Текст книги "На речных берегах"

Автор книги: Леонид Семаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Три встречи с горностаем

На посеревший, слежавшийся снег, который накапливает зима, март нередко подсыпает свежего и пушистого. Снова поникают сосновые ветви, еще сильнее пригинаются кусты лещины, заметает прибрежные ивняки. Под белым покровом доживает последние дни таинственный и тихий мирок, следы которого смоет вешний разлив. А после него молодая зелень скроет тропинки и плешины, выстриженные в траве водяными крысами и грызунами помельче. Только обкусанные и ошкуренные кустики будут до лета напоминать, что жили здесь и грызущие племена, и охотники на них.

Тихо на реке. Под пасмурным небом мало красок, и каждый окунек, вытащенный из лунки, кажется маленькой живой радугой, поэтому не надоедает снимать их одного за другим с блесны и тут же отпускать. Берег пуст, но краем глаза на нем улавливается какое-то движение, которое ускользает от прямого взгляда. На матово-белом фоне возникают три черные точки треугольником: с расстояния каких-нибудь четырех метров, чуть привстав на задние лапки, на меня смотрит с берега горностай. Похоже, что он интересуется моим занятием, но недоумевает, почему я достаю ярких рыбешек из одной лунки и тут же опускаю в соседнюю (окунь мелкий, как пескарь).

Будь на его месте норка, она, увидев живую рыбешку, спрыгнула бы на лед, а этот только смотрит без явного сожаления, как, побарахтавшись в снеговой кашице, окунишка пробивается к воде и исчезает в ней. Бросил я одного покрупнее в его сторону, но окунь, как ключ, пробил рыхлый снег, и даже ямки не осталось. Горностай проводил подачку тем же внимательным взглядом и, мелькнув черным хвостиком, нырнул под ивовый куст.

Оставался он там недолго, и через несколько минут те же три черные точки показались уже в стороне от куста, а потом – в редких тростниках, словно зверек выскакивал наверх, чтобы отдышаться, хотя в сыпучем снегу воздуха хватило бы зверю и покрупнее. После одного из ныряний горностай исчез, и несколько дней потом ни здесь, ни рядом не было его следов. Стало быть, попал он в лабиринт подснежных ходов водяных крыс и в них или в норе поймал свою добычу. А потом отсыпался в тепле, пока голод снова не погнал на охоту. Но для этого уже не надо было выходить наверх: на берегу жила целая колония водяных крыс, благоденствовавшая до того дня, пока не напал на нее чернохвостый охотник.

В пасмурный день трудно разглядеть горностая на матовой белизне чистого снега. Умеет он, несмотря на частое лазанье по чужим норам, сохранять до весны чистоту зимнего наряда. Зато под солнцем, когда на сверкающем снегу проявляется легкая голубизна, горностая видно издали: он как фарфор на подсиненной скатерти.

В середине марта, когда уже зазвенел синичий колокольчик в лесу, взбудораженный приближением весны, катался с горки горностай. На склоне неширокого лога, у выхода его в речную долину, четко выделялась узкая, натоптанная тропинка, а рядом с ней – такой же ширины гладкий желобок в снегу. Не надо быть следопытом, чтобы догадаться, что здесь катался на собственном брюхе какой-то небольшой зверек. Через день, снова подходя к этому месту, я издали заметил на расчерченном лесными тенями склоне белое мелькание: оставив все дела и заботы, забавлялся немолодой уже, судя по росту, горностай.

Зимняя шубенка у него не намного теплее летней. В сильный мороз в ней по снегу долго не побегаешь. Мартовское солнце еще не могло справиться с чистым снегом в лесных урочищах, но оно согревало стволы и ветви, под ним обтаивали подножия стволов. Весна была совсем рядом, и горностай не мог днем усидеть в подснежном убежище.

Легкими прыжками он взбегал наверх, ложился в желобок и, чуть оттолкнувшись задними ногами, съезжал вниз. Меня он заметил уже шагах в десяти и тут же прекратил свое развлечение, посмотрев с таким выражением, словно занимался самым серьезным делом по розыску какого-то лесного преступника и съехал с горки, чтобы только сократить путь. Потом чуть подался назад и исчез непонятно куда. Остались только следы – две неглубокие ямки на снегу между тропой и придавленной к земле веткой черноклена: у горностая везде дом.

