Текст книги "Иван-да-марья"

Автор книги: Леонид Зуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Дышалось здесь так-то легко. Я, убежав вперед, пробовал голос, и мы с братом перекликались, а Кира, выпрямляясь и поправляя волосы, слушала эхо.

– Хоп, хоп, – отвечал мне брат. – Так охотники дают о себе знать, – объяснял он Кире. – Я здесь. Стою на месте. Или же – идите ко мне.

– Ау, – кричала Кира с удовольствием, и эхо отвечало то ей, то брату. И я пробовал голос.

– Я как-то растерялась, закружилась, – потом сказала сестре Кира, – и даже не представляю больше, откуда мы пришли.

– Да, – обращаясь к брату, сказала Зоя, – где мы теперь? Мы не заблудились?

– Нет, – отвечал он, – мы на правильном пути.

А Кира смеялась, ей было все равно.

– Как хорошо, – говорила она, – сегодня заблудиться. Я у вас в гостях, а где север, где юг, уже и не знаю. Я вам верю, ведите, – говорила она брату и была какая-то легкая и необыкновенно открытая, а он был счастлив, и мы взбирались вслед за ним и скользили по хвое, сбегая. И если он останавливался, то место действительно было хорошее. Он нас так и вел и узнавал: да, ничего тут не изменилось. Я не видел ни у кого таких глаз – светлых, еще более посветлевших от летнего загара и как бы принявших в себя за день много полевого простора и солнца. Таким его и запомнил.

– Куда же мы теперь? – спросил и я, не узнавая места.

– Куда? – улыбаясь и не глядя на меня, ответил он. – Я вас поведу к деду за медом.

– Погоди, Ваня, к какому деду?

– А вот увидишь.

– Мы еще не были здесь, Ваня, я не помню, чтобы мы здесь когда-либо были, – сказала Зоя.

– Как же ты забыла эти места? Вот там, вдали, деревня, из которой взята Ириша. Вон Забавино, тут у нее всюду родня.

– Боже, а я не узнала! – воскликнула с радостью Зоя.

– Да мы подошли к ней с другой стороны.

Сосны редели, и открывались солнечные ржаные поля. Да, мы всегда входили в бор с другой стороны, в эти места обычно не заходили, и мы не в Иришину деревню пойдем, а хлебами, полями отправимся к дедку на хутор. Это ведь с его пасеки за взятком сюда в августе пчелы летят.

– Начнут брать, когда вереск зацветет. Тут в августе, – говорил Кире брат, – вереск до того полон меда, что даже брызжет на сапоги, когда по нему идешь.

Мы вышли на проселок, а там начинались ржаные поля – вначале под бором жидкая рожь, и на этих реденьких полях было много отцветающих и выгоревших на солнце васильков, а потом брат повел нас по мягкой, пыльной дороге, и после бора все было полно светом. День был просто удивительный по обилию солнца и света. Это тепло, исходящее от земли, и дуновение ветерка, и солнце сильное, и золотистый цвет спелой ржи, и свет облаков – вот все, что и сейчас, как и течение наших рек, таинственно живет в моей благодарной памяти и крови, ибо и кровь мою воспитывала наша земля и речное течение. Вот за что всегда сердце мое благодарило родную землю в самые тяжелые дни.

Мы медленно шли, а тут было чудесно. Сухо и горячо шумела золотистая рожь, с полей доносило сытный и телесный даже запах ржаных зрелых хлебов.

– Там уже начали жать, – сказал брат.

Он стоял, ожидая нас, а я помогал Кире и сестре собирать васильки.

– А помнишь, – сказала Зоя брату, – ты когда-то нас уверял, что все наши кузнечики по-китайски разговаривают.

– Да, – сказал я, вспомнив тот разговор, – кузнечики у нас говорят по-китайски.

– Как же? – спросила Кира, посмотрев на брата.

– Тише, – сказал я, – слушайте внимательнее.

– Но что же они по-китайски говорят? – спросила Кира, и радость играла в ее горячих глазах.

Брат, улыбаясь, предоставил мне сказать то, что когда-то долго нас забавляло.

– Чши-чш-чши, – сказал тогда я.

– А ведь и правда, – вскричала Кира, – но до чего же они торопливы. Разговаривают, веселятся и щелкают на лету.

