Текст книги "Я и мой автомобиль"

Автор книги: Леонид Лиходеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Сергей Васильевич выпрямился, осмотрелся – не видит ли кто, присел и первым делом кинулся вытаскивать тряпицу, а вытащив, стал стирать пятно, которое не поддавалось. Сергей Васильевич ткнул тряпицу в снег и стер пятно снегом.

Мимо шли люди, и ему казалось, что каждый должен был спросить у него, чем он, Сергей Васильевич, собственно говоря, занимается. Но люди шли мимо, и только Бубенцова, суровая квартирная соседка, от которой ничего не спрячешь, сказала, заметив повреждения, весьма одобрительно:

– Доездились...

И прошла.

Сергей Васильевич, не бросая тряпицы с пуговицей, поднялся к себе, чувствуя, что глаза его похолодели, а в душе поселилось полное смятение.

Анютка сидела на тахте, установив локти на круглые колени, а голову уместив в ладонях, как в ухвате.

 – Анютка,– тишайше спросил Сергей Васильевич, словно больную, – что ты наделала?

Анютка встала как выстрелила и сказала, будто хвастая:

 – Человека убила!

Она уже взяла себя в руки...

От автора

Я вполне законно лежу на диване, отягощая общество своими свирепыми потребностями, Я – на бюллетене. Добрая докторша ввернула в историю моей болезни какие-то слова, по которым выходило, что руку я сломал себе правильно, по закону. Нет, все можно предопределить, если взяться умело.

Сегодня наведывался Генка. Он посмотрел на гипс, как профессор-костоправ, и, качая головою, поставил точный диагноз:

 – Раннее зажигание... Оно всегда в руку бьет... Вы палец закидывали на ручку, а надо палец откидывать.

 – Закидывал, Гена,– потупился я.

 – Вижу, что закидывал...

Он присел, взял со стола папиросу, закурил и повеселел:

 – Теперь главное – не тушеваться!

 – Куда уж теперь тушеваться, Гена,– согласился я.– Теперь тушеваться просто некуда...

 – А я смотрю – не ездите... Две недели не ездите...

 – Три, Гена...

Генка подумал, посмотрел в окно, говоря:

 – Может, пока аккумулятор перебрать?

 – Гена, возьми ключ и делай что хочешь. Ты же видишь, Гена, что я повержен в прах. Мне нечем защищаться...

 – Будь здоров – нечем! Знаете, как гипсом можно врезать?! Особенно если гипс на ноге.

 – Ты хочешь, чтобы я сломал себе и ногу?

 – Зачем? Я для примера, чтобы вы не тушевались... Ну, что? Будем аккумулятор перебирать?

 – Гена, возьми ключ и делай что хочешь. Он удивился:

 – Ключ? Зачем ключ? Что же мы, без ключа машину не откроем? Зачем вам волноваться за ключ?

 – Спасибо, Гена, ты чуткий человек...

 – Станешь чутким... Мне этот гараж вот где!

Генка показал промасленной трудовой рукою на небритый подбородок: Щетина была светлой, вроде бы даже седой.

 – Почему же тебе этот гараж не нравится? Ты же сам говорил, что у вас тихое дело – отвез и на боковую.

 – Я не вожу... А и возил бы – надоело. Завгар у нас шакал – это точно. Ни сам себе, ни людям. Думаю уйти.

 – Куда же?

 – У меня братан в колхозе механиком.

 – Гена, ты хочешь ремонтировать трактора?

 – Зачем трактора? Машины... Они там станцию техобслуживания открывают. Слесаря нужно. – И он встал, чтобы дотянуться до пепельницы.

За окном громоздился город.

Краны подтаскивали к небесам двадцатиэтажные дома, просвечивающие насквозь в ясном морозном дне. Я любил смотреть на эти бетонные корабли с правильными вырезами окон, оживающими на глазах. Я видал их размашистые костяки, и видел, как они зарастали плотью, и ждал, когда они брызнут живым, теплым светом возникающей в них жизни.

 – Здорово растут, – похвалил Генка, – пошла отделка... Теперь главное – не тушеваться.

 – Да,– согласился я, – красиво. Я люблю смотреть, как вырастают дома, наращивая этажи...