Еще одна встреча состоялась с горностаем в середине лета на плотине водохранилища. Устроившись на откосе, обложенном бутовым камнем, я наблюдал, как на старом русле реки ниже ворот шлюза рыбачили молодые серые цапли и одиночка зимородок. Горностай выскочил из щели между камнями так близко и неожиданно, что не вдруг я сообразил, кто передо мной. Он заинтересовался моим присутствием, но вместо того, чтобы наблюдать из-под камней, высунулся на половину корпуса, поставив передние лапки на край булыжника всего в полуметре от ботинка. Его поза и мордочка выражали немое предупреждение: «Я тебе вот что скажу...» Но словно испугавшись собственной решительности, зверек спрятался под камень столь же мгновенно, как и появился. Зато я замер, стараясь не мигать и не водить глазами. Горностай вынырнул снова совсем из другой щели в тени большого камня, и если бы не ярко-белое пятно грудки, взгляд может быть и не поймал это беззвучное движение: показался – исчез.

Возможно, зверек впервые в жизни видел человека столь близко. Любопытство подталкивало его то и дело выглядывать из своей крепости, но осторожность не позволяла показаться целиком. Появлялся он всякий раз в новом месте и, постояв три-четыре секунды все в той же позе: передние лапки на камень, ушки торчком – исчезал, будто дергали его снизу. Быстрая смена мест создавала впечатление, что зверек не один, что в каменной насыпи живет не менее десятка горностаев (семья или колония), что первый, увидев человека, сообщил соседу, тот, выглянув, передал другому, а там пошли выскакивать по очереди все соседи-двойники, вся родня. И если бы не слипшаяся шерсть на шее ниже уха, я так и принял бы одного за десяток других.

Однако, удовлетворив любопытство, горностай перестал появляться. За это время улетел зимородок, а цапли будто заснули. Зной не смягчался близостью большой воды, и надо было уходить. Я встал и снова увидел горностая. Он охотился в траве у подножья ската плотины, на узкой полоске у дренажной канавы. Гибкое бурое тело мелькнуло возле кустика пижмы, короткая возня – и зверек легко поскакал с камня на камень вверх, держа в зубах водяную крысу. Не задержав на мне взгляда, хотя я уже не сидел, а стоял, он исчез с добычей в той же щели, из которой высунулся первый раз. Теперь ожидать его было безнадежно, но я уже знал, где живет горностай.

Чайки над Доном

На Дону ледоход. Шурша плывет ледяное крошево. Льдины покрупнее толкают друг друга, их обломки крутятся в грязной пене, лезут на берега. А вода прибывает и снова тащит их за собой. Несутся в стремительном потоке льдины, и на многих сидят вороны: в эту пору им на реке самая пожива. Но кажется, что воронам просто нравится лихо катить по водному простору почти с такой же скоростью, с какой могут летать сами. Другие птицы не видят в этом удовольствия, и не до него им сейчас. Плотными стайками летят с той стороны на левобережье скворцы, безбоязненно пересекая разлив; как играя, парами, в одиночку и стаями летят чибисы. А выше них, выше гусиных и утиных косяков звенят невидимые жаворонки.

Склоняется солнце к закату, стихает ветер, но и без ветра шумит могучая река. И вдруг в шум потока врезается крик чайки. Короткий и печальный, он сейчас звучит как приветствие вернувшихся. Из белесой дымки со стороны заходящего солнца неровной косой шеренгой вылетают одиннадцать черноголовых птиц. Над водой птичий строй рассыпается, и каждая птица падает к своему отражению, но даже не коснувшись его клювом, в несколько взмахов набирает снова высоту, останавливается в воздухе и падает снова. Озерные чайки вернулись на Дон! Вернулись на родину!

Наверное, первыми из наших птиц улетали чайки в прошлом году, но зато и вернулись одними из первых. Почти в один и тот же день возвращаются они на Неву, Москву-реку и в наше Придонье.

