Текст книги "Три жизни. Роман-хроника"

Автор книги: Леонид Билунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Когда я рассказал об этом Гале с Лизой, Лиза тут же меня спросила:

– И теперь ты будешь платить ему вдвое?

Я понимал, что ей не денег жалко, а просто интересно, чем же закончилось наше пари. Больше того, я видел, ей хотелось, чтобы отец сдержал свое слово.

– Он отказался. Говорит, что получил урок, за который и сам должен был бы заплатить… Вообще-то, преимущество было на моей стороне.

– Почему?

Я объяснил, что, кроме ловкости, при спуске важен вес: я вешу восемьдесят три килограмма, а он не больше семидесяти. Тяжелый камень летит вниз быстрее.

– Но что касается оплаты, мы посмотрим, – пообещал я Лизе.

5

Горы опасны. Помню, как однажды пришла и моя очередь испытать настоящий страх.

В тот год я увлекся спортом, который французы называют «экстремальным»: подъем в гору на лыжах по целине.

В это утро я оделся легко, натянул на себя только тонкий летний спортивный костюм, а лыжные брюки и куртку бросил в рюкзак, куда уложил баллон на три литра воды. Из баллона провел трубку наружу, потому что когда в дороге теряешь влагу, то нет ни времени, ни возможности остановиться, чтобы утолить жажду. На лыжи я наклеил шероховатые прокладки, чтобы не скатиться обратно, когда буду двигаться вверх. Между поселком и вершиной горы три километра, если считать по отвесу. По склону эти три километра легко превращаются в пять или шесть. Я не смотрю на подвесные кабины и подъемники, которые за десять-пятнадцать минут втащат меня на любую гору: для меня сегодня они не существуют. Поднимаюсь на лыжах, опираясь на палки. Я представляю, как, добравшись до вершины, весь насквозь мокрый и еле живой, быстро, очень быстро снимаю рюкзак, вытаскиваю лыжный костюм, натягиваю его, сбросив все мокрое, и отрываю с лыж прокладки. У меня на все про все будет не больше трех минут, иначе я рискую немедленно заледенеть.

Перед тем четыре дня подряд вечерами валил обильный снег, и хотя всю ночь на трассах работали машины, трамбующие свежую порошу, приходилось быть очень осторожным, чтобы, не дай бог, не уйти в сторону. Там лежали девственные сугробы неизвестно какой глубины.

Через сотню метров моя футболка была мокрой, хоть выжимай. Я упорно подымался навстречу горе. Когда движешься по склону медленно, замечаешь то, чего иначе бы не увидел. В стороне от накатанной лыжни порошу пересекало множество следов разных животных, мелких и крупных. Наверняка одни из них охотились на других. Я узнал мелкие лисьи, более крупные волчьи следы, а дальше было видно, что какое-то тяжелое животное скакало вдоль горы, местами проваливаясь по брюхо. Я вспомнил, что здесь водятся серны.

Я был уже почти на самом верху и мысленно прикидывал, как скину рюкзак и вытащу брюки и куртку, и в этот момент отвлекся и перестал следить, куда ступаю. Ощущение было такое, словно тонешь: так быстро я проваливался вместе с лыжами, палками и рюкзаком в этот свежий пушистый снег, такой нестрашный, совершенно белый, но такой твердый на ощупь. Когда падение прекратилось, я прикинул: мой сугроб был не меньше трех метров глубиной. Самое неприятное, что я не успел раскинуть руки, и плотный снег прижал их к телу. Так, наверное, чувствует себя спеленутый ребенок, с той только разницей, что ему тепло в его пеленках, а я сразу же стал промерзать до костей в моей насквозь мокрой летней одежонке. Я весь ушел в снег, вместе с лыжами и рюкзаком, он сомкнулся вокруг шеи, и снаружи торчала одна голова. Никакой опоры под ногами и совершенно не за что (и нечем) ухватиться по бокам. Это было хуже, чем пойти на дно: вода выталкивает, снег поглощает.

Я не раз был в худших ситуациях, но там моя физическая сила, моя воля и стремление выжить были той опорой, которой мне здесь не хватало. Кругом не было ни души, и хватиться меня могли только к ночи или завтра. Я специально не сказал своим домашним, куда иду, чтобы их не пугать. Я вспомнил, что раньше, в тюрьме, мне, в конце концов, и терять было нечего, кроме собственной жизни. Теперь у меня есть семья, дочь, бизнес, от меня зависят десятки людей. Глупая смерть!

