Текст книги "Я и мой автомобиль"

Автор книги: Леонид Лиходеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Можно еще быть беззаботным и проявлять повышенное волнение, твердо понимая, что все это пустяки, здоровья непочатый край и можно ехать дальше, ни о чем существенном не заботясь.

В одной книге написано: «Молодой человек – это не старый человек». Сколько живу на свете, не устаю удивляться безошибочности этого суждения.

Старый автомобиль – это не новый автомобиль. Когда он стареет, он стареет сразу по всем швам. Уже в поисках стука вкладышей можно натолкнуться на развалившийся подшипник или задранный поршень, уже следуя точной диагностике и устраняя шум в заднем мосте, можно совершенно свободно обнаружить прорехи в системе питания или неполадки в коробке передач.

Так, устраняя гастрит, мы натыкаемся на язву двенадцатиперстной кишки, обнаруживая по дороге холецистит и замечая признаки диабета. И уже не до полировочной воды, не до бородавки и не до пустячной головной боли. Черт с ним, с ниппелем, не в нем счастье. Надо лезть в глубь организма, где уже поцокивают сносившиеся клапаны, гремят редукторы, барахлит печенка и органы внутренней секреции производят свою подспудную борьбу за безопасность организма, обезопасить который уже весьма и весьма трудно.

А жить между тем надо. Это может подтвердить любой житель, не связанный никакими предрассудками. Жить надо. Это может подтвердить любой парень, который в воскресенье в первой половине дня выходит на автомобильный базар, держа в руках свой разнокалиберный, безалаберный, нетаврёный, не записанный в прейскуранты, но зато абсолютно гарантированный товар.

Любой парень в возрасте от семнадцати до семидесяти лет, при шедший со своим товаром на этот базар, становится неоформленным действительным членом подспудной секты жрецов Автомобильного Долголетия.

В эти часы милиционеры уходят пить квас, а торговые надзиратели опускают очи долу. Великий бог торговли Меркурий с металлическими закрылками на щиколотках осеняет своим присутствием драгоценное старье, вываливаемое на асфальт, на прилавки, на ящики и на рундучки.

Робкие торговки раннею зеленью в эти часы подвержены особому пристрастию базарных надзирателей, которые поднимают свои веки, для того чтобы смотреть только на них, на робких торговок.

Мир разделен на два взаимоисключаемых клана. Явный и ясный клан, уплативший базарный налог за свои натуральные плоды природы, и мутный подспудный клан, чей товар не мерен, не оценен и не ясен, как не ясны пути его движения от производителя к потребителю.

Ах, как по-разному разговаривают в этих кланах! Разве можно сравнить холодную чопорность суетных зеленых рядов с братским простодушием клана жрецов Автомобильного Долголетия!

 – Дама, дама, почем редиска?

 – Дама, по двадцать копеек...

 – Дама, это неинтеллигентно, всюду по восемнадцать...

 – Дама, нигде еще редиски нет, смотрите, какая редиска...

Нет, не здесь гуляет истина. Гражданин Меркурий звякает своими закрылками возле заколоченных лавок, в которых редиска еще не созрела. Возле лавок расположились жрецы...

 – Шеф, амортизаторы надо?

 – Новые?

 – С пломбой.

 – Почем?

 – Сам знаешь – в магазине двенадцать монет. За червонец отдам.

 – Восемь рублей...

 – Хрен с тобой, бери.

Можно брать не глядя. Амортизаторы новые, с завода, на котором, видимо, служит продавец. Дальше начинается жестокая фирменная честность.

 – Втулочки на коробку найдутся?

 – Поищи.

Надо наклониться над чемоданчиком, набитым копеечной рухлядью: головками, вентилями, манжетами, штуцерами – черт знает чем, новым, не новым, сверкающим, засаленным. Обладатель этих ценностей беседует с соседом:

 – Але! Тебе тяги нужны или не тебе?

 – Какие?

 – Победовские.

 – Не мне.

 – А чего тебе надо?

 – Москвичовские.

 – Были с утра.

 – Новые?

Вопрос очень важный. Интересно знать, какие были тяги, проданные утром.

 – Одна новая, другая десять тысяч прошла.

 – Ага.