Генка пустил дым:

 – Тут смотреть не приходится. Тут самый раз квартиру ремонтировать – материал под боком... У них там такой отделочный материал – нигде не достать...

 – Гена! Значит, ты не радуешься этому неудержимому росту?

 – Радуюсь... Отчего не радоваться?.. Тут главная радость малярам и водопроводчикам... Если вам, к примеру, плитку надо поменять или раковину – не тушуйтесь...

Мне был неприятен Генкин меркантилизм. Мне всегда казалось, что он несколько однобок и утилитарен. Я перевел разговор:

 – Значит, колхоз строит автостанцию?

 – Строит.

 – Как же они ее открывают, Гена? Где?

 – Так, при дороге... Все как надо, по-умному. Братан говорит – колхоз решил и средства отпускает. Если разрешат – откроют... У них пока еще разрешения нет. Какая-то паскуда накапала, что не имеют права. Консервный завод им можно, автостанцию – нельзя... А там председатель – жох парень, правильный мужик! Говорит, главное – не тушеваться. Они уже подъемник купили, гидравлический. И свинарник вычистили. И вот – комиссия! Так и так – тушуетесь? Председатель права качает, подъемник не показывает. Кто это вам накапал? В общем, подождать надо. А мне что? Главное – не тушеваться...

 – Погоди, Гена. Они все-таки будут открывать станцию?

 – А то! Они ее откроют под видом консервного завода. В свинарнике. Им свиней держать невыгодно. Им коров выгодно. А тут мне надоело...

Светлые Генкины глаза сияли чистым омутом в белых ресницах.

 – Мечта у меня такая есть, – пояснил он.– Жить в городе, а работать в колхозе... Четыре сотни положат как пить дать... Конечно, с вашего брата собственника будем брать дороже, но зато сделаем не тяп-ляп...

Он ушел, оставив меня с моими мыслями и воспоминаниями, ибо для меня кончилось время отдавать и наступило время получать...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«Свидетель Брюховецкая показала:

 – В тот момент, когда я находилась примерно посередине правой стороны проезжей части, то в светофоре включился желтый сигнал. Я ускорила шаг и увидела автомашину марки «Москвич», которая летела на меня. Я побежала к резервной зоне. Я была сильно возмущена тем, что машина марки «Москвич» чуть-чуть не сбила меня. И она сбила мужчину, который упал...»

«Свидетель Пятихаткин показал:

 – На проезжей части у линии «стоп» стоял механический транспорт, который ожидал разрешающего сигнала для дальнейшего движения. Когда я отошел от правого тротуара около десяти метров, то в светофоре включился желтый сигнал. Я ускорил свой шаг, смотря в левую сторону, и увидел автомашину марки «Москвич», которая следовала со скоростью около шестидесяти, но не менее сорока километров в час на расстоянии трех метров от осевой линии впереди потока остального механического транспорта. Сбежав буквально с пути следования автомашины «Москвич», я стал смотреть ей вслед, ожидая, что будет. И действительно, на расстоянии около двадцати метров услышал глухой удар. Когда я услышал удар, никакого другого транспорта вокруг не было и удар принадлежал несомненно этой автомашине марки «Москвич».

«Свидетельница Волновахина показала:

 – Я видела эту женщину за рулем, когда она уже убила старика. Она была выпивши, так как ехала, ничего не соображая, а когда остановилась, тоже ничего не соображала. Ехала она быстро, ровно бы спешила, а куда – не знаю...»

От автора

Теперь я возвращаюсь к себе, сопровождаемый сочувственными взглядами моих соседей, неся свою руку наперевес. Мой автомобиль стоит под снегом, как в гипсовой повязке,– только фары торчат. Он отводит глаза в сторону. Ему неловко, я понимаю.

Миша, слесарь домоуправления, по прозвищу Михаил Архангел, вездесущий молодой человек, представитель ищущего поколения, умеющий смотреть не мигая, встречает меня всякий раз вопросом:

 – Машину будем мыть?

При этом он хохочет короткой очередью. Действительно смешно: куда ее мыть, если рука сломана? Пошутив, Миша говорит:

 – Хреновина!

Это означает, что рука скоро срастется и тогда уж непременно помоем машину.

