Текст книги "Три жизни. Роман-хроника"

Автор книги: Леонид Билунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

МОЯ ЗЕМЛЯ

Когда я жил еще с матерью, на окраинной, почти деревенской улице города, уходившей в поле, я любил лежать летом на земле в нашем саду. Если ходишь по тропинке, то кажется, что на земле и в траве ничего не происходит. Но стоит прилечь и приподняться на локтях, сразу становится видно, какая там идет мелкая, почти незаметная, но веселая и быстрая жизнь.

Сама земля под зеленой травой была у нас густая и черная. Такой черной земли, как мне кажется, я никогда потом не видел. На тропинке почва была умята и притоптана, хотя ходили по ней редко и мало, но стоило сойти с тропинки в сторону, и под невысокой травой открывалась жирная черно-коричневая земляная основа, вся в каких-то внутренних ходах – то крупных, как гвоздь, то мельчайших, как булавочный укол. Из этих ходов наружу выползала разная живность: то червяк, если накануне шел дождик, то почти прозрачная еле заметная букашка, а то вдруг целый ком земли начинал шевелиться, и из-под него вылезал большой бронзовый жук. Резиновые трубочки червей меня нисколько не пугали, я часто помогал им выпутаться из подземелья и увидеть дневной свет. Жуки могли бы летать, но чаще ползали в траве, иногда взбирались по длинному стеблю на такую высоту, что он прогибался под ним до самой земли. А то вдруг лезет из самого узкого хода что-то вроде живой нитки и, с трудом выпроставшись из земли, неожиданно раскрывает незаметные до этого прозрачные крылья и уносится ввысь.

Я брал небольшой ком земли и растирал между пальцами, оттуда иногда вываливалась маленькая белая личинка или две-три песчинки, а все остальное растиралось легко и словно с удовольствием, оставляя у меня в ладони мягкую плотную массу. Когда я вспоминаю сейчас ее запах, мне представляется, что так пахнет дом, где тебя любят, и никто не причинит тебе никакого зла. Этот запах минералов, растений, цветов и бабочек не сумели выгнать из моих воспоминаний никакие самые страшные события моей жизни.

Я подолгу смотрел на паука, который медленно работал, оплетая тонкой прочной ниткой два расходящихся в стороны стебля, между которыми, в конце концов, образовалась блестящая на солнце белоснежная сетка. Я видел муравья, который тащил на себе огромного мертвого зеленого жука. Возле тропинки росли лопухи и подорожник, и когда я однажды ударился ногой о камень, мама приложила подорожник к больному месту и боль сразу прошла, а синяк не появился. Росли желтые восковые цветочки, и если их сорвать, из стебля сочилось белое горькое молоко. Бабушка сердилась и вырывала у меня из рук этих цветы, потому что это была куриная слепота – стоит их наесться, и по вечерам ты не будешь ничего видеть, как курица. Но белое молоко оказывалось полезным: этим молоком мазали у нас, детей, бородавки, и те исчезали. На моей земле все имело свой смысл и свою пользу. В траве росли мелкие белые цветы ромашки, которые бабушка заваривала как чай. Из крапивы, оказывается, в войну варили щи не хуже, чем из щавеля. Только цветы одуванчика не годились ни на что, кроме красоты. Я любил глядеть, как они распускаются, а потом отцветают, осыпают лепестки и через месяц седеют, как старушки. После сильного ветра одуванчики исчезали, как будто переселялись на другую поляну.

Если внимательно вглядываться в землю, в ней можно было найти много интересных предметов. Вот острый красный камушек с коричневым боком, чуть ли не самый твердый камень на свете – кремень. Я ударял двумя такими камнями один о другой и высекал искры. Не раз я выкапывал кусочки полупрозрачного стекла-розового, желтого или зеленого, с ровными краями, словно их долго катал между пальцами какой-то великан. В дальнем углу сада я нашел сплющенную медную пуговицу с выдавленной на ней странной двухголовой птицей – бабушка объяснила, что это двуглавый орел, эмблема бывшей России, такие пуговицы носили на мундирах русские военные в Первую мировую войну. Однажды мне попалась большая, позеленевшая в земле царская монета в пять копеек, которую я долго носил с собой, пока не выменял на что-то съедобное, когда был голоден.

