Текст книги "На речных берегах"

Автор книги: Леонид Семаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Синий огонек

Все лето одолевала природу засуха. Не было в Подворонежье ни хорошего дождя, окладного или ливня, ни густой, тяжелой росы на суходоле, не выдалось ни одной туманной зорьки на реке. И лишь через два месяца после солнцеворота, в конце августа загремели над равниной гроза за грозой. Одни тучи проходили, устрашающе полыхая молниями, но не брызнув ни каплей, другие проливались на иссохшую землю благодатными дождями. Днем дождь иногда начинался словно гром с ясного неба: за лесом дождевая туча подкрадывалась вплотную и в несколько минут выливала весь свой запас, уплывая в другую сторону легким, светлым облачком. А одна собралась за Доном только к вечеру. Набирая силу, заиграла дальними сполохами на безлунном небе. Потом, невидимая, приглушенно рокоча, без ветра подкралась к Усманскому бору и разразилась над ним полуночным ливнем.

Утро нового дня проснулось по-летнему теплым, но по-осеннему туманным, с висящими на листьях, на сосновых иглах, на кончиках шишек и травинках чистыми– чистыми каплями. Не спускаясь к дорожным лужицам, пили воду тех капель лесные птицы, едва слышно перекликаясь друг с другом.

Тих был лес и тиха вода в реке: ни рыбешка не плеснет, ни утка не крякнет в затоне. Серой, беззвучной тенью опустилась у берега цапля и, словно не узнавая собственное отражение, уставилась желтым глазом в затуманенное зеркало. Защебетали касатки в никлых тростниках, и все равно ничто не изменилось от этого на сонной реке. Однако тяжелая сонливость, висевшая над берегами, вмиг пропала, как только посвистел зимородок, усевшийся на низенький лодочный столбик. Откуда появился, где ночевал: на ветке, на корешке под береговым обрывчиком или в семейной норе? В сероватом полумраке рассвета из всего его пестрого оперения выделялись только белые пятна позади глаз, а ярко-оранжевая грудка, синие крылья и голубая спинка казались тускло-серыми, будто отсырели за ночь. Посидев на колышке, короткохвостый рыболов перелетел на левый берег, потом вернулся и замер на ольховой веточке, склоненной к речной струе. Что-то не ладилось в такое утро с охотой, вернее с рыбалкой, и зимородок то и дело приседал в нетерпении, вздергивая хвостишко, пересаживался несколько раз с места на место, но так и не высмотрев верной добычи, задремал на том же столбике.

А солнце уже поднялось за туманом, разогнало белесую мглу, и его первый луч сразу преобразил мир, вернув ему все краски и добавив к ним сверкание искр в дождевых каплях. Тут же обрадованно свистнул-пискнул зимородок, бултыхнулся со столбика в воду, выскочил и помчался над рекой, сияя бирюзовой спинкой, словно синий огонек. Повис, трепеща крыльями, у крайних лопушков, присмотрелся, прицелился и камнем упал в маленькое оконце среди круглых листьев.

Поднялась в это время к тому же первому лучу стайка маленьких красноперок из зеленой глубины, и одна из них, сверкнув серебряным боком, исчезла в клюве зимородка. Довольный первой охотой, он долго сидел на одной из любимых веток, как бы борясь со сном или, наоборот, подремывая, сытый. Может, это была молодая птица, может, взрослая из уже распавшейся семьи: в последние дни лета и те и другие живут отшельниками, сторонясь или избегая своих. Зимородков и летом редко увидишь вдвоем, осенью же только в одиночку.

С первого до последнего дня своего пребывания на реке зимородок – самое яркое ее украшение. Но в самых людных местах он осторожен и умеет оставаться незаметным. На тихих речках с незатоптанными берегами он доверчив, открыто носит рыбешек в нору, присаживается на кончики рыбацких удилищ, охотится около лодок, где рыбаки прикармливают рыбу. Выкопав весной на уединенном береговом обрывчике гнездовую норку, зимородок не покинет ее, если с началом купального сезона она окажется в самом центре оживленного пляжа. За добычей он будет летать на заросшие старицы и приносить ее птенцам в тот короткий миг, когда у норки никого не будет. Влетит в нее с разлета, не прицеливаясь, вылетит, как маленькая синяя ракета, и засвистит только на середине реки, уносясь к дальнему берегу. Если бы не свистел, то видели бы мы его еще реже, а то, как кулик-перевозчик, полетел – и обязательно засвистел.