Так я сидел с минуту в своей дыре, в полном отчаянии, и можете себе представить, что меня спасло? Я вспомнил сказку про двух мышей, попавших в сметану. Одна покорно сложила лапы и пошла ко дну, другая стала отчаянно барахтаться и сбила масло. Я с трудом согнул правую ногу и попытался осторожно нащупать замок крепления левой лыжи, чтобы наступить на него и освободить из западни мой ботинок. Легко сказать наступить: правая нога тоже была вставлена в тяжелый несгибаемый ботинок, а на ботинок надета длинная лыжа, надежно защелкнутая хитроумным замком. И все это со всех сторон схвачено оседающим под собственным весом сугробом на глубине больше двух метров. Я стал двигать ногой, вращая лыжу и ботинок вокруг их оси, чтобы в снегу образовалось пустое пространство для маневра. Конечно, был риск провалиться еще глубже, но ведь что-то меня остановило? Ведь я бы мог проваливаться дальше? Значит, подо мной снег плотнее. Через минуту кропотливой работы я смог повернуть правую лыжу настолько, чтобы завести ее за левую. Я как будто весь переселился в мою правую ногу и сквозь толщу снега почти что видел, как поворачивается огромный пластмассовый ботинок, носок опускается на несколько сантиметров, и вот уже правая лыжа нащупывает замок крепления левой. Несколько секунд, и мне удалось нажать на замок и вытащить ногу. Остальное было не так сложно. Ногой я расстегнул другой замок и стал отчаянно утаптывать снег подо мной. Тут и лыжи оказались полезными, снежная масса опиралась на них как на подставку.

Выбравшись наружу, не попадая зубом на зуб от холода, я быстро переоделся в сухой теплый лыжный костюм и, оставив лыжи с палками в сугробе, швырнул туда же мокрую, заледеневшую как латы футболку со штанами, которые только что жгли огнем мою кожу, и бросился бегом вниз по склону в своих неприспособленных для бега огромных, как ведра, лыжных ботинках, стараясь держаться поближе к деревьям, где меньше риска опять провалиться.

Через десять минут я уже входил в ближайший ресторанчик и сразу заказал горячее вино, которым славятся эти места. Делается оно так: кипящее красное вино поджигают, а когда жженка погаснет, добавляют немного кирша (вишневая водка), сахару, ломтики апельсина и палочку корицы – запоминайте этот простой рецепт, дарю его вам, мои русские читатели! Ничто не может согреть тебя лучше, особенно после такого приключения. Помнится, я выпил один за другим три стакана и, согревшись, отправился в отель.

Дома я рассказал об этом случае только через год.

6

– А что же будет со всем этим в летнее время? – спросила Галя.

– А летом мы устроим там рыбную ловлю или, когда можно, охоту. В долине, где зимой были лыжные прогулки, летом раскинется замечательный гольф. Соберем ботаников – специалистов по деревьям и травам, будем устраивать походы по грибы и за ягодами, экскурсии для знакомства с богатой местной флорой. На Украине растет самый крепкий турецкий табак – организуем производство знаменитых когда-то махорок, которые наверняка придутся по вкусу любителям. Сейчас во всем мире растет интерес к лекарственным травам, который, впрочем, никогда не угасал ни на Украине, ни в России, ни в Сибири, даже в советское время. Мы устроим магазины лекарственных трав, издадим по-украински и по-русски книги, рассказывающие об их свойствах. Многие из наших трав почти неизвестны в мире, и мало кто о них знает.

– Неужели у нас по деревням не осталось двух-трех ведьм? – спросил я как-то своего приятеля, живущего на Украине.

– Найдем, если нужно, – обещал он мне. – Только б их не напугать.

– А ты не пугай, – попросил я его. – Засади за полезную работу. Пусть нам травы собирают! И самым серьезным образом. Вспомнят опыт своих бабушек.

Мы раскопаем старые легенды этого края. Не здесь ли где-то жили родственники самого Дракулы? Заново перечитаем Гоголя. Найдем кого-то с хорошим пером, чтобы написал нам историю этих мест для туристов.