А втулочек нет. Маленькие такие резиновые втулочки с медной прокладочной, без которых коробка скрежещет.

 – Земляк! Резинок никаких нет?

 – Резинки в аптеке! Хо-хо! Чего надо?

 – Втулки нужны. Для коробки.

 – Где ты ходил? Сейчас продал пару с кронштейнами!

 – Новые?

 – А то какие?!

 Слава богу, хоть новые.

«Земляк» – это так, как обращение. А вот действительно земляк. В синеньком пиджачке, староватый уже парень, на пиджачке под карманом колодки: «За отвагу», «За оборону Кавказа».

 – Где служил на Кавказе?

 – Тамань, браток. А ты оттеля? Я называю часть.

 – Соседи.

Я присаживаюсь на корточки возле товара. Надо что-то купить. Товар не новый. Шланг маслопровода купить у него, что ли?

 – Со «студебеккера»?

 – С «форда»! Не видишь – москвичовский.

Я вижу, что москвичовский, да больно старый. А купить надо. Почему-то он мне приятен, этот староватый парень с орденскими колодками, среди которых есть и такая, как у меня. Колодки засаленные, пиджачок тоже. Жалко мне его, что ли? Интересно, болит у него печенка по ночам?

Он стоит над своим бедовым товаром, а рядом на ящике сидит обширная пригородная баба лет сорока пяти, белая и пухлая. Судя по тому, что деньги принимает она, она, наверно, жена моего земляка. Я беру шланг, даю бабе рубль и стараюсь настроить себя на сентиментальный лад. Не получается.

 – Шеф, крестовина нужна?

 – Покажите...

Молодой парень с плакатным лицом токаря-передовика показывает новенькую крестовину в промасленной бумаге.

 – Возьмите пару, – просит он,– надоело стоять.

Я знаю, что не переплачу. Парень отдает мне пару крестовин и говорит, принимая деньги:

 – Не сомневайтесь.

Я не сомневаюсь ни в чем. Чистенький пробковый ободок свидетельствует о торговой честности этого славного парня.

«Стихийное перераспределение продукта», как говорит Пашка Петухов.

Я ухожу с базара, в общем, не купив того, что хотел, но купив то, что пригодится.

Мне бы хотелось, чтобы люди покупали на толкучке запчасти, дабы подновить сносившиеся детали своего организма. Красивые парни наловчатся выносить их через проходные будки и без всякой асептики, анестезии и прочего вздора будут продавать с рук сердца и печени и отмеривать столярными метрами кровеносные сосуды. И можно будет не сомневаться в том, что отмеривать они будут честно, потому что и тогда над ними будет витать подвыпивший гражданин Меркурий, как витает он сейчас возле заколоченных лавок, звеня своими закрылками.

Дожить бы...

Я возвращаюсь домой, открываю дверь и вижу Фильку, который встречает меня, держа в зубах свой ошейник и поводок. Он протягивает мне свои доспехи и с достоинством ждет, пока я застегну пряжку на его шее. Он явно гордится тем уровнем мышления, которого достиг. Ему надобно до ветру, гулять...

Филька, Филька, кем ты был, когда тебя еще не было? Кем ты был в своей прошлой жизни? Ты ведь веришь в переселение душ?

Может быть, ты был благообразным добрым чиновником, педантичным и чистым, не бравшим взятки за исполнение закона. Ты ведь знаешь, Филя, что взятка за исполнение закона носит феодальный характер. Это отсталая форма взятки, возникшая в те времена, когда человек брал человека не за руку, а за судьбу. Но ты ведь был хорошим чиновником, ты ведь не злоупотреблял тем, что от тебя зависит чья-нибудь судьба? Но тогда с чего ты кормился, Филя?

Нет, скорее всего ты был аристократом. Ты ходил по утрам в халате, в лиловой стеганой пижаме, как Пашка Петухов. Ты ходил среди предметов искусства, наполненный своей родовитостью. Ты пил по утрам кофе из настоящей японской посуды и, просматривая газеты, знал, что в них нечего читать. Ты ограничивал круг своих друзей и дрался на дуэлях. Но, Филя, эта привычка тоже носит на себе феодальный характер и возникла тогда, когда кастовость понизилась естественным состоянием. Впрочем, если бы ты не ограничивал свой круг и не дрался бы на дуэлях, как же ты защищал бы свою честь?

