Текст книги "Я и мой автомобиль"

Автор книги: Леонид Лиходеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Филька был третьим собеседником. Он внимательно выслушивал стороны.

 – Павлик, ты внушаешь собаке грустные мысли... Почему бы тебе не внушать их людям?

Пес приблизился к Петухову, понимая, что разговор будет сугубо конфиденциальным. Петухов обратился к нему:

 – Что я могу тебе сказать по данному вопросу, дорогой Филя? Вопрос производства продукта волнует человечество издавна...

Пес вытянулся, встал на колени и замахал хвостом. Он протянул к Петухову понятливую морду. Он смотрел на него, как наивный профессор, который надеется услышать на экзамене от бедового студента хоть что-нибудь, напоминающее его прекрасные лекции.

– Итак, Филя, – сказал Петухов, глядя в академические глаза собаки, – вот, скажем, конфета. Что тебе важнее, Филя, как потребителю: сам конечный продукт или процесс его производства тебя может волновать только как общественного деятеля?

Где конфета? – спросил Филя одними глазами.

 – Вот видишь – где? Именно – где? Вопрос вполне естественный, пока конфеты нет.

Филька не возражал. Петухов взял самолетный леденец, снял с него бумажку и протянул псу:

 – Вот конфета.

Пес посмотрел на леденец внимательно, закрыл рот, медленно приблизился к его руке и одними губами осторожно, мягко принял продукт.

 – Итак, конфета есть, Филя. Она является продуктом определенного производства. Она отражает производственный процесс, технологию, сырье, время, энергию, труд и прочие вещи, создавшие ее. Ты со мной согласен?

Филька грыз леденец, положив голову на лапы. Пашка продолжал:

– Производство, Филя, возникло по конкретной причине: надо было сделать конфету, которую ты, как потребитель, слопал. Но что это за конфета, Филя? Удовлетворяет ли она твои растущие потребности? Согласуется ли ее сущность с твоим собачьим вкусом? Устраивает ли тебя ее вид, не говоря о содержании? То есть, короче говоря, выдерживает ли она современные требования?

Филька снова устроился на моей ступне. Проблема заинтересовала его.

– Так вот, Филя, должен тебя поставить в известность: когда производство главенствует над продуктом – оно превращается в самоцель. Оно гонит этот продукт, не заботясь о его сущности.

Филька посмотрел на меня вопросительно.

 – Не гляди на него, Филя, не гляди, – сказал Петухов. – Лучше слушай. Продукт должен диктовать производству, каким быть. Он должен постоянно подгонять производство под себя, менять технологию, сырье, время, труд, он должен подчинить себе психологию продуцента! Ты знаешь, что такое продуцент? Не знаешь. Странно... Продуцент – это парень, который делает то, что тебе необходимо. Понимаешь, Филя, если этот парень делает не то, что тебе нужно, а то, что ему хочется, он не продуцент, а сачок.

Петухов посмотрел на собаку с ласковой печалью и потрепал Филькину голову.

– Взять, например, такой продукт, как автомобиль, Филя. У него есть колеса, и он катится. Но для того, чтобы колесо катилось, надо его смазывать. А смазка – это тоже производство. Потому что качение колеса есть не что иное, как продукт!

Петухов бросил на меня строгий и придирчивый взгляд, как на нерасторопного ассистента.

– Как зовут твоего любимого слесаря?

 – Гена, – с завидной поспешностью ответил я.

 – Хм... Гена... Так вот, Филечка, пока мы с тобой кушаем конфеты и занимаемся политэкономией, слесарь Гена самодеятельно организует производство качения колеса. Ему трудно, потому что у него нет ни рабочих площадей, ни материального обеспечения. Он организует его при помощи подспудного тайного перераспределения запчастей, которые твой идеалист-хозяин не может купить в магазине, потому что продуцент их выпускает в минимальном количестве. У Гены нет ничего, кроме энтузиазма взять свой гонорар. Потому что он производит услугу, сервис, ремонт, то есть новый продукт, который учитывается не производством автомобилей, а самим автомобилем, то есть самим основным продуктом.

Пес печально опускает голову, раздумывая над этими словами. Он размышляет.