Картина курорта полностью сложилась у меня в голове. Это был четкий, хорошо обдуманный план, подкрепленный документами и мировым опытом, накопленным в этой области. Не говоря уже о фантазии – моей и моих друзей. Оставалось найти средства и приступить к делу…

– А если этот твой проект не удастся? – осторожно спросила Галя. – Ты ведь расстроишься! Я тебя знаю…

– А зачем бы ему не удаться? – удивился я.

– Ну, мало ли… Когда это связано со многими людьми… Расстроишься, перестанешь с нами разговаривать…

– Я? Да ни за что! – возразил я. Но потом добавил, подумав: – А если и расстроюсь, то ненадолго. Не получится этот – придумаю что-нибудь другое!

ЭПИЛОГ
КОСТЯ ПОТЕМКИН

И все вспоминается мне жизнь вторая.

Целые толпы разных людей, характеров и судеб. Тысячи историй и самых хитроумных изобретений, чтобы не пропасть, чтобы выжить в этом особом мире – в тюрьме, под следствием, в лагере, в изоляторе. Большинство из них даже не понимали, где они находятся, им было в сущности все равно, где быть: там или на воле. Считанные единицы по-настоящему стремились на свободу.

В 1978 году пришел я во Львовскую тюрьму. Я был под следствием, уже который раз. С матрасом в руках вошел в большую хату и остановился. Огляделся вокруг, увидел, что знакомых лиц нет.

Со шконки возле окна раздался голос:

– Откуда, бродяга, пришел?

– Со спеца [44]44
  Спец – специальный корпус в тюрьме для особо опасных преступников.


[Закрыть]подняли.

– Долго там чалился? [45]45
  Чалиться – сидеть (сл.).


[Закрыть] – по-прежнему спокойно спросил голос.

– Два месяца.

– А величать-то как тебя? – продолжал тот.

Смотрящий, понял я, то есть старший по хате. Смотрящего обычно определяет общак, то есть двадцать-тридцать арестантов, которые поддерживают законы лагерной жизни. Если, конечно, в это время не сидит кто-то из жуликов или воров – тогда смотрящего выбирают они, из тех, кто способен решать разные спорные вопросы, которые в хате всегда возникают. И, конечно же, из тех, кто «отвисел» не менее десятки, у кого есть опыт, знание обычаев, устоев и лагерных псалмов. [46]46
  Лагерные псалмы – неписаный свод правил поведения в лагере (сл.).


[Закрыть]Многие думают, что в лагере или в тюрьме все решает простая физическая сила. Но ведь как бы ни был здоров тот или иной «пассажир», если он «запорол в обочину» (не прав в той или иной ситуации), то его обязательно поставят на место, то есть достанут по соникам. Если ему попытаются объяснить и он не поймет, никакая сила ему не поможет. Тут и нужен авторитет человека, который может рассудить ситуацию по лагерным законам. Что бы ты ни думал, мой дорогой читатель, беспредел за колючей проволокой встречается куда реже, чем даже на воле.

На последний вопрос смотрящего, как меня величают, я ответил так же просто:

– Отца Федором звали, а сам Леонид.

Смотрящий соображал очень быстро.

– А не будешь ли ты тот, который в тридцатке [47]47
  «Тридцатка» – строгая зона во Львовской тюрьме для особо опасных преступников.


[Закрыть]висел?

– Тот самый, – не стал я отрицать.

Смотрящий Женя Красный, по масти (воровской профессии) «медвежатник», то есть специалист по вскрытию сейфов, был, как большинство медвежатников, очень силен, что неудивительно при его огромном росте метр девяносто. Удивительно другое: у него были очень умные глаза, которые много говорили таким, как я. Позже я узнал о последнем «подвиге» Жени Красного, о котором все тогда говорили и по которому он в тот момент был под следствием.

Женя находился в лагере, где сидело больше тысячи человек. Все они зависели от доброй или злой воли кума, то есть оперуполномоченного, который распоряжался их судьбой, если не самой жизнью. Месяца четыре назад Женя ночью перелез через предзонник, залез в оперчасть и вскрыл сейф, в чем он был непревзойденный мастер. Он искал там не денег – мусора тоже люди небогатые. Но он знал, что кумы прячут там куда более ценные для заключенных записи по тем «животноводам», которые им помогают, то есть стучат, то есть предают своих товарищей, доносят обо всех их разговорах и действиях, так что многие лагерники уже поплатились изолятором, а то и новым сроком. Нет прощения таким, как они, даже если многие поддавались из слабости или из страха за жизнь.