 – Давай рубль, – добавляет Миша, что, в общем, не обозначает ничего.

Я замечаю повышенный интерес к моей особе. Со мной теперь здоровается, я бы сказал, расширенный контингент жильцов, гораздо больший, чем прежде. Дети пропускают меня в лифт первым. Взрослые открывают передо мной подъезд. Один отрок со второго этажа даже вызвался сбегать для меня в магазин. Он забарабанил в дверь и отчаянно закричал мне в лицо:

 – Дядя! Давайте авоську и деньги!! Я вам куплю хлеба!!! И масла!!!

Я дал ему злата, погладив левой рукой по плечу.

Отрок выпорхнул в дверь, вереща зарезанным голосом:

 – Валера! Подожди! Сейчас куплю жратвы калеке с десятого этажа!

 – На фиг он тебе сдался?! – заверещал Валера.

 – Мамка велела! Калекам надо помогать!!!

Да, это была слава. Ибо настоящая слава приходит лишь тогда, когда в ее процесс включаются дети.

Отрок вернулся довольно быстро, притащив все, что было заказано, и снова заорал:

– Папа велел вам заходить!!! Ну, пока!!!

 – Постой. Как тебя зовут?

 – Федор! – заорал отрок, скатываясь вниз по ступеням и игнорируя лифт.

Я чувствую, что наступили лучшие дни моей жизни. Как бы не прозевать их...

 – Ну как, срастается? – спрашивают меня, и я понимаю, что это лучший вид приветствия.

 – Машина до добра не доведет,– ласково сообщила мне старушка, ковырявшаяся у почтового ящика.

 – Эх, дела, – вздохнул старик, грохнув мусоропроводом, – раньше людей на фронте калечило, а теперь – во как...

В голосе его звучало неодобрение. Он, вероятно, предпочитал установленный веками порядок.

 – Продать ее надо к чертовой матери! – заявил дядя с седьмого этажа.

Активный пенсионер Григорий Миронович смотрит на меня выпу-ченно, но удовлетворенно:

 – Вот видите. Когда люди делают не то, что им положено, это отсебятина... Они несут наказание.

Я возражаю:

– Какое же это наказание? Наоборот! Поощрение! Я же теперь на больничном! Я уже почти инвалид! Еще немного, и я обрету право на гараж!

Григорий Миронович думает, жуя толстыми губами. Думает и говорит:

 – Почти!.. Таких инвалидов можно знаете сколько наделать? Это типичная отсебятина... Надо еще проверить, почему вам дали больничный. Каждый сломает себе руку и полезет в государственный карман...

 – Григорий Миронович,– спрашиваю я,– вы когда-нибудь лазили по карманам сломанной рукой? Это же неудобно!

– Вам все удобно! – сердится он.– В наше время это было неудобно! Теперь все удобно! Надо делать то, что положено, а не то, что не положено. Я всегда говорил – надо запретить иметь частные машины. На машинах должен ездить тот, кому положено... Думаете, общественности неизвестно, что к вам ездит похоронный автобус?..

 – Неужели заметно? – удивляюсь я.

 – Это не шутки! Это использование государственного имущества не по назначению, в личных целях! – строго формулирует он.

 – Вы хотите, чтобы я использовал его по назначению, Григорий Миронович?

Он не отвечает. Он уходит, оставив меня наедине с совестью...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

...Анютка в преддверии Нового года снова вошла в нервное состояние, несмотря на то, что умела брать себя в руки.

Следователь таскал ее на допросы не очень часто, но все-таки это кого хочешь могло ввергнуть в уныние. Расписка о невыезде (а куда она выедет? какие глупости!) жгла ее душу, и, странное дело, Анютка чувствовала спокойствие только тогда, когда убеждала себя, что надо ждать тюрьмы.

Убедив себя в этой неизбежности, Анютка вроде бы даже выпрямилась и держала себя со следователем довольно строго. Она даже спросила у него спокойно, словно колбасу покупала:

 – Сколько мне дадут?

 – Это суд решит, – важно ответил следователь, хотя по всему было видно – готовит он ей полную катушку.

На очных ставках со свидетелями Анютка не поддавалась и, конечно, вину свою отрицала. Эта старая грымза Брюховецкая просто жила и видела Анютку в тюрьме и больше нигде. И чего она пристала с такой сволочной цепкостью? Будто Анютка ее саму переехала.