 – Филька!

Он вздергивает голову.

 – Теперь ты понимаешь, что продукт должен диктовать производству, каким быть, а не наоборот? Он должен вызвать к жизни новые производства и направлять их сущность!

Вообще-то люди делятся на нужных и ненужных. Это не значит, что деление сие абсолютно. Человек, который не нужен вам в данный момент, может быть до зарезу нужен кому-нибудь другому.

Скажем, взять финансового инспектора. Лично мне он ни к чему. Он мне понадобится только тогда, когда я устрою у себя на кухне сталелитейное производство, забыв его зарегистрировать. Тогда он мне понадобится срочно как сотрапезник или как лицо, способное меня оштрафовать. Тут уж я должен решить, в каком качестве он мне понадобится, и поступать в соответствии со своим решением.

Есть люди, с которыми можно вязаться, и люди, с которыми вязаться никак не следует. Это бросилось мне в глаза, едва я начал осваиваться в гараже.

Мой автомобиль стоял у стенки, дожидаясь своей участи и не смея просить о снисхождении. Яма была занята который день, и освободить ее не представляло никакой возможности. На яме стояла машина брандмейстера, и согнать ее не могла никакая сила. Более того, эта машина сама согнала с ямы местный грузовик, который въехал было на профилактику.

Генка сказал мне доверительно, что люди делятся на две категории. На тех, кто штрафует, и на тех, кого штрафуют. Моя принадлежность ко второй категории не оставляла сомнений. Так же точно, как принадлежность брандмейстера к первой.

Он приходил в гараж, поглядывал в углы весьма выразительно, отмечая опытным глазом места возможного возникновения пожара. Сухонький завгар ходил за ним по пятам как будущий погорелец и раскаивался в своей грядущей уголовной небрежности. У погорельца стояли где надо бочки с песком, висели багры-топоры на красных досках и были отмечены надписями «Не курить» все точки скрещения координат.

И чем дольше всматривался в них брандмейстер, тем явственнее клубился дым под его испепеляющим глазом. Брандмейстер молча обходил подворье, молча нагонял страху и молча уходил.

Завгар понимал, что если к завтрашнему вечеру поганую брандмейстерскую «Победу» не сгонят с ямы готовенькую, терпение брандмейстера лопнет и произойдет то, что может произойти с каждым легкомысленным завгаром, который слишком долго чухается.

 – Делайте ему скорее его лайбу, нехай он перекинется до срока, – умолял слесарей завгар,– делайте ему, он уже протокол за пазухой носит!

Слесаря отчаянно вертели ключами, выражая понимание.

 – Он в любую минуту законный штраф наложит,..

 – У него, у падлы, печать в кармане.

 – Ставь ему подшипник, заколись он в доску...

 – Видал бы я его с подшипником...

Они знали, что работа делится на левую и правую. «Победа» была левой, поскольку к гаражу не принадлежала. Но ничего им за эту левую работу не светило. Одна радость, что делали ее в рабочее время, отставив свои грузовики.

Присев на корточки над ямой и нетерпеливо вглядываясь в их лица, я понимал, что ни противопожарный штраф, который способен наложить на ихнюю контору выведенный из терпения брандмейстер, ни даже сам пожар гаража не убавили бы их оптимизма и жизнелюбия. Их жизнелюбие неприятно тушевалось под давлением напрасно потерянного времени, которое не возместится никаким эквивалентом. Они крутили проклятую «Победу» как дополнительную напасть, свалившуюся на их свободолюбивые головы.

Я сидел на корточках, разглядывал свежезаваренный порожек и чувствовал, как мое сердце сливается с их сердцами в едином порыве столкнуть поскорее эту тяжесть с нашего пути.

 – Кто будет красить брандмейстеру? – спросил я нетерпеливо.

 – Красить будет Тимофей,– сказали из ямы, стуча ключами.

 Тимофей – это штатный гаражный маляр. И по тому, как было произнесено его имя, можно было догадаться, что это далеко не Герасимыч...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Карпухин, узнав, что дама, которую он защищал, находится в разводе, пожелал с ней познакомиться поближе или хотя бы посмотреть на нее.