Женя взял из сейфа полбутылки коньяку, который кум потягивал на досуге, радуясь своему улову, а главное – агентурные списки на двенадцать человек. Коньяк Женя выпил разом на месте и даже не захмелел.

Только под утро обнаружили мусора широко распахнутый сейф, но было поздно. Двое из списка уже преставились к утру. Остальных тут же собрали на этап и развели по разным лагерям.

Таков был Женя Красный, смотрящий моей новой хаты.

– Да знаем мы тебя хорошо, мой друг! – сказал мне Женя и повернулся к арестанту, лежащему на нижней койке у окна.

– Димыч, уступи-ка место. Здесь пришел тот, кому положено у окна спать.

Димыч собрался, и я положил свой матрас.

Мне предстояло провести здесь, по меньшей мере, полгода. Таких камер видел я в своей жизни не первый десяток, да и эта оказалась не последней. Хата была огромная и многолюдная, но спокойная. Только вечерами в углу сдержанно гудел какой-то мощный бас, похожий на голос знаменитого радиодиктора или хорошего дьякона. Бас что-то подолгу рассказывал своим соседям. «Молодой еще», – подумал я. Засыпал я легко, и рассказчик мне не мешал. Честно сказать, я даже не слышал, что он там рассказывал – тискал романы, на лагерном жаргоне. «Гонит, [48]48
  Гнать – рассказывать небылицы (сл.).


[Закрыть]парняга, да и гонит», – думал я.

Но тот увидел, глазастый, что все его слушают, а я сплю. Как-то он ко мне подошел после обеда.

– Федорыч, может, ты с ухмылкой воспринимаешь мои рассказы? Но я не гоню! Я молодежи рассказываю правду.

Я внимательно посмотрел на него. Этот мощный голос, которому мог бы позавидовать любой богатырь, принадлежал крошечному худому человеку, а если посмотреть издалека, то, в сущности, почти подростку. Таких называют «метр двадцать с ботинками и с кепкой». Говорят, что на него пойдет метр материала на плащ и на костюм. Я заинтересовался. Голос – это огромная сила, тем более при таком малом росте. И что удивительно, это был лагерный (или хозяйский) мальчик, который полжизни провел в лагерях.

– Ты кто такой интересный? – спросил я.

– А вот почитай мой объебон! [49]49
  Объединительное заключение (сл.).В то же время в более широком употреблении означает «обман».


[Закрыть]

Объебон – это документ на трех-пяти листках, который арестанту выдают перед судом, чтобы он ознакомился с обвинением. А в начале перечисляется криминальная биография «пассажира». Я взял бумагу. Трех листов на него не хватило! У баса там было не меньше десятка. В жизни не видал я ничего похожего. Всего причиталось ему «по совокупности содеянного» 126 лет лишения свободы, из них «уже отсиженных 33 года». За ним насчитывалось двенадцать побегов, он пять раз приговаривался к расстрелу, и три из этих приговоров были «приведены в исполнение», хотя он стоял передо мной – маленький, старый, но живой и невредимый. «Как так может быть?» – спросит читатель. А очень просто. Побег по нашему гуманному закону должен быть всегда образцово наказан, чтобы другим было неповадно. Мусора брали в морге центральной больницы чей-то труп, пролежавший больше месяца невостребованным. Труп привозили в лагерь и выставляли всем на острастку. А спустя полгода наш беглец объявлялся в Москве или в Киеве, его опять хватали, давали новый срок и опять бросали в лагерь. В бумаге было указано: «Настоящая фамилия не уточнена. В данное время находится под фамилией Константин Потемкин».

– Значит, ты у нас Костя?

– Можно и так! – прогудел бас. – Нам без разницы, хоть горшком назови, только в печку не ставь!

– Ну-ну, полегче. Ты так со своей молодежью разговаривай.

– Буду полегче! – охотно согласился Костя. – Ох, Федорыч, если б тебе мою историю рассказать! Не поверил бы.

– Так расскажи, – предложил я.

– А можно вечером? Сейчас пойду подкреплюсь, соберусь с силами!

Я стал за ним наблюдать. В нем многое удивляло, хотя бы то, что этот маленький человек ел за четверых.

– Я, Федорыч, постоянно голодный, – объяснял он мне позже. – Наголодался! Я мог бы, кажется, целого барана съесть! Ничего я в жизни не боюсь, только боюсь умереть голодной смертью.