На приглянувшемся зимородку добычливом, рыбном местечке с чистой водой, с хорошими присадами для отдыха и подкарауливания может не оказаться ни одного обрывчика, мало-мальски пригодного для устройства норки или даже двух, если у него две семьи. Тогда птица осмотрит ближние окрестности, полетает по лесу и что-нибудь подходящее найдет: весеннюю промоину, яму, где брали глину, глыбу выворотня с неосыпавшейся землей. На слабых песчаных почвах, где высоки грунтовые воды, ветер чуть ли не ежегодно выворачивает одну-две сосны или березы с корнями и огромным комом земли на них. В таких глыбах копают зимородки норы, быстро запоминая прямую дорогу к реке и обратно. Промчится синей искрой сквозь густой подлесок, не поднимаясь в свободное пространство между стволами, отдаст рыбешку и, не мешкая, над землей мчится назад.

Когда низовья Воронежа стали водохранилищем, большинство зимородков-старожилов оказались в положении бездомных: осталось лишь несколько высоких обрывов на правобережье. Зимородкам до того туго пришлось в первую весну, когда река стала водохранилищем, что один из них прилетел на жилой кордон и начал долбить стену ямы, которую лесник копал под погреб. Как только уходил отдыхать человек, из кустов вылетал зимородок и торопливо принимался за свою работу. Тогда лесник прикрыл яму досками и, пока зимородок недоумевал, куда все делось, срезал лопатой две оплывшие блиндажные стенки и подождал, пока обрадованная птица начала ковырять одну из них.

Привычно связывать слово «гнездо» с уютной, мягкой, сухой колыбелью. У зимородка в доме что ни весна – наводнение, особенно на реках с невысокими берегами. И потому там всегда сыро и нет никакой дополнительной вентиляции. На дне земляной пещерки лежат яйца. Они, как и у других птиц-землекопов, чисто-белого цвета, без рисунка, и удивительно похожи на идеально окатанные огромные жемчужины, скрытые под землей от прямых лучей солнца, чтобы не погасла их нежная розовинка, просвечивающая сквозь тонкую скорлупу. Совсем голышом, без единой пушинки вылупляются из яиц птенцы и одеваются пером довольно поздно.

Влетая стремительно в нору, птица мгновенно попадает из яркого, солнечного мира в темноту, заслоняя свет в узком коридоре своим корпусом. Быстро семеня коротенькими ножками, она добегает до пещерки и отдает рыбешку очередному птенцу. Все птицы, выкармливающие птенцов, соразмеряют величину добычи или куска с ростом птенца. Маленьким дают кусочки поменьше, понежнее, большим – как себе. Зимородок может сунуть слепому птенцу уклейку или красноперку, которая длиннее всего птенца с его клювом. Бывает так, что рыбешка наполовину, а то и больше торчит изо рта голого малыша, едва вмещаясь головой в его желудок. Особого неудобства птенец не испытывает, и рыбешка, постепенно перевариваясь и растворяясь, в конце концов целиком исчезает в его утробе.

Бывают, однако, и трагические случаи, когда родитель сунет птенцу, не примерившись, слишком крупную, толстую плотвичку, а тот, стараясь проглотить привычный на вкус корм, душит сам себя. Случаи такие чрезвычайно редки, но пишу я о них не понаслышке, а будучи сам очевидцем такого происшествия на мещерской речке Пре.

Свои норы за все время пребывания в них птенцов зимородки не чистят. Если что и прилипнет к перу, птица, выскакивая наружу, особым образом рикошетирует о воду, смывая грязь.

Зимородок у нас не задерживается, не остается даже до самых ранних заморозков, хотя были случаи, когда птицу видели на незамерзающих быстряках зимой. Она и весной возвращается не первой, а когда зимы и в помине уже нет, когда входят в берега реки, когда посветлеет и немного согреется вода и выйдут на мелкие места косячки красноперок, уклеек, плотвичек. Ласточки-касатки дольше зимородка на родине живут, а он и настоящей золотой осени не видит ни на хоперских, ни на донских берегах, и приветливые дни бабьего лета проходят уже без него.