А дальше, склоняясь, войдя в рожь, серпами жали бабы. Начали-то они, видно, на восходе, когда брат был еще в поезде, а мы спали, и, видимо, хорошо потрудились. По снопам видно было, какое тут тяжелое и доброе зерно, и уже снопов положено много, а тут же, у кустов, ребенок в тени сучил голенькими ножками на маленьком одеяле, и стояли крынки, покрытые завернутым в платки хлебом.

– Бог в помощь, – подходя к жницам, сказал брат.

– Спасибо, – ответило сразу несколько голосов.

– Вот и барышни помогать пришли, – распрямившись, сказала одна из них, немолодая, но, видно, веселая.

– А что же, – ответила ей Кира, – дай-ка мне серп. Я тебе помогу.

– Барышня, милая, – ответила та. – Да ты руку серпом порежешь.

– Ну уж нет, – ответила Кира.

– Да дай барышне серп, Агафья, – сказала та, что помоложе. – Пусть бабью работу и она испытает.

А уже все они смотрели на нас и на Киру. Веселая, полная вызова и задора, она передала мне васильки.

– Ну, что же, – сказала тогда пожилая баба, поглядев на своих и протягивая ей серп, – вот он, возьми.

Кира, оставив нас, под смех и замечания взялась помогать, и мои опасения, что у Киры не получится, сменились удивлением. Зоя просто остолбенела, и крестьянки, сначала сделав передышку, смотрели, делая замечания. И мы слышали:

– Смотри-ка, – говорила одна, – правильно захватывает.

– Ну и ну.

– Ай да барышня.

– Вот помощницу-то нашли.

Она, захватывая стебли, подрезала их серпом, клала, потом быстро скрутила свясло и перевязала свяслом сноп. Брат, улыбаясь, смотрел на Киру, он любил быстроту, легкость и во всяком деле сноровку, и он, как потом нам сказал, вначале боявшийся за нее, теперь с удовольствием смотрел, до чего она быстро и ладно жнет. Хороша она была, когда разошлась, чувствовалось, как все ее тело во время работы развеселилось, а две бабы помоложе взялись рядом с нею жать. Мы ею любовались.

– Кира неожиданная, – повторяла сестра, – что я тебе говорила, ты еще не знаешь ее.

– А ты что же не помогаешь? – спросила тут одна из баб Зою. – Вот, бери-ка мой серп.

– А я не умею, – растерянно ответила Зоя, смутилась и растерялась как еще никогда.

– Вот так поработаешь недели две, – говорила баба брату, – ржи накланяешься, и во сне-то потом от солнца да от соломы рябит в глазах, на второй день и не разогнуться.

Кира связала пять снопов, придавив коленом, опоясала скрученным свяслом и оторвалась от работы совершенно счастливая. Распрямившись и отдав бабе серп, она стояла вся раскрытая, свободная, большеротая, как сестра потом говорила, ну, совершенная прелесть и радость, и, откинув волосы знакомым движением – тыльной стороной руки, посмотрела на нас.

Я опять пожалел, что она не надела малороссийского платья. Я хотел, чтобы брат ее увидел с кораллами – такой, какой я увидел ее тогда у крыльца. Казалось, она могла тут с бабами так и остаться и с ними все поле дожать. И надо было видеть, какой радостью блеснули ее глаза, когда они ее похвалили.

– Ну, спасибо, вот и я передохнула, – сказала баба, – а то ведь за утро умаялась.

Тут из-за кустов вывернулась босая девчонка в едва доходящем до колен выгоревшем розовом платье, которая, как оказалось, пряталась за нами и все видела.

– Ах, это ты! – воскликнула Кира и бросилась к ней, а та отбежала.

– Я, – она застеснялась.

– Чего же ты тогда в бору испугалась? Иди-ка сюда.

– Да не бойся, – сказали бабы, но она ускользнула, вырвалась и отбежала в сторону.

– Совсем дикая, – сказала Зоя.

– Как зовут-то тебя?

– Манька.

– Как нам до хутора добраться? – спросил брат крайнюю женщину.

– Вот тут идет дорожка на хутор к деду, да ее засеяли.

– Дедушка Герасим-то жив?

– Слава Богу, жив, все со своими животинками возится. А вы и его знаете?

– Бывал у него.

– Манька вас доведет. Манька, да куда она запропастилась.

– За меня прячется.

– Манька, ты им дорогу покажи.

Она кивнула головой.

