Текст книги "Я и мой автомобиль"
Автор книги: Леонид Лиходеев
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Ремонт же Иван Ефимович производил действительно сверхчеловеческий. Если была мало-мальская возможность вернуть в строй машину, если в ней было хоть что-нибудь непобитое, яковлевские ребята делали все невозможное, за что их и любил генерал.
И вот наступил момент, когда кончилась проклятая война и орлы эти вместе со своим молодым лейтенантом были переброшены на восток, где война тоже вскоре кончилась, так что они вообще остались живые-здоровые.
Но не этот счастливый момент сыграл особую роль в сознании Ивана Ефимовича, а сыграл в нем случай, который оставил след. Пришло время возвращать союзничкам кое-какую технику, полученную взаймы по ленд-лизу. Это была такая штука – ленд-лиз: я тебе машину, ты на ней воюй, а там поделимся успехами.
Ну – надо отдавать непобитое. И на долю Ивана Ефимовича выпало подготовить к сдаче обратно американцам шестьдесят семь штук «виллисов».
– Ребята,– сказал им тогда генерал,– дело всемирного значения. Машины, сами видите, пообтрепались...
– Ясно,– ответили орлы,– доведем до дела, краснеть не придется... Какие взяли – такие отдадим...
И они действительно, забыв все на свете, забыв интересоваться демобилизацией и временем, которое сразу после войны потекло особенно быстро и заманчиво, стали доводить эти «виллисы» до внутреннего содержания и внешнего вида.
Иван Ефимович лично не вылазил из ям и другим не велел. Три машины пришлось разобрать на запасные части, о чем было, конечно, доложено. Где их было брать, эти запчасти? Машины, конечно, списали, но зато было потребовано, чтоб остальные получились как с конвейера.
И они получились как с конвейера.
Они получились как новенькие, ровно на них не только не воевали, а и не ездили. А между тем имелись в них и пробоины, были они и покорежены и раскурочены, а в иных оказались следы не чего-нибудь, а именно крови...
– Пусть знают союзнички, как мы содержим технику,– говорил лейтенант Яковлев в редкие минуты перекура.
– Нехай знают, – отвечали орлы, щерясь от злой работы.
И работали. И на ту работу приезжали смотреть начальники, а однажды и корреспондент с фотоаппаратом «ФЭД». Корреспондент поцокал языком, повздыхал и высказался:
– Жаль, ребята, что это «виллисы»... Политически неудобно так работать на союзничков! Жаль. Были бы наши машины, я бы вас затакой энтузиазм в газете бы распечатал...
Орлы говорят:
– Мы не на союзничков работаем. Мы им уже отработали – кто рукой, кто ногой, а кто и головою... Мы так работаем от злости до работы.
Корреспондент говорит:
– Ваша работа заслуживает огромного общественного интереса. Но в данный момент ее выпячивать – политически неверно.
Орлы говорят:
– Про политику не знаем, а так думаем, что работа есть работа. При хорошей работе и политика хороша...
– Правильно,– хвалит корреспондент.
Тогда старшина Василий Петрович говорит:
– А вы «виллисы» не фотографируйте. Мы их так поставим, что модели будет не видать. Вы наш энтузиазм фотографируйте. Вот вам и вся политика.
Ну, посмеялись, конечно, в том смысле, что пока еще все в военной форме – и читателю будет не ясно, кончена война или все еще нет. В общем, похвалить похвалил, но фотографировать не стал.
И вот колонна была готова.
Генерал осмотрел, заулыбался, стал руки пожимать. Ребята руки ветошью вытирают и генералу протягивают. Генерал довольный ходит.
– Представим к награде, – говорит. – Вы поняли политическое значение вашей задачи, и благодаря вашей работе мы не ударим лицом в грязь. Пусть знают союзнички, с какими мастерами имеют дело! Машины поведете лично на американское судно. Всем побриться, помыться, получить новое обмундирование!
