Текст книги "Три жизни. Роман-хроника"

Автор книги: Леонид Билунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

– Ну что, Пол Кантер? Псевдоним Малыш, не так ли будет? – продолжал генерал.

Да, сгубил меня мой рост, чую я, впервые в жизни! А генерал продолжает:

– Гарвард! После Высшая школа разведки восточного направления, то есть СССР. Шесть языков. Родители ваши, мы знаем, личные друзья шефа ЦРУ Алена Даллеса. Звание полковника внешней разведки. Если что не так, вы меня поправите?

Я ничего поправить не хотел.

– Милый Пол! – генерал стал такой нежный, как мама родная. – Мы не можем понять только одного: почему вы, с такими связями, с таким высококлассным образованием решили стать резидентом, да еще где: в нашей стране? – Тут генерал не очень уважительно, как мне показалось, кивнул за окно на нашу любимую державу, со всеми ее березками, широкими просторами и любимым товарищем Сталиным хором Пятницкого. – Вы могли бы сейчас сидеть в штаб-квартире ЦРУ, в своем роскошном уютном кабинете, попивать ваше любимое шотландское виски, закусывать гамбургером и посылать к нам менее значимых людей, чем вы.

И чувствую я, братва, что потею весь от тирады этого орангутанга с генеральскими лампасами даже там, где не потел никогда. Хотя и не знаю, что такое гамбургер, которым закусывают. А мой генерал обращается к своим шестеркам, чтобы немедленно писали докладную в центральный комитет нашей партии об удачно проведенной операции, закончившейся поимкой резидента американской (как я сразу не подумал, какой же еще?) разведки Пола Кантера, который в настоящий момент находится на собеседовании в центральном аппарате наших органов, и при благоприятной ситуации светит на горизонте обмен фигурантов соответствующего уровня.

Я тогда не понимал, что эта докладная, как ни странно, может спасти мою грешную жизнь.

Генерал сел, а ко мне на цырлах подбежал ближайший полковник и придвинул стул, обитый пухлой мягкой кожей.

– Теперь мы будем разговаривать с вами, господин Пол! Нам с вами есть о чем поговорить. Я понимаю, вам нужно отдохнуть с такой дороги. Мы даем вам день, даже два, но не больше. Надеюсь, вам достаточно?

– Йес, – ответил я, вспомнив единственное английское слово, которое знал. Но при этом собрал весь свой бас, чтоб оно прогудело на все помещение.

– Узнаю голосок! – обрадовался генерал. – Мы ведь вас, Пол, часто слушаем, с огромным удовольствием! У нас записаны почти все ваши разговоры. Хотите послушать?

Я не хотел.

На том и распрощались.

И повели меня два полковника в самое нутро этого огромного здания, откуда виден весь Союз от Колымы и Магадана до Урала и Воркуты и тень которого без помех пересекает границы и ложится на другие районы мира. Бодро шагая, как настоящий разведчик, я переступил порог своей камеры – и что я вижу? Поместили меня в отель для особых персон при центральном аппарате органов КГБ. Ну, думаю, вот как у нас, оказывается: чем больше ты нагадил на этой земле, тем больше к тебе внимания! Никогда на свободе не было у меня, да и уверен, не будет такой квартирки. Не шконка, не нары, а царское ложе, настоящий туалет, а не параша, я такие видел только в тех заслуженных квартирах, которые посещал через форточку, и то не в каждой. И ни подъема тебе, ни нары не закрываются, и ключники мои, по которым я так соскучился, не орут и не стучат по кормушке ключами. Все прямо как на тропе уходящих! Видно, последние деньки доживаю я на свете в этой обалденно роскошной хате… Как прошли эти два дня, даже не помню. Утром и вечером принимаю я душ, как персидская княжна, ем за пятерых – сам понимаешь, Федорыч: не столько с голодухи, сколько из-за моих чувств, пережитых за последнее время.

На третий день дернули меня на допрос. Опять тот же кабинет, те же лица, та же дружелюбная лопата ласково со мной здоровается.

– Я вижу, господин Пол, вы прекрасно говорите по-русски. Но если хотите, мы может перейти на английский, – предложил генерал. И начал что-то лепетать, показывая знания.

Кроме «йес», мой английский начинался и кончался еще одним словом: о'кей.

– Ничего, вы можете говорить на русском, – разрешил я как настоящий иностранный резидент.

Все страшно обрадовались, как будто я сделал им дорогой подарок.

Рядом с генералом скромно сидели двое в штатском.

– Вы можете разговаривать с нами спокойно, – сказал один из них, доставая блокнот. – Как с другими товарищами. – Он показал на полковников.

