Текст книги "Я и мой автомобиль"

Автор книги: Леонид Лиходеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Какой же у него голос?

Может быть, спуститься постучать, поздравить с наступающим? Так сказать, бон аннэ, хеппи яр? И он ответит прекрасным глубинным барии тоном, серебристым, как его шляпа, и негнущимся, как его воротничок: «Милости прошу! Вы оказываете нам честь своим посещением, достопочтенный сэр! Входите, присаживайтесь, будьте как дома! Что прикажете – виски, бренди, мартель?»

Да.

А может, шуганет? Посмотрит на тапочки и шуганет. Или даже просто так шуганет, по первому взгляду, не вдаваясь в подробности?

Нет, не пойду. Может быть, он в данный момент прием устраивает. Может быть, у него прием официальный. Или полуофициальный. Или даже совсем неофициальный. Может быть, там у него сейчас посол сидит с супругой, или посланник с женой, или еще кто-нибудь. А я в тапочках. Красиво ли это? Я уже не говорю о гипсовой повязке. Это все время придется наклоняться к дамским ручкам левой рукой. Этично ли это в смысле встречи Нового года? Тем более – как резать омаров? Попросить соседку? Мадам, нарежьте мне по кусочку как бытовому инвалиду...

Нет, не пить мне сегодня фонаревского мартеля, не толковать мне сегодня о мировых проблемах, держа стопку левой рукой.

Что же делать?

Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок.

И тут меня посещает мысль, кажущаяся мне веселой и продуктивной. Есть все-таки на свете люди, к которым можно ходить в тапочках с целью встретить Новый год левой рукой! То есть не десницей, а шуйцей.

Я вспомнил о Якове Михайловиче Сфинксе.

Он, конечно, сидит дома, чудный Яков Михайлович, добрый и хромоногий. Сейчас я его поздравлю по телефону и напрошусь в гости. Где же его телефон?

Я листаю книжку, ищу в блокнотах и не нахожу. Нет у меня телефона Сфинкса. Никогда я ему не звонил, и множество лет нашего знакомства прошли безразлично, без задержек и остановок, если бы не сломанная рука, я так и не знал бы, где живет мой старый школьный учитель.

Телефонный звонок неожиданно прерывает мои размышления. Нет, это не Яков Михайлович. Это так – одна знакомая:

 – С Новым годом! Приезжайте к нам. У вас же автомобиль! Приезжайте, если вы никуда не собираетесь...

Спасибо. Автомобиль долго заводить.

Я смотрел на свои тапочки и утешал себя гордой мыслью, что все-таки принял участие в борьбе обувной мастерской номер тридцать восемь за сверхсрочное выполнение годового плана.

 – Не беспокойтесь,– сказал я,– мне будет хорошо и весело. Спасибо, кланяйтесь гостям.

Я положил трубку и пошел к Сфинксу...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Анютка явилась на последний допрос перед передачей дела в суд в таком независимом виде, что следователь даже пожалел ее про себя. Вырядилась она действительно не к месту.

Следователь лица ее хорошенько не изучил, поскольку слушал и ее и свидетелей склонив голову. Он на них не смотрел. Ему смотреть на них было ни к чему. Все ясно. Обвиняемая получит свои восемь лет, материалы следствия в порядке, версии никакой нет – и не надо: совершила наезд, нарушив статьи 3, 4 и 41 правил движения по улицам и дорогам Союза ССР. Он и так затянул дело – то грипповал неделю, то еще какие-то небольшие организационные задержки. И сегодня следователь решил кончить дело – нового ничего не прибавится, да и не надо для восьми лет. Решил он кончить волынку и передать дело в суд.

Когда Анютка вошла, следователь, не глянув на нее, сказал:

 – Следственная часть закончена... Распишитесь.– И, как бы спохватившись, добавил лениво: – Ничего нового к изложенному добавить не желаете?..

Анютка села у стола, поставив сумочку на колени, и сказала чистым голосом:

 – Прошу приобщить к делу адреса новых свидетелей.