В следственной хате раз в месяц каждому полагается посылка с воли. Надо ли говорить, что у Кости на воле уже давно не было ни одной родной души, даже если когда-то и были. Братва передавала его фамилию на волю, и на его имя тоже приходила посылка. В хате общак, и все делится поровну. Его заранее предупреждают, от кого ждать посылки. Когда ключник спросит, кто ему послал, надо, скажем, ответить: Ульяна Петрова.

Старый, лицо морщинистое, но такой живой – действительно, мальчик. Голос его всех удивлял. В тюрьме было два крыла. Расстояние между их концами не меньше двухсот метров, да еще различные заглушки: железные двери, решетки, деревянные козырьки на окнах. Но стоило Косте крикнуть: «Бондарь! Сколько дали?», и Бондарь, которой только что вернулся с суда, в дальнем конце другого крыла его не мог не услышать.

– Пятнадцать! – орал он в ответ, напрягая все силы.

– Ништяк! [50]50
  Ничего (старинное русское слово, теперь лагерный сл.).


[Закрыть] – утешал его Костя. – Расход! [51]51
  Конец разговора (сл.).


[Закрыть]

Надо сказать, что срока нам давали такие, как будто были мы вороны, живущие по триста лет.

– Я этим голосом уже в утробе матери владел, – говорил Костя почти серьезно. – Орал, чтобы меня на свет Божий вынули! Из крытки!

Голос у него был громкий, но не тусклый, а молодой и звучный. Говорят, такой голос – признак большой сексуальной энергии. Только проверить нам это было негде. Думаю, и у самого Кости вряд ли было много возможностей проверять: месяцы, проведенные им на воле, можно было сосчитать по пальцам.

Звание арестанта он ценил высоко. Покажут ему на кого-то, спросят, что он думает про этого арестанта, а Костя отвечает:

– Не арестант это, а писюн газированный!

То есть: не дотягивает пока до арестанта.

Костя был заслуженный мастер побега. Его побеги проходили удачно, хотя потом его все же ловили, но это Костю не останавливало. Побег постоянно занимал все его мысли. Остановится он поговорить с поваренком, спросят у него:

– Что, Костя, надеешься хавкой [52]52
  Хавка – еда (сл.).


[Закрыть]разжиться у поваренка?

А Костя отвечает:

– Братва, да не поваренок это, а заготовка! Эх, если бы бежал я в тайгу, взял бы его с собой! А тут, во Львове, он мне ни к чему.

Вскоре стал и я свидетелем одной его попытки побега. Бежать он решил не один, а с Володей Могилой. Могила был под вышаком, то есть ждал себе вышки, и бежать ему было в самый раз.

История его была такая. Однажды в лагере Володя сильно порезал руку в рабочей зоне. Истекая кровью, пошел он в медчасть. На беду, на КПП рабочей зоны стоял мусор Полторацкий, к тому же в тот день вдупель пьяный.

– Пусти в медчасть! – попросил Могила. Это было его право.

А тот ответил грязным матом:

– А пошел ты на … Пидар гнойный!

И ответил это при других заключенных, которые сразу посмотрели на него как на покойника. На такое оскорбление нельзя не ответить. Если бы Могила промолчал, его лагерная жизнь была бы после этого просто ужасной. Это значило бы, что он признал, что тот прав.

Даже мусора сказали Полторацкому:

– Смотри, оскорбил ты его не на шутку. А главное, слышали другие. Ему житья в лагере не будет, и он тебе этого так не оставит. Мы тебе советуем: переведись в другой лагерь!

Полторацкий, уверенный в своей силе, рассмеялся.

Могила написал хозяину заявление, чтобы Полторацкого убрали из лагеря, а то последствия могут быть очень печальные. Администрация не среагировала, и Полторацкий остался. Как-то он вышел в вечернюю смену в рабочую зону. Напару с другим ключником, уже знакомым нам Крысой, обходили они зону. Шел мелкий дождь, оба были в плащ-палатках. Могила работал в инструментальном цехе, где делал очередную форму для штамповочного, цеха, острым шабером убирал заусенцы. К нему сзади подошел Полторацкий:

– Ну что, точишь? – спросил он, что было новым издевательством: он и так видел, что делает Могила.