Мне всегда казалось, что в моей земле скрывается много сокровищ. Позже я понял, что сокровище было одно – она сама.

С тех пор я никогда больше не видел такой земли. Вытоптанная территория лагерной зоны, где с корнем вырвана каждая былинка, потому что ее можно сжевать. Мощеный двор тюрьмы. Асфальтированные городские улицы, где лишь изредка встречаются скудные скверы или палисадники, а прохожего, вздумавшего разглядывать землю, принимают за сумасшедшего и сдают в милицию.

Я видел плодородные почвы Европы, возделанные работящим населением германских и латинских народов. Я видел влажные тропические земли, где воткнутый с вечера прут становится наутро кустом. Я видел благословенную, иссушенную солнцем каменистую почву масличных садов Святой земли, где когда-то ходил наш Спаситель.

Но никогда больше я не видел той черной, дружелюбной, богатой и теплой земли моего детства.

Впрочем, я не помню, чтобы с тех пор я когда-нибудь лежал на земле, как в детстве, подперев голову руками и вглядываясь в ее поры.

ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ

ФРАНЦУЗСКИЙ ВРАЧ

В конце восьмидесятых годов, когда мы с Галей жили в Москве, тяжело заболела наша годовалая дочь Лиза.

Однажды днем жена готовила на кухне. Лиза всегда была живой и подвижной и, на удивление всех знакомых, в год уже ходила. Она подбежала к маме и, желая ей помочь, схватилась за ручку кастрюльки.

– Лиза! Осторожно! – крикнула Галя и бросилась к дочке, но не успела. Лиза опрокинула на себя кипяток и сильно обожгла руку.

Я был за городом, на даче. Возвращаясь с шофером домой, я увидел белую машину с красным крестом, отъехавшую от нашего дома. «Скорая помощь» включила сирену и на полной скорости помчалась по широкой улице среди расступавшихся перед ней автомобилей. У меня дрогнуло сердце. Вид врача, пожарников или милиции возле твоего дома против воли наводит на мысль о том, что они имеют отношение к тебе и к твоим близким. Но я потом уже заметил за собой и другое: все, что касается моих детей, я немедленно чувствую на расстоянии.

С трудом обогнав «Скорую», я увидел в окне лица Гали и ее подруги Ирины. Остановив машину у тротуара, я бросился наперерез санитарному автомобилю, рискуя быть раздавленным.

– Галя! – крикнул я. – Что случилось?

Санитар открыл дверцу, и я увидел на руках у Гали Лизу с забинтованной до самого плеча рукой.

– Что случилось? – повторил я, забираясь в машину.

Галя рассказала мне о происшествии.

В больнице Лизу тут же заботливо уложили на каталку, и мы вместе с санитарками покатили ее в процедурный кабинет, держа за здоровую ручку.

– Дальше нельзя, – остановила нас санитарка. – В процедурную посторонним вход воспрещен!

Мы отнеслись к этому запрету с полным доверием. Знай я тогда, что произойдет, я пошел бы за Лизой, как бы меня ни удерживали. Во Франции, к слову сказать, никому не приходит в голову запретить родителям находиться возле ребенка даже во время более сложной операции.

Из кабинета на минуту выглянул малорослый белобрысый врач, который подошел к нам поздороваться, но руки не подал. Вел он себя развязно, шумно жевал американскую резинку и явно заглядывал мне в руки. Это было начало той эпохи, когда многие врачи, быстро приспособившись к новым обстоятельствам, стали лечить больных не иначе как за хорошие деньги, передаваемые из рук в руки. Да боже мой! Неужели я чего-то пожалел бы для моей единственной и горячо любимой дочери? Он, что, не понимал, с кем имеет дело? Я тут же уловил запах низкокачественного спиртного, поспешно принятого между двух больных безо всякой закуски, который исходил от этого чахлого, но наглого медика.