Следователь поднял голову. Перед ним сидела обвиняемая – свежая, подкрашенная, в меховой шапочке и сером, довольно красивом пальто. Сидела перед ним не убийца пострадавшего, а какая-то вольная птичка, никакого отношения к ответственности по соответствующим статьям Уголовного кодекса якобы не имевшая. Следователь посмотрел на Анютку и пожалел, что не посадил ее сразу в предварительное заключение, а валандался с ней по подписке, и вот пожалуйста, явилась как в театр!

 – Каких еще свидетелей? – недобрым голосом спросил он. – Подписывайте протокол допроса и ждите суда... Можете прочитать...

Анютка вздохнула и повторила:

 – Прошу приобщить к делу адреса новых свидетелей... Следователь откинулся, с интересом рассматривая Анютку.

 – Вы что, сюда играться пришли? Вы скажите спасибо, что на воле до сих пор... Дело закончено. Подписывайте и идите... Если хотите еще до суда дома пожить...

Анютка посмотрела в глаза следователя без опаски. Глаза его были далекие, к встречному взору непривычные. Следователь глаза отвел. Анютка сказала ясно, но кашлянув от волнения:

 – Имею право по процессуальному кодексу... Следователь улыбнулся:

 – Поздно качать права, обвиняемая... Раньше надо было... Следствие закончено... Что же я с вами, по новому разу возиться буду?

 – Будете! – четко сказала Анютка.

 – Интересно! Что же, вы у меня одна?

«Колеблется, – подумала Анютка, избавляясь от страха, который все-таки не отпускал ее.-Колеблется... Значит, Роман Романович учил правильно».

– Гражданин следователь, – сказала Анютка, поднимаясь, – если вы не вызовете новых свидетелей, я допроса не подпишу и буду молчать, хоть убейте... И все!

Следователь тоже встал:

 – Придется мне вас задержать.

 – Пожалуйста, – сказала Анютка. – Только у вас теперь без прокурора не получится... Поздно! Я подписки не нарушала.

 – Какая грамотная! – разозлился следователь. – 'Ты где это так научилась?!

 – И про грубость вашу на суде скажу, – пригрозила Анютка.

 – Про грубость! – Следователь сел.– Сразу про грубость! Людей поменьше убивайте! Людей убивать – это не грубость? Давай твоих свидетелей! Помогут они тебе, как мертвому гармонь.

 – Прошу не тыкать! – звонко сказала Анютка. – Ладно, садитесь... Давайте адреса.

Анютка улыбалась. «Действительно, прав был Роман Романович. Тюрьма! Какая там тюрьма! Еще поживем!»

Она присела, открыла сумочку, взяла листок. Следователь покосился.

 – Откуда же они взялись?

 – Они записались на месте происшествия!

 – Больно аккуратно записались... Все на одном листке и мелким почерком...

 – А это уже как могли,– отрезала Анютка.

 – Вижу – как могли... Так в момент происшествия не записываются... Это не очередь за холодильниками. Сколько их у вас?

 – Трое...

– Так, так, трое... И так они один за одним к вам подходили записываться?

Но Роман Романович и этот вопрос предвидел!

 – Я их записала на общую бумажку дома, – ответила Анютка весело. – А записывались они так, если вас интересует: один визитную карточку дал, на ней адрес и фамилия другого, а третьего я карандашом записала на пудренице... Он мне и карандаш дал... Вот визитная карточка...

 – А карандаш где?

 – Я вам серьезно говорю! – оборвала Анютка и протянула визитную карточку.– Можете приложить к делу.

Надо было сказать «приобщить», но Анютка и без того напроизносила этих дурацких слов достаточно. Когда она с Сергеем разводилась, ей и говорить ничего не пришлось – все было написано, только подписала. А тут дело о жизни шло, и не захочешь – запомнишь.

Следователь карточку принял, повертел, прочитал вслух:

 – «Роман Романович Крот».– Сказал: – Крот... Поглядим, что он выроет... А второй кто? И.В.Карпухин? И.В. Иван Васильевич, что ли?

 – Не знаю, – ответила Анютка как отмахнулась, – мы с ним не знакомы.

Следователь посмотрел на Анютку пытливо: не врет? Но про себя решил, что врет. «Ловко сработано, кто же это ее надоумил?»

 – Ну, а третий кто? – спросил следователь. Анютка прочитала с листочка:

 – Яковлев Иван Ефимович...