На Дону у Сторожевого

Высокие вечерние облака так и провисели над полями и Доном до утра, и когда в узкой щели между ними и горизонтом на несколько мгновений появилось восходящее солнце, розоватым светом озарилась отвесная меловая стена правого берега и теплыми красками запестрел разноцветный осенний лес, в котором на несколько тысяч дубов и кленов растут только две березы. Сама река еще оставалась в тени береговых ивняков, и в ее зеркально гладкой ленте отражались только облака да десятки длиннохвостых сорок, летевших из заречного сосняка к селу. Каждой хотелось поскорее осмотреть дворы и улицы, где ежедневно живились по утрам, закрепляя права и на зимнее владение.

Село это называется Сторожевым по старинной Сторожевой поляне, откуда в давние времена следили за татарами. Что снизу смотреть на высокий, крутой берег, что сверху – на реку и донские луга и старицы, в любое время года поражают великолепие, величие и неповторимость пейзажа.

Вечером и ночью под спокойным сиянием полной луны дикими и неприступными кажутся вздымающиеся над Доном кручи, и это впечатление не исчезает, несмотря на сотни разноцветных огней атомной электростанции на левом берегу. Немного отступя от реки многометровой стеной поднимается белый яр, названный Обвалом. Глыбы давнего обвала лежат у его подножия, полузаросшие и позеленевшие. В этом месте ни пахать, ни сеять, ни косить нельзя. Пройдет стадо, пощиплет на ходу редкую травку, а все остальное достанется сусликам, чьи старые и свежие норки попадаются чуть ли не на каждом шагу. Около каждой – маленький, в несколько горсток, бугорочек искрошенного мела. Суслиные норы – жилье не только самих хозяев: живут в них и целые полчища зеленых жаб. Нигде больше не встречал я такого множества взрослых жаб, как в этом месте. Теплыми вечерами золотой осени звучат на склонах их тихие, минорные трели. И словно разжалобившись этими голосами, нет-нет да и всхлипнет на обрыве одинокий сыч. Ночью, куда ни посветишь фонариком – черноглазые степенные жабы сидят у норок или ходят неторопливо, разыскивая добычу. К рассвету исчезают, словно призраки, а днем вылезают снова – греться в еще теплых лучах ласкового солнца.

Меня долго удивляло, как такая жабья рать поддерживает свое существование: для их головастиков нужна большая лужа, маленький пруд, но никак не большая река с сильным течением. Часть жабьего рода плодится на остатках разливов, но многие родятся на высоком крутобережье.

Дон живет не только своими притоками, но и донными и береговыми родниками. Местами берега непроходимы из-за обилия постоянно сочащейся из-под земли воды. Тут же – свежие и старые оползни. Сползая, пласты глинистого грунта перегораживают путь родниковым струйкам, и тогда на склоне, высоко над рекой образуются маленькие висячие озера. Края их обрастают чахлым, редковатым тростником. Поселяются здесь варакушки, поют камышевки, прилетают на водопой птицы с полей.

Хотя вода этих висячих озер в основном родниковая (попадает и дождевая), она прогревается быстрее, чем в реке и старицах, и сюда собираются на икрометание жабы. В мае берега таких водоемов бывают обведены сплошной черной каймой из тысяч выплывших на прогретое мелководье жабьих головастиков. А летом по всему берегу начинается расселение жабят, похожее на непродолжительное нашествие.

Летом не бывает тихих ночей на реке. Когда уже отпоют свое соловьи, когда успокаиваются лягушки, смолкают кукушки, варакушки и камышевки, наступает время шестиногих певчих. Сгущаются сумерки – и со склонов правого берега раздается негромкое, суховатое стрекотание. Поспешный поиск невидимых музыкантов не приносит успеха: стрекотание мгновенно обрывается. Но из соседнего кустика таволги, из зарослей бурьяна как продолжение звучит негромкая трель, повыше – еще одна, пониже – другая; справа, слева, впереди, позади вступают в хор все новые исполнители. Они рядом и нигде. И только тот, которого пытались найти, молчит. Надо запастись терпением, замереть, чтобы таинственный невидимка осмелел снова.