– Послушайте, доктор… – начал я, но он уже скрылся за белой дверью.

Через полчаса из кабинета выбежала медсестра с испуганными глазами и поспешно направилась к нам: Лиза потеряла сознание. Оказалось, ей прежде всего сделали противостолбнячный укол, даже не спросив у нас историю болезни. Противостолбнячную прививку Лизе делали пару недель назад, а это не тот укол, который можно повторять дважды – во всяком случае, не раньше, чем через год.

Потом я много раз консультировался с разными врачами. Некоторые говорили, что даже повторный противостолбнячный укол такой реакции вызвать не мог. Другие говорили о возможной аллергии. Конечно, аллергия не вызывает такого резкого скачка температуры. Но кто знает, ведь эта странная болезнь еще так мало изучена.

А один мой знакомый, старый еврей-рентгенолог Лева Левин сказал мне со всей мудростью, присущей этому вечно гонимому народу:

– Эх, Леня! А ты уверен, что он ввел ей именно противостолбнячную сыворотку? При нынешних обстоятельствах ты вообще не можешь знать, что ей вкололи. И не внесли ли при этом неизвестно какой инфекции…

Отстранив сестру, я распахнул дверь процедурной. Моя дочь лежала бледная, с закрытыми глазами, без сознания. Вокруг нее хлопотали встревоженные медсестры. Растерянный врач, поминутно вытирая рукавом халата испарину со лба, давал им указания.

– Гражданин! Немедленно покиньте процедурную! – закричал он на меня.

– Я не гражданин, я отец, – стараясь сохранять спокойствие, сказал я ему жестко. – И предупреждаю: если ребенок умрет, ты не доживешь до конца рабочего дня!

Врач побледнел, и сестры вывели меня в коридор.

Минут через двадцать приехал наряд милиции – смертельно напуганный хирург бросил Лизу на попечение медсестер и побежал звонить в отделение.

– Ваши документы! Почему угрожаете медперсоналу? – обратился ко мне сержант.

Узнав, в чем дело, он пришел в замешательство.

– Гражданин, вы не имеет права угрожать самосудом, – сказал он довольно мягко, понимая мое состояние. – На это существует правосудие.

– Сержант! – прервал я его. – У тебя дети есть?

– Двое, – тут же откликнулся он.

– Так вот. Пусть меня судят, но если мой ребенок умрет, я буду знать, кто убийца. Я буду знать, кто совершил преступление, и сделаю все, чтобы он больше никогда не калечил людей, которые обратились к нему за помощью!

Сержант не знал, что предпринять. Не везти же меня, в самом деле, в кутузку? Два молодых милиционера переминались с ноги на ногу, готовые исполнить любые его приказания. Но сержант оказался неглупым.

– Ладно, папаша, – сказал он примирительно. – Не будем мешать медицине. Я уверен, что ваш ребенок будет долго жить. И будет счастливей, чем мы с вами.

Лиза пришла в себя к вечеру. Поднялась температура, она металась по подушке, плакала и звала маму. Галя осталась при ней, а когда Лиза наконец заснула, остаток ночи провела на стуле в коридоре больницы.

Лиза выжила, но очень тяжело заболела. Было страшно смотреть, как она чахнет. Никто не мог мне сказать, в чем дело. Мы возили ее по разным специалистам, консультировались, делали анализы… Причина болезни оставалась неизвестной. Я уверен, что роковую роль сыграла та двойная инъекция, и не переставал искать врача, способного поставить диагноз. Меня познакомили с профессором Вишневским, главным врачом одной из детских клиник Москвы. Это был опытный врач, любящий свою профессию. Он согласился взять Лизу на обследование.

