Текст книги "Я и мой автомобиль"

Автор книги: Леонид Лиходеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

 – Собственникам не давать! – крикнул парень из окна своей машины.

Девушка-заправщица с сумкой на боку не слушала его, занимаясь своим делом.

 – Бензину мало, – повторил парень,– в первую очередь государственным машинам.

И хлопнув дверцей, стал впихивать свой «пикапчик» впереди знакомой мне «Волги» с каким-то особенным электронным зажиганием. Я узнал полярного летчика.

 – Назад! – сказал полярный летчик.

 – Собственникам не давать! – снова крикнул парень.– Бензину мало!

Девушка очнулась:

 – Чего ты паникуешь?

 – Чего паникую? Я не паникую. Ребята говорят – мало...

 – Ребята.,. А я тебе что-нибудь говорила?

 – Убери свою калошу,– сказал полярный летчик. Парень вылез из своего «пикапчика».

 – Государственные важнее собственных.

Полярный летчик подогнал машину, взял черной перчаткой наконечник и сунул в бак.

Парень не отвязывался:

 – А что? Скажешь, не важнее?

 Парень был небрит и зачухан.

Полярный летчик спокойно выслушал его, поправил перчатки, подошел к нему, ласково положил на его плечо твердую руку, обтянутую черной кожей, и сказал тихо и вразумительно:

 – Слушай, маленький. Ты пока нерпа, тюлень, понял? Я полярный летчик. Мы там, в Арктике, делаем из тюленей людей. Запиши мой телефон, я возьму тебя с собой и сделаю из тебя человека...

Парень сбросил с плеча руку.

 – Полярный летчик, полярный летчик... На тебе не написано... Полярный летчик повернулся к машине.

 – Когда надумаешь звонить, побрейся...

Мне было жаль парня. Перспектива стать человеком несомненно унизила его достоинство. Он был растерян. Немного подумав, он нашел самый оригинальный ответ:

 – Некогда каждый день бриться...

 – Каждый день, маленький, каждый день,– ласково ответил летчик, вынимая бензиновый шланг.

 – Не все собственники жулики, – убежденно сказала девушка, останавливая колонку.

Парень не отвечал. Летчик тоже не оборачивался. Он повесил наконечник и спросил:

 – Сколько?

 – Пятьдесят,– ответила девушка.

Летчик полез за кошельком. Девушка сказала:

 – У нас по талонам.

 – По каким еще талонам? – удивился летчик.

 – Он с неба свалился! – обрадовался парень, но летчик не обратил внимания на его радость.

 – По талонам, – повторила девушка. – В хозяйственных магазинах продаются талоны...

 – А зачем?

 – Для удобства, -пояснила девушка. – То деньги, а то – талоны!

 – Но вот у меня нет талона – как быть?

 – Нет талона, не надо бензин брать.

 – Так, так,– сказал летчик,– а колбаса у вас еще не по талонам?

 – Чудные вы,– приятно удивилась девушка,– для вас же удобнее...

 – Не помню, чтобы у меня кто-нибудь спрашивал, что мне удобнее.

 – Не спрашивали его! – обрадовался парень.

 – Спокойно, маленький,– сказал летчик,– закрой заслонку. Девушка, у меня есть только наличные. Бензин в баке. Не возьмете, я уеду так.

 – Почему уедете? Давайте талоны. Летчик! Какой вы летчик, если не знаете порядков...

Летчик достал три рубля, дал их девушке и сказал:

 – Когда увидите того финансового гения, который придумал эти талоны, скажите ему, что он гений. Запомните?

Он сел в машину и, махнув рукою парню, крикнул:

 – До свиданья, маленький! Когда надумаешь звонить, побрейся! Звони!

И уехал.

Шоферы дальних рейсов отваливали. Десять – двадцать минут у колонки все-таки тоже отдых. А шуровать еще ой как далеко. Они отдыхали. Они не лезли в разговоры. Покусаются – оближутся. Один только, побойчее, спросил, садясь в свою двадцатитонную коломбину:

– Чего ты связался с ним?

И тоже уехал, не дождавшись ответа. Уехал и «пикапчик». Есть время брать бензин и есть время отчаливать, уступая место другим.