 – Я-ков-лев... Этого с пудреницы списала? Он вам и карандашик предоставил?

Анютка совсем освоилась:

 – С пудреницы... И карандашик предоставил! Показать? Вот пудреница, а вот карандашик.

Но следователь от пудреницы отказался. Только спросил:

 – Что же это вы раньше молчали, обвиняемая? Смотри какие свидетели! С визитными карточками!

 – Зачем же людей беспокоить? Люди солидные, занятые... Следователь дернулся, как муху пришиб, и скороговоркой:

 – Откуда вам известно, что они солидные и занятые? Вы их знаете?

Замахнулся, да промахнулся. Анютка вспыхнула:

 – У нас все советские люди солидные и занятые!

И понял следователь, что ему придется по новому разу вести эту канитель. А так все было ясно! Что за люди! Недаром он не любил обвиняемых, которые шебуршили. Ему нравились обвиняемые серьезные, которые не тянут резину, знают свое положение и не качают прав. Потому что качай не качай, а выше закона не прыгнешь. У него, следователя, тоже работка не легкая, и обвиняемым хорошо бы это знать. Хорошо бы им знать, что и он человек и над ним начальство. А начальство не уважает, когда ему голову морочат. «Ну, ладно, – подумал следователь, – раз ты такая, так и я такой. Не хочешь восемь лет – получишь червонец». И как бы в последний раз сказал:

 – Обвиняемая, ставлю вас официально в известность, не вводите следствие в заблуждение. Ваше чистосердечное признание может смягчить приговор суда... Учтите, вас не взяли под стражу, мы вам доверяем... Но ваши запирательства к добру не приведут, а только вам же будет хуже... Если выяснится, что свидетели подставные, пеняйте на себя... И им тоже не поздоровится... Так им и скажите, хотя вы с ними незнакомы. Я должен вас об этом предупредить, если им себя не жалко... Пока не поздно...

 – Прошу вызвать свидетелей, – заученно сказала Анютка и посмотрела в глаза следователя не только что весело, а даже как-то нахально.

 – Идите! – хлопнул рукою по папке следователь.– Идите, обвиняемая Сименюк! Вас вызовут!

От автора

Яков Михайлович Сфинкс открыл мне дверь, повел в комнату и усадил на диван. Я посмотрел в окно. Небо было серое, как конь в яблоках. Снежинки оседали медленно, как воспоминания о невозвратном прошлом. Они стелились плавно, безнадежно и навсегда. Некоторые наименее удачливые цеплялись за стекло, таяли и скатывались чистыми слезами. Дом гудел Новым годом – десятиэтажный корабль, плывущий сквозь легкую порошу вперед.

 – Жена ушла к дочке, – сказал Яков Михайлович, – она им зажарит гуся и помоет посуду... Хорошо, что ты зашел: я давно уже ни с кем не разговаривал...

Я попытался утешить своего старого учителя:

 – Яков Михайлович! Всю жизнь вы только то и делали, что разговаривали! У вас просто заслуженный отдых!

Он сказал:

 – Я не разговаривал. Я – говорил. Я говорил, а вы – молчали. Чему я вас учил, ты не помнишь?

 – Как же! – оживился я.– Многому! Например, про колесо истории, которое нельзя повернуть вспять. Было очень интересно... Напрасно вы грустите, Яков Михайлович. Можно спросить любого вашего ученика про это замечательное колесо, и он вам ответит, что вы были правы!

 – Спасибо, – сказал он. – Жаль, я не успел вам сказать, что колесо это надо смазывать, иначе оно будет страшно скрипеть...

 – Пусть это вас не заботит, Яков Михайлович! Это мы поняли под влиянием объективной реальности. Честное слово! По крайней мере, почти то же самое говорит один мой знакомый перипатетик Генка.

 – Он у меня учился? – спросил Сфинкс.

 – Не думаю... Он дошел до этой мудрости своим прагматическим умом. Он слесарь.

За стеклом возник слабоосвещенный предмет, плохо различимый, но несомненно спускающийся с неба. Он парил вниз, слегка раскачиваясь. Большая кастрюля, подвешенная к веревке, опустилась на балкон с медлительной скоростью снега. Что-то слабо звякнуло, и веревка взлетела вверх, болтая двумя крючками.