Придя в больницу с Лизой на руках, я был поражен картиной бедности и упадка, характерной для послеперестроечной России того времени. Один из лучших педиатров Москвы, а возможно, и всей страны не мог обеспечить больным детям хотя бы сносных условий лечения. Палаты были переполнены, дети лежали в коридорах, в процедурных и даже на лестничных площадках. Не хватало лекарств. Дети ели то, что им могли принести родители, и тогда, когда у тех было время их навестить. Было нечем платить персоналу, и несколько оставшихся нянечек проделывали нечеловеческую работу, чтобы поддержать в больнице хотя бы минимальную чистоту. Многие медсестры ушли, привлеченные другими, более интересными предложениями. Правда, те, что остались, были преданы больным детям и своему главврачу всей душой.

Я немедленно позвонил в банк «Сталечный», с которым тогда был тесно связан, и добился, чтобы больнице выделили кредит. Мне сразу понравился этот врач, для которого заработок стоял на втором месте, а на первом – больные дети, которых ему доверили.

И я в нем не ошибся. Через неделю Вишневский вызвал меня к себе и сообщил со всей прямотой:

– Болезнь вашей девочки называется почечным рефлюксом. Это очень серьезное заболевание.

– И что это значит? – спросил я, еще не понимая, насколько это страшно.

Вишневский помолчал, словно обдумывая, как бы мне это так объяснить, чтобы я не потерял надежды.

– Само слово рефлюкс происходит от латинского глагола, означающего «течь обратно». Это пассивный возврат жидкости из одного органа в другой под действием простой силы тяжести или разности давлений, тогда как она в этот орган возвращаться не должна. Понимаете, обычно между такими органами имеется система клапанов. У вашей дочери эти клапаны не работают, и жидкость возвращается обратно, отравляя организм.

Я сразу все понял.

– Какое лечение? – спросил я коротко. – Я могу достать любые препараты, даже самые редкие и новые. И что касается денег…

Вишневский развел руками.

– К сожалению, современная медицина не умеет этого лечить…

– Операция? – спросил я снова.

Вишневский грустно покачал головой.

– А за границей?

Он снова пожал плечами:

– Я внимательно слежу за всем новым, но пока что… Может быть, через несколько лет… Если ваша дочь…

Было ясно, что Лиза не выживет.

Я всю жизнь мечтал иметь детей. Теперь у меня был ребенок, пока единственный, я любил его, как не любил никого и никогда в жизни, и даже не мог представить, что я его потеряю. Каждый вечер я долго сидел возле Лизы и ложился спать в страхе, что, проснувшись, больше ее не увижу. Не знаю, что было бы со мной, если бы это случилось.

Мы бросились в Вену и обошли там лучших специалистов. Все они хотели помочь, но ничего не могли сделать. Временами у Лизы поднималась температура, доходившая до сорока, она держалась вопреки всем антибиотикам в течение двух недель, а потом падала до тридцати пяти. На мою девочку было страшно смотреть.

Бог помог нам: мы оказались во Франции. Галя знает немецкий, и в Париже случайно познакомилась с Сильвией, молодой женщиной, которая в Австрии была топ-моделью. Теперь она живет во Франции, замужем за врачом-рентгенологом. Муж ее работал в клинике около авеню Виктора Гюго. Он сказал, что к ним приходил для консультаций один из лучших французских урологов. Я сразу же отправился к нему на прием.

Доктор Монтупе взялся обследовать Лизу и уже через неделю предложил сделать ей операцию, после которой все придет окончательно в норму. Он надеялся не на частичное облегчение, а на полный успех.

– Должен вас, однако, предупредить, – сказал он нам с Галей через переводчика, – это новая операция, и пока что мало кто ее делает. Имеется определенный риск…

У нас не было другого выхода.

Операция прошла успешно и даже безболезненно. Французский врач спас нашу дочь. Сейчас ей восемнадцать лет. Она говорит на четырех языках: русском, французском, английском, немецком. Занимается рисованием, танцами. Я любуюсь, когда она плавает и ныряет в бассейне, как рыбка, и часами весело играет со своим шестилетним братом, родившимся уже в Париже. Моя дочь любит хорошо и современно одеться и знает всех новых модельеров – Жана-Поля Готье, Джона Галиано, Марка Жакоба или Барбару Бюи. Мало кому известно, что эти имена давно затмили таких кумиров нашей молодости, как Диор, Нина Риччи или Живанши. Балую ли я мою дочь? А как вы думаете? Конечно! После всего, что мы пережили с Галей…

И могу ли я не любить Францию?