Думаю, что ты был купцом-негоциантом. Ты носил жабо, розоватые брабантские кружева, и за поясом твоим торчали пистолеты с инкрустацией. Это были дорогие пистолеты, они прекрасно били, ими можно было с палубы вдавить муху, севшую на клотик. Стрелял ли ты из них? Ты же знаешь, что и привычка стрелять по каждому пустяку тоже носит на себе феодальный характер. Она возникла в эпоху, когда человек был человеку волком. Но если ты не пользовался своими инкрустированными пистолетами – как же ты защищал свою собственность?

Нет, Филя, должно быть, ты не был ни купцом, ни аристократом, ни чиновником. А был ты скорее всего проповедник. Я думаю, что это было так, потому что глаза твои загораются синим фанатическим пламенем, когда ты видишь кошку. Но ты ведь не выдумывал врагов своей пастве? Ты ведь учил ее тому, что все люди – братья, ты ведь дружил, как Франциск Ассизский, с волчицей и мирно беседовал с братом-огнем, горевшим на рукаве твоей единственной старой хламиды. Правда, Филя?

Нет, Филя, не был ты проповедником. Ты не ожесточал сердца, не был ты ни угрюмым начетчиком, ни велеречивым бездельником, а был ты мастером. Ты помогал гармонии и красоте, ибо гармония и красота нуждаются в помощи.

Идем, Филя, гулять. Этого требует твое естество, и самый великий грех на земле – это насилие над природой.

Мы гуляли с Филькой мирно, никого не задирая и ни перед кем не выпячиваясь. Мы нюхали влажную землю и фыркали от удовольствия, что она пахнет наступающим летом. Мы подошли к автомобилю, посмотрели на спущенные колеса и остановились в печали.

 – Хреновина, – сказал выросший неподалеку Миша Архангел.– Помыть?

 – Это ему не поможет. Сначала его надо отремонтировать.

 Миша кивнул и улетел, а я заметил, что на автомобиле отсутствует правый задний фонарь. Это было естественно: началась пора ремонтов и кому-то понадобилась лампочка больше, чем мне. Эта суровая логика жизни еще раз напоминает нам, что все сущее – разумно.

Гегель говорил, что если на одном автомобиле есть подфарники, а на другом нет, то поставить их надо на тот, который ездит. Аристотель считал материю пассивной. Он правильно указывал, что сама она с места не сдвинется, и если на моем автомобиле нет того, что пока еще есть на твоем, то, сам понимаешь, чикаться я с тобою не буду. Я думаю, что фонарь у меня сперли философски грамотно.

Филька рванул поводок неожиданно и вылетел из моей руки как пуля. Он залаял диким неслыханным лаем и зарычал звериным рыком. На дорожке прогуливалась крупная, по пояс, черно-зеленая овчарка.

Она была больше Фильки, как живая лошадь может быть больше игрушечного зайца.

 – Назад!-закричал я.

Но было поздно. Филька уже висел на мощном овчаркином плече, вызывая ужас в глазах собаки и ее хозяина. Они опешили. Огромный пес стеснительно встряхнулся, Филька упал, но снова вскочил, и если бы я не успел подхватить поводок – он съел бы овчарку. Овчарка смотрела изумленно, подняв переднюю лапу, как балерина, которую выгоняют за прогул. На ошейнике ее позванивали заслуженные медали. Хозяин был смущен.

 – Что это он у вас? – спросил он холодно. Он спросил с чопорным превосходством, как владелец большой собаки владельца маленькой. Он даже не счел Филькин выпад за хулиганский поступок и не потребовал ни сатисфакции, ни медицинской экспертизы. Филька дрожал от негодования. Его слабые задние лапы бессильно скребли асфальт. Овчарка конфузливо, бочком выбиралась из ситуации.

 – Извините,– попросил я,– это страшный зверь. Мы с ним охотились недавно в Африке на гиппопотамов. Он загрыз восемь штук.

 – Вы шутите, – сказал овчаркин хозяин, и я, чувствуя, что он не совсем верит, поспешил снизить число несчастных гиппопотамов до трех с половиной. Теперь он, кажется, поверил.