 – Что это, Яков Михайлович? – удивился я.

 – Вздор... Это Михаил приспособился с балкона брать закуску. Как представитель ищущего поколения, Миша Архангел постоянно искал что-нибудь, что плохо лежит. Вероятно, Сфинкс признавал за ним его историческое право и поэтому не придавал значения его действиям. Он внес вернувшуюся с чердака кастрюлю с капустой и достал старый штофик не то водки, не то коньяка, и было видно, что не пил он из этой посудины, может быть, со времен святого Августина...

 – Ну, – улыбнулся Сфинкс, наливая в рюмочки, – помнишь стихи? «Едва заря подъемлет вежды, проводим старые заботы и встретим новые надежды!»

...Зелье в штофике было горьким, но приятным и домовитым. Мы выпили еще по одной.

Сфинкс посмотрел на мои ноги с запоздалым интересом:

 – Обокрали?

Я рассказал ему о нашествии Маши. Он покачал головою поощрительно:

 – Ты встречаешь Новый год с чувством исполненного долга.

 Возле дивана на трехногом столике лежали навалом книги. Они были старыми, с ятями, почтенные книги, никому уже не нужные и существующие сами по себе. Тишина жила в доме, теплая тишина, прерываемая глухой возней за стенами. Там что-то кричали, как в пустой молочной цистерне.

Цветы с книжных шкафов канительно тянулись до паркета. Между шкафами висела фотография сфинксовой дочки. С мужем.

Муж был немного лупоглазым парнем с подбородком, на который ушло несколько больше материала, чем можно было ожидать. При этом подбородке находились тонкие губы, прекрасный авангардный нос и понятливые глаза под густыми бровями. Муж был склонен к раннему облысению. Он взирал на мир прямо, достойно, слегка приподняв подбородок, что придавало твердому лицу его оттенок законной гордости. Дочка была в фате и смотрела застенчиво, будто ее застали врасплох.

Я взял на столике раскрытую книгу с ломкими желтыми страницами и стал читать: «Провидение уносит меня, лишая смертных вели кого дара своего. Если бы я умел принудить их слушать меня – они были бы счастливы. Но кто из них ведает выгоды свои? Они предпочитают мне Варраву. Десница моя, предназначенная направлять заблудших, повисает как плеть, не высекшая никого...»

 – Кто этот сверхчеловек? – спросил я.

 – Это Кошельков. Это его письмо невесте перед казнью.

 – Кто же он был?

 – Он был разбойник.

 – Странно. Он пишет как погибающий за справедливость.

 – Каждый думает, что умирает за справедливость. Особенно когда не хочется умирать... Ты сможешь убедиться в этом, когда тебя поведут вешать.

За стеною гудели соседи, шум достигал переломного предела. Теперь дом был похож не на корабль, а на грузовик, преодолевающий перевал. Часы на буфете показывали полночь. Грузовик за стеною достиг перевала и враз успокоился. Соседи закусывали, откричавшись в последние минуты истекшего года.

 – Ну, будь здоров! – сказал Яков Михайлович, наливая в рюмочки. – С Новым годом!

Кошельков зацепил меня.

 – Что же себе напозволял ваш даровитый уголовник?

Сфинкс пожал плечами.

 – Сначала он проповедовал свободу, равенство и братство. А потом заскучал и ограбил банк. Жажда деятельности. Кстати, это его спасло. За свободу, равенство и братство его бы непременно повесили, а за грабеж – помиловали. Потому что проповедей боятся больше, чем грабежей... А человек старался, писал письмо... Конечно, значение предсмертного слова снижается, если автора не казнят... Люди читают не то, что написано, а то, что хотят прочесть...

 – Экзистенциализм! – закричал я, как второгодник, который узнал равнобедренный треугольник, единственное, что ему доступно.

Сфинкс пропустил мимо мои редкие способности:

 – Этот человек женился и пропал куда-то с исторической арены.

 – Индивидуализм! – узнал я очередной равнобедренный треугольник.

Сфинксов зять уставился на меня весьма строго. Молодая потупилась под фатою. Лицо зятя было мне знакомо.