Чайки только издали выглядят черноголовыми и белыми. Вблизи видно, что перо на голове не черное, а цвета хорошо прожаренного кофе. По этой окраске узнают птиц-двухлеток и тех, кто старше. Это их брачный наряд, который не дано носить чайкам моложе двух лет. Концы крыльев черные, а сами крылья и спина цвета чистого дыма. Остальное оперение белое, клюв, ноги и веки красные. И скромно, и красиво.

В этом наряде прилетели, в нем и улетят. Улетят рано, в середине июля. Но до этого успеют сделать много. Когда утихомирится и сникнет половодье, соберутся и эти одиннадцать, и сотни других на маленьком травянистом островке, с которого водополье смыло остатки прошлогодних гнезд, и построят новые.

В птичьем мире немного построек проще гнезда чайки: это только место, куда можно отложить яйца, чтобы под ними не было воды. Вот и собирают птицы, почти не ссорясь друг с другом, всю ветошь, что остается после разлива, складывают в кучку – и гнездо готово. На сухом месте оно едва обозначено, на мокром это основательная куча, часто сырая, как непросохшая земля, но яйца чаек не боятся сырости.

Озерные чайки в одиночку или отдельными парами не живут, как и грачи среди сухопутных птиц. И одинокая чайка весной или осенью – это заблудившаяся чайка или птица-разведчик. В пору насиживания колония чаек издали кажется россыпью белых водяных лилий огромной величины от сотен сидящих чуть ли не рядом друг с другом птиц. Здесь шумно, но здесь всегда мир, и сюда не посмеет показаться враг. Зато каждая птица готова ежеминутно стащить яйцо из соседнего гнезда и подкатить его под себя: инстинкт материнства у озерных чаек сравним в зверином мире, пожалуй, только с инстинктом норок.

Озерная чайка одна из немногих, кто в своем роду, то есть среди других чаек, обладает незапятнанной репутацией. Сварливость соседей по гнездам в расчет не принимается. Она, как и грач, позволяет жить в своей гнездовой колонии всем птицам, у которых нет склонности грабить чужие гнезда. Там, где обосновалось хотя бы несколько пар чаек, тут же следом поселяются изящные малые чайки, красноглазые ушастые поганки, речные крачки, утки, чибисы, и все живут добрыми соседями, не доставляя друг другу огорчений. Малые чайки и поганки беспечно оставляют свои гнезда с яйцами без присмотра, когда селятся под боком у озерных чаек, которые защищают от луня и вороны вместе со своими и гнезда соседей. Появление в колонии чаек любой мирной птицы не вызывает у хозяев видимого беспокойства. А нет чаек – и некуда приткнуться тем, кого легко обидеть.

Ворона иногда от безделья гоняется за чайкой, но попробуй она появиться около колонии чаек, когда в гнездах яйца или птенцы-пуховички, – погонят так, что второй ошибки в ее жизни не будет. Я не раз видел, как в предзимье ворона ходила среди стоящих на блестящем, скользком льду чаек, заигрывая то с одной, то с другой, и те принимали приглашение. Между двумя разными птицами быстро устанавливались беззлобные игровые отношения. Но когда у чайки гнездо, ворона – враг.

Озерные чайки не рыболовы, и редко бывает, чтобы взрослые, а тем более молодые птицы охотились за рыбешкой, хотя не упустят случая подобрать с воды снулую плотвичку. На охоту нередко далеко от воды улетают. Весной сотни птиц белым облаком вьются над сцепами борон, схватывая всякую живность чуть ли не из-под самых зубьев. Грачи не способны конкурировать с легкими, увертливыми чайками, отстают от тракторов, а потом и вовсе улетают с поля.

Трудноваты для озерных чаек первые дни после возвращения, когда первая волна весеннего тепла сменяется ненастьем. Возврат холодов, дожди и сырые снегопады сдерживают начало полевых работ, река тоже не может прокормить сотни птиц, и у чаек не остается иного выбора, как с самого раннего утра отправляться за двадцать километров на городскую свалку, где им приходится довольствоваться добычей ворон. Хорошо, что к этому времени свалку уже покинули тысячные стаи воронья, разлетевшегося к своим гнездовьям. Как бы ни был вороний корм не по вкусу чайкам, запоминают они спасительную «кормушку» и в дни, когда ледяное дыхание Арктики достигает верхнего Дона даже на пороге летнего солнцеворота, снова летят к ней в надежде, что будут сыты сами и будет чем накормить птенцов.