У нас были талоны. Наша жизнь у этого колодца прошла незамеченной. И мы поехали дальше.

Я не обращал внимания на скорость, с которой мы неслись. Эффект Петухова укачивал меня в своем поступательном движении вперед...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Судья Нина Сергеевна Ставленникова листала дело поначалу совершенно равнодушно. Такие дела, к сожалению, случаются нередко, и кривая их не падает соответственно с ростом механического транспорта, находящегося в личном владении граждан. Кроме того, пешеходы до сих пор ведут себя на улицах неосмотрительно, что также не снижает процента несчастных случаев.

Судя по материалам, представленным следствием, Нина Сергеевна сделала вывод, что обвиняемая Сименюк А. И. заслуживает строгого наказания, предусмотренного соответствующими статьями Уголовного кодекса. Свидетели обвинения подтверждали версию следователя, и Нина Сергеевна не сомневалась в справедливости своего предварительного решения. Действительно, молодая баба несется на машине как на пожар и наезжает на ни в чем неповинного пенсионера, лишая своим действием его семью отца, мужа и деда. Но были и другие свидетели. По их показаниям выходило, что обвиняемая не видела жертву. По их показаниям получалось, что во всем виновата другая машина, закрывшая обзор. Нина Сергеевна не знала точно семейного положения пострадавшего – это не имело значения для процесса, – но она зато знала, что прокурор, конечно, соберет недостающие сведения, чтобы подействовать и на публику, и на суд, и, главным образом, на народных заседателей, от справедливого гнева которых многое зависит в вынесении приговора на всю катушку.

Правда, у обвиняемой имеются дети. Это обстоятельство может также произвести впечатление на заседателей, которые прежде всего люди, не лишенные материнских чувств. Материнских потому, что заседателями по делу вызывались женщины. Впрочем, Нина Сергеевна чувствовала и различие между обвиняемой и заседательницами. Конечно, и у них и у нее были дети. Но у них не было автомобиля и еще неизвестно, что перевесит – сходство или различие. Во всяком случае, Нина Сергеевна любила судить, когда заседателями были женщины. С ними она находила больше общего. С ними было все понятно с полуслова. Если при этом прокурором была тоже женщина, Нина Сергеевна даже как-то веселела. Впрочем, прокурором может быть и мужчина. Невелика беда. Прокурор должен обвинять, и его обвинительные функции в глазах Нины Сергеевны как бы уравнивали его с женщинами, которые, как известно, только одни и чувствуют справедливость, чего не скажешь о мужчинах.

Мужчине лучше всего быть адвокатом. Нина Сергеевна ощущала особое удовлетворение, когда ей удавалось прижать адвоката, уличить в неточности. Мужчина-адвокат, краснобай-трепач, всегда старается улизнуть от прямых обвинений. Вообще все мужчины трусы, и надежды на них нет. У них нет истинных, глубоких чувств. Им все равно, кого защищать– лишь бы платили. Они строят свои версии, опираясь на логические посылки, холодные и бесчувственные. Лишенные морального начала, лишенные любви к людям, к справедливости. Мужчина-адвокат только раздражает суд и делает хуже своим подзащитным.

Нина Сергеевна предпочитала, чтобы адвокатом был мужчина. Если адвокатом являлась женщина, Нина Сергеевна мрачнела и понимала, что нашла коса на камень. Потому что женщина обходится без мужской логики, а говорит с болью сердца, руководствуясь душевным порывом. Во-вторых, женщина всегда соперница, а что такое соперница, Нина Сергеевна знала слишком хорошо, ибо личная жизнь ее чуть было не пошла наперекосяк именно вследствие сокрушительного удара, нанесенного соперницей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда Сорокин увидел на суде Яковлева и сообразил, что друг-приятель надул его, он был поражен. Он мог ожидать подвоха от кого угодно, только не от этого чистого парня. Адвокат как-то даже растерялся на небольшое время. Он был уверен, что свидетели Крот и другие говорят сущую правду. Спектакль разыграли с такой точностью, что не только адвокат, но и прокурор не заметил подвоха и вынужден был под напором показаний Крота и других заколебаться. А прокуроры не любят отступаться от своей версии. Сорокин видел, что защищать эту Сименюк будет легко. Листая дело, он, конечно, натыкался на фамилию Яковлева, но могло ли ему прийти в голову, что этот Яковлев и есть его чистый, тихий, праведный Иван Ефимыч?