 – Ты мне портишь всю комедию, – упрекал его Крот. – Все должно быть по системе Станиславского. Она тебя не видела, ты сидел в машине. Не клейся к ней. Это сексуальный разбой на большой дороге.

 – Рома! – прижимал руку к горлу Карпухин так, что захватывал и бородку. – Пойми меня правильно. Я свободный художник.

 – Ты эгоист,– возражал Крот, – если спектакль провалится, сам знаешь, что будет. Мы и так слишком далеко зашли. Подожди немножко, познакомишься с ней на суде... И потом, Сережка Сименюк светел и доверчив. Он ничего не знает, кроме формул. Это некрасиво.

 – Но они же в разводе! Какое ему дело? Крот подумал и сказал трагически:

 – Несчастье сблизило их.

Карпухин сделал вид, что отступается, но образ Анютки разогревал его воображение, тем более что он не имел о ней никакого понятия.

Яковлев был не рад, что ввязался в эту историю, он хотел было отступить, но Карпухин вовремя бросил его в жаркие объятия Крота, и Яковлев смекнул, что бывают на свете люди, которые могут пригодиться. Точечные глаза за толстыми очками скрывали тайну, которая могла быть полезна и могла быть вредна.

Иван Ефимович познакомился с Кротом достойно и, поговорив минут пятнадцать обиняками, заявил, что ему нужен армянский туф.

Крот выслушал нужду сию с пониманием и сказал, что туф раздобудет. Яковлев не спрашивал, какая надобность Кроту выручать эту женщину. Он был человек деловой. Надо – значит, надо. Но если бы и спросил, Крот, пожалуй, сказал бы, что выполняет приказание начальства, находящегося в данный момент в заграничной командировке. Он сказал бы, что приказ начальника есть закон для подчиненного. Но не сказал бы Крот никому, что, будучи заместителем Николая Павловича Петухова – молодого перспективного ученого, – Крот обволакивал его паутиной своих услуг, как куколку, качал его в колыбельке, нянчил на руках, смачивал запекшиеся губы влажной марлевой тряпочкой, ибо был врожденным заместителем, который остается истинным хозяином дела при любом начальнике. Если жизнь такова, что начальники приходят и уходят, так надо в ней быть твердым заместителем, чтобы оставаться на месте...

Яковлев должен был сказать, что подошел к Анютке, дал карандашик и назвал свой адрес. За гидравлический подъемник и, может быть, еще кое за что – это было недорого.

И вот он сидел у Крота в кабинете, рассматривая схему происшествия, и видел, что новый его знакомый – ловкач, заслуживающий доверия.

Анютку Крот показал ему мельком, из окна своего кабинета, заставив ее прогуливаться на улице. Важно, чтобы Яковлев узнал ее, а если она сразу и не узнает Яковлева, будет даже лучше: в том состоянии, в каком она получила от него карандашик, ей могло быть не до того...

Но разбойник Карпухин тоже не зевал. Он увидел возле петуховского учреждения яковлевский «козлик», увидел небольшую дамочку, прогуливающуюся под Ромкиными окнами, и сообразил, что надо действовать.

И, вздохнув, приступил к переходу через проезжую часть.

От автора

Мой старый, бывалый автомобиль светился как новенький. Герасимыч ревниво стирал с него пылинки замшевой тряпочкой.

– Это какая же сволочь,– восклицал он высоким голосом,– держалась за ручку? Такими лапами морду свою лапай, а не работу! Ах, уголовники! Ах, арестанты!

Он имел право возмущаться...

Четыре дня Генкины легионеры колотились под автомобилем, вздергивали его на талях, забирались в его потроха, отворачивали гайки и меняли сносившиеся автомобильные печенки. Четыре дня автомобиль висел в гараже, как в травматологической больнице на распорках, в струбцинках и на домкратах.

Все у них было, у этих чертей, – и прокладки, и вкладыши, и пальцы, и наконечники, и колодки. Все у них было в их ящичках за семью замками.