Перед каждым праздником я звоню доктору Монтупе и посылаю ему в подарок бутылку лучшего шампанского «Крюг» специального резерва двенадцатилетней давности – лучший возраст для французского шампанского.

СЕРТИФИКАТЫ

В 1981 году я вышел на свободу с твердым решением никогда ее больше не терять.

Я был полон энергии. Нужно было решать, что делать дальше. Мое образование и мой трудовой стаж составляли пятнадцать с лишним лет лагерей и тюрем, в том числе три года самой ужасной карательной психбольницы. Я провел все эти годы в заключении с небольшими перерывами, когда меня выпускали на волю. С моим опытом нечего было рассчитывать на нормальное место в советской системе. Передо мной лежали две дороги – идти на поклон к власти, начать вкалывать рабочим за самую низкую, оскорбительную для моих способностей зарплату и лет через десять, если повезет, подняться до должности мастера. Второй путь – вновь оказаться вне закона и продолжать жонглировать на острие ножа. Нельзя забывать, что при такой жизни тебе угрожает не только государство. В этой среде вне закона тоже есть свои законы.

Раньше, в короткие промежутки между посадками, я пытался найти относительно нейтральный путь. Я хорошо справлялся с картами и лучше многих играл на бильярде, а потому не раз зарабатывал немалые деньги. Но как бы умело ты ни играл, выигрыш неизбежно сменяется проигрышем. Да и вообще, я не собирался становиться профессиональным игроком.

В те годы во Львове я впервые столкнулся с сертификатами – особыми талонами, соответствующими западной валюте. Как известно, советским гражданам было запрещено не только пользоваться иностранными деньгами, но даже просто иметь их или держать где-нибудь в чулке. За десяток долларов, случайно обнаруженных в комоде между ломкими от старости письмами бабушкиных ухажеров и почетными грамотами детей, можно было схлопотать десятилетний срок. Однако система должна была поощрять своих верных сынов. Лучших из лучших, по ее критериям, она посылала на работу в другие страны. Это было сказочной удачей, потому что обычная зарплата оставалась на родине, за рубежом они были на полном (хотя и довольно скудном) содержании и даже получали немного долларов или марок, которые могли там потратить на себя. Но самой вожделенной наградой были сертификаты. Часть зарубежного заработка им платили бумажками, которые они сами или их семьи могли годами отоваривать в крупных городах, в особых магазинах под сентиментальным названием «Березка». В этих магазинах иностранцы могли купить по дешевке, но за звонкую западную монету черную икру, самовары, оренбургские платки или расписные матрешки. Однако самыми главными были отделы, куда иностранцам заходить было ни к чему. Тут торговали западной электроникой и бытовыми электроприборами, дамы советских специалистов-зарубежников могли купить себе хоть какое-то западное белье вместо оскорбительных советских трикотажных трусов с начесом, на полках стояла настоящая обувь, парфюмерия западных фирм, висела приличная одежда – все то, что было недоступно в широкой продаже. Сертификатные рубли вскоре стали второй советской валютой, за которой гонялись многие покупатели.

Все это было неофициально и тщательно скрывалось. Вторая валюта стыдливо именовалась чеками на покупку товаров в спецмагазинах, о ее существовании знал только узкий круг посвященных, и никакому обмену на простые рубли она не подлежала.

Рассказали, что академик Сахаров, тогдашняя надежда всех гонимых, один из немногих голосов, звучавших на весь мир, однажды вошел в московский магазин «Березка», не узнанный и не остановленный невнимательным охранником. Набрав немного редкой снеди западного происхождения, он подошел к кассе расплатиться и невозмутимо вынул потрепанную десятку – десять советских, как их тогда называли, «деревянных» рублей.