 – Как его фамилия? – спросил я, глядя на фотографию, ибо я знал лично сфинксова зятя.

 – Его фамилия – Николай Петухов. Он занимается дистанционным управлением. Он большой специалист по завтрашнему дню. Он мечтает о дорогах, по которым автомобили будут ездить сами при помощи каких-то фотоэлементов... Без шоферов... Ты бы видел, какую он вымечтал квартиру себе. Разве он добыл бы ее сегодня, если бы не занимался завтрашним днем?

 – Я, кажется, читал популярные изложения вашего зятя. Очень интересно... Нет ли у него брата?

 – У него есть брат. Он тоже автомобильный специалист.

 Я сознался:

 – Это Пашка Петухов, мой приятель. У них в семье все инженеры. Дед, кажется, тоже был инженером.

 – Дед построил двенадцать мостов и умер, проектируя тринадцатый, который так и не достроили внуки, – вздохнул Сфинкс.

Да, это было в другой жизни. Мальчик Коля, спокойный и непугливый. Я думаю, он если и помнит меня, то без всяких родственных чувств, несмотря на то, что мы были родственниками целых два года.

Я не сказал Сфинксу, что если бы да кабы – мы и с ним состояли бы в родне. Я не сказал потому, что история не признает сослагательного наклонения и никаких «бы» в ней не бывает. Коля Петухов, член кружка юных техников, молодой активист и спортсмен, исправный ученик второй ступени, был братом бывшей моей жены. Собственно, братом ее он и остался. Я слышал, что он теперь руководит конструкторским бюро, которое занимается исключительно будущим. Он всегда предпочитал определенность, как, впрочем, и сестра его Клава...

Это было в другой жизни, от которой мне остались воспоминания, неспособные уже потревожить душу, и друг-приятель Павел Павлович Петухов, совсем не похожий на младшего брата, но чем-то похожий на сестру.

Я рассматривал сфинксова зятя. Выражение лица его не менялось. Он все так же смотрел вперед широко расставленными глазами знатока и ценителя жизни.

Сфинкс листал книгу. Дом съехал с горы веселья в распадок тишины. Где-то ладили песню.

Я спросил:

 – Что же делать, Яков Михайлович? Что же делать, чтобы колесо истории не скрежетало? Что же делать, если проповеди опаснее грабежей? Что же делать, Яков Михайлович, если сила предсмертного слова теряется, когда неожиданно приходит помилование?

Сфинксово домашнее питье светлело легкой прозеленью, как спитой чай. Сфинкс не торопился с ответом. Новый год гулял вовсю в каждой каюте нашего корабля. Старые заботы гремели в мусоропроводе пустым звоном опорожненной посуды. Надежда гукала по палубам беззаботными сапогами веселья. Перспективный ветер врывался в иллюминаторы. Оптимистический снег валил с неба, как манна.

 – Что же делать, Яков Михайлович? Есть ли критерии бытия? Все ли сущее разумно, как утверждал Гегель, или, может быть, старик чего-то напутал?

 – Критерии? – переспросил он. – В конце жизни Даль сказал: «Кроме нравственной поруки – другой нет»... Мне кажется, труднее всего воспитать одного человека: самого себя...

...На свете существует ряд неразрешенных вопросов. Например, в чем смысл жизни; каков удельный вес философского камня; где зарыта собака; для чего существует Николаевская парфюмерная фабрика имени Алых парусов – и другие вопросы, составляющие неликвидный фонд философских систем.

Я уважаю Павла Петухова за то, что он может дать более или менее вразумительные ответы на некоторые из этих вопросов. На все он, конечно, дать не может, но на вопрос, в чем смысл жизни или где зарыта собака, дает.

Он нанес мне визит с некоторым опозданием, как раз к тому времени, когда мне нечем было хвастать, поскольку рука уже была готова и время получать прошло и приспело время отдавать.

Павел Петухов был человеком, чей заметный нос попал к нему явно из лучших романтических времен. Нос его торчал подобно вздернутому бушприту с натянутым кливером и отсвечивал перламутровыми бликами океанского заката. Такие носы бывают теперь только у сугубо сухопутных лиц. Вслед за своим носом, в фарватере, стараясь не отстать ни на полкабельтова, двигался сам владелец.