Разрешение Николая Петровича развязало их вымазанные автомобильной гарью трудовые руки, и руки эти залезли в тайники. Гудел токарный станок, снимал стружку с барабанов, ждали своей очереди казенные грузовики на подворье – легионеры отмахивались от них. Сухонький завгар похаживал вокруг, поглядывая весьма неодобрительно, и, не сдержавшись, натянул робу и полез в яму. Все-таки он был слесарем, несмотря на свой чин.

Радио гремело в гараже, не знавшее отдыха никогда. Оно учило слесарей воспитывать детей, бороться за мир, пеленать грудных младенцев, распознавать козни империалистов, понимать музыку, добывать уголь, ухаживать за больным, соблюдать этикет, говорить на иностранных языках, выбирать цветы, не терять бдительности и красиво ухаживать за дамами. Оно окружало их сверхчеловеческой музыкой Бетховена и довольно человечными песнями Сигизмунда Каца. Радио ревело на все ноты, и автомобильные детали, совпадая с колебаниями динамика, отзванивали печальными камертонами.

Стена вокруг динамика была украшена плакатами, призывающими стать донорами, хранить деньги в сберегательной кассе, заниматься гимнастикой для девушек, переходить улицу исключительно на зеленый свет, а также репродукциями картин Рембрандта, Дейнеки и Герасимова. На почетном месте висел небольшой пейзажик маслом, робкий подлинник, изображающий лес, речку, избу и корову. Под пейзажиком значилось карандашом по стене: «Деревня Духово, родина Кузьмича».

Легионеры мягко клацали своим оружием, и маслянистый этот звук будто даже превозмогал мощь динамика.

Они слушали работу налаженного мотора, как работу сердца, – придирчиво и страстно, отведя невидящие глаза и превратившись в слух.

 – Выруби его к стреляной матери, елкин корень! – заорал Борис.

 Выключателя не было. Борис дернул провод кусачками, и в мире наступила первобытная тишина без музыки и поучений. Тишина, как на родине Кузьмича, в деревне Духово.

Сердце мотора билось мягко и ровно. Генка расплылся во всю кирпичную рожу.

 – Лады, – сказал завгар.– Работает.

 – Работает,– сказал Борис лениво,– куда ему деваться... И стал вытирать руки концами.

Они выкатили автомобиль на подворье и завалили его на бок, подложив старые покрышки самосвалов. Наступил черед Кузьмича. Завгар снял робу, принимая нормальный вид. Сказал Борису:

 – Соедини провода...

 – А ну его...

 – Соедини, соедини, – дружелюбно повторял завгар, – веселее будет... Политмассовая работа.

Электрик Костя безропотно полез к динамику, и притихший было мир огласился победным маршем.

 – Веселее будет, будет веселее,– пробормотал Кузьмич, налаживая горелку.

И тогда появился Герасимыч.

Он появился в синем бывалом плаще, крупнолицый, костлявый старик с железными пальцами, протянул руку Кузьмичу и, ни на кого не глядя, стал осматривать лежащий на боку автомобиль. Он рассматривал его, засунув руки в карманы и не говоря ни слова.

Генкины легионеры стояли на почтительном расстоянии, но Герасимыч пуганул их голосом, неожиданно тонким для такой своей жилистой и ширококостной комплекции:

– Вам что – дела нет?!

Легионеры рассмеялись в голос и пошли делать постылые грузовики.

Прошло еще два дня. Кузьмич лазил по днищу с горелкой, худые места оплывали синим металлом.

И наконец легионеры легко, как выздоравливающего больного, поставили автомобиль на ноги.

Герасимыч переоделся, раскрыл чемоданчик и достал технику. Не наждачные бумажки, коими елозь до утомления, сдирая старую краску, не шкурки, коими чисть, высунув язык, а веселую небольшую машинку, культурную машинку собственного изготовления, как малый утюжок, чтоб работа была приятной, как мечтал в свое время Максим Горький. Герасимыч подключил утюжок и пошел отглаживать до металла – быстро и хорошо, без пота, без одышки, с высоким качеством.

 – Техника! – уважительно галдели Генкины легионеры.

 – А кто вам мешает технику завести? – отвечал Герасимыч.

 – Вот на пенсию выйду – заведу,– веселился Генка.

 – Ни хрена ты не заведешь... Нет у тебя к себе уважения...