Свидетелей адвокатам не показывают. Адвокат не знал, кого ему подсунут в процессе. И вот – Яковлев!

Сорокин даже вытянулся, когда вошел свидетель Яковлев.

«Туфта! – блеснуло в адвокатском сердце.– Подставные! Кто же его надоумил? Зачем? Какое он имеет отношение к этой комедии?»

Яковлев глухо сказал, что видел, как черная «Волга» проскочила на красный свет, когда он остановился перед светофором. Ему стало жалко водителя «Москвича», и он, отъехав к обочине, дал Сименюк свой адрес. Обвиняемую он помнит. Она же сказала, что в том состоянии, в котором была, конечно, запомнила его плохо, потому что ничего не соображала.

Психология была тонкой. Сорокин размышлял, кто же это все придумал. И опытный глаз не обманул его, когда показания давал Крот.

«Да, – подумал про него адвокат, – не дай бог. Не дай бог столкнуться с таким деятелем. Сейчас он выручает виноватого, ладно, ладно. А что будет, если он вздумает обвинять невинного?»

Показания были убедительны. Вопросов адвокат не имел. И даже то, что он не имел вопросов, действовало на суд в пользу обвиняемой. Действительно, какие тут могут быть вопросы, когда и так ясно – невиновна. А обвиняемая? Дамочка как дамочка, немного хитроватая, немного глуповатая, практичная и довольно толковая. Разошлась с мужем по причине его измены, двое детей... Слушайте! Но ведь и это туфта! Он же разговаривал с мужем! Ну тюфяк же! Нежный, ласковый, безвольный тюфяк – не от мира сего! Измена? Какая измена? Для чего же это ей надо было? Фикция, несомненно. Но для чего? Как для чего? Она же вступила в кооператив после развода! Купился! Купился как лопух, а вернее, как фраер, выражаясь языком некоторых подзащитных!

Лопух!

Но допустим, он раскусил бы всю эту пьесу заранее? Так что же – отказался бы он защищать эту дамочку? Нет, конечно. Что же произошло? Почему ему хочется уйти? Обида? Вот тебе и Сорокин! Провели и Сорокина. Облапошили, как студента. И кто? Яковлев! Неужели он не знал, кто адвокат?

– Товарищ адвокат, вам предоставляется слово для защиты.

Адвокат, сидевший в обиженном Сорокине, выпрямился и прокашлялся. Дело адвоката – спасать людей, дело его – оберегать их от незаслуженного наказания. Но сейчас произошло особенное. Обвинение сникло. Игра была сыграна превосходно, а он, матерый Сорокин, был всего лишь фишкой в этой игре. Игра была уже выиграна без него! Нужно было сделать этот выигрыш красивым. Ладно, черт с вами!

 – Товарищи судьи, – сказал Сорокин,– дело, которое мы здесь разбираем, представляет серьезный общественный интерес. В этом деле, как в капле воды, отражается скрещение двух противоположных взглядов на один и тот же предмет... Товарищи судьи, – говорил Сорокин, – я позволю себе сказать несколько слов об истории предмета, вызывающего две противоположные точки зрения. Автомобиль родился на скверной проселочной дороге. Он родился в то время, когда еще существовало твердое убеждение, что керосин делают студенты из покойников...

Небольшой смешок раздался в зале. Сорокин всегда подпускал вначале шуточку, чтобы овладеть вниманием. Сорокин выждал смешок.