Мы поговорили о погоде, и медалированный хозяин посоветовал мне кормить Фильку особыми пилюлями, исправляющими характер.

 – Да он у вас ковыляет? – пропел хозяин красивым голосом.

 – Увы.

 – Усыпить, – пропел хозяин, – усыпи-и-ить... И на пилюли не надо тратиться!

И они прошли, гордые своей величиной, значимостью, здоровьем и заслуженными наградами.

Кем же ты был в своей прежней жизни, Филька, если ты так смело кидаешься на черно-зеленых среднеевропейских овчарок, отмеченных медалями за беспорочную службу?

– Дядя! – неожиданно заорал отрок Федор. – Дайте погулять с собакой!

Просьба его была, конечно, чрезмерной. Но вспомнив все добро, которое он мне сделал, я уложил все это добро на одну чашу весов, Фильку вместе с поводком на другую и увидел, что чаши уравновесились.

 – Ты почему не в школе? – спросил я строго.

Отрок Федор повернул ко мне честную веснушчатую физиономию

 – Я бюллетеню! Видите, молотком по руке стукнул!

 И гордо предъявил руку, обмотанную бинтом.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Перекрестный допрос хитрована Крота и этой правдолюбивой курицы, по крайней мере, открыл следователю тактику новых свидетелей. Тактика была неглупой – он оценил это сразу. Крот подтверждал любое показание Брюховецкой, чем подчеркивал свое якобы присутствие на месте происшествия. Поддакивая, он расположил к себе эту глупую бабу, которая к тому же была до смерти напугана его аппаратом.

Крот не отрицал ничего. Он только добавлял подробности.

Следователь с досадою слушал и думал об обвиняемой, которая казалась такой тихоней, а на самом деле передала Кроту все подробности прежних допросов... Следователь понимал, что во главе этого кодла, подсунутого в последний момент, стоял безусловно Крот с его непойманными глазками и фигурой, сделанной из крутой резины.

Крот добавлял подробности. И главной подробностью вырисовывалась черная «Волга», проскочившая слева и закрывшая обзор. Эту высосанную из пальца «Волгу» тащил и Карпухин. Обвиняемая ни на какую «Волгу» не показывала. Она сказала то, что говорят в таких случаях все водители: не видела пешехода. А эти как бы взялись объяснить причину такой интересной слепоты.

Брюховецкая, уходя с допроса, спросила Крота с запоздалым кокетством:

 – Вы кандидат наук?

 – Почему же кандидат? – ответил Крот.– Я доктор.

 – О! А такие молодые!

Она его боялась и теряла для следователя интерес как стойкий, убежденный свидетель.

Значит, «Волга». Опровергнуть эту «Волгу» было так же трудно, как доказать. Но у этого Крота было преимущество. Он пришел и сказал: была «Волга». Он был активным. А отрицание «Волги» было пассивным. Ее не было в действительности, и поэтому никому не приходило на ум ее отрицать.

Так рассуждал следователь, все больше убеждаясь, что перед ним жулики. Но чем больше он убеждался в этом, тем больше понимал, что из паутины их показаний все труднее выбраться. Неужели еще год-другой снимут этой лахудре? Кто она им, что они за нее так уцепились?

И следователь навел справки и обнаружил вообще черт знает что! Он обнаружил, что гражданка Сименюк А.И. находится в разводе со своим мужем, проживая с ним в одном месте вот уже три месяца. За это время гражданка Сименюк вступила в жилищный кооператив «Микрофон», внеся вступительный пай на двухкомнатную квартиру. Для этого нужны деньги. Откуда телефонистка взяла столько денег, чтобы заплатить пай? Муж дал? Для чего? Отступного дал? Весьма возможно – у них двое детей. Тем более на развод подавала она. Значит, виноват в разрушенном браке он? По какой причине? Измена? Другая семья? Дети находятся у свекрови. И свекровь принимает невестку, а с сыном своим находится в натянутых отношениях... Черт знает что. И потом, какое отношение это все имеет к делу о наезде? Никакого. Следователь вздыхал от обиды, чувствуя тяжелую скуку заниматься этим делом, которое выскальзывает из рук.

А пока накапливались эти сведения, не имевшие отношения к делу, следователь вызвал третьего свидетеля, а именно Яковлева И. Е.