Он отдраил машину догола, долго и вдумчиво шпаклевал ее, будто писал картину Рембрандта, и наконец стал ладить красильный пистолет. Маляр Тимофей смотрел на его работу, как на фокус.

И вот автомобиль загорелся, как с конвейера.

Кузьмич, чистенький, в вылинявшей спецовочке и в новом картузе, сладко пригорюнясь, стоял перед машиной, сложив руки на животе. Генкины легионеры, вытирая руки ветошью, ходили вокруг, ласково матерясь.

 – Хоть целуйся с ней, елкин корень! – сказал Борис.

 – Теперь первое дело – не тушеваться,– добавил Генка.

И я понял, что надо доставать кошелек. И я достал его и роздал имение свое, которое нажил тем, что заблаговременно заложил душу в одном издательстве. Душа была оценена невысоко, денег не хватило бы и на закуску, несмотря на то, что в таких случаях закуска бывает скромнее даже, чем на дружеском рауте в посольстве, куда лучше всего приходить немедленно после плотного обеда.

Я роздал имение свое под дружное одобрение ближних своих, стараясь думать главным образом о том, что все суета сует и всяческая суета, как говорил царь Соломон Давыдович, а также о том, что деньги – дело наживное, как мог бы сказать другой Соломон Давыдович, заведующий магазином номер двести три. Я раздавал имение свое, шепча бессмертные стихи знаменитого мудреца из Рустави:

То, что спрятал – то пропало.

То, что отдал – то твое...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карпухин подошел к Анютке и, увидав перед собою довольно миленькую голубоглазую особу, снял кепку:

 – Извините... Как вас зовут?

 – Я не знакомлюсь на улице,– нервно перебила Анютка.

 – Хорошо,– отступил Карпухин,– я подожду. Мы познакомимся в кафе.

Анютка засмеялась:

 – В каком еще кафе?

 – Если угодно, в кафе «Лира». Это здесь рядом... Хотите, я вам скажу, зачем вы здесь?

 – Ну зачем?

 – Сейчас вас показывают из окна одному человеку. Вашему свидетелю.

Анютка насторожилась:

 – Какому еще свидетелю? Не знаю, о чем вы говорите...

 – Не бойтесь меня, – сказал Карпухин.

 – А я вас не боюсь. Чего мне вас бояться? Не знаю, о чем вы говорите.

– Вас зовут Анна Ивановна Сименюк?

– А вам зачем?

 – Видите ли, – сказал Карпухин, – вы мне понравились еще тогда, когда я вас впервые увидел во время аварии. Помните? Вы стояли такая растерянная, когда мой товарищ принес вам свою визитную карточку... И этот несчастный старик, которого увезли на «скорой помощи»... Ужасная встреча...

Анютка облизнула губы. Она попала в весьма затруднительное положение. Может быть, этот бородатый нахал подослан следователем. Как быть?

 – Как вас называют друзья? – не унимался Карпухин.– Нюра? Аннет? Анечка?

 – Анюта,– ответила она, оттягивая время.

 – Вы меня боитесь, – просительно сказал он, – а я вас не могу забыть с того момента...

«С какого момента, – подумала Анютка, – никакого момента не было, чего он привязался?»

 – Никакого момента не помню,– сказала она осторожно.

 – Это естественно,– взбодрился Карпухин,– вы были в таком состоянии!.. Моя фамилия Карпухин... Вы, пожалуйста, будьте совершенно спокойны. Я готов под присягой доказывать, что вы не были виноваты. Я все видел!

«Неужели видел? – засомневалась Анютка. – Что же это – сон какой-то?»

 – Пойдемте отсюда, – сказал Карпухин, беря ее под руку, – я думаю, на вас уже посмотрели. Я сам скажу Роману Романовичу, что увел вас...

Анютка попыталась отвести локоть:

 – Какому еще Роману Романовичу?

 – Роману Романовичу Кроту,– ответил Карпухин, не отпуская ее.

 – Вы опасный человек,– сказала Анютка, вспомнив слова, вычитанные в какой-то книге, и охорашиваясь.

 – Не так уж я опасен, – защитился Карпухин, чувствуя, что дело на мази,– с тех пор, как я вас увидел, я потерял покой.