Володя резко повернулся и двумя руками с силой вогнал ему шабер прямо в сердце, навылет. Крыса Погонин, шестидесятилетний мусор, постоянно плакавшийся на свой радикулит, подхватил плащ-палатку, сорвался с места как молодая лань и в секунду был таков. Забегая вперед, скажу, что даже Верховный суд не утвердил вышку Володе Могиле, заменил на двадцатку.

Но тогда он этого не знал и решил свалить вместе с Костей.

Вечером в четверг Костя и Могила замастырили себе чесотку. Делается это так. Очень тонкой иголкой арестант накалывает себе между пальцами рук и в паху тоненькие точки, а потом натирает их солью. Под утро начинается страшный зуд, и все признаки чесотки налицо. А чесотка – это опасное эпидемическое заболевание, и больных тут же отправляют в медицинский изолятор, пока не заразили всю тюрьму.

Утром прибегает встревоженный лепила и с ним корпусной.

– Всем раздеться!

Естественно, Костю и Могилу отводят в сторону, чтобы кинуть в изолятор, чего они и добивались.

Из изолятора, который ближе к колючке, наметили они сделать подкоп. Да и мусора навещать их не будут, чесотку подхватить никому неохота.

Но надо же такому случиться, чтобы при осмотре нашелся еще один чесоточник – и настоящий! Молодой украинец по кличке Панько, который вообще сюда попал, считай, случайно и очень надеялся получить чепуховый срок. В изоляторе Панько с ужасом смотрел, как Могила с Костей по очереди рыли землю под нижней шконкой. Они уже ушли довольно далеко, когда Костя заметил это.

– Слушай, Могила, хлопнуть бы надо его! – предложил Костя. – А то ведь он нас сдаст мусорам.

– Да нэ, я нэ буду! – испугался Панько. – Богом клянусь, я никому нэ скажу!

Он долго плакал и все порывался встать на колени.

– Ладно, пусть живет, – сказал Могила. – Если что, я его потом всегда найду.

На следующий день, только всех вывели в коридор на оправку, Панько сорвался с места и, размахивая руками, бросился бежать вдоль камер.

– Караул! Побег! Замовляю про побег!

Когда мусора били Костю ногами, Костя сказал:

– Да вы не меня бейте, Могилу мните, он молодой, бля, здоровый! Выдержит, паскуда!

С такой любовью это было сказано, что мусора рассмеялись и стали бить Могилу, но без сердца.

Костя часто ко мне подходил.

– Я много чего могу рассказать, Федорыч, – сказал он мне однажды. – Но была со мной одна невероятная история, которая вряд ли с кем другим могла приключиться. Хочешь, я расскажу, как я с одним штымпом [53]53
  Штымп – тип (сл.).


[Закрыть]засухарился?

– А ну, расскажи, – согласился я.

Засухариться – значит обменяться фамилией, то есть биографией и сроком с другим арестантом. Дальше передаю рассказ его словами.

– Пришел я тогда в Централ (центральная Вологодская пересылка), – начал Костя. – Попал в отстойник. Потом отправили меня в хату человек на восемьдесят. Ну, кого-то там уже опускают, [54]54
  Опустить – изнасиловать мужчину, превратить в гомосексуалиста (сл.).


[Закрыть]кто-то шпиляет в стиры, [55]55
  Шпилять в стиры – играть в карты (сл.).


[Закрыть]самодельные, конечно, но лучше сделанные, чем другие настоящие, кто подкрепляется, как я, например. Я шел тогда на крытую, с четвертаком по рукам, ногам и рогам. [56]56
  С четвертаком по рукам, ногам и рогам – десять лет крытой тюрьмы, пятнадцать лет лагеря и, если удастся освободиться, пять лет поражения в правах, без документов (сл.).


[Закрыть]Правда, по рогам – до этого мало кто доживает, уходит на два метра. [57]57
  Уйти на два метра (под землю) – умереть (сл.).


[Закрыть]Я сразу начал думать, как бы мне бы с кем засухариться.

Хожу по отстойнику и кричу своим громким голосом:

– Эй, братва, бродяги, ну кто поменяется со мной? Кто хочет взять на себя ношу мою неподъемную? У кого хватит подштанников?

Хожу так день, два, три, а сам не верю – ну кто же согласится со мной поменяться? Дальше-то дело несложное, главное, нужно держаться новой кликухи, и все. Конечно, за каждым идет его дело, и там разные полосы: красная – склонен к побегу, синяя – к сопротивлению конвою, и так далее, а у меня там целая радуга разных цветов, но фотка раньше была крошечная, три на три или как там? На документ. Да и кто их тогда в тюрьмах делал? Короче, узнать по-настоящему никого не узнаешь.