Когда же на песчаном левобережье появляется мелкий, мохнатый июньский хрущ, вся колония чаек быстро узнает об этом событии и перед вечером, в минуты лёта жуков, отправляется к сосновым посадкам. Заходящее солнце чуть розовит оперение реющих чаек, которые словно танцуют над зеленым покрывалом сосняков, схватывая в воздухе взлетающих жуков. Одни, насытившись, летят к воде, а им навстречу из колонии спешат те, кто был занят в другой стороне и чуть опоздал к началу пиршества. И до самых сумерек не прекращается над молодым лесом охота-танец светлых птиц.

Выкормив и вырастив свою тройню до полной пригодности к самостоятельной жизни, родители расстаются с детьми. Расстаются не так, как грачи: молодняк в одну стаю, сами – в другую. Они улетают совсем, не беспокоясь больше о судьбе тех, кого защищали, согревали, кормили самоотверженно, терпеливо, с любовью. Улетают вниз по Дону, на юг, молча.

А молодое поколение остается жить поблизости от родной колонии до глубокой осени. Отгорят по берегам кленовые костры, отшелестит листопад, прозрачной станет речная струя, ночные заморозки будут прохватывать до дна дорожные лужи и напаивать забереги по тихим местам, пройдет валом северная птица, а молодые чайки все еще не улетают – остаются до ледостава. Одеты тепло, прокормиться, пока мороз не разделил твердой преградой воду и воздух, легко, ночевать на открытой воде безопасно. Теперь, когда Дон ниже атомной электростанции не замерзает даже в большие морозы, чайки остаются на зиму. И с ними, как и у скворцов, одна на сотню молодых – взрослая.

Плывут на весенних льдинах вороны, иногда перелетают друг к другу и ссорятся, как будто это последняя льдина на свете. А из-за высокого берега вылетают одна за другой птичьи стаи. Шумит река. Шумит перелет на разные голоса, а слышнее всех крики чаек. Вот еще одна стая летит над самой водой. Птицы едва не касаются ее глади кончиками крыльев. Каждая будто любуется собой. Вода грязная, но небо в ней и птицы чистые.

Цветные новоселы

После многоснежной зимы дружная весна превращает маленькую Усмань в большую реку. Журча и вспениваясь, бежит вода через заросли ивняков, осыпанных нетающим снегом пушистых сережек. Застревает в кустах плавучий мусор, и как на спасательных плотиках, сидят на нем рослые водяные крысы и мелкие полевки, выжитые из нор стремительно накатившим половодьем. Другие забираются на ольховые пни, отсиживаются под берегом и, когда проходишь мимо, испуганно бросаются в воду, а вынырнув, резво плывут к затопленным кустам. Не так опасна для них весенняя стихия, как собравшиеся на берегах пернатые и четвероногие хищники. Повсюду попадаются обрывки пушистых шкурок – остатки пиршества канюков, коршунов, луней, ворон, горностаев и норок.

Объевшиеся канюки с набитыми зобами лениво слетают с прибрежных деревьев, а сытые норки спят так сладко и крепко, что не могут их разбудить ни яркое солнце, ни сварливое стрекотание дроздов-рябинников, ни скрип и стук лодочных весел. Одну удалось обнаружить по хвосту. Свесив его почти до самой воды, зверек безмятежно спал, свернувшись в развилке четырех ольховых стволов, поднимающихся от одного комля, на котором до спада воды мог бы отсидеться взрослый бобр. Через широкую щель между стволами был виден светло-дымчатый бок с голубоватой подпушью. Откуда могла взяться здесь цветная американская норка?