Обмундирование действительно выдали. Двадцать четыре комплекта. Старшина Василий Петрович привез два тюка. Ну, оделись как надо и решили ехать в три ездки. Ехать до порта недалеко – девяносто шесть километров. Пригонят первую партию – двадцать четыре машины. Двадцать штук ставят в рядок, на четырех назад возвращаются и снова ездка...
Первый раз приехали – стоит пароход. Небольшой, черный, в одну трубу. Представители командуют – сюда, мол, – а сами с американцами о чем-то. Американцы смотрят на машины без внимания. Вроде бы не видят качества. Марку держат. Тоже соображают политический момент. Ну, разглядывать союзничков не приходится, надо возвращаться. Не робейте, ребята, еще удивим, а не удивим – хреп с ними, мы свое сделали.
Во второй раз пригнали еще двадцать четыре машины. Поехали за последними.
И тут, при последней ездке, все и началось. К последней доставке спустили американцы на причал здоровенную машину. Иван Ефимович, пока она на борту стояла, думал, что это часть парохода. Оказалось – нет.
Новенькие «виллисы» стояли в ряд – шестьдесят четыре штучки. Помнится, еще солнышко вылезло – поиграть, поблестеть. Но недолго оно играло. Подошли лениво, в развалку, четыре здоровенных негра в комбинезонах, в пилотках, за щекою – жвачка, жуют по-коровьи и, не глядя ни на кого, ни на сами «виллисы», стали загонять их в машину по одному. Загонят в машину, выйдут лениво-развалисто и – на следующий «виллис».
И тут поняли яковлевские орлы, что перед ними – пресс. Но поняли поздно, хотя все были правильные слесаря и в технике разбирались. И такой это был пресс, что одним ходом делал он из «виллиса» лепешку, а другим отправлял ее на пароход. И пока он отправляет, въезжает в него следующий «виллис»...
Иван Ефимович обомлел, не сообразил что к чему, а по третьему «виллису» кинулся к представителю:
– Товарищ полковник, разрешите обратиться...
– В чем дело?
– Как же можно это терпеть? Мы же целый месяц жизни не видели, делали их...
Полковник перебивает:
– Вы, лейтенант, устали, идите отдыхать.
А сам глазами крутит на американского представителя. Американский представитель, видать, по-русски понимает, что-то сквозь зубы – другому. Стоят – посмеиваются. Наш майор отводит Яковлева в сторонку:
– Ты понимаешь, что делаешь? Трибунала захотел? Где твои гордость и патриотизм? Валяй с глаз и шарагу свою уведи, пока цел!
А ребята, действительно, стоят бледные до изнеможения, и видно по их лицам, что погибают они как побитые, как помятые этим прессом. Яковлев подходит, говорит:
– Ребята, нам здесь делать нечего... Мы свое сделали... Жалость наша тут не поможет. Тут – политика.
Построил кое-как, увел, и правильно сделал, потому что, как только из порта вышли, два слесаря – к решетке и забились:
– Мы же их как малых детей!
Ну, другие оттаскивают. Мол, какая разница, отдать надо было, а что с ними будут делать – нас не касается. Вроде бы не видели.
– Как же не видели, когда видели!.. В три господа бога мать! Это же машины! Это же на них ездить и ездить!
– Вот как капитализм поступает с нашим трудом!
– И негров пустили, сволочи, а? Мол, такая работа, что и негр справится....
Но на негров у яковлевских орлов зла не было. Понимали – подневольные. Приказали им уничтожить, они и уничтожают. Может, он и жвачку жевал, чтобы нервы успокоить: тоже ведь – человек, трудяга, знает, почем работа стоит.
А на американцев, на белых, было зло.
И только старшина Василий Петрович, как старший по возрасту, закурил и сказал:
– Списать надо было... Побили, мол, в борьбе с врагом... И все... Списать надо было...
И при таких его словах все замолчали, закурили, вроде ничего не было. Дело было высокое, недоступное и опасное...
В тот вечер подразделение напилось. Напилось горько, как никогда. Василий Петрович спирту достал, тушенки. Вскроешь банку, а там – розовое, как язык показывает, сволочь.
Конечно, ругали начальство, но осторожно.
– Надо было списать, правильно старшина говорит.