От автора

Утром заявился пропащий Генка. Я удивился и обрадовался:

 – Геннадий Степаныч! Где же ты пропадал?! Он взмахнул белыми ресницами:

 – Главное – не тушеваться!

 – Подожди, подожди!! А как же твой братан? Как же твой замечательный председатель с его удивительным свинарником?

 – Не дают...

 – Как? Окончательно не дают?

 – Почему окончательно? Ничего окончательного в жизни не бывает... А вы все тушуетесь? Собаку завели... Эх ты, собака! Породистый...

Он присел на корточки и потрепал умную Филькину голову. Филька в свою очередь обнюхал его довольно внимательно и одобрил. Геннадий Степанович поднялся:

 – Машину мало-помалу раскурочивают... Пора делать ремонт...

Генка, конечно, устроит запчасти. Это видно по его слегка осунувшемуся лицу. Он найдет того перипатетика, который достанет все что нужно.

Но где мы это будем делать? Кто нас пустит на яму в похоронном гараже?

Генка объясняет:

 – У нас новый завгар. Старого выгнали за левые дела. Новый не решается пока. Ему приказание нужно. Позвоните начальству.

И снова треплет Фильку. Пес ложится, тарабанит хвостом по полу, принимая дружбу.

 – Николай Петрович, – говорю я в телефон. – Извините, что я вас беспокою...

Нельзя. Он против. Он не может допустить, чтобы частные лица. Не может. Тем более известны отдельные случаи, когда вследствие попустительства заведующего гаражом рабочие заводили частные автомашины при помощи похоронного транспорта.

 – Неужели заводили?

 – Представьте себе такое кощунство!

Да. С бюро похоронных процессий у меня нелады. Придется ждать официального случая. Ибо Николай Петрович начеку.

 – Зря звонили, – говорит Генка. – Отрезали себе дорогу. Мы бы и без него все сделали. Надо было вам с завгаром туда-сюда...

 – Но ты же мне сам велел звонить, Гена!

 – Велел-велел... Что у вас – своей головы нет? Не надо было звонить.

 – Да, Гена, теперь я вижу, что наделал делов этим звонком. Теперь ворота вашего гаража будут закрыты для подобных случаев. Николай Петрович не позволит.

Генка перебивает меня удивленно:

 – Почему закрыты? Это же он только вам не велел. А про других же он не говорил? Другие же ему не звонили!.. Это вы только себе делов наделали...

Филька вскакивает и делает несколько заячьих прыжков. Геннадий Степанович замечает его недостаток:

 – Как же он будет у вас жениться при таких ногах? Эх ты, калека...

 Я не отвечаю. Мне сейчас не до Филькиной женитьбы. Я думаю о том, что слишком высоко забрался своим телефонным звонком.

 – За углом, в Малом Страстотерпцевом есть гараж, – размышляет Генка. – Мы там с Борисом по совместительству.

 – Так что же, Гена, звонить новому Николаю Петровичу? А может, не звонить?

Генка отвечает косвенно:

 – Там у них жестянщик есть. Кузьмич. Первый мастер. Торопиться не любит, сделать любит.

Генка говорит уважительно. Он поджимает губы, прикрывает глаза и, покачивая головой, подтверждает, что Кузьмич действительно первый мастер.

 – Так как, Гена, звонить или не звонить?

 Он ухмыляется нерешительно:

– Дело ваше... Вам же автомобиль делать, вы и думайте. Я вздохнул:

 – Если я ему позвоню, а он откажет? Собственно, вы от этого не пострадаете, поскольку он откажет только мне. Часть меньше целого. Я – меньше стада автомобилистов. Стадо не пострадает от выбраковки одной овцы. Или барана. Но зато если он разрешит – я буду ходить, расправив плечи... Гена, скажи мне как философ философу: стоит риска желание ходить расправив плечи или не стоит?

Генка застенчиво улыбается:

 – Тоже скажете... Звоните, может, повезет. Там завгар новый, еще пока непонятный...

Совершенно верно – главное, не тушеваться. Есть еще и другие Николаи Петровичи на земле. А пока они есть, мы не пропадем!.. В этом я убедился на следующий день.