Когда-то зоологи смогли предупредить необдуманный выпуск на Усмани диких американских норок, не без основания опасаясь, что крупные и сильные переселенцы быстро вытеснят из лучших угодий местных европейских норок и изведут русского выхухоля – реликтовый вид, который из-за рыбного браконьерства становился все более угрожаемым. Однако американских норок стал разводить зверосовхоз, через территорию которого медленно сочится один из маленьких притоков Усмани. По этой дороге и попали первые беглянки на реку. На ее берегах стали встречаться норки, близкие по окраске меха к настоящим дикарям, и жемчужные, голубые, сапфировые и даже белые. Однажды в дневнике егеря в середине мая появилась запись: «На бобровой хатке видел крупного горностая в зимнем наряде». О норках егерь ничего не знал, в биологии зверей разбирался слабо, поэтому, увидев черноглазую белую мордочку, не обратил внимания на малиново-розовую пуговичку носа и на то, что не бывает в мае белых горностаев.

Спавшая на ольховом ложе норка была из того же зверосовхоза, или ее родители были оттуда. Поэтому и спала, как сытый кот на теплой крыше, которого не может разбудить даже шумное воробьиное сватовство. Каждый год нескольким зверькам из десятков тысяч какой-то случай меняет судьбу, превращая обреченных животных в вольных охотников. Забываются тесные клетки, соседи, вкусный корм, взамен всего этого появляются собственная нора, вода и солнце, живая рыба, лягушки, мыши, водяные крысы. На чистой реке голодным не будешь. Беглянки становятся хозяйками берегов, не встречая на них ни конкурентов, ни врагов.

Выращенный в неволе сапсан, оказавшись на свободе, через несколько дней может погибнуть от голода в тех местах, где дикий сокол не стал бы тратить на охоту более десяти минут в день. Погибнет не от того, что слабее вольного или летает хуже его, а потому, что не обучен приемам соколиной охоты. Львица, выкормленная людьми, с большим трудом будет добывать себе пищу в саванне, кишащей антилопами, свиньями и другой львиной дичью. Инстинкт инстинктом, но родители закрепляют его у детей играми и обучением, доводя умение до того уровня, при котором молодняк может прокормиться сам. А норка, десятки поколений предков которой жили в маленьких клетушках, получая приготовленный на кухне совсем не норочий корм, не видя водного простора и неба, после того как оказывается на воле и добирается до реки, начинает все делать так, как будто здесь родилась и как будто тут испокон веков обитали все ее родичи. Она не только ловит нужную добычу, плавает и ныряет, копает нору и строит в ней гнездо. Все в ее поведении начинает подчиняться не разрушенному неволей инстинкту: как охранять участок от вторжения соседей, как повстречаться с ними в предвесеннюю пору, как избежать опасности.

Заселив сначала низовья Усмани, беглые норки и их потомство стали быстро осваивать берега реки Воронеж, верховье водохранилища, появились на территории Воронежского заповедника. Это стремительное завоевание новых угодий происходило под охраной охотничьего закона, запрещающего промысел норки в бассейне Дона. И опасения за судьбу европейской норки и живого ископаемого – русского выхухоля оправдались: давно не видно местной норки, а учет поголовья выхухоля показал, что в этих местах его популяция держится на волоске. Обрели нового врага водоплавающие и околоводные птицы. Остающиеся зимовать на маленьких полыньях утки, лысухи, поганки обречены, если их обнаруживает норка. Утки после первой потери еще спасаются бегством, а лысухам и чомгам, если нет простора для разбега, нет спасения: норка всех переловит ночами.

Однако в поведении норок, которые родились в неволе, остался довольно прочный отпечаток клеточного содержания: они беспечны, доверчивы вплоть до полного отсутствия страха перед человеком.