– Неверно! Надо по-честному, без обмана. Занял – отдавай...
– Кровь они нам небось не отдадут? Тоже – занимали...
– Что ж они, сами оставить нам их не могли? У нас – разруха: почему не помочь?
– Жалостливый какой! Помочь! Христа ради, что ли? Мы не нищие. Ты говори, да не заговаривайся, даром что выпил. Тут – классовая борьба. Они бы тебя самого – под пресс, когда бы смогли...
– Это все так, ребята, но машинок жалко... Как он двинет ее, а из нее – масло, как сукровица, и хрустит, как кости ломает... Звери, не люди...
Старшина Василий Петрович возражает:
– Стало быть, выгода есть.
– Какая ж такая может быть выгода – машины плющить на блины?
– А такая выгода. Лом возить на переплавку – выгоднее.
– А им, сволочам, и лому не надо! Для политического фасону!
– Возможно, и для фасону... Ты вот жалостью живешь – над каждым подшипником трясешься. А он – выгодой. Вот тебе и весь фасон. Выгода жалости не признает.
Иван Ефимович Яковлев в разговор не встревал, будучи человеком тихим. Но слушал и думал. Думал он о жалости и выгоде, и было ему от тех мыслей горько. И появилась у него мечта – чем заняться в мирное время. Но уже понимал он, что чем бы ни занялся, одна у него будет забота – наживать государству капитал. Чтоб ничего ни у кого не занимать.
С таким потрясением сознания и начал фактически мирную жизнь Иван Ефимович Яковлев.
И было в его жизни второе потрясение, которое его окончательно закалило.
Случилось оно лет через пятнадцать, когда он уже был директором леспромхоза...
От автора
Между Филькой и активным пенсионером Григорием Мироновичем установились дипломатические отношения раз и навсегда. Пес понял, что Григорий Миронович его не одобряет, и решил с ним не связываться.
Активный пенсионер садился на скамейку у подъезда, садился откинувшись, грея на солнце живот, покрытый коричневыми брюками в белый рубчик. Брюки эти держались пояском под самой грудью, отчего живот был круглым, вроде спрятанного футбольного мяча.
Пес вылетал из подъезда веселясь, однако при виде Григория Мироновича степенел и, несмотря на то, что малая надобность распирала его изнутри, пес терпел, проходя мимо коричневых брюк прилично. Пес волочил свой калеченый задик не то чтобы стесняясь, а как-то скрывая свою недужность. Но проницательный пенсионер недужность замечал и делал из нее соответствующие выводы.
– Зачем вам такая собака? – спросил Григорий Миронович благодушно, ввязываясь в разговор.
– На этот вопрос трудно ответить,– сказал я.
Филька рвался с поводка, мы прошли мимо по своим делам. Когда мы возвращались, Григорий Миронович сказал, продолжая мысль:
– Собака должна быть красивой... А ваша – некрасивая...
– Неужели? – спросил я.– Филька, говорят, ты некрасив, что ты на это скажешь?
Филька высунул язык, часто дыша. Ему не хотелось говорить.
– Собака должна быть большой и здоровой,– развивал свою мысль Григорий Миронович.– Что это за собака? Собака должна или сторожить, или работать ищейкой, в крайнем случае ходить на охоту... А ваша собака ни то ни се.
– Ну что вы! Филька – прекрасный собеседник. Когда с ним говоришь – он молчит, что может быть лучше?
– Молчит... Конечно, молчит... Теперь вы с ним мучаетесь... Надо было его убить в детстве. Теперь это делают очень безболезненно. Уколют – и все, щенок засыпает.
– Но его не хотели убивать, Григорий Мироныч...
– И я вижу, что не хотели... И поэтому вы имеете больную собаку...
Филька спрятал язык и слушал, склонив голову к плечу.
– Уродливое надо уничтожать! Это здоровая греческая философия,– пояснил пенсионер.
– Но Филька не знает, что он уродлив.
– Мало что он.не знает... Он и не должен знать... Вы всегда занимаетесь отсебятиной... Он у вас зарегистрирован?