Мужик этот, в пирожке, с виду был не такой въедливый. Но когда Анютка кинулась на него, что, мол, он врет и ему, наверно, повылазило, он сказал следователю:

 – Прошу меня оградить от грубостей.

От грубостей его оградить! Какой нежный! Тут человека в тюрьму готовят, а он ломается как ненормальный. Анютка хотела было заплакать, но выдержала.

Она выдержала потому, что тут было кому плакать и без нее. А плакала на следствии та суетливая баба в оренбургском пуховом платке, которая записалась в свидетели под конец, старуха Волновахина. Старуха сперва не говорила – кричала:

 – Наехала она на него, наехала! Вот так он идет, а так она едет! Он от нее будто вильнул, да разве убежишь – как же! Больно она прыткая оказалась, тут молодой не ускачет, не то – старик! Ясно, она его догнала.

И в этом месте старуха Волновахина вынимала розовый носовой платок и начинала плакать. Следователь ей, конечно, стакан дает, она стакана не берет, а так плачет. Плачет она и говорит сквозь плач:

 – Молоденькая она, гражданин следователь! Ей бы жить и жить... А тот старик свое прожил... Каб она на меня наехала, я бы и слова не сказала... Ну, поругала бы ее, на производство сообщила – и шабаш... Не калечьте ей биографию...

Следователь плач опускает, не записывает, ждет. Потом спрашивает:

 – С какой скоростью ехала машина марки «Москвич» за номером 36-69, управляемая гражданкой Сименюк А. И.?

Тут старуха Волновахина враз кончает плакать и говорит:

 – Ехала она дюже шибко. Я думаю, что дух, должно, у ей захватывало.

 – Подумайте, свидетельница... Какая была скорость? Шестьдесят километров была?

Волновахина глаза выпучила:

 – Была, гражданин следователь! Как перед богом – была! Говорю, летела как на пожар! На пожар-то с какой скоростью летят?

Анютка не выдержала:

 – Что ж вы врете, бабушка, когда в протоколе сказано – тридцать пять километров?!

 – Помолчите, обвиняемая,– говорит следователь. Старуха Волновахина смотрит на Анютку:

 – Я ее не мерила, скорость-то... А ты молчи, касатка, молчи... Ты им не суперечь... Они все одно запишут как им надо, а будем суперечить – нам же хуже... Вы, гражданин следователь, пишите, не сомневайтесь... Пишите как следовает, а только пожалеть ее надо...– И тут она снова начала плач: – Терпи, касатка... Нету такой бумаги, чтобы ее слезами не отмолить... Ты начальству не перечь... Начальство само в строгости и нас – в строгости... Молоденькая она, гражданин следователь... Сами видите, глупая еще...

Про эту-то свидетельницу и рассказывала бывшему мужу доведенная до отчаянья Анютка, когда вернулась домой.

Сережа слушал внимательно, слушал, соображал. Детей дома не было – свекровь забрала. Зашебуршили по краям семейства родичи. Со всех сторон – жалеть, готовиться к худшему, нанимать адвоката. Свобода, конечно, дороже всего на свете – может, и машину придется продать А если все равно посадят?

От автора

Я открыл дверь и увидел на площадке сразу двух дам в халатах надетых на пальто. Они смущенно улыбались, и я почувствовал, что пришли они по делу.

 – Помогайте выполнить план! – весело воскликнула одна из них и потрясла мешком. Другая засмеялась.

 – Войдите, – сказал я, – мы обсудим ваш призыв. Та, которая с мешком, возразила:

 – Нечего обсуждать! Обувь давайте! Нам нужно к Новому году план выполнить. Мы из мастерской напротив. Из тридцать восьмой...

Я понял и обрадовался:

 – Как же! Знаю, знаю. С удовольствием помогу вам! Но когда вы успеете? Новый год послезавтра...

 – Успеем, – сказала та, что без мешка. – Нам надо сегодня сдать квитанции в контору. Сдадим – и порядок. Завтра получим премиальные.

Она засмеялась, и я понял, что она – главная.

 – А когда отремонтируете? – спросил я, вступая с ней в деловой контакт.

