватора, а в Египте, и возвращается на родину ранней весной, опережая соловья недели на три или больше. Первые пересмешники появляются и начинают петь в самый разгар половодья. Еще нет зеленой дымки на береговых ветлах, не пробудились увешанные багровыми сережками деревья ольхи, и только на макушках залитых ивняков, как нерастаявшие хлопья последнего снегопада, белеют пушистые барашки. Во всю ширь долины несет мутные воды стремительная река. Плывут по ней вороха сплавного мусора, стволы, срубленные бобрами в конце зимнего сидения, плещется на раздолье нарядная утьва, удивленно ахают чайки, повизгивают играющие чибисы и поют варакушки.

Соловью весной отыскать родной лес просто: где стоял, там и стоит, не стал ни шире, ни выше. Да и листвой приоделся немного. Варакушки покидают родные места совсем не такими, к каким возвращаются весной. Тогда, в сентябре, сюда еще не заглядывала золотая осень. Цветущим повоем были оплетены присадистые кусты ивняков, на старицах и в затонах каждое утро всплывали белые вазочки кувшинок, стояли на лугах высокие стога, и голубыми пятнами, как отражение осеннего неба, разливался по сочной отаве цвет луговой герани. Но никто в апреле не пролетел мимо. Узнали и вспомнили все. Тем, кто уже не однажды побывал за морем, весенняя обстановка знакома. Они знают, что после водополья зазеленеют и зацветут луга, и уверенно занимают место для будущей семьи, хотя нет вокруг ни пятачка земной тверди.

Можно сравнить еще многое из жизни двух птиц: гнезда, яйца, птенцов, корм. У всех соловьев в ареале цвет яичной скорлупы одинаков. У варакушек даже на одной речке в гнездах можно найти яйца от мутно-зеленого с неясным крапом до чисто-бирюзового цвета без единого пятнышка. Варакушка не любит вегетарианской пищи и, поймав гусеницу для себя, старательно вытряхивает из той все, что она съела. Равнодушна она и к ягодам, до которых охочи соловьи.

Соловей знаком нам голосом, вернее, песней. По песне запоминают его знатоки, но встречи «лицом к лицу» в памяти не задерживаются. Варакушка не очень представительная и совсем не редкая птица среди пернатого населения лугов, но чем-нибудь да запомнится при каждой встрече. То она, легкая на ногу, как поводырь, бежит по тропинке, вспыхивая хвостиком и оглядываясь через плечо, словно поторапливая, чтобы не отставал. И вдруг на повороте, юркнув в траву, исчезнет так же внезапно, как появилась: дальше, мол, сам дойдешь. То она наряд свой показывает по-особому, то песней остановит, набористой и звонкой, то поразит хитростью и смекалкой, скрывая место гнезда с птенцами. И даже насмешить может, когда во время купания перепугает осторожных и трусоватых остромордых лягушек, которые с нее же ростом. Наконец, как последний подарок, споет тихую утреннюю песенку и улетит, не дожидаясь никаких попутчиков.