Я понял, что погиб. Но судьба моего четвероногого друга толкнула меня на ложь во спасение:
– Зарегистрирован.
– Интересно,– усомнился активный пенсионер, – как это они регистрируют больных собак? Надо проверить. Где вы его регистрировали?.
– А вы узнайте сами где. У вас должны быть большие связи.
– Мы боремся за обязательства,– строго, но незлобиво пояснил Григорий Миронович. – Мы приняли обязательство регистрировать кошек и собак.
– Да, – сказал я, – скот мелкий и скот крупный... Давайте выполним обязательства на семь лет раньше срока! Филька, домой!
Начиналась весна.
Начиналась весна – время посева хороших рациональных зерен. Ах, рациональное зерно, набухающее во влаге раздумий...
Мне нравится идея обслуживания, потому что я многого не умею делать сам. То есть я не сторонник натурального хозяйства.
Если бы моя воля – основал бы я такой трест, или мастерскую, или просто забегаловку, где на клиента надевали бы нимб. Такое заведение, скажем, ПВБХ – Пусть Вам Будет Хорошо. Или НБ – Не Беспокойтесь. Можно также назвать проще, скажем, ВСС-Все Суета Сует.
Повесить на стенку красочные портреты сочинителя Экклезиаста и Эпикура. Этих двух общественных деятелей, несмотря на некоторые расхождения в их взглядах, я всегда считал основоположниками идеи обслуживания населения.
И были бы у меня тридцать три богатыря. Все они были бы равны как на подбор, каждый специалист своего дела. Один чистит, другой шьет, третий ремонтирует что-нибудь. Прекрасно.
С чего же это все началось?
Примерно тридцать лет и три года я вел себя, как Илья Муромец. То есть сидел на печи, болтал ногами и мычал глупости.
О блаженное невозвратное время, когда человек еще юн, невзирая на возраст! Когда он еще совсем отрок, от которого ничего не требуется.
Потом я вскочил, огляделся и путем силы молодецкой побил рати несметные. Сначала я прикончил Идолище Поганое, потом наддал Каликам Перехожим и, наконец, стал щелкать Соловьев Разбойников
Работы оказалось неожиданно очень много. До обеденного перерыва я сжигал все, чему поклонялся, а после обеда поклонялся всему, что сжигал.
Я самоотверженно вкалывал. Прошло некоторое время, и я ощутил возможность купить себе автомобиль.
С этого момента, собственно, и началась моя действительная биография. Передо мной стали раскрываться души и характеры. Передо мной открывали души пьющие и непьющие, тяготеющие к лести и не тяготеющие, принципиальные и беспринципные. Будучи, как мне казалось, человеком нельстивым, я стал обнаруживать в себе огромные запасы суетливости. Мой милый, нежный, прекрасный автомобиль оказался ключом к неведомым тайнам человеческих характеров и отпирал эти тайны так, как будто он был не ключом, а универсальной отмычкой.
Шаг за шагом, километр за километром мой автомобиль уверенно уносил меня в стихию подспудного перераспределения материальных ценностей. Я был представлен самою судьбой светлоглазым волшебникам, в кармане которых умещались амортизаторы и водяные насосы, катушки и трамблеры, червячные передачи и тормозные колодки. Я был представлен даже одному феномену, который носил за пазухой весь дифференциальный агрегат.
По дороге в стихию мне попадались шоферы, которые запросто отсасывали из своих баков бензин, взымая за это всего четверть цены. Стыд жег мои щеки, но пути назад уже не было. Я уже был в дороге.
Вокруг моего автомобиля постоянно летали трудолюбивые пчелы и таскали в его соты приторный автомобильный мед. Сначала я пытался прорваться сквозь их жужжащий рой к станции обслуживания автомобилей. Но красивые стеклянные станции были взяты в прочную осаду, пробиться сквозь которую не помогали ни дни, ни недели, ни месяцы.
Я откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и сдался.