Темнеет быстро, и хотя стрекотание раздается в нескольких сантиметрах от лица, глаз едва различает на одном из стеблей неясную, вибрирующую тень. Вроде небольшой, истощенный тараканчик, уцепившись за травинку, мелко и часто дрожит от вечерней свежести. Стрекотание негромкое и позволяет без помехи слушать другие ближние и дальние голоса и звуки. Но с наступлением полной темноты оно сливается в сплошной, беспрерывный звон, висящий над тускло мерцающей рекой. Неизвестно, откуда он исходит. Он – везде. Сколько «музыкантов» создают звучание такой силы? Пиликанье одного слышно лишь за несколько шагов. Общий звон слышен дальше и лучше многих громких и сильных криков и свистов. Заполняя собой все пространство, звон не убавляет ночной тишины, не вызывает раздражения своей монотонностью. Он словно останавливает время: ведь, возникнув, должен же он или кончиться или прерваться на миг, стать слабее, сильнее. А он все звенит и звенит. Застыла река, и только луна, поднимаясь все выше и выше, разгоняет наваждение.

Кто же они, эти «музыканты»? Травяные, или стеблевые, сверчки-трубачики. Долина Дона послужила такой же дорогой на север для этих южных насекомых, как и для некоторых птиц: степной овсянки-просянки, черноголового чекана, кулика-сороки.

Около трех десятилетий просянка считалась исчезнувшей с верхнего Дона. Причина исчезновения казалась очевидной: все меньше оставалось травяных, бурьянистых мест, необходимых этой самой нелесной из местных овсянок. Ее самцы весной токуют на сухих прошлогодних стеблях бурьяна. Тут же в бурьяне просянка гнездится. Возможно, что возвращению просянки способствовало быстрое расселение заокеанского пришельца циклахены. Эта могучая, до двух метров в высоту полусорная трава, непригодная ни на какой корм, так быстро завоевала все доступное жизненное пространство, что ее сплошные заросли заняли даже неухоженные огороды и пустыри. Великолепно прижилась она на донских и хоперских склонах. Вот почему в мае 1983 года число гнездящихся просянок на километр склона от села Сторожевого до соседнего села Урыва достигло четырех-шести пар.

Есть на Дону еще одно певчее насекомое, увидеть которое удается нечасто даже во время разлива, но чьи следы вредительства встречаются повсеместно. Это медведка, или волчок. Сырая песчаная полоса речного заплеска на левом берегу по утрам бывает сплошь разрисована неровными дорожками-валиками над их ходами. Волны, ветер и солнце днем выравнивают песок, а за ночь шестиногие землекопы прокладывают ходы снова. Достается от них пойменным огородам. Единственный враг медведок, охотящийся на них специально, удод, как ни старается, не может нанести вредителю заметного урона, хотя некоторые пары кормятся сами и птенцов выкармливают чуть ли не одними медведками, обнаруживая их в земле скорее всего на слух. В мае над заселенными медведками лугами и огородами всю ночь висит стрекотание их самцов, которое смешивается с криком тысяч лягушек.

Днем стена Обвала издали выглядит цельной, без единой трещинки. Но летом тут громко чимкают воробьи, верещат скворцы, с визгом носятся черные стрижи. Птицы то и дело подлетают к обрыву и исчезают в трещинах, норках, щелях, пещерках, где находятся гнезда и птенцы. Главные хозяева стены – пара бирюзовоперых сизоворонок, занимающих из года в год одну и ту же широкую нору, выдолбленную в мелу крепкими клювами. Вечером, когда смолкают и прячутся дневные птицы, подает голос сыч. Из какой-то расселины словно высыпаются десятки темных силуэтов летучих мышей: вылетают на охоту маленькие нетопыри. Перед рассветом они возвращаются к своему неприступному убежищу, но, собираясь вместе, несколько минут клубятся перед входом едва различимым темным облачком, прежде чем исчезнуть в нем.