– Спасибо, барышня, что нам помогла.

Девчонка быстренько повела нас на хутор, все время оглядываясь на Киру, а та не переставала задавать вопросы:

– А ты чья?

– Савельева. Ишь ты, сколько набрала цветов.

И вот так, крутясь и вертясь, вприпрыжку, она вела нас, все оглядываясь на Киру и убегая от нее, когда та хотела ее поймать, а отбежав, останавливалась, глядя на нас, задорная, босая, со смеющимися глазами.

Маша сказала:

– Вот он, дедкин хутор.

Перед хутором, где начинались кусты при дороге и посаженные молодые липы, оставив нас, она убежала вперед.

– Ты куда, Маша? – спросила Зоя.

Да только мы ее и видели, она, бросив нас, унеслась, а когда мы подошли к изгороди, то нас уже встретил простоволосый, худенький, в тяжелой льняной рубахе с подбоем на груди и плечах и в таких же портках, босой, обстриженный клоками и похожий на подростка старик.

– Здравствуй, дедушка Герасим, – сказал ему брат.

– Здравствуйте, други мои, здравствуйте, ваше благородие, гости дорогие, – кланяясь, ответил брату старик.

Около деда, взяв его за рукав, девчонка незаметно толкала его и что-то шептала.

«Дедка», – говорила ему Маша.

Глаза его весело смотрели на брата и на нас из-под легоньких бровей.

– А где жница-то наша, та умница? – спросил тут он, видно, все уже узнав от девчонки. – Где же та барышня, что бабам моим жать на полосе помогла?

– Дедка, – сказала тут Маша, указав на Киру глазами.

– Как звать-то ее?

– Кира, – подсказала Маша.

– А ну-ка, Кира, покажись, какая ты есть. Откуда же ты, донюшка моя, такая?

– Я, дедушка, дальняя.

– Мы учимся вместе. Это моя самая большая подруга, – сказала Зоя, – Кира у нас это лето гостит.

– Да где же ты жать рожь по-бабьи и прясло перевивать научилась?

– Девчонкой я каждое лето у бабушки на хуторе гостила, на Днепре.

– Ай ты, – удивленно сказал дед, – мы здесь таких дальних еще и не видели.

Кира была обрадована такой встречей и смущена, и щеки ее разгорелись, видно было, что жар ей трудно унять, а Маша, затаив дыхание, ловила каждое ее слово, следила за каждым ее движением, а когда та протянула к ней руку, быстро спряталась за деда.

Дед нас повел в сад, к вкопанному в землю столу. Брата как старшего усадил за стол, и начались хлопоты. Кира с Зоей пошли в огород за огурцами, захватив ведерко, нащипали огурцов с теплых гряд и отправились их мыть у колодца.

– Ну, Феденька, пойдем со мной, я вот вам сот наломаю, – и он дал мне дымарь, и мешок мне надел на голову с сеткой, сплетенной из конского волоса, и повел меня туда, где на деревянных подпорах лежали у него серые колоды, а другие – стояли. Дед ломал соты и складывал их в обливную чашку, которую держал я. Брат, сняв фуражку, отдыхал. Дед принес сточенный нож, хлеб и сказал:

– Бабы-то у меня все на работе, – и попросил Киру быть за хозяйку.

Кира все делала весело, быстро. Нарезала хлеб. Бутерброды мы отложили и принялись за мед, огурцы и свежий хлеб.

– Хозяйка-то у вас молодая и добрая, – сказал дед, принеся нам деревянные ложки, совершенно такие же, как солдаты носят за голенищем и в лагере хлебают щи из бачков, так я брату и сказал.

– Хлеба я тебе сейчас принесу, – сказала Маша, – я бы и подольше с вами осталась, да мать заругает, – сказала девчонка так, как будто она с Кирой давно подружилась.

– Под кустом лежит ее братишка, – сказала Кира, – ей за то, что она в лес убежала, сегодня от матери уже попало.

Когда дедушка отошел, брат Кире сказал:

– Ему тут все пчелы служат, деду, он тут пчелиный князь, и он лечит от порезов и вередов пчелиной.

– Что за пчелина?

– Вот когда пчелы чистят ульи, то все отверстия закрывают похожей на темный воск душистой пчелиной, она легко заживляет порезы и раны.

Кира резала хлеб, прижимая его к груди, – всех оделила по ломтю, чтобы держать и подбирать мед, когда он будет капать с ложки, и вот помню радость нашу, рассказы и расспросы деда, а она была в движениях свободна, вся преисполнена щедрой радостью, и щеки ее так разгорелись, что не только я, но даже и Зоя любовалась Кирой.

– Нет, ты дотронулся бы, – говорила брату Зоя. – Ну, ты и разгорелась, Кира, прямо огонь.

Живым огнем горели ее щеки, она сама то и дело прикладывала к ним ладони, чтобы остудить.

– Я и сама не знаю, отчего вдруг это. И зной, какой зной.

– А ржицу нашу, – спрашивал ее дед, – у вас не сеют?

– Да сеют, дедушка.

– Скажи ты, – повторял он, – скажи.

– Ну да, на Кубани, – продолжала Кира, – уже серпов нет, с косами выходят только те, у кого жнеек нет. Там везде белый хлеб. Пшеница кубанка, граненые колосья. А мне, дедушка, пишут из дома, – желая его обрадовать, сказала она, – такого обилия никогда еще не было.

– Доброе время, – говорил он, – урожай всюду какой.

– И на абрикосы этим летом будет урожай.

– Что же это за абрикосы такие?

Брат ему объяснил.

– Ишь ты, у казаков.

– На хуторах казаки богато живут.

– А хутор-то у него велик ли?

– Да иной хутор как большое село, тысяч десять, а то прямо город, и учебные заведения есть, и у казаков косилки, сноповязалки.

– Вот Господь дал, – сказал дед.

– И туда к казакам косари из центральной России приходят, – сказала Кира, – и у казаков косят. Я сама видела: косари идут в ряд, начинают старые.

– И у нас по старшине, дочушка, косари идут в ряд, начинают старые, они скажут: ну, с Богом, идут, только слышно: «зит, зит». Вот и до тех мест, значит, наши косари добираются. Что ж, – сказал дед, – у нас лес, пески, суглинок, мы живем беднее, полосы небольшие, жнут бабы у нас по старине, нагибаясь. За день-то рубаха на спине не раз взмокнет. А хлеб свой, не привозной, черный едим. Ну, гости вы мои дорогие, – говорил дед, нас угощая, а мед был теплый, обогретый солнцем, соты, вырезанные из старых дуплянок, из осиновых, уже трухлявых колод, были неровные, потолще к середине и светлей к краю.

– Дедушка Василий, – спрашивала Кира.

– Что, дочушка?

– А почему такой темный мед?

Нам хотелось все знать: с каких полей и где пчелы брали, и дед нам объяснял и показывал, приподнявшись, – какого сбору, брали с лугового цвета, а там по берегу и липа зацвела, вот светлый-то брали с липы.

Солнце играло, прорываясь сквозь листву, и мы ели деревянными ложками то темный, а то светящийся на солнце светлый мед, заедая его принесенными с гряд белобокими и прохладными молодыми огурцами. Брат их резал, и на разрезе выступала огуречная роса, мы их поливали медом и ели, и они, по словам Киры, пахли таким свежим, речным и напоминали астраханскую дыню.

Мед с хлебиной – собранной пчелами кисловатой ржаной и приятной пыльцой с колосьев – и вкусом своим напоминал нам дешевое деревенское лакомство: красные, облитые сахарной глазурью дули на выструганных чистых палочках, дули, облитые вишневой глазурью, в которых был сладкий перетертый хлеб с самым дешевым медом.

– Скоро и хлеб новый будем есть, – сказал брат, – вот как подсохнет в снопах зерно, на мельницу отвезут, обмолотят и положат на стол первый горячий каравай – куда там белому хлебу, ржаной самый душистый. Солдаты говорят – от черного хлеба у людей сила, а белый приятен, да расслабляет.

Мы лакомились, а над нами летали и к нам залетали дедушкины пчелы. Зоя вскакивала и отбегала.

– Да ты только от нее не отмахивайся, – говорил дед, – ты ее не бойся, ее не тронь.

И беззаботной радости и смеха беспричинного было за столом много.

– Так-то работают и снуют, как добрые пряхи. Вот туда улетают за взятком и сюда несут, а там, в улью-то, крылышками другие машут – прохладу устраивают, воздух горячий прочь гонят. Ох, сегодня они и работают.

Брат, склонясь к нему, слушал. Он, как и мама, среди крестьян и солдат чувствовал себя хорошо, свободно и просто, он отдыхал.

– А меня ты и не узнал, дедушка, – сказал ему брат.

– Вот что-то и не припомню.

– Когда я еще кадетом был, – сказал нам брат, – с друзьями был у тебя. Мы к тебе вчетвером так же тогда пришли, и ты нас медом так же угощал.

– Прости, сынок, то, что ко мне приходили военные эти ребята не раз, это я помню, – все стриженые, как солдаты, были ребята, все в белых рубахах и черных погонах, все молодые.

– Это я тогда их к тебе на пчельник из бора привел, мы там в палатках ночевали.

– Так-то с ними был унтер-офицер с двумя нашивками.

– Так это, дедушка, и был я.

– Было, было, – сказал он, – да ведь давно, давно, сынок, было, где же вас всех вспомнить. А вот глаза твои, теперь, когда ты говоришь, я как будто припоминаю. Вот ты и офицер, а тогда-то?

– Тогда-то я еще учился. Хочу поблагодарить тебя, дедушка.

– За что же?

– За добрый совет. Ты тогда рассказывал о турецкой кампании.

– А вот что я говорил, какой совет тебе дал, то, кормилец, я уж теперь-то не припомню.

– Что же дедушка тогда вам сказал? – спросила Кира.

– Вот как станешь командиром, – пересказал его слова брат, – если чего по службе не знаешь, то старого солдата лучше спроси и этого не стыдись – уваженья от солдата не потеряешь и дело поправишь.

– Ну что же, ваше благородие, – сказал дед, – ты-то старых солдат уже, видно, спрашивал.

– Как же. Я слова твои запомнил.

– Вот то-то и добро.

– И московским юнкерам в лагере я недавно о советах деда рассказывал, твои слова вспоминал, ты с солдата строго спрашивай, а только правду человеку простому всегда говори и не заносись, потому что он грамоте не умеет. Я твои слова, дедушка, крепко запомнил.

– Ну, спасибо. Помогай Бог. Где же ты теперь служишь, куда определили тебя?

– В Москву, только сегодня, дедушка, я приехал на короткий отпуск в наши края.

– На побывку, что ль, тебя отпустили?

– На неделю.

– Ну, а друзья где же твои?

– Разъехались по разным полкам.

– Ну, помогай Бог. Как хлеба-то под Москвой?

– Везде в этом году урожаи.

– Да, урожаи дружные, добрые.

Брат расспрашивал о внуках.

– Мой Андрюша в Варшаве, в гвардию взят. Строго держат их там в лейб-гвардии в Преображенском полку. Старший, другой, в крепости Осовец, а вот Степана, мужа внучки, далеко угнали служить, на Байкал. Ох, и далеко же теперь служить посылают. В старину, народ говорил, все тут и служили, по своим городам, а потом устав изменили, здешних ребят усылают далеко, а тамошних сюда посылают служить.

Когда дед по своим делам от стола отошел, Зоя сказала:

– Я только теперь увидела. Кирочка, посмотри на меня. Федя, а знаешь, какие у Киры глаза – как пчелы, с золотом.

– Удивительно, – сказал я.

– Да что вы выдумываете!

– Да верно, смотрите, недаром дед тебя назвал – пчелка моя золотая.

– Ваня, – вскричал тут и я, – действительно, когда они на солнце, то они у нее не карие, а золотистые, ну просто пчелиного цвета.

– Ну да, ты скажешь, – смущаясь, ответила она.

– А у других?

– У Феди, – сказала Кира, – речные.

– Нет, у Феди глаза, – сказал брат, – как у медвежонка, который в солнечный день много меда съел.

– А у меня? – спросила Зоя.

– Цвета резеды.

– Да, – закуривая, сказал как бы серьезно брат, – у тебя всегда было в глазах что-то стрекозиное.

– Это ты теперь выдумываешь.

– Зелено-серое, стрекозиное, через полоску.

– А у Вани?

– Теперь темно-серые, а в детстве, мама говорила, были совсем голубые. Как все меняется, даже цвет глаз.

– Спасибо, дедушка, – сказал брат, и я видел, как он оставил на столе золотой. – Добрым медом ты нас угостил.

– Чего, чего, – ответил дед, – а меду у меня завсегда много.