Теперь я уже не был хозяином автомобиля. Теперь уже он был моим повелителем и тираном. Он топтал мое достоинство, когда я льстил начальникам гаражей. Он надругивался над моей совестью, когда его заправляли казенным маслом в казенные часы казенные короли и валеты. Он сжирал мое время, когда я стоял на стреме, пока его нечистое брюхо осматривали из казенной ямы официальные лица неофициальным образом.
Воля моя была сломлена, и мне уже ничего не оставалось, как катиться по наклонной плоскости на выключенной передаче.
А ведь так еще недавно я представлял себе, как подъеду с открытым забралом и чистой душой к открытому для всех страждущих автоисточнику, отдам ключ и не буду никому морочить голову, пока автомобиль осмотрят и сделают ему необходимые вливания. Как далек я был от мысли, что мне придется самому добывать детали, не имея точного представления в их назначении и двигаясь на ощупь! И еще я думал, что достаточно только позвонить в такой кристальный ключ – и в ответ приедет прекрасный юноша с белыми зубами и чуть-чуть испачканным открытым лицом, и официально возьмет у меня ключ, и унесет мой автомобиль, чтобы возвратить его в точно назначенный срок сытым, обутым, довольным, готовым к дальнейшим странствиям...
Черта с два. Никакой белозубый юноша не приедет. А прядет Генка и скажет, что днем, пока в гараже нет машин и пока начальник не видит, можно будет делать профилактику по-быстрому. И еще скажет Генка, что мотор они с Борисом перекинут на улице, а вот сваривать дно и красить на улице никак нельзя. Поэтому я должен позвонить Николаю Петровичу, чтобы он, Николай Петрович, звякнул начальнику гаража, чтобы он, начальник гаража, разрешил поставить в гараж мой автомобиль.
– А то на станции техобслуживания – не пробьешься, – скажет Генка.– Там очередь до Конотопа. И запчасти все равно сами будете добывать.
Да, да. Передо мною стали открываться души и характеры слесарей, жестянщиков, начальников гаражей и тех невидимых и недосягаемых Николаев Петровичей, по одному телефонному слову которых начальники гаражей кидались в огонь, в воду и, трубя в медные трубы, впускали меня в свои крепостные ворота.
И я, конечно, позвоню Николаю Петровичу. А вот звякнет он или не звякнет – не знаю. Если звякнет – хорошо. Доступ мне будет полуоткрыт. А если не звякнет – беда. Я превращусь в меченый атом, о котором начальник гаража будет знать самое важное – Николай Петрович не велел...
Впрочем, все это пока еще впереди. Пока еще у меня есть осознанная необходимость ничего не предпринимать, отягощая общество своими свирепыми потребностями.
Но весна уже началась. Уже протек потолок у Прибылевича, уже засуетились водостоки и активный пенсионер Григорий Миронович вылез из вынужденного зимнего оцепенения в поисках чего бы запретить.
Весна началась. Я оставался с нею один на один – великий грешник, коего неотвратимо ждет страшный суд под названием Ежегодный Технический Осмотр Автомобилей.
Я оставался один на один с будущим.
Мой кирпичноликий ангел-хранитель улетел на белых крыльях, испачканных солидолом. По слухам, он улетел в те зеленые края, где живет его родной брат, где выгодно разводить коров, где поэтому в бывшем свинарнике под видом консервного завода собираются строить станцию технического обслуживания автомобилей.
Он улетел, бросив меня перед лицом страшного суда...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Яковлев состоял директором леспромхоза длительное время и, несмотря на должность свою, в период поголовного домостроительства оставался цел и невредим, потому что жил по закону.
С момента первого потрясения была у Ивана Ефимовича мечта нажить богатство государству, чтобы в случае чего никак не повторилась та обидная история.
Леспромхоз – дело известное, всем надо, никто мимо не проходит. Все стараются, все печи топят, всем дерево нужно, а дерево – у Ивана Ефимовича Яковлева. И так он вел свое хозяйство, в таком ажуре у него был дебет-кредит, что ни к чему не было возможности придраться, когда Ивана Ефимовича Яковлева посадили в тюрьму. Не к чему было придраться при всем адском желании, когда вышло такое мнение – Яковлева судить показательным судом.