На этот раз Петухов почти что обогнал свой нос. Но, кроме его носа, впереди владельца оказалось небольшое кудлатое существо, белое, в рыжих подпалинах, с черными бровями, сквозь которые пронзительно глядели пуговичные глаза. Существо вкатилось через порог, посмотрело на меня вызывающе и стало немедленно нюхать паркет.

 – Входи, Филька, – сказал Петухов собаке, – чувствуй себя как дома. Здесь тебе будет хорошо. – И добавил, обращаясь ко мне: – Выводить его надо три раза в день. Он благороден и воспитан. Думаю, вы подружитесь.

 – Павлик, что это за номера? – поинтересовался я.

 – Это пес. Жизнь его сложилась ужасно. Ему необходимо переменить обстановку.

 – Но при чем здесь я?

 – Ты одинок,– сказал Петухов, скидывая пальто с пустым правым рукавом.– Он почти одинок. Вы самою судьбой предназначены друг для друга. Если хочешь, я буду платить на него алименты.

 – Спасибо... Но он, кажется, хромает?

 – Ну и что? – сказал Петухов.– Байрон тоже хромал.

 – Но Байрон хромал на одну ногу, а этот на обе!

 – Зато Байрон писал стихи, а этот не пишет! Не болтай глупости. Я тебе привел собаку, которая не пишет стихов и не пачкает в доме. Где ты еще найдешь такую собаку?! Дай ему лучше пожрать.

Я увидел, что есть время жить без хромой собаки и время жить с хромой собакой.

Хромоногий пес обнюхивал мое жилище. Петухов причесался и сел.

 – Сачок, – сказал он, – кто это держит ручку всей кистью?

 – Павлик, извини меня, это дело прошлое. Расскажи мне лучше о будущем. Я люблю слушать о будущем, поскольку в нем нет никаких огорчений...

Как у всякого равнодушного человека, у Петухова были привязанности. Поэтому он явился ко мне, едва ступив на землю. Он прилетел оттуда, где вот-вот со дня на день должны будут появиться на свет ватаги маленьких прекрасных автомобилей, которые заводятся на любом морозе единым поворотом ключа.

 – Я не гуманист, – предупредил Петухов, – я технарь. Не задавай мне дурацких вопросов: «Когда будет готов и сколько будет стоить?»

Он сидел в креслице, зажав коленями трубку и набивая ее табаком. Капля норовила упасть с войлочного ботинка на паркетину. Павлик посмотрел на свои ноги.

 – Понимаешь, наша строительная практика накопила немалый опыт. Она учла марки бетона, но не учла размера обуви. Если бы всех строителей можно было одеть в одинаковые сапоги, одинаковые ватники и дать им одинаковый рацион – все было бы в ажуре... Но выяснилось наконец, что ноги у людей разных размеров и штаны им тоже нужны разных, размеров. И жратву они хотят выбирать по ресторанной карточке. Это называется – матобеспечение. Материальное обеспечение...

Я всплеснул руками:

 – Павлик! Как же быть?

 – А никак не быть... Завод построят... Бетон, железо... В конце концов – днем позже, днем раньше... Самое главное начнется потом, когда понадобится рабочий.,. Сто секунд операция, понял? Не девяносто и не сто десять, а сто! Тут уж никаких обязательств не возьмешь...

 – Ну, это ты напрасно, Павлик. Как это – не возьмешь? Смешно. Как же без обязательств?

 – А так! Пришел, встал и вкалывай до обеда. Ни отойти, ни покурить, ни посачковать... В обед – весь завод общим рубильником! Полчаса. Полтинник кинул в турникет, как в метро, вошел, съел и назад. И – до конца смены. Привет!

Признаюсь, эта скороговорка смутила меня. Я-то думал, Павлик начнет рассказывать о чудесах будущего производства, о прекрасных сверхкомфортабельных машинах, о прядущем автомобилизме, о завтрашних автострадах... А он притащил хромую собаку с некоторыми включениями нездорового брюзжания. Может быть, там действительно возникнут частичные трудности – не без этого, но неужели Павлик не мог обойтись без них? Тем более я еще не совсем здоров, еще совсем недавно находился на бюллетене и мне совсем ни к чему отрицательные эмоции.