Карпухин понравился Анютке не сразу.

Отведя ее от конторы, в которой Крот беседовал с Яковлевым, Иннокентий Викторович продолжал развивать мысль о чувстве, которое способно вспыхнуть с первого взгляда, имея дальнейшую задачу не погаснуть никогда. Анютка слушала его и приятно дивилась: вот заливает!

 – Весь ужас в том, – говорил Карпухин,– что перед лицом закона мы должны будем сделать вид, что не знали друг друга никогда... Не знаю, как вам, а мне это будет ужасно трудно.

Анютка испугалась.

 – Как так – трудно? Что же вы – расколетесь на самом суде?

 – О нет,– сказал Иннокентий Викторович. – Даже на дыбе я буду утверждать, что вы невиновны. – И, наклонившись к ней, добавил загадочно: – Тем более теперь это в моих интересах.

Он упирал на слово «теперь».

Анютка вспыхнула – до того хорошо он сказал. А вспыхнув, успокоилась.

 – Куда же мы пойдем? – спросила она беспечно.

 – Почему пойдем?! – переспросил Иннокентий Викторович. – Мы поедем! Мы поедем за город, в луга и заберемся в лесные чащи, где сумрак деревьев скроет нашу тайну от нескромных взоров...

 – Чудной вы, – застенчиво вставила Анютка и даже слегка прижала локотком карпухинскую длань.

С этого момента он и начал ей нравиться...

От автора

О наступлении страшного суда я был извещен заранее. В извещении указывалось, что явиться нужно со своей сковородой, имея при себе список грехов в четырех экземплярах.

Я явился к чистилищу и увидел, что оно до отказа набито грешниками. Ангелы-общественники прогуливались в партикулярных кепочках, спрятав до поры крылья под мятыми Пиджачками. Ангелы приняли с утра успокоительного зелья, ибо предстоял горячий день.

Главный судья писал за темным столом судьбу человеческую, и было ясно, что есть время грешить, но нет времени каяться. И еще было ясно, что никакое раскаянье не превысит греха, ибо автомобилист рожден в грехе, в грехе же и погибнет, а раскаянье – это одни разговоры.

Взыскующие очищения гудели наивным гулом, как пчелы, перепутавшие улей. Иные щупали душу – на месте ли – и, если не находили, отправлялись искать ее в окрестные земли.

Нет, не однороден род человеческий, ибо человеки делятся на два табора – на тех, у кого новые автомобили, и на тех, у кого старые. Береги честь смолоду, а машину – снову, сказано в скрижалях завета. И если предстанешь перед выбором, что беречь в первую очередь, прилепись к машине, ибо честь – дело наживное. Машина же невозвратна.

Те, у кого новые, ходили, поцокивая каблучками, суетно мотая ключиками, полные гордыни. Ах, гордыня, лютое наказание неразумных! Не из новых ли машин происходят старые и не был ли старец вью-ношей? Время кормится легкомыслием, и не было дня, чтоб ему не хватило пропитания...

Те же, у кого старые, смотрели на недавнее прошлое свое с завистливым удовлетворением, ибо знали, что все проходит.

Машины вытянулись вдоль тротуара, лоснясь румяным марафетом, густым гримом перезрелых девиц, не оставляющих надежды. Этот грим, наведенный во дворах и подворотнях, в случайных гаражах и редких косметических заведениях, был недолговечен и обманчив. Богиня Показуха, наскоро подведя ресницы, цокотала свои громогласные глупости, витая над колонной.

Грешники переговаривались вполголоса:

 – У тебя мотор дымит?

 – Дымит...

 – Слей масло, чудило...

 – Как же без масла?

 – Слей, чтоб не горело! Пройдешь осмотр – дольешь...

 – А без масла не дымит?

 – С чего же ему дымить!

 – А мотор не поплавится?

 – За пять минут не поплавится. Пока смотреть будут. Я всегда так делаю.

 – А сейчас?

 – Сейчас я мотор перебрал. У меня не дымит.

 – Где ты мотор перебрал?

 – Где перебрал – там перебрал! Слей масло.