Кассирша от такой наглости чуть не потеряла голос. Говорят, ее особенно возмутила эта потертость десятки, явно побывавшей в тысячах карманов и недостойной приличного человека.

– Мы за рубли не продаем! – отрезала она, опомнившись. – Гражданин ошибся адресом!

– Вы разве не находитесь в Москве, на территории Советского Союза? – удивленно спросил Сахаров.

– Мы «Березка»! – ответила кассирша высокомерно. – Советский сертификатный магазин «Березка»!

– Но ведь в Советском Союзе нет другой валюты, – тихо проговорил Сахаров. – Только рубли.

– Есть! – снова ответила глупая кассирша. – А вы кто, собственно, такой?

– Я академик Сахаров, – ответил Сахаров и вынул паспорт.

Поднялось замешательство, кассу закрыли. Прибежал директор магазина, но, узнав, в чем дело, тут же скрылся в кабинете и долго куда-то звонил. Наконец он появился весь красный и злой и приказал отпустить академику товары за рубли.

Этот эпизод стал широко известен, и, разумеется, персонал магазина разогнали: должны были знать, как разговаривать с Сахаровым.

Там, где есть различная валюта, должен быть обменный пункт. Раз валюта была неофициальной, то и обменная контора вынуждена быть подпольной. Возле львовской «Березки» всегда топтались два-три человека, заглядывавшие в лица проходящим мимо счастливым посетителям и определявшие опытным глазом, кто из них хочет продать свои сертификаты, а кто – докупить чужие.

Я решил взять это дело в свои руки и развернуть его на широкой и честной основе. Честной я считал сделку на основе договоренности, в результате которой каждая сторона получает то, на что она согласна. Конечно, я не мог поставить киоск и повесить вывеску, но собрал группу надежных людей и организовал постоянное дежурство возле магазина. Дело было достаточно сложным и небезопасным. Представьте, что вы возвращаетесь после пятилетней командировки на Кубу, где учили кубинских гебистов русскому языку, и у вас на руках тысяч тридцать сертификатов, официально приравненных к рублю. Вы уже купили немецкий телевизор, японский видик с музыкальным центром, голландскую ветровку для себя и французское платье для жены. Вы оставляете немного чеков для текущей жизни – подкупить какой-нибудь экзотической выпивки и продуктов в целлофановой упаковке, которые, к тому же, мало кто любит из ваших домашних, или поменять к весне ботинки сыну. Ваш карман по-прежнему жжет чудовищная сумма тысяч в пятнадцать-двадцать. Вы мечтаете о даче с вишневым садом и по деньгам вполне могли бы ее купить. Но дачи в «Березках» не продаются. И вообще вам нужны обычные деньги, чтобы добавлять их ежедневно к вашей зарплате, как бы она ни была высока по сравнению со средним советским служащим. Вы ищите заинтересованного в обмене и не находите. Никто же не ищет в Париже американца, чтобы выменять у него доллары? Вокруг «Березки» увивалось немало людей подозрительного вида. С одной стороны, милицейская слежка, с другой всякое жулье, способное вас надуть в две минуты и навсегда исчезнуть.

И тут место занимаю я с моими людьми. Мы, конечно, каждый раз торгуемся, чтобы договориться о курсе обмена: он не публикуется ни в каких газетах, но прочно сидит в сознании владельцев сертификатов. Ясно, что сертификат стоит дороже его номинала – рубля. Его покупательная способность гораздо выше. Однако раз договорившись, мы честно платим и остаемся на месте изо дня в день. Слух о нас расходится все шире, к нам посылают других, и в конечном итоге мы в выигрыше, даже если зарабатываем на каждом сертификате меньше, чем иные конкуренты. Те же принципы я вижу сейчас в западных обменных пунктах, но тогда мы дошли до них своим умом.

Особую известность принесла нам операция по наказанию мелких мошенников.

Возле магазина часто прогуливались две-три маленьких группы людей кавказского вида. Их широкие жесты, гортанная речь с неизменным акцентом, в те годы напоминавшим лишь о бурных застольях с многочисленными тостами седоусого тамады, высокие цены, предлагаемые продавцам сертификатов, привлекали к ним людей. Они приглашали продавца в ближайшую забегаловку, щедро угощали и договаривались о встрече. Нам это было неприятно, но конкуренция есть конкуренция, ничего не поделать. Видно, наши цены хуже, или мы не умеем так разговаривать с клиентурой.

Было непонятно только одно: после каждой крупной сделки группа исчезала, и только через неделю на ее месте появлялась другая, состоящая из других людей – даже по-другому одетых, насколько это возможно. Однажды нагрянула милиция, нашим удалось скрыться, кроме моего помощника Туни Гашевского. Туню долго допрашивали в милиции, но отпустили. Все же обмен сертификатов хотя и не разрешался, не был серьезным криминалом. Милиция смотрела на него сквозь пальцы, а, кроме того, для обвинения нужна жалоба, нужно поймать обе стороны с поличным. Выяснилось, что искали грузина по кличке Сосо, замешанного в двух крупных историях. В обмен на сертификаты он подсовывал клиенту «куклу», то есть пачку денег, где сверху и снизу были сотенные купюры, а в середине ловко нарезанная бумага. Естественно, это насторожило владельцев сертификатов, и наша выручка пошла вниз. Мы решили проучить Сосо сами.

Он появился через две недели в новом ратиновом пальто, в широком шарфе и шляпе вместо обычной грузинской огромной кепки. Из бокового кармана выглядывали небрежно засунутые кожаные перчатки со светлой строчкой. Возле него крутились трое малорослых кавказцев и один русский богатырь, явно из бывших боксеров или борцов, зорко глядевший по сторонам.

Мы приготовились к этой встрече заранее. Я одел своего человека под приезжего из деревни и сочинил ему легенду о богатом дядюшке – украинском переселенце, живущем в Канаде и приславшем ему доллары, которые он смог получить только в виде сертификатных рублей. Ростик – так звали моего человека – хотел эти сертификаты на сумму пятьдесят тысяч рублей продать по двойному номиналу. Невысокий коренастый Ростик, которого мы обрядили в нечищеные кирзовые сапоги и ношеное брезентовое пальто ниже колен, был похож на наивного украинца, сельского жителя, и дышал доверием. Сосо послал к нему одного из мелких пронырливых грузин, а когда тот вернулся, подошел сам, во всем своем великолепии, благоухая на всю улицу дешевым не выветривающимся одеколоном из тех, что в России пьют, когда нету водки. После недолгих переговоров они договорились о цене, скрепили будущую сделку коньяком в ближайшей забегаловке и назначили встречу в маленьком городке с пышным названием Люблин Великий недалеко от Львова, где, по моей легенде, проживал наш Ростик. Мы следили издалека, невидимые для Сосо и готовые в случае чего немедленно вмешаться.

– Почти не торговался, – сказал нам Ростик, когда грузины уехали.

– Понятно! – пояснил я. – Он же не собирается платить! Какая ему разница?

Встреча намечалась на завтра. В Люблине Великом была известная грязелечебница, и местные жители привыкли сдавать жилье приезжающим на лечение. Ростик снял дом, стоявший обособленно почти на выезде из города. Мы отправились туда втроем: Ростик, я и за рулем Туня Гашевский. Я знал все уловки этих людей. Когда речь идет о такой сумме, нельзя рассчитывать на полное доверие. Продавец обязательно пересчитает всю сумму. Значит, они должны действительно иметь ее на руках. Отработанный ловкий жест, чемоданчик или портфель с легко поворачивающимся на оси двойным дном – и только что пересчитанная сумма в секунду заменяется заранее приготовленной «куклой». Мы приготовили пачку сертификатов и такую же сертификатную «куклу» в потрепанном фибровом чемодане, пролежавшем лет десять в кладовке, выцветшем и потерявшим три угла из четырех, в который мы искусно встроили поворотное двойное дно.