 – Мой брат, – строго официально сказал Павлик, – занимается дистанционным управлением. Он проектирует дороги с направляющими силовыми линиями, по которым машины поедут сами, как в сказке. Колька устроился при завтрашнем дне как кот при сметане... А нам нужен рабочий, который в состоянии делать операцию за сто секунд сегодня...

Рука у меня стала покручивать. От нервов. Кончики пальцев стали неметь, как память кибернетической машины, лишенной тока.

 – Павлик, не лишай меня перспектив...

 – Что тебе надо? Перспективу тебе надо или автомобиль? Мечту тебе надо или сильный аккумулятор, чтобы не крутить ручкой?

 – Чтобы не крутить ручкой! – догадался я.

 – Так я тебя должен подбодрить. Ручка будет. На всякий случай. На случай плохого обслуживания... В проекте ручки не было, но мы ее вставляем.

 – Так это же хорошо! – обрадовался я, подумав об аккумуляторе, который месяц назад Генка, должно быть, унес на подзарядку и все еще не принес. – В конце концов, Павлик, все образуется. Если рабочему хорошо разъяснить, он не за сто секунд, а за пятьдесят все сделает.

 – Не за пятьдесят! – вдруг заорал Петухов.– Не за пятьдесят! За сто! Только за сто! Ни больше ни меньше.

На крик немедленно прикатился Филька. Он посмотрел на Петухова, присел и склонил умную голову к своему собачьему плечу. Пуговицы лучились перламутровым любопытством.

 – Дались тебе эти сто секунд,– обиделся я.– Только собаку вспугнул. Ты уже в самом деле хочешь из человека сделать автомат. Чтобы только и знал – гайки заворачивать, как Чарли Чаплин... Ты не прав... Рабочий прежде всего должен быть сознательным. То есть хочет – закручивает, не хочет – значит, надо его спросить: почему? Может, у него в этот момент рационализаторская мысль сверкнула? Или покурить ему охота? Или, скажем, мечта у него появилась – представить себе, как и что будет дальше...

 – А конвейер?! -закричал Пашка. – А конвейер остановить? Филька перекинул голову к другому плечу, не сводя с Петухова глаз.

 – Не люди для конвейера, а конвейер для людей. Правда, Филька? – резонно заявил я.

Петухов потрепал пса по кудлатой голове. Пес вытянулся, зевнул и завилял хвостом.

 – Выводить три раза,– сказал Петухов ласково.

 – Слушай, почему ты привел эту собаку мне?

– А кому еще? Ты единственный мой знакомый, который не выкинет собаку на улицу. Если вы не уживетесь – ты уйдешь, оставив ей квартиру. Ты гуманист. Ты ни фига не понимаешь в производстве, и поэтому я лучше расскажу тебе историю этой собачьей жизни. Ставь чайник...

Я уже знал, что Филька остается у меня...

ЧАСТЬ II

«ВЕШНИЕ ВОДЫ»

От автора

Наверно, это последний снег. Или предпоследний. Он играет на солнце запасными брильянтами, оставшимися от зимы. Брильянты подтекают, струясь родниковой водицей на асфальтовых буграх.

Я несу свою разгипсованную руку за пазухой. Мой автомобиль пока еще в гипсе, но гипс вот-вот развалится и на нем.

Я шагаю через двор нашего магазина, заваленный ящиками и бочками. Отрок Федор, расстегнутый на все пуговицы, какие только могут быть, насвистывает впереди меня. Он идет в булочную за угол, прифутболивая серые обломки льда.

Возле стены стоит жизнерадостная, румяная продавщица в белом халате, надетом на шубу, и бьет стеклянную тару. Осколки летят в ящик, сверкая на солнце.

 – Зачем вы ее так, тетя? – спрашивает отрок Федор.– Ее же можно сдать...

 – А она не сдается! – отвечает продавщица.– Я ее списываю. По акту. Проходи, мальчик!..

Федор думает и исчезает.

Банки лопаются, как ненужные елочные игрушки отшумевшей новогодней полночи. Продавщица утирает пот со лба. Ей, наверно, жарко. Грузный парень останавливается рядом со мною и минуты две молчит. Потом резко срывает с себя ватник, кладет на сугроб и подбегает к продавщице.