Дедушка пошел нас провожать и повел тропинкой мимо пасеки, где, как серые грибы абабки, видны были долбленые колоды – стояки и лежаки. Мы загорели, да и день утомил. Брат, смеясь, говорил:

– Федя съел столько меда, что его разморило на солнце, и ему, по всему видно, не хочется уходить. А ему, как и медвежонку, нельзя давать много меда, потому что тогда они, сразу объевшись, заваливаются спать и становятся необыкновенно ленивыми.

– Ах, какой замечательный день, – говорила Кира, – кажется, уже давным-давно уехали утром – целая счастливая вечность прошла.

– Это для молодых долог день, – сказал дед, – а у стариков-то, детушки, время быстро летит.

Помолчали, он нас повел покошенными клеверами к своему лиственному леску, чтобы путь наш к бору сократить. Тут уже всюду покошено было, но под лесом у опушки оставлено, а там дальше начинался у ключей на сыринке молодой лес – березняк и осина молодая и легкая, – и тут-то босоногая наша Маша, видно, только и ждавшая нас, убежавшая с поля, где все работали, вывернулась из-за кустов. Тут, у родничка, место было сыроватое, дрожала, отбрасывая прохладную тень, осина, тут цвела удивительная трава, сильный и двойной цвет которой тогда несказанно удивил нашу Киру.

– Как тут хорошо, – сказала она брату, остановившись. – Что это за цветы? Посмотрите, словно вся опушка светится золотистыми и синими огоньками.

– Кира Сергеевна, – обернувшись к ней, спросил он удивленно, – неужели вы ее еще никогда не видали?

– Первый раз в жизни вижу, – ответила она и посмотрела на нас и на брата совершенно счастливая, – я таких цветов в жизни никогда не видала.

– Ай, не знает, – изумилась Маша.

– Иван-да-марья, – сказал брат.

– Да это не цветы, а трава, – добавила пораженная босоногая Маша.

– А я и не знала.

– Разве у вас на юге такой травы нет?

– На юге и в степи такой травы нет. Но ведь это цветы!

А надо сказать, солнце уже склонялось, и я залюбовался светом цветным – в этот день трава светила особенно, золотым и лиловатым.

– Погодит-ко, – взглянув на изумленные глаза Киры, сказал дед и так легко и быстренько прошел вперед, сошел с тропинки, нагнулся, под корень беря, нарвал этой травы и, вернувшись, передал ей:

– Вот, умница, смотри.

Кира смотрела на эту веселую траву, у которой вырезные листья, зеленые снизу, выше становились лиловые и золотистые, – на изумительную, легкую траву, которой у нас, к радости всех ребят, зарастают лесные опушки после первых весенних цветов – троицких цветов, розовой сон-травы, трясунки кукушечьих слезок.

– Это цвет травный, – пояснил тогда дед. – У него один стебелек и как бы два огонька, два естества. Одно мужское, а другое, вон, женское, и предуказано им от Бога на одном стебле в два цвета вместе цвести. Мы так и зовем эту траву, иван-да-марья.

А Маша, видя, что Кира хочет нарвать себе этой травы, бросилась вперед и нащипала целый букет.

– Ну вот, – сказала тут Зоя, – у Киры новая поклонница объявилась.

– Завянет, – сказал брат, – по пути.

– Нет, я ее донесу, – ответила Кира и побежала к ключу, я – с ней, бессмертники, что были завернуты в платок, мы высыпали и, намочив платок в воде, Кира обернула им стебли иван-да-марьи.

– Я на реке стебли сразу же в воду опущу и потом в корме лодки спрячу.

Дед указал нам дорогу, а Маша потом нас нагнала и передала Кире широкие листья мать-и-мачехи:

– Ты в них заверни, тогда не пропадут.

Мы оглянулись. Дед стоял под лесом, и Маша с ним, но, когда она заметила, что мы на нее смотрим, то убежала в поле, на бегу останавливаясь, за нами следила, а когда видела, что все еще смотрим, то опять пускалась в бег.

Брат с Кирой ушли вперед, а мы по вине Зои от них отстали, потому что она, размахивая шляпой, несла ее за резинку, та оборвалась, бессмертники рассыпались.

– Ну, что ты стоишь столбом, не можешь помочь, – сказала Зоя.

– Что с тобой? Почему ты со мной разговариваешь таким тоном? – сказал я.

– Ну, хорошо. Можешь не трудиться. Я сама соберу. Ну у меня и братец.