– У кого, – кричу, – братва, есть сильные подтяжки для штанов, чтобы мое говно не вывалилось?

Братва, что называется, молчит себе в тряпочку. Я же не скрываю, что ношу имею непосильную, так что кому охота? И настолько я уже был уверен, что никто не откликнется, что, грустно садясь на свою невеселую шконку на третий день вечером, был не на шутку испуган, когда услышал голос какого-то придурка. Иначе никак не мог его назвать: кто бы другой решился взять на себя мой тяжеловоз?

Подходит. Задает вопрос:

– Кто засухариться-то хотел, братва?

Смотрю, штымп средних лет, заточка [58]58
  Заточка – здесь: внешний вид, повадки (сл.).


[Закрыть]вроде не хозяйская. Но росту маленького, почти как у меня.

– Не ты ли ищешь засухариться? – спрашивает.

Конечно, это я, да кто же на меня согласится? Мне неважно, что у него за душой, мне-то что, мне разницы нету, хуже, чем у меня, быть не может, по нашим гуманным советским законам зеленочников-то [59]59
  Зеленочник или лоб, намазанный зеленкой, – приговоренный к высшей мере наказания, к смертной казни, «вышаку» (сл.).


[Закрыть]тут в Централе нету. Тогда как раз вышак отменили, чтобы, конечно, потом опять восстановить. В заботе о нас!

Спрашиваю:

– Куда идешь, красавец?

– Этапируют в порт Ванина.

Голос низкий, вроде баритона, не такой, конечно, как у меня, таких искать и искать надо, но не тенор. Я тенорам не доверяю. Никогда не знаешь, что у тенора на уме. Ванинский порт, песню все знают, был тогда дорога на Колыму, да мне что?

– А сколько у хозяина тебе висеть надо?

– Да сам не знаю, – отвечает баритон. – На следственный эксперимент везут меня.

И соглашается он со мной поменяться делюгами, то есть делами. Объясняю я терпиле [60]60
  Терпила – дурак, пострадавший; от слова терпеть (сл.).


[Закрыть](по-другому назвать его не могу) так-то и так-то, друг мой, срок у меня такой-то и такой-то, а у самого аж дух захватывает, нормально-то должен свалить от меня терпила и запрятаться в самый дальний угол, чтобы я его никогда не нашел. А он стоит и слушает, да и только.

И спрашиваю я его:

– А масть-то у тебя какая? Кто ты у хозяина: вор, прошляк, [61]61
  Бывший вор, порвавший с прошлым (сл.).


[Закрыть]на суку [62]62
  Сука – бывший вор, работающий на лагерную администрацию (сл.).


[Закрыть]не похож ты?

– А чего тебе, Костя, понимать? Ты ведь Костя? – негромко так отвечает. – Годится мне твоя делюга.

И такой спокойный голос у него тогда был. Перевернулось все у меня внутри, блядь. Опять-таки, думаю, что может быть хуже, чем сейчас у меня?

Так состоялась сменка наша.

И не перестаю я его жалеть всю ночь до утра: взял на себя чужой груз, долбак сиженый!

А на следующее утро открывается дверь хаты. Стоит ключник с делами и выкрикивает, кто на букву М. Нормально с ним рядом стоит вологодский конвой, который принимает этапированных. Буква М, то бишь буква моего пассажира придурошного, а отзываться-то мне!

– Максимов! – отвечает один арестант.

– Нет.

– Мужеев! – кричит другой.

– Нет.

– Мельник! – говорю я.

Сразу выхватили.

– Мельник, на выход с вещами! Статья? Куда идешь?

– На следственный эксперимент.

Выхожу, но ничего не понимаю! Почему в руках у ключника только одна моя делюга, то бишь делюга моего терпилы? И конвоя вологодского, знаменитого по части привычной нам жестокости, нету рядом, а стоят два фраерюги в костюмах и при галстуках. Стало мне тут не по себе! Озноб меня бить начал. Но деваться уже некуда. И опять-таки думаю: хуже-то куда уже?! И повели меня красавцы под ручки белые, за ворота Централа. Ты понимаешь, за ворота, да одного? Чувствую, ноги мои уже не идут. Подводят меня прямо к легковой автомашине, марки «ЗИМ», в которой, бля, только правительство возят. И поехали. Пытаюсь разговаривать с ними, с сопровождающими моими. Но не тут-то было. А тот, кто рядом, связан со мной одной цепью: один наручник на моей руке застегнут, другой на его. Никогда еще не было, чтобы мусора со мной в одной связке ходили. Но чувствую, и не мусора это вовсе.