И видел я, что это, может быть, совсем не штатский штымп, а бери его выше. И как в воду смотрел: это был председатель КГБ собственной персоной. Хотя тогда мне его не представили. Обращается штатский ко мне:

– Здравствуйте, господин Кантер! Как сказал вам наш коллега Егор Матвеевич (он показал на генерала), мы с вами можем говорить на языке профессионалов. Поэтому перейду к сути. Главное для нас – агентурная сеть русских, о которой у вас имеется полная информация. Это такие же подонки, как если бы мы завербовали в вашей стране ваших граждан. Вам бы это, наверное, не понравилось?

Я киваю: а что тут скажешь? Я с ним даже, вообще-то, совершенно согласен. А ведь не часто я согласен с мусорами!

– В отличие от них, мы с вами разведчики, мы выполняем наш долг, – продолжает он. – И уверяю вас, при благоприятном исходе вы долго у нас не задержитесь. Будет произведен обмен, лично вам обещаю!

Ну, попал, вижу, Костя, ты в хорошее дело! Такого романа Толстому Льву Николаевичу ни за что не придумать, где уж там лауреатам нашей Сталинской премии. Хочу сказать слово – и чувствую: не могу! Голос мой, бас мой ненаглядный свернулся где-то в желудке в клубочек и наружу его калачом не выманишь. А вместо баса прорывается какая-то пискля, которую на люди стыдно и выпустить.

– Попрошу стакан воды, – хрипло выдавил я наконец.

Подбежали полковники с двух сторон, один мне соку наливает, другой газировки. Выпил я сок, потом другой, закусил газировкой и говорю:

– Мне нужно время, чтобы подумать. Желательно снять напряжение последнего месяца.

– Ну что ж, подумайте, – согласился председатель комитета и поднялся. За ним поднялся и другой гражданский, который ни слова не сказал, только что-то записывал.

– Представитель ЦК! – сказал мне генерал, когда они вышли.

Я откидываюсь на стуле, как и положено важному резиденту, к которому сами ходят представители власти. «Ну, мама, не горюй!» – говорю я себе.

– Научился я в России пить вашу горькую, – говорю. – Действительно, хорошо снимает стресс. Надо посоветовать нашим разведчикам!

Генерал не возражает, кивает согласно.

И было велено подавать мне водки лучшего качества, столько, сколько я буду требовать. Ну, я и требовал! Но сам думаю: ой, Костя, не жил ты богато, нечего и начинать! Правда, сам комендант ко мне все время ходит, лебезит, проверяет, всем ли я доволен, в этой камере, мол, сам когда-то Паулюс сидел. Несет мне, как родному, за бутылкой бутылку, и вижу – сам бы не прочь со мной выпить. Но я держу марку, я ему не предлагаю! В общем, крутил я, морочил им мозги, сколько можно, оттянул дней пятнадцать. Читаю советские газеты, слушаю радио. Но вижу, не все коту масленица. Вижу, подходит конец представлению, а с ним и мой собственный страшный конец. Говорю коменданту:

– Напряжение снято, готов к разговору.

С вечера ничего не ел, знаю, чем для меня все закончится. Утром оправился, выпил залпом последнюю бутылку водки, ремешок подтянул по-солдатски: идем!

К десяти часам утра был опять в том кабинете. Все полковники веселые, генерал потирает свои профсоюзные лопаты. Был ясный мартовский день, солнце заливало огромный стол. Стенографист приготовился к работе.

– Господа офицеры! – говорю я им своим утренним голосом. – Я все скажу вам честно, все, чего вы от меня ожидаете, но дайте слово коммуниста, что какая бы ни была моя горькая правда, вы ее встретите мужественно и поведете себя как культурные люди. Без этого я не начну разговаривать.

И сел.

– Ну, конечно, даем! – понеслось отовсюду.

А генерал добавил:

– Слово коммунистов даем! Мы такие же цивилизованные люди, как вы!

Тут, чувствую, что хотя и выглушил целую бутылку водки, но трезв как стеклышко. И прошу дать еще чего-нибудь. Налили мне стакан коньяку, вылил я его в себя до дна, и пока еще оставался немного при памяти, говорю генералу на нашем хозяйском языке:

– Гражданин начальник! Да Костя я, Костя Потемкин! Домушник я московский! И рост мой как раз в любую форточку входит. Имею четвертак за все и про все. Засухарился я на Вологодском централе с одним штампом, не знаю даже кто такой! Обменялись мы с ним делюгами… В жисть бы не поверил, что за крутого шпиона сканаю, [63]63
  Канать – выдавать себя за кого-то (сл.).


[Закрыть]гражданин начальник!