 – А вам срочно? – спросила та, которая с мешком.

 – Вообще, хоть бы завтра,– засуетился я, соображая, кто же все-таки из этих дам главнее.

Ответила мне которая с мешком:

 – Ну, давайте! Сделаем! Правда, Маша? Сделаем одну пару для товарища инвалида. Одну пару Леонид сделает! Сколько у вас пар?

 – Я дам вам все, что у меня есть,– мне очень хочется, чтобы вы получили премию за выполнение плана.

 – Вот молодец! – воскликнула та, которая без мешка, то есть Маша.– Таких людей целовать мало!

И тут я точно установил, что главная, конечно, Маша.

 – Что вы, – смутился я, – мне кажется, не мало, а вполне достаточно. Даже много.

Маша победительно рассмеялась, поправляя платок:

 – Давайте обувь!

Я стал собирать обувь. Обувь представляла определенный интерес в смысле выполнения плана по ремонту.

 – Занашиваете! – сказала не Маша, а та, которая с мешком.– Но это даже хорошо! Больше операций. Правда, Маша?

Маша тоже одобрила меня:

 – Хороший человек! – Потом она спросила: -А дамская есть? Вопрос был чисто психологический.

 – Дамской нет,– признался я.

 – Потому-то вы и занашиваете, что в доме нет дамской обуви, – строго сказала Маша, принимая мои туфли. – Была бы, смотрела бы. Вот и покалечились вы к тому же... У вас что – перелом?

– Перелом,– застеснялся я.

 – Открытый, закрытый?

Конечно, Маша была главной. Она осматривала обувь, рисовала на ней мелом и после каждой пары писала квитанцию, прижав книжку к стене.

 – Это мы движение такое открываем,– пояснила она.– Собирать заказы на дому. С вас двенадцать семьдесят.

Я спросил:

 – А когда эта пара будет готова?

 – Завтра в двенадцать как штык. Приходите!

 – Спасибо, – сказал я. – Но в чем я приду?

– Да! – сказала она.– И прислать некого. Ну, ладно. Я сама вам занесу. Вы будете дома в двенадцать часов?

 – Буду,– уверенно сказал я, глядя на свои тапочки.

 – Ну, пока,– повторила Маша.

 – Будьте здоровы,– сказал я учтиво. – Кланяйтесь Леониду. Дамы ушли, оставив меня со светлыми надеждами, ибо должность дам на земле в том и заключается, чтобы мы не оставались без надежд

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мучительные дни потянулись у разведенных Сименюков. Хоть назад сводись. На работе Анютку прямо замучили жалостью, до плача. Одни говорит – не сознавайся; другая, наоборот, расскажи правду и извинись – дадут три года, скоро вернешься; третья советует, какого адвоката взять:

 – Мужчину бери! Бабу не бери!

Катька поначалу обиделась, но. как узнала про несчастье – первая всплеснула руками:

 – Анюточка, милая! Отдашь, не убивайся! – Потом подумала, добавила: – В случае чего – Сергей принесет...

– Принесет он тебе – как же! – Девочки зашумели, заобсуждали. – Жена в тюряге, а он за нее платить станет? Нашла дурака... Анютка вздыхает:

 – Я их всего раз надела, да и то – на беду... Катька говорит:

 – Все равно – теперь они ношеные. Но говорит без обиды, с сочувствием.

Телефонная станция и без того гудит, а тут горе же, каждая девочка хочет горю помочь и только соль сыплет на рану. А вчера в ночную смену – из Читы телефонистка Рита. Анютка и не видела ее сроду, только переговаривались по работе. Верещит от радости:

 – Анюточка, это ты? Ой, как же это ты! А нам звонили, что ты погибла в автомобильной катастрофе! Молодец! Дай мне сто сорок один семь четыре восемь два!..

И еще жалели Анютку, что в такой момент ее муж бросает:

 – Неужели он уйдет, когда тебе – тюряга? Неужели у него ест какая-нибудь или он для свободы разошелся?

 – Анюточка, не дрейфь! Он у тебя еще не самый худший – смотри. Денег на кооператив дал, благородный все-таки... Будет у тебя двухкомнатная квартира.