Как-то по перволедью на одном из усманских плесов рыболовы едва успевали таскать из лунок ершей, мелкую плотву, окуньков-маломерок. И никто в азарте этой охоты не заметил, как в переплетении корней под обрывистым бережком появилась бежевая норка с розовым носиком и розовыми глазами. Щурясь, словно спросонок, на яркое солнце, она постояла на задних лапках, а потом уверенно поскакала к рыбаку, который сидел поближе, схватила еще не застывшую плотвичку и с рыбешкой в зубах исчезла среди корней. Вскоре снова вышла наружу и опять направилась к раскиданным по льду рыбкам. Но хозяин быстро сгреб их сапогом в кучку, а зверьку протянул только что вынутого из воды живого окуня, посвистев при этом, как свистят собаке. Норка безбоязненно и даже как-то вежливо взяла подношение, отнесла его в нору, а потом еще раз десять подбегала к рыбаку и не получала отказа. Кое-кто в шутку улюлюкал ей вслед, но она не пугалась и прыти не прибавляла. Унеся последнего окуня, норка не показывалась до самого вечера. Но когда на льду никого не осталось, она и еще двое поныряли в незамерзшие лунки и порыбачили сами.

Всю зиму норки больше не появлялись, и нигде не было видно их следов: ведь мог кто-то позариться на шкурки доверчивых зверьков. Однако с началом летнего сезона, когда заядлые удильщики заняли на рассвете любимые места, у того самого обрывчика из росной травы вынырнула изящная светлая норка, безбоязненно остановилась около сапога рыболова и выжидающе посмотрела ему в глаза. У человека, наслаждающегося в такие минуты своим единением с природой, завороженно глядящего на поплавки, но успевающего заметить, как мимо пролетает синим огоньком зимородок, как плывет в воде отражение полусонного коршуна, как редеет над рекой туман, не может возникнуть противоестественное желание поймать, пугнуть или ударить стоящего рядом зверька с удивительно серьезным, но не заискивающим выражением аккуратной мордочки. Такого гостя можно только угостить, и первый пескарик, еще не успевший уснуть в садке, осторожно, чтобы не оборвалось восстановленное знакомство, был преподнесен норке. Контакт между полудиким животным и человеком закрепился маленькой рыбешкой так прочно, что в конце концов вслед за норкой-матерью к рыбаку стали подходить и ее детеныши.

Сбегают из неволи обычно молодые норки, у которых осенью сильна неугасшая тяга к расселению с родительской территории, тяга к поиску новых, незанятых мест. У взрослых животных это стремление подавлено, и для них клетка под навесом милее норы на речном берегу. Они отказываются от предоставленной им свободы, словно не зная, что с ней делать.

В июне 1978 года Центральное телевидение, готовя программу «В мире животных», проводило съемки на Воронежском водохранилище. Но кроме лягушек, чаек, гнезда с сорочатами да ручного коршуна заснять никого не удавалось. А поскольку речь в передаче шла о взаимоотношениях беглых норок и выхухоля, решили попросить цветного зверька в зверосовхозе. От нас не потребовали никаких гарантий, а сказали: «Снимете – вернете. Сбежит – мало ли их сбегает?».

На лугу, рядом с дорогой, нашлось подходящее для съемки местечко: огромная, времен войны воронка от пятисоткилограммовой фугаски. Чистое зеркало воды с десятком водомерок, цветочки турчи по кругу, кустик ольховый на склоне и плотный ковер из низенького клевера-пустоягодника. Спрятаться некуда, и любопытных поблизости нет.

Оператор выбрал крупного фотогеничного жемчужного самца-трехлетка, который должен был выглядеть эффектно и на воде, и на зеленой траве. Приехали, подождали, пока свет будет получше, а потом зверовод по команде «Пускай!» откинул дверцу клетки и подтолкнул зверя к воде. Тот извернулся на месте по-змеиному и вопросительно глянул на человека: за что, мол. Но все– таки его заставили переплыть воронку. Сделал он это артистически: плыл хорошо, по сторонам посматривал, на берег выходить не торопился. А выйдя, оглянулся на нас: что дальше делать, ребята? Удирать не собирался, никакого испуга не проявлял, но плавал только по принуждению, нырять же отказался, как мы ни старались его заставить. Наплававшись, самец забился под ольховую веточку и лег там отдохнуть. В тесную клетку зашел сам, как только увидел ее, и тут же заснул на проволочном полу.

У норки всегда добродушно-любопытное выражение, но хватка острых зубов мертвая. Жертва, сопротивляясь, может тащить хищницу за собой, но вырваться ей не удастся, и победа везде остается за норкой – на суше, под водой и под землей.