 – Кучер сидел на козлах, зажав в перчатках вожжи, и глядел вперед через гордые уши своих лошадей. Кучера не знали ограничения в своей деятельности и ворчали, когда им предписывали ездить по одной стороне. Я напоминаю об этом всем известном периоде лишь для того, чтобы подчеркнуть особую миссию, которая выпала на долю автомобиля. Никакое изобретение не наращивало таких бешеных темпов развития, как автомобиль. И никакое изобретение не ставило перед населением такого количества задач. Уже через пятнадцать лет после своего рождения автомобиль заставил работать на себя сотни профессий и сотни тысяч отдельных лиц. Он потребовал бензина, металла, дорог, химии и юриспруденции. Он потребовал новой психологии, отличающейся от кучерской самым радикальным образом. Он явился на свет, чтобы навсегда покончить с тем способом передвижения, по образу и подобию которого он возник. Кучера были и остались в истории привилегированной прослойкой по отношению к пешеходам. Они ни за что не уступали своего преимущества.

«Интересно, – подумала Нина Сергеевна, – как он перейдет к делу. При чем здесь кучер?»

Сорокин взял графин, налил воды в стакан, но не выпил, а продолжал, будто забыв про воду:

 – Шоферы не поехали по этому ложному пути, отвергнутому историей. Единственно чего они добивались изо всех сил – это социального равноправия с пешеходами. У кареты никогда не было перспективной общедоступности, у автомобиля она появилась в день рождения. И если вы присмотритесь, то заметите, что все беды автомобиля, все его трудности и мытарства связаны не с его сущностью, а с предрассудком, будто он все еще не автомобиль, а карета, которая требует привилегии и исключительности. А на самом деле автомобиль хочет – да не хочет, а просто жаждет – стать доступнее и многочисленнее.

«Ловко,– подумала Нина Сергеевна,– вот зачем ему понадобились кучера. Интересно, как он готовится к выступлению? Какими источниками пользуется? Или, может быть, художественной литературой?»

 – Автомобилизм – это часть бытия, свидетельствующая об индустриализации общества, – сказал Сорокин, и Нина Сергеевна прониклась к его словам участием. – Возникший для того, чтобы высвободить время, он отнимает его в десятикратных размерах, если отношение к автомобилизму отстает от его сущности... Сколько раз мы слышали слова неодобрительного отношения к автомобилю? Вот сегодня, идя на судебное заседание, я сам слышал известные всем нам слова, относившиеся к автомобилисту: «Куда прешь, номера сниму!» Кричал, прошу заметить, не инспектор, кричал совершенно не причастный к законам энтузиаст. Инспектор, наоборот, подошел, спросил, посоветовал, где поставить машину, будто и не слышал окрика. Надеюсь, ему этот окрик был так же неприятен, как и мне. Я упоминаю этот случай, потому что в нем тоже отразились две психологии – проселочно-кучерская и шоссейно-автомобильная. Очень хочется некоторым отстающим от событий энтузиастам поставить свою голову на чужие плечи. Но только не худо бы пояснить – желательно ли это для владельца плеч?

Опять смешок в зале. Нине Сергеевне тоже захотелось улыбнуться. Сорокин показал, насколько представитель власти внимательнее и умнее частного лица. Это было приятно, и Нина Сергеевна с трудом сдержала улыбку.

 – В самом деле,– говорил адвокат,– какой автомобилист специально, нарочито сядет в автомобиль с целью покалечить себе подобного? Вздор! Но отсталые люди ищут свои принципы именно во вздоре... Здесь, на этом суде, мы можем легко отметить два отношения к случившемуся. Отношение свидетелей обвинения и отношение свидетелей защиты.

«Вот он к чему все это рассказывал, – разобралась наконец Нина Сергеевна. – Умно, ничего не скажешь».

Сорокин взял стакан, вздохнул, посмотрел на него, но не выпил, поставив снова.

 – Прошу обратить внимание на то, как обвиняют мою подзащитную. Свидетели обвинения не представляют себе, что человек, сидящий за рулем, может быть невиновен. Они полагают, что тот, кто сел за руль, уже заранее поставил себя в предосудительное положение. С таким отсталым взглядом развивать автомобилизм чрезвычайно трудно. А вам известно, что развитие автомобилизма является одной из насущных задач нашего общества.

Сорокин знал, что нащупал пульс речи. Нина Сергеевна слушала с интересом, заседательницы тоже пригорюнились, чувствуя приятную складность адвокатских слов. Действительно, хочешь не хочешь, а задача такая имеется. Сорокин отпил наконец глоточек.