Приехали на аэродром, прямо к трапу самолета. Что за самолет, я вообще не разглядел, меня эта техника не интересовала, какой навар с нее домушнику, да и много ли я в моей жизни их видел? Но очень большой! Летим. Вижу по всему – в Москву. Садимся во Внуково. И все хуже и хуже мне становится. А хуже потому, что не понимаю, что происходит. Встречают нас как правительственную делегацию. Бегут по мне мурашки, и чувствую, что попал я в вагон для некурящих.

Вижу в лобовое стекло, которое фраерюги на переднем сиденье своим ростом от меня загораживают, что везут меня по улицам Белокаменной, где не одну когда-то хату я хлопнул. Я Москву знал хорошо, я же домушник, форточник, за мой малый рост. Мы с братвой в три-четыре человека немало хороших квартир посетили. Спустят меня с чердака на веревке, форточки почти, всегда открыты, я туда ныряю, а потом открываю братве дверь на лестницу. Выбирали мы их по наколкам. Был у нас один интересный штымп, банщиком работал, где хорошая клиентура. До сих пор остался Егорыч в этой бане работать, никто не спалил его на следствии, пригодится он нам еще, если выживем. Один тогда пошел я по делу, и подельники мои вели себя достойно. Отправляли мне хавку, передавали денег, в общем, что могли, делали.

Чувствую, едем мы уже по самому центру и вдруг затормозили. И ба! Кого я вижу! Успел заметить через шторки белые затемненного салона машины лицо изваяния на постаменте – Железный Феликс, злой туберкулезник, кто ж его не знает! И тут уж мне до конца стало хуево. Понял, куда меня доставили мои фраерюги. Чуть сознания не лишился.

Ввезли нас во двор. Мои фраера отцепились от меня, сняв наручники, и передали на руки другим, которые нас уже ждали. А те еще ростом выше, еще вежливей. Повели меня по лабиринтам коридоров. Так почтительно со мной обращались, ну никогда меня так мусора не водили. И слова «Руки назад!», обязательные при конвоировании, ни разу не звучали, и «Лицом к стенке!» я так и не услышал.

Привели меня в огромный кабинет, метров двести квадратных. На стенах портреты их братвы уважаемой, увеличенные фотки в строгих рамах, а на дальней стене сам чахоточный Феликс, в портрете маслом, и рама вокруг золотая. И увидел я перед собой весь тот самый аппарат, который держит в страхе всю Советскую державу и далеко за ее пределами. Передо мной длинный стол человек на полсотни, за ним устроились мундиры не ниже полковника, а возглавляет стол генерал с золотыми погонами.

Показали мне ручкой пройти к нему на пушистый ковер, а он мне сам навстречу встает, в штанах с широкими лампасами, огромный как орангутанг. Как раз по яйца я ему пришелся. Подает мне свою дружелюбную руку калибром с профсоюзную лопату, которой уголек на горб подают, сорок на пятьдесят, такой величины она была. И ласково обращается ко мне со словами:

– Как долго мы ждали этой встречи, господин резидент! По-вашему господин, а по-нашему, по-русски – товарищ. Я знаю, вы интеллигентный человек, господин Пол! И я уверен, мы всегда поймем друг друга как разведчик разведчика.

И вот здесь-то подкосились мои маленькие ножки, и понял я, что лучше бы мне висеть свой четвертак у хозяина, где все до боли мне знакомо. Мастырил бы я опять свои побеги, ловили бы меня всесоюзным розыском на широких просторах необъятной страны… В эту минуту стали мне такими родными и ключники, и мусора, и вологодский конвой – все знакомые, все свои, не то что эта горилла, надо мной нависшая. Чувствую, знаю, кончится тем, что будет бить он меня нещадно. А главное, не один такой примат тут рядом. Почуял я, словно наяву, как эти сапоги топчут мою маленькую спинку!.. Но пока я господин Пол, резидент иностранной разведки (какой, пока еще не понял), то надо мне держаться.