Чуть пониже Обвала правобережная круча покрыта лесом. Он начинается густыми ивняками прямо от воды. Тут и травы растут как деревья: борщевик и лопухи достигают трехметровой высоты. В лесу главная порода – дуб. Клен, ясень, липа и яблоня – вроде его свиты. Дуб здесь рубили не раз, и нет в лесу вековых, в два обхвата деревьев. Но зато грушевые стволы с чернеющими в них дуплами говорят о почтенном возрасте. И что ни дупло – кто-то в нем живет: куница, сова, синица.

Бьют из мела ключи. Вода в них холодна, как в любом роднике, но чище и прозрачнее ее быть уже не может. Сквозь метровую толщу такой воды можно читать газетный текст и не ощущать преграды. И белизна Обвала кажется очень чистой. Только зимой на фоне снега она отливает явной желтизной.

Близко осеннее равноденствие. Пустеет день ото дня большая река. Лишь стоят на песчаных коленах последние цапли, да бегают по бережку трясогузки, словно провожая медлительные баржи и маленькие буксиры. Перед закатом налетят с полей темными облаками скворчиные стаи ночевать в тростниках. А уж в ночном небе только выпь каркнет, и воцарится над рекой настоящая первобытная тишина.

Серая цапля

К концу лета, каким бы оно ни было, засушливым или с проливными дождями, убывает вода в степных прудах и озерах, отходит от берегов – где совсем немного, где на десятки шагов. И у новой границы воды и суши столько разных звериных и птичьих следов, что не сразу разгадаешь, кто прилетал, прибегал, приплывал сюда искупаться, напиться, поохотиться, отдохнуть. Утки плотно утрамбовали широкими лапами небольшую площадку среди кустиков частухи и обсохшего стрелолиста, кулики натоптали узенькие тропинки, белые трясогузки напечатали крошечные елочки, округлые ямки оставила лиса. И среди этой разноследицы – огромные, будто ненастоящие, следы серых цапель: без малого двадцать сантиметров от когтя до когтя каждый. Медленно бродят по мелководью долговязые серые птицы. Сделав несколько вкрадчивых шагов, замирают, как изваяния, вытянув вверх длинную шею. Заходят в воду по самое брюхо. Качнет волна – проплывут немного и снова, став на дно, замрут.

Цапля может плавать, хорошо ли, плохо ли, но может. Раненная в крыло птица, упав на воду, не старается поскорее выбраться на берег, а уплывает подальше от охотника к спасительным зарослям тростников. Плывет этаким корабликом, высоко подняв голову на вытянутой шее. Однако, опускаясь на воду, затянутую ковром ряски, лягушатника или гречихи, сквозь который не видно дна, или на сильно взмученном месте умеющая плавать птица прибегает к такому приему: вытянув на всю длину ноги с растопыренными пальцами, не складывая крыльев, медленно погружается в воду до брюха. И если пальцы не коснутся опоры, цапля одним взмахом развернутых крыльев поднимается в воздух и перелетает на другое место.

Завидя издали человека, цапли легко взлетают из воды, не выходя на берег. Одна за другой, чуть присев, глубоким взмахом развернутых крыльев поднимают они свое тело в воздух и в тот же миг начинают словно корчиться или складываться. Сначала, поджав под себя ноги, они отводят их назад, а шею изгибают так, что голова ложится на спину, а вперед между крыльями торчит только острый, как пика, клюв. И птицы, совсем непохожие фигурой на тех, которые только что стояли в воде, с надменно-высокомерным видом не улетают, а уплывают вдаль, за две-три минуты растворяясь в белесой дымке у горизонта.

Все цапли – птицы легкие, а у серой при ее метровом росте прямо-таки куриный вес. Поэтому птица уверенно опускается и на зыбкую сплавину, и на тонкие ветки деревьев, которые едва сгибаются под столь незначительной тяжестью. Красив, изящен и легок полет цапли, особенно когда под вечер летит она над зеркальной гладью озера. Освещенная низким солнцем, отражаясь в воде каждым перышком, птица неторопливо и ровно машет широкими длинными крыльями. В установившемся полете работают лишь их концы, создавая силу тяги, и цапля, не меняя высоты, летит ровно, как по струне. Наметив место посадки, планирует и опускается на него без дополнительного маневра, будь это крошечное оконце чистой воды, полузатопленный пенек или обломок сухой ветки, торчащей из кроны дерева. Нескладно и неуклюже выглядит цапля лишь тогда, когда намеревается выхватить на лету из воды снулую рыбешку. Получается это у нее без той ловкости, с которой подбирает даровую добычу чайка, коршун и даже ворона, но зато без промаха.