 – Теперь рассмотрим дух показаний свидетелей защиты. Эти люди, разные по социальному положению, смотрят на автомобилизм совершенно иначе. Они полагают, что человек, севший за руль, не ставит себя ни в какое особое положение. Они считают, что человек за рулем и человек на пешеходной дорожке должны быть поставлены в равные условия перед законом. Мы можем скорбеть о жертве. Но мы должны понимать, что в условиях современного общества светофоры стоят для всех – и для пешеходов, каковым был этот несчастный старик, и для дисциплинированных водителей, каковой является моя подзащитная, и для тех, кто до сих пор обладает кучерской психологией, как это произошло в случае с автомобилем, закрывшим обзор и послужившим истинной причиной трагедии. Я думаю, что не скажу ничего нового, если отмечу, что автомобилизм – это та самая часть общественного бытия, в которой нет ни кучеров, ни зевак, ни лошадей, ни ослов, а есть одни люди, поставленные в равные условия ответственности за свои деяния...

Теперь Нина Сергеевна ждала, чем он закончит. Конечно, речь была убедительной. Сорокин, как всегда, чувствовал главный момент. Его речь в защиту развития автомобилизма отвечала требованиям дня. Он был, конечно, большой политик. И несмотря на то, что перешел в адвокаты, продолжал отстаивать государственные интересы как прокурор.

 – Товарищи судьи! Невиновность моей подзащитной настолько очевидна, что просить о снисхождении значило бы не доверять суду, объясняя то, что ему известно. Мы находимся на пути к Большому Автомобилю с большой буквы. Другого пути у нас все равно нет. Большой Автомобиль у нас все равно будет, он уже вырисовывается, он уже движется на конвейере... Ему нужна Большая Автомобильная Дорога, украшенная доброжелательностью, пониманием и высокой ответственностью всех граждан перед правопорядком на этой Дороге с большой буквы!..

Сорокин сел, мельком взглянул на суд и опытным взглядом определил: «Год исправительных работ». Но он ошибся и на этот раз.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Яковлев сидел в «козлике», терпеливо дожидаясь. У него было много дел до вечера, а Сорокин все не шел.

Сорокин ошибся.

Нина Сергеевна была поставлена перед задачей нетрудной и приятной. Аргументация адвоката по поводу недоказанности состава преступления была, как ей казалось, достаточно убедительной. Она успела продумать ее, несмотря на то, что адвокат отвлекал ее интересной и содержательной речью. Однако освободить просто так эту молодую женщину Нина Сергеевна не могла. Нельзя, чтобы человек, сбивший другого человека, остался без наказания. Такое решение суда выглядело бы чуть ли не как поощрение. Этак все начнут сбивать пешеходов гораздо охотнее. Нет, конечно, оставить обвиняемую без наказания нельзя. Но и наказать нужно так, чтобы прекратить дело. Надо так осудить, чтобы осужденная не жаловалась. Осудить полюбовно. Потому что, если она станет жаловаться да в инстанциях отменят приговор, у Нины Сергеевны окажется неприятный крючок в послужном списке, что ей, как молодому работнику, совсем ни к чему. А при таком адвокате, как Сорокин, подобные крючки случались.

Исходя из вышеизложенного, суд вынес приговор – год условно. Это устраивало всех. Волки были сыты, овцы были целы. Сименюк тряхнула желтыми кудрями, прокурор сглотнул слюну, Сорокин победительно осмотрел суд.

Сорокин собрал бумаги, вышел и увидел Яковлева. Кивнул ему: «Здрасьте» – и пошел домой. Яковлев остановил его:

 – Владимир Андреич, садись, отвезу...

 – Неохота мне с тобой ездить, – сказал Сорокин. Яковлев не ответил, но почувствовал, что Сорокин поедет... И действительно, Сорокин нехотя влез к нему в машину.

 – Я хочу знать, – сказал Сорокин, положив папку на колени и держась за перекладину на щитке «козлика», – я хочу знать: соображал ты, что делаешь, или не соображал?

Яковлев молча засопел.

 – Да отъезжай ты от суда, чудило! Не хватает, чтобы меня увидели в твоей машине...

 – Пускай видят, – сказал Яковлев, включая мотор, – мы не воровали...

 – А что же мы делали, если не воровали?

Машина стронулась. Яковлев молча доехал до угла, свернул, покосился на Сорокина.

 – Не воровали, и все тут...

 – Слушай, – вздохнул Сорокин, – ты знал, что я буду адвокатом?

 – Ну, не знал...

 – Ну – знал или ну – не знал?

Яковлев ехал, думая. Он не знал, что адвокатом будет Сорокин. Адвокат закурил. Вытаскивая папиросы из правого кармана, он качнулся влево, толкнув Яковлева плечом. Яковлев словно очнулся.

 – Я зла не хотел...

 – Дубина ты все-таки, – ласково сказал Сорокин. – Ты вроде только что родился... Ты что, суда не нюхал? Что это тебе, кружок театральной самодеятельности?

 – Я не виноват был... Я за правду сидел...

 – За правду! Так я тебе должен сказать, что сегодня ты себе заработал совершенно честно ровно год тюрьмы за лжесвидетельство!

Яковлев взглянул удивленно: неужели, мол, заработал? Но Сорокин засмеялся:

– Ну, рассказывай, как все это произошло. Что тебе Крот посулил? Стройматериалы? Электрооборудование? Чем он тебя, дурака, взял?

Яковлев хотел было возразить – какой, мол, Крот, – но не возразил. Раскусил его Владимир Андреевич сразу, лучше не отмахиваться.

 – Меня добрые люди попросили...

 – Это Крот – добрый человек?! Да он же сволочь!

 – А ты почем знаешь? – возразил Яковлев.– Подъемник достал, туф армянский достал... Все по закону...

 – Туф армянский! Сам ты туф армянский! Потому он и сволочь. Он же все это кино представил так, что даже я не раскусил сразу.

Яковлев улыбнулся:

 – Видишь, и ты...

 Сорокин распалился:

– Ему эту бабенцию вытащить надо было – он на все пошел, в фонды полез, тебя запутал, законы нарушил.

 – Законы...– проворчал Яковлев, останавливаясь перед светофором и выключая передачу. – Законы... У меня один закон: чтобы людям хорошо жилось... И весь закон... Что же я худого делаю? Хочу общество обогатить? Ну, пока еще приходится крутиться... Так не для себя же я кручусь... А люди хотят помочь, связи имеют – почему от добра отворачиваться?

 – Зеленый свет, – сказал Сорокин.

За «козликом» раздался нетерпеливый короткий сигнал: Яковлев закрыл кому-то дорогу. Он вскинулся и поехал, рассуждая:

– Надо жить по общественной пользе. По выгоде. Но не для себя, а для общества...

 – Это ты мне уже говорил. И про жалость и про выгоду. Хочешь ты, Иван Ефимыч, жить по выгоде, а живешь по жалости. Ты и те «виллисы» жалел, и лес жалел, и эту чертовку пожалел... Ты только себя не жалел...

Яковлев осторожно объехал длинный прицеп.

 – Почему ж она чертовка? У ней дети есть, муж...

 – Потому что такая баба, если начнет торопиться, отца родного собьет! Это же – во!

Сорокин сжал кулак, показал Ивану Ефимовичу.

 – А куда ей торопиться! – вяло возразил Яковлев.

 – Она эту жизнь крутит как шарманку, играет на ней что хочет!..– выпалил Сорокин.– Поверни в следующий переулок... Выгода! Ты думаешь, что ищешь выгоды для общества, а на самом деле проявляешь одну жалость! Безлесные районы пожалел – в тюрьму попал, эту бабу пожалел – в подставные свидетели пошел... Тебе не выгода от земли нужна, тебе просто жалко ее, ты и крутишься, как в проруби... Останови возле того дома...

Машина послушно остановилась, чиркнув колесом по бровке. Сорокин открыл дверцу.

– Ты хоть знаешь, в какое положение меня поставил?

 – Чего – положение?.. Дело выиграно...

 – Слушай... Я же не знаю свидетелей... Я играю вслепую... Я же не знаю, кого мне подсунут... Почему ты меня не пожалел?

 – Тебя? – Яковлев подумал.– Тебя – другое дело. Ты свой... Свои – сочтемся и без закона... Я, если бы знал, что ты адвокат, еще, смелее пошел бы... Все же свой, неужели же... Того...

 – Да тебя же свой Васька заложил! Свой же! С одного котелка кашу ели!

Яковлев удивился:

 – Ну и что? Бывает... Совести, значит, не хватило... А ты, Андреич, вроде бы и не рад, что эта баба на свободе?

Сорокин засмеялся:

 – Есть же закон, понимаешь? За-кон! Если закон станет над людьми, всем будет выгодно и никого жалеть не придется... Каждый получит, что ему следует. Это же и есть справедливость! Туф армянский!

Яковлеву не хотелось расставаться. Он попросил папироску: курил редко и курева при себе не держал. Пустил дым, неглубоко затянувшись.

 – Ты свой, Андреич. Это вроде бы я сам себя пожалел... Себя жалеть не приходится для общественной пользы...

 – Дубина! – весело сказал Сорокин. – Будь здоров! В следующий раз, когда приедешь лжесвидетельствовать, позвони. Хоть посоветуйся!.. Как там твои дела?

 – Помалу... Приезжай... На вальдшнепов приезжай... Хозяйке поклонись... И не обижайся, Андреич. Материальные фонды на улице не валяются... И связи у этого ответственного работника есть... Пригодится в хозяйстве.

Он протянул Сорокину руку, и Сорокин пожал ее, улыбаясь в душе...

От автора

Во двор въезжает катафалк.

Это не ко мне.

Это к Сфинксу.

Яков Михайлович, я не успел с вами расстаться за множество лет моих, которые совпали с вашими годами. Зачем вы так неожиданно?

Вас не помиловала смерть, Яков Михайлович, и я не знаю, стала ли афоризмом ваша угроза поставить мне двойку за веру в предопределенность. Может ли шутливая угроза сделаться мудростью? Кто мне теперь ответит?

Вы жаловали меня и, когда я был еще отроком, пересказали слова какого-то святого: «Человек падает по своей воле, стоит же волею господа». Яков Михайлович, я понял вас. Святой был не прав. Человек стоит своей волей. Падает же – волею господа. Вы были правы – труднее всего воспитать одного человека: самого себя...

Вас проводит ваш зять, который занимается дистанционным управлением. Он знает точно, какими будут дороги через сто лет. Я не знаю. Я не провожу. Я не хочу вас видеть таким, каким не хочу видеть. Мне это не все равно. Есть время сходиться и время расставаться. Что такое расставание, Яков Михайлович? Вы нам этого не задавали. Я не знаю, что это такое. Вы же не станете спрашивать нас то, что не задали? Впрочем, если вам нужно, поставьте мне двойку.

Во двор въезжает катафалк.

Это не ко мне.

Это к Сфинксу.

Яков Михайлович, помните, как мы с вами ели капусту под Новый год?..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карпухин лежал на пляже как распятый, задрав бороденку, чтобы солнце прогревало шею. Он считал, что такое прогревание полезно для его здоровья.

Яковлев хорошо заплатил карпухинской братии. Чайная действительно получилась выдающаяся – со всего района ездили смотреть. Начальство как бы зауважало Ивана Ефимовича, поскольку могло включить эту чайную в число районных достопримечательностей. Скоро сказка сказывается, да не скоро материальные фонды добываются. Есть

время строить чайные и есть время делать следующий шаг. Яковлев по немногословности своей только что заикался на сей счет, но заикался с цифрами в руке. И на данном этапе исторического развития добился немалого – начальство уже слушало.

Конечно, Карпухину как узкому специалисту все эти страдания были безразличны, но, с другой стороны, перспектива крупных реставрационных работ маячила перед ним весьма призывно, и он боялся одного: чтобы не вышел Спас из районного подчинения, чтобы не захватили инициативу какие-нибудь конторы.

Ромка сдержал слово – достал Яковлеву кое-чего. Яковлев то ли своим умом дошел, то ли вычитал где, но мысль использовать землю на всю катушку со всеми приложенными к ней ценностями не оставляла его. Хотел он быть богатым, этот парень, у которого и водки-то прилично выпить было не из чего.