Утром возле автомобиля возился парень, которого я где-то видел. Лицо его и повадка были мне знакомы. Он накачивал баллоны – резко и мощно, со всего маху. Вероятно, это и был Борис, служивший по совместительству в том благородном оазисе, где моему автомобилю предстояло ожить.

 – Кто это вам мигалку удружил? – спросил он, не отрываясь от насоса.– Рвут, паразиты, с мясом, воровать культурно не научились! Елкин корень!

Ну, конечно! Я сразу узнал его. Это же тот самый прохожий-энтузиаст, который помогал продавщице бить посуду!

 – Глядите! – сказал он, распрямляясь.– Будто отвертки нету! Шакалы!

Действительно, задний фонарь сперли технически малограмотно. Это могло хоть кого удручить.

 – Не тушуйся, Борис, – сказал Генка, – теперь одно к одному.

 – Я не тушуюсь,– ответил Борис,– но кто ж так фонари снимает? Рядом возник Миша Архангел и тоже встрял в разговор:

 – Помыть не надо?

Борис глянул на него жестко:

 – Я тебя сейчас помою! Ключом по кумполу, алкаш!

Мы выкатились на нашу улицу, и улица остановилась, понимая всю важность нашей миссии. Улица ждала не шевелясь, пока мы по ней проедем. Мы доехали до пивной палатки, свернули в переулок, потом в другой, потом еще в один и уперлись в тупичок, оканчивающийся большими зелеными воротами с проходной будкой. Над воротами во всю их длину пламенела вывеска с накладными буквами, выкрашенными алой люминесцентной краской: «Спасибо за честный труд!»

Это и был гараж.

Борис выскочил, хлопнул дверцей и вошел в проходную.

Ворота медленно поплыли на смазанных петлях, проломившись посередине. Они отступали перед нами гостеприимно, законно, не таясь.

Николай Петрович разрешил.

Мы въехали во двор, и мой автомобиль остановился среди могучих грузовиков, как облезлая овечка среди стада носорогов. Носороги не пошевелились.

Вышел завгар – небольшой сухонький дядечка в кепке с пуговкой. На лице его, морщинистом и остроносом, не отражался ни один порок. Я вылез приветствовать его, как вассал приветствует суверена.

 – М-да, – сказал суверен, оглядев овечку. И, еще раз оглядев, добавил: – Делов – будь здоров... К стенке ее...

И показав, к какой стенке, ушел в свою конторку...

Я был представлен Кузьмичу.

Он вышел из мастерской, держа в руках автогенную горелку. Немолодое, одутловатое, добродушное лицо Кузьмича туманилось легким налетом застенчивости. Беретик покрывал его большую голову, как крышечка. Он переложил горелку в левую руку, вытер правую о чистенький, стиранный-перестиранный комбинезон и протянул ее мне, почтительно наклонившись в такт рукопожатию. Движения его были мягки, медлительны и приятны.

Он молча положил горелку на ящик с песком и стал исследовать автомобиль. Генкины легионеры ему мешали, и он без слов отстранил их круглым плечом, не глядя на них и не интересуясь их чувствами.

Кузьмич был немногословен. Он предпочитал молчать. Произносил слова он чрезвычайно редко, но скороговоркой, как бы торопясь от них избавиться. Я ходил за Кузьмичом как опытный проситель, отличающийся робостью и послушанием, а потому получающий кое-какие блага на этом свете.

 – Порожки надо, надо порожки, – проговорил Кузьмич и стал пробовать двери.

Видимо, двери его устраивали, о них он не сказал ничего. И когда я уже собрался начать переговоры, Кузьмич проговорил:

 – Надо варить дно, варить дно надо...

 – Кузьмич, – сказал я,– сделайте, пожалуйста, все что нужно.

Он не ответил. Он отстегнул английскую булавку на кармане комбинезона и вытащил аккуратный листок наждачной бумаги. Булавку он застегнул снова, а наждаком стал протирать места кузова, вызывающие его подозрение. Я не смел задавать ему вопросов. Я даже отступил к ящику с песком и присел на него, наблюдая за действиями Кузьмича.

Подошел Генка, светясь улыбкой:

 – От имени рабочего класса! На бутылку, чтоб поехало. Аванс. Неожиданно Кузьмич проговорил:

 – Трещите, как сороки, как сороки, трещите...