 – Другие разводятся хуже... А ты все-таки через этот развод в кооператив вступила!

 – Вот тебе и двухкомнатная!

– Анютка, мы тебе передачу носить будем... Мы тебя всем коллективом на поруки возьмем! У нас здоровый коллектив, правда, Анютка. Плюнь на бывшего мужа, не унижайся! Храни женское достоинстве А вернешься – дом построят. Тебя же – без конфискации. Дура! И за детей не боись... Мы тебя за такого парня выдадим, несмотря на двух детей! Теперь на детях модно жениться, особенно если квартира. Все к благородству идет, вот увидишь!..

До слез доводили Анютку, не знала она как быть – шугануть девчонок или принимать их ласки.

А время шло, и, кроме тюрьмы, ничего в перспективе она не различала.

Конечно, характеристику с места работы Анютка взяла. Там уж девочки не поскупились, написали как про богиню и начальство уговорили печать приложить. Ладно. Но что значит характеристика перед каменным следователем, который эту характеристику не читая принял и только сказал будто с насмешкой:

 – Для объективности...

Сережка замаялся – надо же, такое несчастье после развода! Сколько труда развод стоил – с детьми ведь?! Как быть? А тут еще соседка по квартире, Бубенцова:

 – Вовремя развелись, нечего сказать... Морального кодекса на вас нет, молодой человек. Но мы и на вас кодекс найдем!..

И вот приходит он домой из своего эскабе. Анютка как раз после ночной смены сутки имела свободные. Приходит, говорит:

 – Одевайся. Пойдем к Николаю... Должен же он нам помочь...

 – Чем он нам поможет, я уже на все готова... Свидетели меня из рук не выпускают. Я сама протокол подписала, и теперь меня следователь как в петле держит... Люди скоро Новый год встречать будут, а мне – в могилу. Мало того что разведенная, так еще – под судом и следствием...

И плачет. Сережка говорит:

 – Не верю я, что нельзя это несчастье довести до ума... Анютка слезы высушила особым манером: поморгав, чтобы краску не смазать.

 – А деньги на это?

 – Денег у нас нет,– говорит разведенный муж.– А с умом, так, может, и без денег обойдется... Я ему все рассказал – он велел приходить. Надо скорее, а то он в заграничную командировку уезжает...

Нет, не осталась Анютка без помощи в своем бедственном и страшном положении...

От автора

Новый год я пробовал встречать самыми различными способами.

Я встречал Новый год на месте – в коллективе, у соседей, дома, в городе, за городом, в селе и в окопе.

Бывали случаи, когда я встречал Новый год с незнакомыми людьми, и со знакомыми, и даже с родственниками.

Встречал я также Новый год с монетой в кармане, без монеты в кармане, в качестве должника и в качестве кредитора.

Я метался во все стороны и хватался за все приметы, стремясь к тому, чтобы Новый год был обязательно выдающимся во всех отношениях и райским, как яблочко.

Жизнь текла как хотела, и Новые года были такими, какими были, независимо от того, как я их встречал и чего я от них добивался. Даже те Новые года, которые я не встречал, вовсе и от которых ничего не требовал, все равно поступали как им заблагорассудится, всякий раз удивляя меня своим независимым диалектическим материализмом.

Поэтому я не придал никакого значения тому варианту встречи Нового года, который произошел сам по себе, без моих стараний.

Надо сказать, Маша действительно приходила. Она пришла не в двенадцать, как обещала, а в два и сказала, что Леонид запил на день раньше срока, каковым своим действием оставил меня без обуви. Маша сказала, что на первом же собрании они этого Леньку проберут до кишок, поскольку с ним такое безобразие не в первый раз. Это сообщение значительно облегчило мое положение, и я высказал мысль, что один человек предполагает, а другой человек располагает. Маша согласилась с моими соображениями, и это само по себе было приятно. Пожелав мне веселой встречи Нового года, а также счастья и успехов в труде и в личной жизни, она ушла.