Откуда он свалился, оригинал? Не решается сливать масло!

 – Слушай, а можно так, чтобы он не смотрел? Что ему смотреть? Что он, машин не видал?

 – Договорись...

Грешник средних лет с печальной иронией, застывшей навсегда на его бледном обличье, неприкаянно толкался меж кучек народа, выискивая собеседника. Ему нужна была родственная душа, и поэтому он безошибочно выбрал меня.

 – Это смешно,– горько произнес он, отыскав меня среди всего человечества,– это смешно.

 – Да, – учтиво согласился я, – никогда еще мне не случалось так весело смеяться.

Он приблизился ко мне вплотную и заговорил совершенно конфиденциально:

 – Поймите, это нелепо... Ведь на машине езжу я... Следовательно, я буду содержать ее в исправном состоянии... Иначе я разобьюсь... Я сам, лично, поймите меня. Следовательно, забота об исправности есть мое личное дело... Мое, а не чье-нибудь... Почему же мне не доверяют? Кому еще так нужна исправная машина, как не тому, кто на ней ездит?

От него хорошо пахло – тонкой смесью бензина, лаванды и логики. Я проникся к нему уважением.

 Видите ли, есть еще отдельные люди, которые этого не понимают. Они принципиально содержат свои машины в аварийном состоянии. Они любят чинить, разбиваться на них и переворачиваться.

Он испуганно округлил глаза:

 – Вы шутите!

К нам подбирались соратники по греху. Ничто так не привлекает внимания, как конфиденциальный разговор.

 – Что?-испуганно спросил долговязый соратник, вытянув голову с заметными ушами. – Вы тоже слышали?

Мой собеседник встрепенулся: – Что именно?

 – Говорят, будут проверять чехлы. А у меня нет чехлов.

Мой собеседник вздохнул облегченно. Он вздохнул так, как может вздохнуть только человек, имеющий чехлы. Белозубый красавец втерся утюгом:

 – Кто смотрит – общественники или чипы?

 – Все смотрят... Какая разница, – махнул длиннющей рукой отчаявшийся бесчехольный соратник.

Красавец улыбнулся:

 – Разница, мой маленький, в том, что я хочу иметь дело с законом, а не с самодеятельностью.

 – Не все ли равно, кто осудит на страшном суде?..

 – Я хочу, чтобы меня распяли по закону, а не по простоте душевной...

Но ему не везет. Его новенькую машину уже осматривает энтузиаст. Молчаливый, суровый, неразговорчивый энтузиаст-общественник. Он осматривает машину, потом владельца, велит завести мотор, включить фары.

Белозубый красавец садится за руль послушно, вроде не он только что философствовал. Ангелу-общественнику машина нравится, он не отстает. Грешники тяжело вздыхают: если к этой новенькой машине такие придирки, что будет с нами?

Жены терпеливо сидят в автомобилях и нетерпеливо выходят размяться. Мужья, посветлев очами, толкутся стайками возле общественников, рожденных что-нибудь запретить. Налог уплачен, марафет наведен, номера шасси и моторов соответствуют действительности. Что же еще? Но еще есть сердце, трепетное сердце, которое трепещет неведомо отчего...

Я толкаюсь среди людей, люди окружают милиционеров и общественников, как муравьи своих маток. Милиционеры и общественники вершат суд. Я вглядываюсь в их лица – где же мой судия? Кому из них не понравится тормозная система, зажигание, электрооборудование, окраска или что-нибудь еще в моем замечательном автомобиле? Лица непроницаемы. Кто ведает пути судей человеческих? Кто может сказать, когда, как и в какую сторону выстрелит пятилетний пацан, в ручках которого имеется праща царя Давида?

Неисповедимы пути ни чинов, ни общественников. Я сажусь в автомобиль, откидываюсь на спинку сиденья и жду.

Да, да, двух напастей боюсь, а третьей ужасаюсь. Вероятно, главное в этой жизни – не тушеваться.

В открытом окне машины появляется кирпичная светлоокая ухмыляющаяся физиономия моего ангела-хранителя.

 – Гена! Как ты здесь?

 – Давайте документы, – говорит он, прибавляя свою мудрую формулу.