 – Кузьмич, надо выпить! – нахально веселился Генка.

 – Работать надо, а не пить, не пить, а работать. Генка смутился.

– Геннадий Степаныч,– сказал я.– Кузьмич прав.

– Рабочий класс, рабочий класс, – пробурчал Кузьмич. – Трепачи, дерьмо...

Генка толкнул меня локтем в бок и сказал не то с уважением, не то с насмешкой:

 – Мастер...

 И ушел.

Кузьмич снова расстегнул булавку, вытащил из кармана мелок и стал рисовать на кузове.

 – Красить им не давайте, не давайте им красить... Герасимыч покрасит, Герасимыч. По-быстрому дешево стоит, да не быстро ходит. Сам с ним поговорю, сам...

Герасимыч, видимо, был профессором-консультантом в этой поликлинике. Видимо, попасть к нему на прием было нелегко. Мне сказали, что он красил машину самому Николаю Петровичу, и я был тронут словами Кузьмича и почувствовал признательность больного, который наконец достиг радостной перспективы быть зарезанным не простым ординатором, а редкой знаменитостью.

 – Хороший мастер? – бестактно спросил я Кузьмича, стараясь скрыть ликование.

И тут Кузьмич преобразился. Он выпрямился, в первый раз улыбнулся и без скороговорки, а певучим бабьим голосом ответил:

 – Ну что-о-о вы! Каретник!

И слово «каретник», оставшееся от далеких доавтомобильных времен, от времен деревянных спиц и проселочных дорог, от времен мастеровой горделивости и приятных окошек с бальзамином и занавесочками, – это слово вдруг повеяло на меня таким тончайшим цеховым ароматом, что на душе моей стало спокойно и естественно, как после причастия.

 – Ка-а-аретник! – снова пропел Кузьмич, и я почувствовал, что и Герасимыч, видимо, называет Кузьмича не жестянщиком, как Генка, а именно каретником, когда сватает кому-нибудь его работу...

Потому что жестянщик и маляр – это совсем не то же самое, что каретник и каретник.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Карпухин осваивал профессию, которая называется пока еще неудобным словом «дизайнер». То есть он был специалистом по внешнему виду внутреннего содержания. Он со своей бригадой делал Яковлеву чайную по договору и сделал толково, с той долей модернизма, которая допускается уже повсеместно, вызывая, с одной стороны, некоторое смущение, а с другой – полное спокойствие за моральный облик. Он сделал чайную хорошо, с коваными рисунками церквушек, тракторов и оленей, с некрашеным деревом где надо, а где надо – с обнаженным кирпичом.

Работая, Карпухин присматривался к Яковлеву и отмечал про себя, что председатель – заказчик правильный, дизайнерство любит и хотел бы приручить карпухинскую бригаду, ибо имел планы немалые.

Когда же председатель угостил Иннокентия Викторовича и заговорил о Спасе на юру, Карпухин увидел сразу новую интересную работу, однако сообразил тут же, что никакой монастырь Яковлеву не отдадут.

Но план монастыря ему сделал. Впрочем, не безвозмездно, а за некую щекотливую услугу.

Услуга сия заключалась в том, что Иван Ефимович Яковлев должен будет показать, что такого-то числа на таком-то перекрестке он, Яковлев, видел, как на красный свет пролетела черная «Волга», после чего был совершен наезд на пешехода. Больше ничего Яковлев говорить не должен был.

 – «Волга» действительно пролетала,– сказал Карпухин.– Тут не сомневайтесь.

 – Как же я покажу, если не был там? – насторожился Яковлев.

 – Почему же не были? – спросил Карпухин.– Вы же в город ездили именно в тот день...

Карпухин придумал это действие не сам.

Сергей Васильевич Сименюк доложил об Анюткином несчастье начальнику своему Николаю Павловичу Петухову. Николай Павлович собирался за границу и особенно в дело не вник, жалея своего сотрудника, но не зная, чем помочь. Он, как начальник, хотел было смягчить обстоятельства характеристикой, но тут и маленькому ребенку было ясно, что характеристика, выданная мужу, никак не поможет жене, сбившей пешехода. Тем более жене, находившейся в момент наезда в разводе. Поэтому Николай Павлович сказал:

 – Скажи Кроту. Пусть что-нибудь придумает.