Я посмотрел на свои тапочки как на осознанную необходимость. Не знаю, что бы я делал, если бы не успевал осознавать необходимость еще до того, как ощущал ее первые жесткие требования. Я, видимо, стал бы желчным склочником, а этого я остерегаюсь больше всего на свете, если не считать рака, холеры и контакта с администрацией. Но я, слава богу, твердо осознал первичность материи и вторичность сознания. Сознание есть вторичное сырье, это для меня не секрет. Идеалистическая поговорка «человек предполагает, а бог располагает» кажется мне всего лишь неуклюжей попыткой агностиков перетащить на свою сторону материализм. Ибо человек уже мало чего предполагает, зная, что бога нет и не предвидится. Бога нет, это я заметил давно. Однако что-то все-таки располагает моими предположениями, корректирует их, ставит с ног на голову, кладет боком и запихивает их обратно туда, откуда они изошли. Я знаю, что располагать так же смешно и нелепо, как поспевать за гулкими шагами истории в полуботинках, сданных в ремонт...

Я смотрел на свои тапочки, рассуждая о разнообразии жизни. Много Новых годов прошло в моей биографии, прежде чем наступил Новый год, который мне предстояло встретить в тапочках.

А за окном в тяжелой гипсовой повязке сугроба стоял мой автомобиль.

Снег, снег, пурга, тайга. Как хорошо, что я не поэт. Сколько ярких образов мечется за окном. Я выключил свет и смотрю во двор. Метет. Мой автомобиль засыпан хорошим сугробом. Не раскопать. Шесть сугробов на площадке. Шесть автомобилей. Летом их штук двенадцать. Но шесть отсутствующих машин сейчас хранятся в гаражах. Два гаража, я знаю, далеко, километров за пятнадцать от дома. Пользоваться ими сложно – летом машины стояли во дворе, а зимой их прячут. Остальные не знаю где. Может, на даче, у кого есть, может, в каком-нибудь казенном гараже, кто имеет доступ: народ в доме все-таки влиятельный.

Мне грустно в эту новогоднюю ночь.

К кому бы навязаться в гости?

Напротив проживает экономист Прибылевич, Карп Селиванович. Хороший человек, толстый, добрый и тоже автомобилист. Летом раз в неделю приходит к нему какой-то дядька и заводит старую «Победу». Дядька выносит из квартиры Прибылевича аккумулятор и устанавливает его. А вечером, когда Прибылевич приезжает домой, дядька уносит аккумулятор в квартиру.

Зимой Карп Селиванович не ездит.

Мы с Прибылевичем встречаемся в лифте.

Он обязательно спрашивает меня:

 – Ну как? Срастается? Ну и слава богу... Ну и хорошо... Ай-ай-ай, как же это вы так неосторожно! Чтобы больше никаких бед с вами не случалось.

Добрый, добрый, радушный Прибылевич. На нем синее пальто с серебряными мерлушками и пыжиковая шапка. Пыжиковая шапка не идет к мерлушкам. К ним необходимо надевать пирожок того же каракуля. Всякий раз, когда я встречаюсь с Карпом Селивановичем, мне хочется набраться духу и честно поставить его в известность о несоответствии шапки и воротника. Мне хочется открыть ему глаза на истину. Но вместо этого мы непроизвольно затеваем короткие экономические беседы длиною в семь-восемь этажей.

Неделю назад он сказал мне:

 – Опять появились тенденции ориентироваться на потребителя. Это смешно.

При этом он отнюдь не рассмеялся, а, покачав осуждающе пыжиковой шапкой, вышел из лифта. Отпирая свою дверь, он изобразил на добром лице озабоченность: дескать, надо постоянно растолковывать людям их заблуждения.

На следующий день, подкараулив Прибылевича у лифта, я решил потребовать объяснений. Прибылевич удивился и засопел. Он думал до нашего десятого этажа и наконец, когда лифт остановился, убежденно сказал:

 – Как мы можем ориентироваться на потребителя? Мало чего он захочет?!

 – И все? – спросил я.

 – Мало чего он захочет,– повторил добрый экономист, считая свои слова самым убедительным доводом против моих.

 – А зачем нам гадать? – дружелюбно сказал я.– Спросим потребителя, чего ему надо, и будем знать, чего он захочет...

– Какой хитрый! – возразил Прибылевич.– Если каждый будет требовать чего захочет!.. Тогда вся экономика полетит к богу в рай... Даже удивительно от вас это слышать...

Мы прибыли. Надо было кончать разговор. Прибылевич был голоден – он шел со службы.