А дал толчок делу бывший его же старшина Василий Петрович, который у него шоферил и попался с краденой древесиной. Он попался с краденой древесиной глупо, исключительно по нахальству. Он говорил своему бывшему боевому командиру:
– Списать надо древесину, я строюсь.
– Списывать не будем, – говорил бывший командир, – а отпустим тебе как хорошему работнику с вычетом из зарплаты. Стройся на здоровье.
Но Василий Петрович был уже не тот. Он уже брехал вовсю и назывался дядя Вася и искал свою выгоду, не имея жалости. И были у него темные дела то с покрышками, то с иными запчастями, и ходили при нем неясные дружки. Словом, жил уже человек по выгоде.
И вот он попался и первым делом заложил своего бывшего боевого командира, который ни в чем замешан не был. Дядя Вася сигнализировал, что древесиной торгует налево сам Яковлев, а он, дядя Вася, только доставляет ее за нищие крохи с директорского стола.
Прокурор, конечно, первым делом усек, что бывший фронтовик дядя Вася поставил государственные интересы выше личной дружбы и не мог потерпеть воровства переродившегося и разложившегося начальника.
Адвокат Сорокин Владимир Андреевич с делом познакомился как и полагается адвокату, то есть видя перед собою прежде всего невинного человека. Ибо дело адвоката состоит в понятии, что всякий человек достоин не обвинения, но защиты. Понятие адвоката состоит в том, что человек не рождается вором, а, прежде чем стать таковым, проживает в обществе – значит, искать причину надо в обществе. И еще понятие адвоката состоит в том, что даже если неопровержимо окажется, что человек виновен, то последние часы его должны быть ограждены от унижения другими людьми. Ибо, унижая себе подобного, люди унижают самих себя, а это кладет нежелательную тень на все человечество в целом.
Но тут он, к радости своей, увидел перед собою чистого, голубого человека, который, будучи директором и имея возможность делать чудеса для личного обогащения, никаких чудес не делал, заботясь только о государственных интересах. Тем более к моменту суда дядя Вася, как главный свидетель обвинения, куда-то пропал и остались только его дружки, которые думали, что адвокат – это все равно что прокурор, и потому сыпали разные небылицы. Они, например, говорили, что лично передавали бывшему Яковлеву взятки, чтобы отступился, по семьсот рублей в месяц.
Прокурор говорит:
– Вот видите! Адвокат спрашивает:
– А где вы брали такие деньги? Дружки подумали и сказали:
– Ну, не по семьсот, конечно...
– Может, по семьдесят? – говорит адвокат. Дружки обрадовались – помогает выпутаться.
– По семьдесят,– говорят.
– А может, по семь?
Дружки подумали и согласились:
– Когда и по семь.
Дружки были люди простые, им бы выпутаться и – домой. Этот хитрозадый дядя Вася смылся, заварив кашу, и теперь они сидят тут и отвечают адвокату – век бы его не видать. И всей корысти они имели от дела – это выпить-закусить. И вот пожалуйста – просохли!
Адвокат говорит:
– Так семьсот, семьдесят или семь?
Прокурор вставляет:
– Дело не в размере взятки, а в самом факте, я протестую! Требую оградить свидетелей! Адвокат путает своими ухищрениями простых людей.
Адвокат возражает:
– Если не установлен размер взятки – это влияет на признание факта. Так мы до семи копеек дойдем, а семь копеек – это цена двух сигарет. Может, они сигаретами Яковлева угощали? Обращаю внимание, товарищ прокурор, я вас сегодня сам сигаретой угостил, как это понимать?
Прокурор обрывает:
– Что ж он, по две сигареты сразу курил? Адвокат говорит:
– Он мог волноваться.
Дружки видят, что тонут. Сгорели бы они все со своими судами, и прокуроры и адвокаты! Кому-то надо Яковлева упечь, а тут отдувайся. И такое зло их взяло, что стали они топить дядю Васю, и это скорее было похоже на правду.