Цапля из тех птиц, которым ни днем, ни ночью спрятаться некуда, она всегда на виду, где бы ни была: в воздухе, на земле, на воде, на гнезде, на дереве. Плавать она умеет немного, длиннопалые ноги не годятся для быстрого бега, в полете ее обгонит и ворона. Добыча для пернатых и четвероногих хищников вроде бы заманчивая. Не в ногах и крыльях ее спасение, а в страшном оружии, которого опасаются даже самые сильные и смелые пернатого мира и хищные звери. Это оружие – длинный, крепкий и острый, как дротик, клюв. Сложенная втрое шея при нанесении удара распрямляется на полуметровую длину с неуловимостью сильной пружины, и тому, кто не знает этого приема, он может стоить глаза или даже жизни. Только молодые, еще неопытные птенцы-слетки могут промахнуться и ударить мимо цели. Взрослые же обладают снайперской точностью, и кончик их клюва бьет в ту точку, куда направлен взгляд скошенных и почти неподвижных глаз.

Осторожна цапля, но не труслива и при опасности предпочитает оборону, а не бегство. Пробовали считать с самолета гнезда в цапельниках и самих цапель на кормежке. В панике разлетались от низко летящего АН2 грачи, в ужасе уносился прочь коршун, бегом удирали в камыши лысухи, не шелохнулась только ни одна из тех цапель, которые лежали на гнездах, грели яйца, и ни одна из тех, которые стояли у берегов, карауля добычу. Но шея каждой сложена, а клювы нацелены на самолет, кружащий на такой высоте, что отчетливо видны и птичьи глаза, и узенькие перья черных косиц на затылке. Подобное бесстрашие возможно только при надежном оружии защиты.

Хорошо вооруженная, цапля почти беззащитна в воздухе, но стоящая на твердой опоре бесстрашна перед любой опасностью, хотя всегда осторожна и недоверчива. Достаточно увидеть, как цапля с одного удара пробивает насквозь двухфунтового язя, как легко ее клюв пронзает бронированные бока сазана такого же веса, чтобы понять силу и надежность этого короткого копья в защите. Спокойно стоят на мелководье медлительные, долговязые птицы, когда над ними кружит орлан-белохвост, провожая его недобрым взглядом.

А вот гнезда строят цапли в таких местах, что с земли до них добраться или очень трудно, или вовсе невозможно, – в непролазной тростниковой крепи, в непроходимой черноольховой топи, куда летом опасаются забегать даже волки. В прежней волжской дельте вили гнезда цапли вместе со своими сородичами и с бакланами на корявых ветках деревьев по берегам рек и ериков. В знаменитой Шиповой дубраве их гнезда находятся на вершинах идеальных дубов-богатырей в десятке километров от воды. Цапля легка, и огромное ее гнездо – простой помост из сухих веточек – не бремя для дерева. На первом году такие постройки даже просвечивают насквозь, но в следующие сезоны к ним добавляется свежий материал, и после каждого ремонта гнезда становятся с виду все массивнее, но не ломают своей тяжестью веток, как это случается с бакланьими и грачиными.

В июне шум большого цапельника слышен далеко окрест. Стоя на гнездах, голодные птенцы безостановочно кричат однообразное «кекекекекеке...». Это просто крик. Как ни прислушивайся, в нем не меняются интонации. В пойменных колониях этот надоедливый крик, смешиваясь с громовыми раскатами лягушечьего хора, превращается в безумную какофонию: кто кого. В некоторых колониях вместе с цаплями гнездятся грачи. Какие концерты звучат в таких поселениях, можно представить, и не бывая в них: на ближнем лугу не слышат друг друга соседи-коростели. Шум не смолкает круглые сутки. Он немного ослабевает после первой утренней кормежки птенцов, а потом нарастает снова, достигая особой силы после заката. В тот же час прибавляют крика и лягушки, как бы понимая свою безнаказанность и дразня этим голодных птенцов и взрослых цапель, которые, чтобы не слышать ни своих, ни чужих, улетают подальше.