Туня поставил машину метрах в двадцати от заднего входа, выходившего в поле, на проселочную дорогу, которая невдалеке пересекла шоссе. Ростик остался ждать гостей с другой стороны дома, в сенях, ведущих к крыльцу.

Мы видели, как подъехала машина с тремя грузинами. Сосо вышел из машины с портфелем и поднялся в дом. Ростик провел его в комнату. Один грузин остался за рулем, другой внимательно огляделся вокруг и поднялся за Сосо. Мы напряженно ждали за домом. Была зима, снег уже успел слежаться и заледенеть.

– Подсыпь песку под передние колеса, – тихо сказал я Туне. – Чтоб машина не забуксовала.

Туня, осторожно пригнувшись, выскользнул из машины и осмотрелся. Кругом было белым-бело от снега. Ни песку, ни земли не было видно, но он заметил возле сараюшки присыпанную снегом кучу каменного угля, запасенного хозяином на зиму. Стараясь не шуметь, Туня нагреб угля в полу своей куртки и высыпал его под колеса.

В доме шли переговоры. Завернутая в газету пачка сертификатов уже лежала на столе, и грузины с веселым блеском в глазах кинулись жадно ее пересчитывать.

– Мы подумали, – сказал Сосо, – два рубля за сертификат нам будет дорого. Большая сумма получается. Предлагаю рупь восемьдесят. То есть девяносто тысяч рублей. Очень хорошие деньги.

– Нет, – ответил Ростик. – Я не согласен. Договаривались по два рубля…

Он забрал сертификаты и бросил их в свой потрепанный чемодан, где сразу же поменял их на фальшивую пачку, дожидавшуюся под двойным дном. Я предусмотрел все: кукла была завернута в такую же газету, с портретом Брежнева посередине – Ростик заранее купил два одинаковых экземпляра на прошлой неделе. Я не думал, что грузины могут обратить внимание на газету, но нельзя было исключить и эту возможность.

– Рупь восемьдесят пять. Последняя цена, – предложил Сосо, стараясь сохранить видимость честной сделки.

– А больше не дашь? – спросил Ростик по-крестьянски.

– Не могу, дарагой! – развел Сосо руками и передал Ростику пачку сотенных на проверку, предварительно быстро прикинув, что даст «выторгованная» Ростиком разница, и добавив две с половиной тысячи. Ростик долго считал, слюнявил пальцы, сбивался со счета и начинал сначала. Грузины нервничали. Наконец он сосчитал, подтвердил сумму, оставил пачку на столе и пошел к своему чемодану. Краем глаза он видел, как Сосо бросил деньги в стоявший на столе портфель – понятно, зачем.

– Ну ладно, – вздохнул Ростик. – Получай.

Радостные грузины бросились на завернутую в газету пачку, которую только что проверяли, а Ростик на секунду сунул руку в их портфель, незаметным движением пальца повернул перегородку, и уже приготовленная ими «кукла» снова поменялась положением с настоящими деньгами.

Сосо отдал ему «деньги», грузины вынули коньяк и разлили по стаканам.

– Будем здоровы! – поднял тост Сосо. – За наших канадских друзей! Пусть живут, пока мы живы!

Попрощавшись за руку, грузины пошли в свою машину, а Ростик бросился через дом, выбежал с заднего крыльца и вскочил в наш автомобиль. Туня дал полный газ, мотор взревел, но машина не тронулась с места. Колеса буксовали, во все стороны летел уголь, но мы не двигались.

Я оглянулся. Наша операция могла плохо кончиться.

– Туня, если мы не уедем, нас застрелят.

У нас не было никакого оружия. В то время русские не вооружились, у них это еще не было принято. Но мы знали, что Сосо вооружен.

Я сидел сзади и видел, как шея у Туни наливается кровью. Он продолжал жать на педаль, наконец машина встала на дыбы, словно ей передалось наше напряжение, и выскочила на обледенелую дорогу. Доехав до первого автомата, мы позвонили в снятый Ростиком дом – благо, Ростик позаботился снять дом с телефоном. Подошел хозяин.