И тогда прокурор зацепился за последний факт, против которого адвокат был слаб. Яковлев, оказалось по документам, продавал лес в смежные области – вот документы! А решением облисполкома этого нельзя делать. Это есть преступление.
– Ну что же,– говорит адвокат,– давайте разберемся. Выручку он себе брал или государству?
Прокурор вопрос отвергает как несущественный:
– Это не имеет значения в данный момент. Нарушил? Нарушил! А нарушать законы мы не дадим.
Адвокат упирается:
– Нет, давайте установим – себе или не себе? Ваши свидетели не вызывают доверия. Им что семь рублей, что семь копеек. Так государственные деньги считать нельзя. А по документам выходит, что государству добывал деньги мой подзащитный. Государству, прошу заметить. А себе – ни копейки. Признаете?
Прокурор ехидно улыбается:
– Ну, допустим.
Адвокат говорит:
– Прошу отметить факт признания прокурором того, что мой подзащитный не присвоил себе ни копейки...
– Это еще неизвестно, – спохватывается прокурор, – брал он себе или не брал!
– Тогда докажите! – говорит адвокат.– Из обвинительного заключения следует только то, что кому-то очень хотелось, чтобы Яковлев брал. Но желание это не осуществилось. Тут одно из двух, товарищ прокурор, выбирайте. Либо Яковлев не брал, либо обвинение построено на соплях.
Ну, конечно, он так не сказал, а выбрал культурное выражение.
Прокурор выражение скушал и отвернулся.
А дальше адвокат Сорокин Владимир Андреевич стал рисовать довольно болезненную картину насчет разницы между деловой древесиной и простыми дровами. Леспромхоз валит лес. Этот лес лежит зиму под снегом и к весне годится только на дрова. Это прямой убыток хозяйству, поскольку оно теряет в двадцать раз. А тут, чтобы не терять убытка в двадцать раз, леспромхоз продавал не дрова, а деловую древесину, которая до зарезу нужна была колхозам безлесных областей. Леспромхоз получал большие деньги плюс к этому безлесные колхозы строили дома и фермы! Так что товарищу прокурору важнее, чтобы дерево сгнило и сгорело в печах или чтобы трудящиеся колхозники жили в культурных избах плюс доход государству? Что есть лес – народное достояние или дрова для дыму?
Прокурор говорит:
– Это демагогия!
Адвокат говорит:
– Это двести семьдесят шесть тысяч четыреста двенадцать рублей шестьдесят восемь копеек, прибыли! Мы должны таким хозяйственникам памятники ставить, а вы их в тюрьму!
Публика, конечно, волнуется: все знают – чист директор, настолько чист, что у многих, кому он отказал в бревне-другом, даже зло на него временно прошло за такую его государственную принципиальность. Конечно, жмотничал Яковлев, но если смотреть справедливо – действительно мужик не виноватый. Прокурор на своем:
– А постановление облисполкома?
Тут адвокат говорит:
– Вы, как прокурор, должны болеть за народное добро. А это постановление сдерживает производительные силы. Это вы должны понимать, как марксист. И вы, как коммунист, должны протестовать против этого постановления, продиктованного местническими интересами! В товремя, когда действительная прибыль является настоящим стимулом для дальнейшего поступательного движения, вы держитесь не за закон, а за неразумное постановление! Довольно странно для прокурора...
Неизвестно в точности, как было дело дальше, но Яковлева выпустили. Надо полагать, начальство все-таки сообразило, что парень он полезный. Некоторые думают так, что начальство все равно вытащило бы его из тюряги. Потому что такого бескорыстного парня надо иметь, особенно если назревает необходимость поднимать какое-нибудь проваленное хозяйство. А леспромхоз был хозяйством проваленным, и Яковлев его вытащил, и теперь у начальства на ногах болтался колхоз «Заречный», куда до зарезу нужен был председатель.
Начальство вызвало Яковлева и вроде бы удивилось, что он восемь месяцев под следствием сидел. Мол, знало бы, ни за что не допустило бы. А теперь, мол, Иван Ефимович, дело прошлое, надо работать дальше. Давай в «Заречный», там тебя колхозники председателем выберут, а то Чугунов спился и не тянет. Теперь прибыль – все, а ты ее умеешь выколачивать не хуже иного капиталиста. Это, конечно, начальство сказало для смеху.