 И уехал.

Роман Романович Крот, как заместитель, подумал и потребовал привести Анютку. Он считал поручения начальства святыми, и еще не было случая, чтобы не выполнял их в лучшем виде. А наиболее щекотливые не перепоручал никому.

Так что следователь был совершенно прав в том, что во главе всей этой новой петрушки стоял не кто иной, как Крот.

Крот никогда ничего не делал, не подготовив рабочего места. Это был аккуратист на редкость. Он пытал Анютку целую неделю, записывал ее впечатления от следователя и свидетелей, и в башке его стала вырисовываться кое-какая картина. Он ездил на место происшествия, думал, рисовал, вычислял и наконец придумал.

 – Кеша, – сказал он своему приятелю Карпухину, – есть возможность сыграть роль в одном смешном спектакле. Провести правосудие в сторону смягчения наказания.

 – Мне некогда, – сказал Карпухин.

 – Это не разговор, – возразил Крот. – Это будет железный розыгрыш. Ты будешь плакать от смеха.

Карпухин был человеком, чьи глаза имели способность загораться блеском. Когда он сдавал экзамен за Крота, этот блеск принес Ромке искомую пятерку. И Крот знал, что Кешка поартачится, но от соблазна не уйдет.

А когда Крот привез Карпухина на место происшествия, Кешка и вовсе загорелся:

 – Верняк! А что за баба?

 – Это жена нашего парня.

 – А, – сказал Карпухин вяло,– ладно... Но показать ты мне ее должен.

 – Только без разбоя, – предупредил Крот. – И теперь вот еще что... По моей мысли, тут должен быть еще один свидетель. Хорошо бы представитель рабочего класса или, еще лучше, трудового крестьянства.

 – Лучше крестьянства, – сказал Кешка.

Такой разговор был между этими друзьями на месте происшествия.

Яковлев же от странного предложения Карпухина отказался. Карпухин сказал:

 – Можно подумать, вы не сидели понапрасну... А теперь нужно выручить молодую мать двух слабых детишек... Можно подумать – у вас нет детей.

 – Я с женой посоветуюсь, – сказал Яковлев.

 – Иван Ефимыч, – возразил Карпухин,– я вам скажу прямо: вы хороший человек. Если вы в ваших стеснительных условиях пытаетесь выколачивать прибыль из земельной ренты и находите работу таким никчемным людям, как я, вы действительно хороший человек. Вам повезло – вы были в городе в день происшествия. Что вам еще нужно? Меня в тот день и близко не было, я у вас тут сидел. И то я иду на это. Меня мучает гражданский долг...

 – Я с адвокатом посоветуюсь, – сказал Яковлев, – у меня есть знакомый адвокат.

 – Еще чего, – возразил Карпухин. – Вы еще с прокурором посоветуйтесь. А то и с самим следователем.

Яковлев засмеялся:

 – Они посоветуют...

Карпухин сказал:

 – Давайте лучше думать не о пустяках, а о деле. Монастырь вам могут дать, а могут не дать. Если не дадут – ничего не попишешь. Но если дадут-я к вашим услугам не по долгу, а по душе...

Яковлев не возражал. Как же все-таки живут люди на земле – по выгоде или по жалости? И чувствовал Яковлев, что в жалости, которую вызывал в нем Карпухин, имеется также примесь выгоды...

От автора

Павел пришел мрачный, и я понял, что Катерина удалилась искать что-нибудь еще. Может быть, сейчас она билась в сетке меридианов и параллелей, как большая рыба. Может быть, она высматривала тайны земли по одной ей знакомым приметам.

 – Слушай,– сказал Петухов, – я понял, почему автомобиль сломал тебе руку. Он сломал ее из мстительного чувства.

 – Не может быть, Павлик, – возразил я. – Мой прекрасный автомобиль не знает чувства мести. Он очень благороден.

 – Я говорю серьезно. Он тебе отомстил. Вернее, не тебе, а твоей руке, которая больше восторгалась, чем думала. Вещи начинают мстить за себя. Они мстят за свою дикую судьбу... За то, что их моют дожди, засыпает их пыль и ветер над ними колышет ковыль... Хорошие стишки и, главное, правильные, если речь идет о производстве и продукте.