Земля – мать богатства, а труд – отец его. И все дело в том, как папаша ухаживает за мамашей. Ласкает ли, ценит ли, или же, напившись, дерет поперек рожи как неродную. Все дело в том, велит ли он мамаше сапоги с него, дурака, стаскивать, старея до срока, или же пироги печь, разумно прикидывая содержимое сусека, румянясь от довольства.

Природа – храм, а человек в ней – жрец, оттого и бывает благолепие. А если природа – храм, а человек в ней – хам, ничего, кроме плача, в доме не получается.

Городской человек, Карпухин был далек от этих чисто яковлевских рассуждений. Его занимали фрески и не занимали коровники. Но при всей постоянной нехватке средств к пропитанию Карпухин мог бы дизайнерствовать и на голодный желудок, ибо в каждом человеке есть своя страсть, данная от природы.

Карпухин дремал, подставив горло осеннему южному солнцу. Он скорее всего ничего не думал, а вернее, думал, когда лезть в воду – через пять минут или через десять. И решил лезть тогда, когда рядом с ним расположится кто-нибудь. Если дама – немного погодить, если же, наоборот, джентльмен – лезть сразу.

Поэтому когда рядом с ним затрещала галька, Карпухин покосился и сел. Надо было лезть в воду. Он присмотрелся к подошедшему и признал в нем не кого-нибудь, а именно человека, которого не только не ожидал встретить, но даже не стремился.

 – Сергей Петрович! – воскликнул Карпухин.

Следователь покосился, стал строго расстегивать штаны, сказал отчужденно:

 – А... И вы здесь...

Он проиграл и видел в данный момент перед собою нахальную бородатую рожу одного из злостных виновников его конфуза.

 – Присаживайтесь, Сергей Петрович, – с преувеличенной радостью пригласил Карпухин.

 – Я и так присаживаюсь,– ответил следователь,– а вы все на свободе?

 – А где же мне еще быть?! – вроде бы удивленно спросил Карпухин, понимая, что следователь страдает.

Следователь аккуратно сложил штаны и оказался в черных плавочках. Тело его было лимонно-желтым, содержавшимся в постоянном отдалении от солнца. Он сел на гальку, полез за папиросами, закурил – с того утра снова стал курить и уже не мог бросить.

Карпухин старался заглянуть в глаза, искал взгляда, но искал, как домушник в чужой квартире, наобум.

 – Ох, Карпухин, Карпухин,– сказал следователь,– встретимся мы еще с вами, да не на пляже...

 – Где вам будет угодно! – сказал Карпухин с поспешностью.

Следователь пропустил наглость мимо.

 – А этот ваш... с визитной карточкой, тоже здесь?

 – Увы... Он сейчас в Ницце...

Следователь горько усмехнулся, втянул последний дым, спрятал окурок под серый булыжник, встал и пошел к воде. Галька вызывающе затрещала под его бледными худыми ногами с большими разлапистыми ступнями. Он остановился, подумал и неожиданно разбежался, как пацан, прыгнул в волну, нырнул и, вынырнув далеко, поплыл саженками. Он плыл легко, высовываясь из воды по пояс, будто шел по дну...

 – Сергей Петрович, – примирительно сказал Карпухин, когда следователь вернулся,– зачем же вы на меня сердитесь?

 – С чего вы взяли, что я на вас сержусь? Я не на вас сержусь. Я на себя сержусь. Держал все ваше кодло в руках и – выпустил.

 – Ну, – возразил Карпухин, – это нечеловеколюбиво. Девочка получила свободу, разве это вас не радует как гуманиста?

Следователь посмотрел в наглые карпухинские глаза, играя челюстями.

 – Меня как гуманиста радует, когда виновный сидит за решеткой... Ваша девица, кроме всего, в фиктивном разводе...

 – Неужели? – всплеснул руками Карпухин, но осекся, не желая валять дурака. – Знаю, Сергей Петрович, все знаю.

Следователь вздохнул:

 – Ну ладно... Одного не пойму: зачем вам было идти на риск? На лжесвидетельство... Не бойтесь, у меня нет аппаратика, как у этого, который в Ницце...