Он берет у меня документы и уходит. Я закуриваю папиросу. Мне некуда идти.

Я смотрю, как суровый общественник мучает белозубого красавца. Стайка удрученных муравьев растет. Я уже не вижу подробностей. Я вижу, как Генка расталкивает толпу. Я вижу, как он идет назад по проходу, который не успел сомкнуться. А вслед за Генкой, отколовшись от массы, ползут нерешительные муравьи, и лица их обретают надежду. Нет, пет, я им уже не соратник. Это уже совсем другие муравьи, из совсем другого муравейника, мне не чета. Нам уже не о чем разговаривать до следующего года. Они останутся тут со своими сковородками и списками грехов ждать страшного суда. А я укачу свободный и счастливый.

 – Парень, – тихо заикается кто-то, обращаясь к Генке.

Генка не слышит. Генкино кирпичное лицо исполнено непроницаемости. Это лицо общественника, строгого и принципиального, как истина.

 – Порядок, – говорит он мне, не обращая ни на кого внимания.– Подписал. Это наш бывший электрик. Сейчас на пенсии.

Я принимаю листочек, на котором написано свежим карандашиком: «Исправна». Теперь я могу позволить себе подумать и о других:

 – Гена! А чего он мучает эту машину? Она же новая!

 – Интересная машина, – объясняет Генка. – Это полярный летчик. У него там новая система электронного зажигания.

 – Когда же он его отпустит?

 – Насмотрится и отпустит! Главное – не тушеваться... Идите ставьте печать, поедем домой...

А как же страшный суд? Как же сковородка? Как же список грехов в четырех экземплярах? Как же трепетное сердце? Мне далее стало обидно. Для очищения совести.

Случай мой, хлопая белыми ресницами, вывел меня за руку из пучины неизбежности.

Пришло и для меня время, когда человек чувствует себя как вольный ветер, которому везет на каждом перекрестке.

 – Дядя, – сказал отрок Федор, – Филька выходит на балкон и плачет! Как маленький, честное слово!

 – Вероятно, он плачет от одиночества, Федор. Но он очень скромный и ничего мне не говорит.

 – Наверно, – согласился Федор.– Наверно, ему скучно. Отдайте его мне.

 – Как – тебе? Разве можно отдавать своего лучшего друга?

 – А вы мне его дайте не навсегда. Мы уезжаем к бабушке и возьмем его с собой... В деревню!

 – Ты хочешь, чтобы я одолжил тебе своего лучшего друга?

 Возможность отдавать своих друзей взаймы чем-то понравилась мне. Тем более Павел Петухов совращал меня прокатиться проведать Катерину, которая на этот раз обреталась сравнительно недалеко. Филька стеснял бы нас в дороге.

 – А что скажут родители, Федор?

 – А что они скажут? Я им закончил без переэкзаменовки, перешел, и все... Вы не бойтесь, мама любит животных – она и с чижом разговаривает... Мы возьмем чижа и там выпустим. А Фильку привезем. Не бойтесь!

Нет, отрока Федора мне, конечно, послала судьба. Я не думаю, чтобы он появился по своей воле. Скорее всего его снарядили родители, которые могли меня помнить.

Во всяком случае, отца его я знал. Когда-то я помог ему написать небольшую брошюру о его опыте, опыте токаря-передовика. По тому времени он выполнил свой личный план на несколько лет вперед.

Он был славный молчаливый парень, крупный, несуетливый, и славу, которая на него навалилась, воспринимал как некую дополнительную работу, вроде сверхурочной. В то время он только что женился и был счастлив по всем пунктам. Мы сочинили прекрасную брошюру, где были цифры, пейзажи и лирические отступления. Там были неоспоримые выводы: если каждый перевыполнит свой личный план, всем нам будет очень хорошо...

Сфинкс говорит, что история интересна главным образом тем, что у нее, как в длинной пьесе, в конце концов сходятся концы с концами. Если взять небольшой отрезок длиною лет в триста, можно в этом убедиться. Сначала идет начало действия, потом занимательная неразбериха, чтобы держать зрителя в напряжении, потом развязка, где наконец справедливость торжествует. На более коротких отрезках получается то же самое.