Крупные, большекрылые птицы в транзитном полете обычно выстраиваются в шеренгу, угол, вереницу, скошенный ряд. Пожалуй, только в орлиных стаях каждый летит сам по себе, да еще коршуны на совместном перелете не признают никакого строя. Журавли, пеликаны, гуси, бакланы, в беспорядке взлетая с земли или воды, в воздухе быстро разбираются по местам, выдерживая четкие интервалы и дистанции. Серая цапля предпочитает одиночный полет, но если собирается группа или стая, следующая в одном направлении, то птицы, чтобы без помех контролировать окружающее пространство, летят журавлиным строем. И если бы не сложенные шеи, их можно было бы издали принять за серых журавлей, тем более что прилетают и отлетают те и другие почти одновременно.

Цапля не упускает возможности объединиться с цаплей-попутчицей и нередко две-три птицы летят на охоту крыло в крыло, как птичий патруль: одна чуть позади и сбоку другой. Полет цапли-одиночки кажется немного медлительным из-за редких взмахов. Если рядом летят двое, они не прибавляют скорости, но это уже строй, и создается впечатление, что птицы машут крыльями поживее, как ободряя друг друга своей близостью.

А когда в осеннем небе полетным строем в строгом молчании следует десятка два-три цапель, их провожаешь с таким же уважением и сожалением, как и журавлиную станицу. Но журавлей у нас несравненно меньше, чем серых цапель, однако в полетном строю, наоборот, чаще приходится видеть журавлей и очень редко – цапель. Как-никак журавль – птица дневная, а у цапли с режимом вольнее: могут лететь засветло, могут и ночью.

На охоте цапля – воплощение терпеливости и ожидания. Подолгу стоит она на месте, ожидая, пока добыча приблизится на расстояние верного удара. Шея сложена, как в полете, и от этого птица кажется чрезмерно сутулой, словно состарившейся от тягот жизни. Это впечатление усиливается еще и оттого, что порывы ветра колышут длинные узкие перья под горлом, напоминающие сивую, немытую и нечесанную бородку. Не дождавшись никого в одном месте, цапля или перелетает на другое, или, вытянув шею как можно выше, медленно и вкрадчиво шагает по отмели, всматриваясь в воду, пока не заметит лягушку, рыбешку, головастика. Охотится и на суше, особенно по весне. В средней России серые цапли в иные годы прилетают рано, когда еще не только половодье не разыгралось, но нет даже узеньких закраин на реках и прудах. Тогда на полях, на лугах стоят и бродят длинноногие птицы, промышляя полевок, охотясь на мышей.

Зрение цапель, возможно, не уступает совиному. С одинаковой уверенностью летают они на малых высотах и днем и ночью. Добычу видят и в темноте. Кажется, только гнезда по ночам не строят. Любят постоять на солнцепеке, не прячутся от дождя, потому что не намокает перо, обсыпанное, словно восковой пудрой, порошком из особого пуха. Лишь в ветреную погоду стараются летать поменьше и поближе, потому что их сносит с курса свежий боковой ветер, сильный встречный почти останавливает в воздухе, а крепкий заставляет иногда лететь хвостом вперед.

Весенняя цапля в чистом и строгом наряде, в котором сочетаются три цвета: серый, сливочно-белый и черный, – грациозна и по-птичьи красива. Но красоту эту портит взгляд желтых глаз, скошенных вперед и вниз. Этот взгляд и птенцов лишает той миловидности и привлекательности, которая свойственна другим птичьим детям. Неприятен и голос взрослых и молодых птиц: в нем нет тихих и нежных звуков.

Сентябрь – главный месяц перелета птиц. День начинает отставать от ночи, быстро стынет вода. Отходит в глубину мелкая рыбешка, прячутся в омуты толстобокие лягвы, уползают под землю ужи, мышей и полевок скрывает полегшая и перепутанная трава. Труднее становится цаплям с добычей и, опережая касаток, не дожидаясь бабьего лета, улетают они на зимовки.