Это испортило мне настроение – вот так всегда, когда я оставался с Зоей, у нее менялось неожиданно настроение, и начинались у нас долгие пререкания.

– Кира ушла, а ты начала ко мне придираться. Мама права, она всегда говорит, что тебе нельзя уставать.

Я видел, что брат с Кирой за это время далеко ушли. Вначале они останавливались, поджидая нас, а потом пошли, думая, что мы нагоняем, и, занятые беседой, забыли о нас. Кончив спор, мы, перекликаясь, нагоняли их.

– Ну, как же мы дедушку не спросили? – говорила сестра. – Ах, до чего обидно. Как ты думаешь, – по обычаю она начала рассуждать вслух, – какой цвет мужской, а какой женский?

И тут мы с нею начали спорить: Зоя хотела, чтобы женский цвет был золотым, я не соглашался, а она по обычаю мне не уступала.

– Ты так часами можешь спорить, я знаю. – Когда на нее находило, Зоя была спорщица невозможная, а меня от меда растомило, и мне спорить не хотелось совсем.

– Но почему же мужской обязательно должен быть золотой? И отчего родилось такое название? – подумав и помолчав, спросила Кира брата.

– Не могу знать, Кира Сергеевна.

– Как жаль, что ты деда не спросил.

– Почему Ваня должен был спрашивать? А ты о чем думала, спросила бы сама, а то ты теперь начнешь все время спорить.

– Да, теперь не вернешься. Да что гадать! Знаешь, – признавалась сестра Кире, – я и не заметила, как далеко мы ушли.

– Ты столько съела меда, а он разморил.

Оказалось, что до места, где была оставлена лодка, не так-то легко добраться. Наконец мы боровой тропинкой дошли до берега, Кира с сестрой съехали вниз с помощью брата и моей, вытряхнув потом песок из туфель, и, когда мы спустились к реке, сели в лодку, достали весла, спрятанные под корнями сосны, вздохнули свободно, и никто уже не порывался захватить весла.

Брат греб тихо, даже весла, иногда перевертывая, клал лопастями на воду, и они по ней скользили, а иногда приподнимал их, с них срывались капли, – и блаженство охватило нас, мы спускались вниз, и река нас несла. Брат, вынув плоский серебристый портсигар с оранжевым шнуром, закурил, а Кира разбирала цветы, увядшие и слабенькие бросала в воду, и они плыли, но отставали, и в лодке о цветах разговор продолжался.

– Иван-да-марья, – отдыхая, говорила Зоя, – мы с Федей всю дорогу спорили, почему эту траву так назвали и что это значит. И как это мы не догадались деда поподробнее расспросить.

– Ириша все знает, – сказал я сестре, успокоившись.

– Правда, – сказала Кира, – когда вернемся, первым делом у Ириши спрошу.

Брат молча курил. Мы не знали, о чем они с Кирой говорили без нас.

– А ты о чем думаешь? – спросила его Зоя.

– Я в детстве в людской от баб слышал, – ответил брат, – когда ты, Зоя, была совсем мала, а Феди еще не было на свете, что с этой травой связано какое-то предание. Не помню, Кира Сергеевна, теперь – не то это сказка, не то старинное предание о брате и сестрице. Что-то вот такое: в некотором царстве, в незнаемом государстве жил-был брат Иванушка и была у него сестрица Марьюшка.

– Аленушка, – прервала его сестра. – Ваня, ты путаешь.

– Иван да Марья.

– Первый раз слышу, а я наслушалась сказок. Иван да Марья? Нет, – сказала, вспоминая, сестра, – ты с Аленушкой путаешь.

– Иван да Марья, – продолжал вспоминать брат, – не то были муж и жена, а не то брат с сестрицей, и будто бы, не зная того, они повенчались. А честно сказать, я и не помню, как там дело было, мне тогда было пять лет. Но странно, Кира Сергеевна, мне почему-то кажется, что это была не сказка, а предание.

– Я бы так хотела, – сказала Кира, – эту сказку или предание от кого-то услышать.

Она слушала и смотрела на речную гладь, чисто отражающую боровой берег. Кира внимательно перебирала цветы: сначала бессмертники, а потом и нарванную траву – как будто они были живые существа, столько внимания и нежности у нее было в пальцах рук. Она бросала в воду выгоревшие и торопливо нарванные мною васильки, и они уплывали, а трава была спрятана в корме, и стебли обернуты мокрым влажным платком. О чем-то думая, она слушала что-то в себе, брат едва касался веслами воды, и мы с Зоей присмирели и, прислушиваясь к тишине, замолчали.