И ведь сразу же поняли! Сразу поверили! И бросились они все ко мне, как я и думал в моих страшных снах. Последнее, что успел я увидеть, это звериный оскал цивилизованных коммунистов, который не приведи Господь кому увидеть. Да еще офицерские начищенные сапоги, даже сапожок самого генерала пятьдесят второго размера возле самого моего уже перебитого полковником носа. И били они меня, топтали мою маленькую спинку, метили в живот, который старался я поглубже запрятать, пока не исчезло все в глазах моих… Но знаешь, Федорыч, что еще я заметил? От офицеров в этих органах воняет хуже, чем от нас, арестантов. Арестант, конечно, не цветок, и помывка у него, сам знаешь, какая редкая, от арестанта во все стороны дух идет, но это дух человечий. А от их офицерья пахнет псиной. Работа у них нервная, что ли, легавая… Целый день тому в пах, тому в рожу! Потеют от чувств они в свои кальсоны. Но генерал, правда, нет, генерал у них вполне душистый, даже сапог дорогим «Шипром» [64]64
  Модный в то время мужской одеколон.


[Закрыть]пахнет! Наверно, каждую неделю ходит к Егорычу, в чистую баню.

Пришел я в себя в знакомой до боли воронке, и как же хорошо там мне, Федорыч, стало! Запах свой, хозяйский, стальные кандалы на руках такие легкие, нестрашные! Повезли меня всего перебитого, переломанного к хозяину, в тюремную больничку, где стал я зализывать раны. И понимаю с той поры: не надо думать, что страшно то, что имеешь. Бывает и пострашнее. Слыхал про теорию относительности? Как у нас говорят: ты думаешь, если ты ходишь по хате, так это значит, что ты не сидишь?

Кругом засмеялись. Это был наш последний разговор.

– А спасло меня, Федорыч, ты знаешь что? – спросил напоследок Костя. – Ведь могли бы полковнички меня и забить кардинально, но известно уже было обо мне и в нашем ЦК, и в ихнем ЦРУ. Выпустили птичку. И стало им меня убивать неудобно! Вот так и живу дальше.

Рассказал он мне эту историю, а назавтра дернули его на этап. И больше мы с ним никогда не встречались.

Пробовал я из любопытства навести справки о настоящем резиденте. Он шел на крытую, на пятую известняковую. Но там его не оказалось. Как гласила лагерная молва, как-то утром приехал на этапирование обмененного Потемкина необычный конвой, все прикинутые по-столичному, обращение неслыханное в этих краях. «Костю» забрали, и больше он нигде не появился. И было мнение, что конвой тот приплыл из-за океана. И что живет этот штымп опять в своей Америке, попивая свой виски.

А у меня стоит перед глазами тот наш, настоящий Костя, Потемкин или не Потемкин, не знаю, под какой он там фамилией висит теперь у хозяина.

Была в лагерях одна традиция. На выходе из зоны перед КПП всегда висел на цепи кусок рельса. Рядом на веревке здоровая деревянная колотушка. На этом рельсе отбивали в шесть утра подъем, потом развод в рабочую зону. И когда кто-нибудь освобождался из зоны, уходил на свободу – обычно это бывало утром, до обеда, отбивал он на этом рельсе свои склянки, свое количество пасок, то есть лет, что он провел у хозяина.

Эти склянки слушала вся зона. Когда переходило за двенадцать или за пятнадцать, кто-нибудь говорил с уважением:

– О! Тяжеловес [65]65
  Откидываться – освобождаться (сл.).


[Закрыть]откидывается!

Рассказывали, что когда последний раз откидывался Костя, звон стоял такой, что по лагерю пошли недовольные возгласы:

– Он, что, совсем? Мы не можем так долго считать! Таких сроков не бывает!

– С этим не шутят!

А Костя и не шутил, он отбивал свой срок. Рука у Кости устала, и он попросил кого-то взять у него тяжелую колотушку. Рельс продолжал звенеть еще долго.

Ростом незаметный, перешибить его, казалось, ничего не стоит, а вот ведь прожил долгую жизнь – и все время беспокоил мусоров, не давал им покоя! Мечтал вырваться из этой системы, а там хоть помереть, хоть сгинуть, но свободным. А может, и жив еще где-нибудь в крытке, после очередного побега. И доживет до ста лет, а то и больше. Или снова засухарится. Кому же в лагере не мечталось поменять свой сухарь, свою тяжелую судьбу на что-нибудь полегче?

Тяжела была эта дорога, и только с Божьей помощью можно было ее пройти по этим стерням и по этим колючкам. Все время задаю себе вопрос: почему именно мне дал Господь ее пройти? И остаться живым.

Не все и не за всех пока могу положить на этот лист исповеди моей. Но надеюсь, что будет у меня возможность дописать те встречи и события, которые со мной происходили или которым я был свидетель. Никому не рассказывал я раньше, что давно уже, во всех моих лагерях и тюрьмах все время пытался записывать, чем попало и на чем придется эту странную жизнь, что меня окружала. Отбирали мусора у меня нещадно те клочки бумаги на шмонах, но память отобрать не смогли.

Какой бы ни получилась моя книга, теперь о ней судить тебе, мой читатель. Хотелось, чтоб ты знал только одно: она написана не разумом, а чувствами и страданиями, и потому в ней все так голо и открыто.

С уважением и с надеждой на милосердие и прощение – твой покорный слуга.