 – То-то,– примирительно сказал он и шагнул на площадку. Но я не унимался:

 – Карп Селиванович, вот взять, например, вас...

 – Меня?! – вздрогнул он и, округлив глаза, приложил указательный палец к мерлушкам.

 – А что тут особенного? Вы ведь тоже потребитель... Прибылевич побагровел и отнял палец.

 – Конечно, как шутка... Как юмор... Но не всем нужен такой юмор... Потребитель... Я не ожидал... По моему адресу... Я честно работаю и выполняю свою задачу... А вам должно быть стыдно...

 – Извините,– смутился я,– право же, я вовсе не хотел вас оскорбить. Но вот, скажем, так. У вас есть автомобиль?

Добрый Прибылевич зло сощурился:

 – Что вы хотите этим сказать? Но я уже шел напролом:

 – Я хочу спросить, где вы берете запчасти?

 – А вы? – ловко парировал Прибылевич, отступая к двери.

 – Там же, где и вы! -выпалил я, не оставаясь в долгу.– А где вы делаете профилактику?

Прибылевич перешел на шепот:

 – А вы?

 – Там же, где и вы! А где стоит ваша машина?

 – Там же, где и ваша, – зловеще прошептал Прибылевич, берясь дрожащей рукой за ручку своей двери.

«Сейчас ускользнет от проблемы»,– подумал я и тоже взялся за ручку. Ручка была маленькая, а рука Прибылевича большая и мягкая.

 – Так вот, – сказал я, приблизившись к его хорошему, круглому, розовому носу,– хотите подземный гараж с ямой и отоплением?

 – Ну и что? – спросил он, отодвигаясь.

 – Я вас спрашиваю – хотите? – А вы не хотите?

 – Хочу! А как это сделать? Где купить материалы? Где нанять технику? Кому платить деньги? Сколько вы платите дядьке, который вам таскает аккумулятор? Вы же пользуетесь наемным трудом! А помпу он вам откуда принес? Я видел, как вам осенью меняли помпу! Вы присваиваете себе чужую прибавочную стоимость!

Прибылевич захрипел и закачался. Я уже был не рад, что ввязался в этот опасный разговор. Мне стало жаль Прибылевича, и я пошел на попятный:

 – Карп Селиванович, успокойтесь, ради бога... Не надо... Вы золотой человек! Вы не потребитель. Я беру свои слова назад...

 – Пустите, – слабо сказал он и нажал плечом на дверь, – пустите. Я вам ничего не сделал...

Да. Плохо. И за что я его? Добрый, добрый Прибылевич. Милый, милый экономист. Ах, как нехорошо. Что он теперь обо мне думает?..

Но куда деваться?

Я подхожу к двери и прислушиваюсь. К Прибылевичам собираются гости. Нет, не место мне на этом славном пиру. А может быть, взять белый флаг и идти просить прощения? В новогоднюю ночь это небесперспективно. Неужели не пожалеет? Должен пожалеть! Пойду! Но как пойду? С белым флагом и в тапочках? Он воспримет это как издевательство.

Под Прибылевичами проживает Николай Федотович Фонарев. Прекрасный мужчина в свежем воротничке. Он дипломат. Он живет больше за границей. Николай Федотович всегда подтянут, и на лице его постоянно обретается таинственная доброжелательность. Он никогда не входит в лифт первым, но всегда учтиво пропускает вперед всех, кто ждет возле сетки. Если в лифт входит дама, Николай Федотович обязательно снимает свою серебристую шляпу и доброжелательно молчит.

Мне бы очень хотелось услышать его голос. Голос у него должен быть не меньше баритона. Я даже думаю, что именно баритон. Потому что тенор ему никак не подходит. Он слишком серьезен для тенора. Но, собственно, бас ему тоже не к лицу. Потому что человека, имеющего бас, редко берут на дипломатическую службу. Бас – голос сугубо внутренний. Если человек с басом начинает разговаривать на международные темы, да еще в официальной обстановке, тон его может быть воспринят самым нежелательным образом и повлечь за собою ряд дипломатических неудовольствий. Так, по крайней мере, я думаю. Нет, самый подходящий голос для мирного сосуществования на этой планете – баритон.