Мне почему-то стало очень печально, хотя и спокойно на душе – оттого ли, что все уже осталось там, позади, – я все оглядывался, уж очень было тут хорошо, и смотрел, как от весел закручиваются, отходя, воронки.

Помню, брат спросил:

– Как, Кира Сергеевна, вы хотите – сразу же отправиться к пристани?

– Нет, – ответила она, – побудем еще несколько минут здесь, на реке, не надо спешить, пусть наш день навсегда таким и останется, как-то даже не хочется сегодня никого видеть. Здесь так хорошо.

Мы пробыли на Черехе до прибытия парохода. На пристани на этот раз было многолюдно, день был субботний: молодежь, дачники, светлые платья барышень, Савельев с теннисными ракетками во всем белом и с ним рыженькая, необычайно говорливая гимназическая подруга сестры. Пока мы с братом сдавали лодку, Зое пришлось с ней объясняться, а Кира, не поднимаясь наверх, ожидала нас на полпути и как бы под нашей охраной.

– Ну вот, – сказала Зоя, – и смертельная обида, они страшно обиделись, что не заглянули к ним на обратном пути, не вернулись раньше, и они решили, что всему виною приехавший брат и Кира.

Когда я поднялся, брат уже купил билеты и передал их Зое, а сам увел Киру, потому что она ему сказала:

– Не переношу объяснений.

Брат с Кирой успели пройти на нос и мне оттуда махали, но мне туда пробраться не удалось. Я все же попытался, но тут услышал знакомый голос:

– Все гуляете, молодой человек?

Обернувшись, я в растерянности увидел нашего длинного учителя геометрии. Он был в чесучовом, свисавшем с его острых плеч пиджаке. Худой, нескладный, он с удочками возвращался с рыбной ловли.

– Здравствуйте, Константин Константинович, – сказал я, сняв фуражку.

Он был не один, а с расплывшейся, всегда чем-то недовольной и властной женой.

– Помогите-ка мне, – сказала его жена. – Дайте мне ваш пояс.

Она возилась с сыном, невыносимо капризным мальчишкой, одетым в матроску. У него от солнца шла носом кровь, и вот я принужден был помогать. Она держала за воротом мальчишки домашние ключи, но они согрелись.

– Нам нужна ваша пряжка, – и я отдал свой пояс, она им завладела, прижимая пряжку к шее мальчишки, а я должен был, стоя распояской, держать его удочки и корм, ключи и не знал, что делать. Учитель говорил сыну:

– Стой смирно, – прижимая пряжку к его шее там, где она переходит в спину.

– Вот ведь беда, и пряжка-то тепла, – говорил он.

Проходили моими любимыми местами, а я ничего не видел. Было глупо, я завяз здесь окончательно, и нужно же было мне, с досадой думал я, встретить тут не только его, да еще и мальчишку-уродца, и жену. Зоя, забыв обо мне, болтала с гимназистом, который уступил ей место, а я, отстав от своих, смотрел в ту сторону, где были брат с Кирой. День склонялся к вечеру, ослепительным золотом сияла река, когда мы во время остановки в Корытове приняли еще пассажиров, пароход даже слегка накренился.

А потом открылся и низкий наш город, и у дровяных кладок на берегу купалось к вечеру еще больше ребят, по воде доходил слабый запах лесной гари, и один из рыболовов, севших в Корытове, передавал, что где-то там у Устья начался лесной пожар – загорелись торфяные болота.

Как я обрадовался, когда, сойдя с парохода, мы опять все вместе очутились на набережной. Как это в юности бывает, за день отсутствия все мы как бы изменились, и здесь тоже что-то произошло без нас.

Солнце еще освещало вершины деревьев, когда мы подходили к дому. Мама с Иришей нас ожидали, стол был накрыт на веранде.

– Нагулялись? – спросила мама.

Начались путаные рассказы, но мама увела брата к себе, а первая забота у Киры была о цветах. Я с Иришей сбегал к колодцу, чтобы зачерпнуть ведро самой холодной воды, со дна. Васильки поставили в вазу и оставили в столовой, а для иван-да-марьи нашли глиняную крынку с водой.