Так Иван Ефимович Яковлев стал председателем колхоза, не теряя возникшей дружбы с адвокатом Сорокиным Владимиром Андреевичем.
Владимир Андреевич иногда занимался охотой, но редко. И вот он сидел со своим ружьецом в доме председателя, принеся, конечно, бутылку. Прибыл адвокат на тягу весною, и был принят радушно.
Сидели они в жаркой комнате – Иван Ефимович любил тепло, – сидели, сняв сапоги и шевеля пальцами по жаре. Жена Ивана Ефимовича, Фрося, тихая женщина, учителка, души не чаяла в адвокате: ведь вытащил! Детки тоже уважали дядю Володю, да и сам адвокат как-то потянулся душою к семейству и, удивительно, защищал безвозмездно. Что заплатят в консультацию – то и лады, больше не требовал. За такое дело другой адвокат шкуру бы содрал.
– Я тебе скажу, Ефимыч, – жевал огурец Сорокин, – нельзя сказать, что я святой. Я свой кусок достану, когда организацию буду защищать. А ты – ангел, тебя самого за деньги показывать надо. Ты меня заинтересовал как экземпляр. При таком деле – и чист! Это же удивительно!
Иван Ефимович, конечно, пропал бы, ибо не имел языка. Он и в последнем слове только одно и сказал: «Прошу снисхождения». Он не умел говорить. Правда что экземпляр. И Фрося была тихая, только и знает – обед сварить, тетрадки проверить.
Но Яковлев, конечно, понимал, что Сорокин получил кое-что для своего авторитета. А для адвоката иметь авторитет – не скажите. Кто спас? Сорокин! Ага, надо иметь в виду. И не взял ничего, и – спас. Сильный человек. Это Яковлев понимал и, умея говорить, сказал бы.
Однако не сказал, а только тихо посмеялся и налил в стопочки. Впрочем, Сорокин по глазам его прочел эти мысли. Прочел, улыбнулся дальней улыбочкой. Мол, знаешь – знай, и я знаю... Приятного ума человек.
Яковлев кашлянул, поднял стопочку. Выпили. Закусили корочкой.
– Совет дай, Андреич...
– Ну?
– Построил колхоз чайную. При дороге. Дорога шумная. Машины. Монастыри кругом. Станцию обслуживания автомобилей, а?
Адвокат закурил.
– Начальство к тебе пока еще не пристает?
– Будто довольны... По первому году, конечно, прибыли не было, по второму – сто тысяч дали, сейчас думаем тысяч четыреста... Но – промыслы... С хлеба не разживешься... Хотел монастырь взять – Спаса на юру... Рушится монастырь... А он на нашей земле... Я бы из него доход сделал... Дадут?
– Надо подумать... Тут важно форму подачи найти. В наше время главное – форма подачи. Надо подсчитать, найти чем насмешить.
– Как так насмешить?
– А так, Иван Ефимович! Улыбку вызвать. Согласие, данное при улыбке, всего дороже. Начальство улыбается редко, ему не до смеха. А тут улыбнется, как солнышко проглянет. И запомнит: что-то такое приятное Яковлев поднес, хороший работник. Тут у тебя тыл обеспечен, орудуй на здоровье. Мешать пока не будут. А как придет пора помешать – глядь, у тебя и прибыль в руке. Тут делать нечего, кроме как опять улыбаться.
– Захотят, так и с прибылью... Того...
– Не скажи! Без прибыли сидел бы ты за свои дрова показательным судом.
Иван Ефимович встал, прошел в другую комнату, принес кальку, разложил на краю стола:
– План монастыря... Адвокат удивился:
– Когда ты успел?
– Чайную делают мне художники... По договору... Я попросил – сделайте план. Они, конечно: давай деньги. А денег на это нет... Говорю: ребята, за так снимите план... Если дело выгорит – не прогадаете, а не выгорит – значит, не судьба... Сняли!