 – Кто ж так бьет?! – возмущается он.– Безрукая ты, елкин корень! Давай сюда!

Продавщица послушно отходит в сторону. Парень оценивающе смотрит на банки-склянки, захватывает сразу штук десять и, прекрасно крякнув, грохает их в ящик. Это доброволец. Дилетант с врожденными склонностями. Он ломает посуду так, что любо-дорого смотреть. Он расправляется с ней без разговоров, как храбрый воин с неприятелем.

 – Елкин корень! – кричит доброволец, загребая банки. – Елкин кор-рень! Елкин. кор-рень! Видала, как надо?

В ящике вырастает сугроб битого стекла.

 – Вот работник! -восхищенно говорит продавщица. – Такого бы мужика в дом!

 – А ты думала! Ломать – не строить! – отвечает парень и почему-то обнимает продавщицу за плечи.– Есть еще что ломать – давай!

 – Нету, – смеется продавщица, – все, что было, сломано! По акту!

 – Эх, рыжая! Елкин корень! – восклицает парень и надевает ватник.

Он уходит. Продавщица смотрит ему вслед и, хохотнув, мотает головою. Потом она вынимает из кармана халата карандаш и кричт в маленькую дверь:

 – Соломон Давидович! Подписывайте акт!

Я тоже ухожу и думаю, что если посуда не сдается – ее уничтожают по акту. Такова жизнь.

Соломон Давидович – знакомое имя. Где-то я его слышал. Ах да! Так звали одного библейского царя, известного своей мудростью. Я иду дальше, размышляя о многообразии жизни.

Отрок Федор опять выскакивает из-за угла:

 – Вам ничего не нужно, дядя?

 – Спасибо, парень...

Отрок Федор, конечно, сыграл серьезную роль в деле транспортировки моего жизнеобеспечения. У него строгое лицо индейского вождя. Он ведает тайну.

 – Ты почему не заходишь?

 – А чего заходить? Вы уже выздоравливаете.

И он уматывает по своим делам, а я смотрю на свои ноги: это он, отрок Федор, вдохнул в них способность передвигаться, дважды добиваясь приема у таинственного Леонида.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Свидетель был молод, чисто выбрит, и небольшая рыжая бородка, как наклеенная, подчеркивала чистоту бритья. Он снял лохматую кепку, расстегнул пальто и откинул зеленый, в крупную белую решетку шарф, под которым находился зеленый же узел галстука, плотно сидящий в жестком воротничке. Глаза у свидетеля были серые, неопределенные и глядели на следователя как на интересное кино. Следователь покатал зубами желваки.

 – Садитесь, свидетель... Назовите свое имя, отчество и фамилию. Свидетель сел.

 – Иннокентий Викторович Карпухин.

Следователь смотрел в дело. Он уже привык к мысли, что этого Карпухина И. В. зовут Иван Васильевич. Такая у него была версия. И – надо же! Иннокентий Викторович... Это сразу не понравилось следователю. Он и сам не знал почему, но – не понравилось. Он сдержанно объявил, что надо говорить правду согласно соответствующей статье, и спросил, что может сказать свидетель о деле, по которому вызван. Следователь составил вопрос столь неопределенно без всякой задней мысли. Он пересматривал дело этой чертовой Сименюк с отвращением и злобой. Вложи он в неопределенность вопроса хоть какую-нибудь зацепку – может быть, этот Иннокентий Викторович купился бы и раскололся. Но свидетель сказал:

 – В повестке сказано, что я вызываюсь по делу Сименюк А. И. Объясните мне, товарищ следователь, в чем заключается это дело?

 – Как?! – Следователь аж выпучился.

 – Я прошу сказать мне, кто такой Сименюк А. И., – улыбчиво и словно даже виновато попросил свидетель.

 – Вы что же, не подозреваете, по какому делу вас могут вызвать следственные органы? – Следователь вникал в суть бородатенького и уже знал, что бородатенький играет игру, валяет дурака, по валяет скользко – не ухватить. Карпухин смотрел с нахальной ясностью, дразня и нервируя. Следователь сдерживался изо всех сил и сказал: