Текст книги "Черная радуга"

Автор книги: Леонид Шорохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Лиза тихо и безнадежно заплакала. Сказалось и выговорилось не то, что хотелось и было задумано, а сказалось и выговорилось то, что не сказать и не выговорить ей было не под силу. Мимо ее волевых, мимо обдуманных ходов выплеснулась горечь, переполнявшая изболевшееся сердце, и больно ударила Углова по лицу.

Он завозился, неловко обнял Лизу за плечи и смущенно пробормотал:

– Ну что ты, мать? Ну хватит, хватит.

Тяжелая ладонь его робко погладила Лизину спину, и он выдавил из себя с явным усилием:

– Вот увидишь, мать, все еще наладится.

Лиза, тихо всхлипывая, бормотала что-то невнятное, а Семен все гладил и гладил ее по спине негнущейся, виноватой рукой.

– Мне ведь уже и жить не хочется, Сема, – с трудом вымолвила она. – Ведь если б не Аленка, так я давно бы на себя руки наложила. Никаких сил моих больше нет.

Семен беспокойно заерзал.

– Ну что ты? Зачем так-то? Это ведь я… – Он осекся и замолчал.

Текли за минутами минуты, и тьма вокруг делалась гуще и плотней. Сейчас каждый из них думал о своем. Мир кипел вокруг, врываясь тысячами звуков и запахов в их затерянное уединение, но они не замечали могучего биения окружающей жизни. Их одинокий, бесплодный, каменистый остров лежал за пределами земного круга – печальный и угрюмый, он словно был отмечен роком.

Но пока жив человек, нет в мире силы, способной до конца омертвить его сердце. Человеческие чувства так же вечны и неистребимы, как сама жизнь. И тот здоровый, живой инстинкт матери, жены, продолжательницы рода и хранительницы очага, что из самой седой, из самой забытой древности протянулся тысячью нитей в наши дни и выткал, и выковал Лизину душу, – этот неумирающий инстинкт властно проснулся в ней в нужное время и дал ей новые силы и новое мужество.

– Нет, Сема, – сказала Лиза, обнимая мужа. – Так жить, как мы с тобой живем, больше нельзя. Нам надо вместе перебороть беду. Нет у нас с тобой другого выхода.

Семен тяжело вздохнул. Тяжелые, как камни, слова, больше похожие на хрипы раненого, полились из его уст.

– Ты знаешь, Лиз, я ведь и сам лежу по ночам и все думаю, думаю. Никак не могу спать, от мыслей задыхаюсь, а придумать ничего не могу. Хоть бы сдохнуть мне, что ли, освободить вас! И уж сам я себе стал в тягость.

– А Аленка? – горячо подхватила Лиза. – А о дочке ты подумал?

– Да что ж? Все равно вам от меня никакой помощи нет, один вред да расстройство. Я же все понимаю. Вам без меня лучше будет.

– И думать об этом не думай, – прервала его Лиза. – Как это ребенку может быть лучше без родного отца? Да и я… Ты ведь только скажи, Сема, как тебе помочь, чем помочь, – а уж я из кожи вон вылезу, только бы ты наладился. Ну скажи мне, Сема, милый. – Лиза охватила его извечно женским, милым движением ласкающих рук. – Ну скажи мне, ты ведь можешь не пить? Ты ведь можешь бросить эту проклятую заразу? Ведь все остальное мы бы с тобой шутя решили.

Семен сглотнул вязкую слюну.

– Не знаю, – ответил он, помолчав. – Я раньше думал, что пью, только когда хочу, а стоит по-другому захотеть, так разом брошу. А сейчас вижу, что нет: и хочу – пью, и не хочу – пью! Уже не могу не пить. – Он немного подумал и сказал с тоской: – Вот ты, может, не поверишь, а ведь я не хочу, уже совсем не хочу пить, а вот пока не выпью, сам не свой, умереть, кажется, легче, чем не опохмелиться.

– Ну давай тогда лечиться, Сема, что ж иначе делать-то? Надо ведь как-то себя перебарывать. Вон вчера по телевизору показывали – лечат же, и ничего, вылечивают. Работают потом люди, живут по-нормальному, не пьют.

Семен зло фыркнул в ответ:

– По телику! Вылечивают! Вон они леченые, полпарка их, леченых этих, ходит. Они ведь потом еще хуже пьют, леченые эти!

– Хуже? – подхватила Лиза. – Да уж куда хуже-то, чем сейчас? Хуже не бывает! Нет, Сема, тут одно спасенье, один выход – лечиться и не пить потом совсем!

– Совсем? – недоверчиво протянул Семен, подумав. – Даже пива?!

Это показалось ему дивно, неправдоподобно и удивительно. Как? Вести такую жизнь, в которой не придется выпить даже кружки пива? Да нет, такой жизни просто не может быть!

Он сам, вообще-то говоря, не очень любил пиво – градус не тот. Дуешь, дуешь, а толку чуть. Да и кайф от него какой-то дурной. И все же? Не выпить пива? Ну еще с тем, чтобы окончательно не пить водки или вина, он мог как-то примириться и понять, что тут нету иного выхода, – но кружка пива?!

Против такого полного ограничения протестовало все его существо. Вот он идет, скажем, с работы в теплый летний вечер. Усталый, намаявшийся идет. И вот на углу стоит пивная цистерна, вьется вокруг нее народ, стучит мокрыми пенными кружками, горячо толкует обо всем на свете, и кто-то знакомый, увидев Семена издалека, громко кричит ему через улицу: Сюда, сюда, Угол! Я уж взял тебе! – и поднимает в знак приглашения тяжелую ребристую кружку. И не перейти после этого через дорогу, и не взять в руку скользкую дужку прохладной посудины, и не сдуть, растягивая удовольствие, пышной шапки пены, и не сделать с устатка трех-четырех блаженных, ледяных глотков?! Это показалось Семену требованием слишком обидным, слишком несправедливым и насмерть унижающим его мужское достоинство. Углов невольно завозился и крякнул. Не выпить пива? Мысли его невольно приняли другое направление.

Лиза говорила просительным голосом что-то свое, бабье и жалкое, а он сидел рядом, отрешенный от всего на свете, и думал о том, что захватывало его с каждой истекающей минутой все сильней и сильней. Да, хорошо было бы сейчас тяпнуть кружку «жигулевского». Эх, если б Лиза была баба как баба, так уж могла бы озаботиться – припасти в холодильнике хоть полдюжины бутылок. Полтора рубля на пачку заграничного курева не пожалела, а ведь это все равно что выкинула – на те же деньги хватило бы и пачку «Примы» взять, и пару пива. А добавь рубль? Вот оно уже и на бормотуху потянуло! Курить-то, в сущности, все равно что, а расход какой вышел неделовой. Эх, как бы сейчас оно выстоялось, выледенело в холодильнике! Как впору бы пришлось! Да разве дождешься умного дела от этого куриного племени? Не пей, не пей! В парк не ходи! Да разве пошел бы он в парк, жди его в холодильнике хоть полдюжина пива? Да он и думать не стал бы ни о каких походах, не то что ходить!

Семен нетерпеливо заерзал. Ему казалось, что никогда в жизни он так не хотел выпить эту несуществующую кружку пива, как сейчас.

Эх, Лизка, Лизка! Простое, видишь ли, дело, а и того ей толком не сотворить. А самому достать бутылек уже негде, время позднее, да и денег нет. И так жизни никакой, а тут своя законная баба даже не в пузыре – какой там пузырь? – в кружке пива мужу отказывает!

Он был вне себя от ярости. Намазалась, наштукатурилась, стерва холеная. А для кого, спрашивается? Хахаля ждала, не иначе! Для мужей так не штукатурятся, уж Углов-то знает. Ишь ты, разговорилась: ты покушай, ты полечись, – сразу видно, что перепугалась до смерти!

Тут Семена бросило в жар. Ему сразу стали ясны ее хитрые пустые разговоры. А он-то, дурак, раскис, развесил уши. То-то она сразу кинулась к нему, едва он переступил порог, и поволокла прямиком в ванную.

Ох! Семен даже вздрогнул от нечаянной, все высветившей разгадки. А туалет-то?! Ведь он проскочил мимо туалета следом за Лизой и даже краем глаза не заглянул внутрь. А в нем и было все дело, там внутри и пряталась отгадка сегодняшних небывалых, страшно подозрительных ходов. Семен мог собственной кровью, землей, хлебом поклясться, что в туалете прятался от него чужой мужчина!

Углову вдруг смутно припомнились какие-то неясные шорохи, доносившиеся из туалета. А ведь Семен по приходе не обратил на них никакого внимания, спроста обманутый хитрой, развратной женщиной!

Точно, так оно и было! Вот тебе и расхлюпался! А тут все было гораздо проще, гораздо понятней.

– Врешь! – прорычал разъяренно Семен сквозь стиснутые зубы.

Он вскочил, отшвырнув жену на край кровати, и, нечленораздельно хрипя, кинулся в туалет. Ошеломленная, ничего не понимающая Лиза осталась одна сидеть в темноте.

«Господи, да что это с ним?» – подумала она.

А Семен, тем временем, тигром проскочил тесный коридор и гулко сунулся в дверь туалета. По темноте он не заметил закрытой защелки и с размаху ударился лбом о запертую дверь. Яростно взвыв, пнул дерево босой ногой и, разом задохнувшись от боли, присел, ощупывая руками обожженные пальцы ног. Немного отойдя, он попытался открыть задвижку, но негнущиеся пальцы плохо слушались его, и, мгновенно обозлившись, он с размаху двинул в дверь тяжелым плечом. Шурупы вылетели из дерева, дверь отворилась, Семен дрожа от нетерпения, зажег свет, – тихо журчала вода, стекая в фарфоровую чашу, молочно светились кафелем стены и сонно бормотал чуть тронутый ржавчиной кран. Семен смотрел и не верил глазам своим – слишком уж подозрительно невинной выглядела увиденная им картина.

Да, ловко они маскируются, Лизка и ее хахаль. Он глухо застонал и заколотил себя по глупому, доверчивому лбу: эх, как же он поддался на такую простенькую уловку и проскочил мимо чужака?! Ведь стоило только вышибить дверку, и он увидел бы гада. Теперь доказывай свою правоту. Лизка только внаглую отопрется от очевидного да еще, пожалуй, станет корчить из себя святошу и раздувать разные обиды.

Семен вяло подумал, что хорошо было бы сейчас учинить ей допрос с большим пристрастием и вытянуть из нее всю правду, но где была гарантия, что не выдержит и расколется? Не было такой гарантии. А попусту что ж глотку-то драть?

Семен погасил свет, постоял немного в душной темноте и потащился на веранду. Там было легче всего укрыться от семейных обманов и Лизкиного коварства – матрац был его надежным убежищем. Знакомый вид привычно успокаивал Семенову взбудораженную душу. Пройдя ощупью через темную кухню, он вышел на веранду, подошел к месту, где должен был лежать его матрац, и ахнул – матраца не было! Семен протер пальцами глаза, пошарил ногой – может быть, темнота и возбуждение чувств обманывают его? Нет, матраца действительно не было. Он не мог ничего понять.

Что случилось, что произошло за его сегодняшнее отсутствие? Семен перебрал в голове различные возможные причины: пожара не случилось, переезжать они тоже никуда не собирались – куда же мог исчезнуть его матрац и почему он вообще исчез?

Вдруг Семен разом, в одну секунду, все понял: конечно же, зачем и кому он нужен теперь в этом доме? Он мешал им, мешал их веселому времяпрепровождению – мог войти в квартиру во всякую неподходящую минуту и испортить сладкие развлечения! И вот как хитроумно, как подло они придумали от него избавиться – взяли и разгромили его единственное, его последнее прибежище. А ведь он, кажется, ничего не просил и не требовал у них, только бы его оставили в покое, только бы не трогали последнего – его отдыха и успокоения души, старого полосатого лежака на веранде!

Но нет, им всего было мало! Они искали, чем унизить, чем стеснить его жизнь, и напали на главный след и разорили сокровенное. Они забрали и спрятали куда-то, а вполне могло статься, что и выкинули его постель. Больше чем постель – его спасение, – выкинули, в злой, подлейшей надежде, что он не выдержит этого крайнего унижения и сам уйдет из дома.

Так нет же! Семен не собирался безвольно уступать их желаниям без всякого сопротивления. Они забрали его матрац, они разорили его жизнь и его жилище? Ну что ж, он обойдется и без матраца. Вопреки всем их злодейским умыслам, он будет жить так же, как и жил, он все перетерпит и выдержит, но пусть и они поберегутся, пусть и они поопасаются заходить слишком далеко – терпение его не безгранично, и он сумеет за себя постоять!

Семен сильно выдохнул заломившей грудью и решительно опустился на пол. Он лег на теплую крашеную поверхность, положил локоть под голову и повозился, умащиваясь поудобней. Что и говорить – лежать на бетоне без матраца и подушки было несколько жестковато, но другого выхода не предвиделось и приходилось принимать новый поворот судьбы таким, какой он есть.

А теплый, нагревшийся за день воздух окутывал Семена бесплотным ласковым покрывалом, тонко верещал сверчок в углу веранды, тихие звезды протягивали к нему с неслыханной высоты свои тонкие, прозрачные пальчики – волшебная книга природы была открыта на одной из самых увлекательнейших своих страниц и ждала только сердца, способного и желающего прочитать ее. В каждом звуке, в каждом исчезающе малом своем проявлении мир был прекрасен. Радость бытия переполняла этот мир, и на тысячи разных голосов звал он людей присоединиться к этой радости.

8.

Лиза терпеливо сидела в спальне, дожидаясь мужа, – она не услышала, как Семен прошлепал босыми ногами на веранду. Вот прошло десять минут, двадцать, тридцать – его все не было, и Лиза забеспокоилась. Недоумевая, поднялась она с кровати и пошла искать мужа. Она заглянула в гостиную, ванную, туалет – везде было темно и пусто. Она бросилась на кухню, оттуда на веранду и остановилась, глядя, как Семен лежал на полу в одних трусах, свернувшись калачиком и подтянув острые коленки под самый подбородок.

Вот ведь что придумал. Значит, совсем совесть заела, раз постеснялся в спальню идти.

Она наклонилась и тронула Семена за плечо.

– Да что ты, Сема? Зачем сюда-то? Я и матрац твой грязный в чулан убрала. А ты – помылся и на пол. Ну идем, идем…

Лиза потянула с пола упирающегося Семена, и он нехотя поднялся и пошел за ней. Зайдя в спальню, они постояли несколько минут в неловком бездействии, пока Лиза не сказала быстрым, смущенным шепотом:

– Ну что ж ты стоишь? Ложись спать.

Семен лег, укрывшись простыней, и, отвернувшись, влип в стену.

Лиза лежала рядом и уже не вдумывалась и не вслушивалась в себя – темная ночная волна ее жарких сновидений внезапно накатила на нее, сердце неистово заколотилось – не рассудком, не разумом, а истосковавшейся по ласке плотью тянулась она сейчас к угрюмому, молчаливому человеку. Нерастраченная нежность, переполняющая ее тело, искала выхода, и Лиза словно забыла прошлое, и не было для нее в эту минуту никого ближе и роднее Семена.

Она судорожно вздохнула и положила руку ему на плечо.

– Сема, ну что ж ты? Ну где ты, я же тебя не вижу? Ну повернись ко мне… – тихо прошелестело в темноте.

Семен неловко завозился, плечо его дрогнуло, и, отлепившись от стены, он повернулся к Лизе. Лица их коснулись. Неловко извернувшись, Лиза быстрым движением горячих пальцев расстегнула лифчик и прижалась круглыми, теплыми грудями к Семеновой груди. Ощутив своими возбужденно торчащими сосками густые завитки волос на Семеновом теле, застонала от наслаждения. Горячие истомные волны, зарождаясь где-то у пальцев ног, поднимались вверх по ее полным икрам. Вот они на мгновенье сладко задержались в пояснице, и растеклись. А новые волны уходили все выше и выше, обжигая наслаждением ее жаждущие ласки соски.

– Ну обними же меня, Сема, ну обними. Я так по тебе истосковалась, – сбивчиво зашептала она. – Так соскучилась.

Воспаленные губы слепо искали в темноте лицо мужа. Она покрыла его жесткие щеки дождем коротких, быстрых поцелуев и не в силах больше сдерживать себя, поглотила Семеновы губы.

Семен обнял ее за бедра. Тяжелый жар ударил из его ладоней в Лизин крестец, она вновь застонала и прильнула к мужу всем телом, стараясь ощутить каждую его клеточку. Словно бы растаяло, провалилось в небытие все ее гордое, уверенное самоуважение и нежелание ничем поступиться, – сейчас она ни о чем не думала и ничего не понимала, и только одно, необоримое по силе предчувствие неслыханного наслаждения владело ее сердцем.

Тело била крупная, тягучая дрожь, жгучее внутреннее пламя переполняло душу до краев. «Ну скорей же, скорей!» – закричала Лиза умоляюще, почти проваливаясь от острейшего судорожного желания куда-то в черное небытие.

Семен неуклюже провел ладонями по ее спине, сдавил пылающие груди и, когда она уже поворачивалась на спину, с головы до пяток охваченная невыносимо сладкой, расслабляющей истомой, – вдруг неожиданно отпустил ее и отвернулся.

– Я не могу, – глухо сказал он.

Лиза не поняла сказанного, сейчас вообще никакие слова не могли дойти до ее сознания, и она только болезненно застонала в его отвернувшуюся спину:

– Ну куда же ты? Господи, да иди же! Ну давай вместе!..

Семен дернул плечом, высвобождаясь из нетерпеливых Лизиных рук.

– Я же сказал тебе. Не могу!

Только теперь эти чудовищные слова дошли до ее ошеломленного слуха, но она все равно не смогла сразу их осознать.

Он отдал бы полмира, чтоб в те страшные для него минуты, когда Лиза жарко ласкала его, хоть на мгновенье ощутить себя мужчиной. Но его мужское естество отказало ему в этом. Все в Семене горело и корчилось, словно на страшном огне, но бессильная, истасканная по пивным плоть жалко предала его.

Почти год у Семена не было женщины. Все его пьяные сны были полны Лизой, но вот, живая, горячая и желанная, лежала она в его объятиях, а Семен только бессильно содрогался в корчах не могущего быть удовлетворенным жгучего желания.

– Хватит с тебя и одного хахаля! – вдруг зло выкрикнул он, не помня себя от бешенства.

Лиза отшатнулась, как от удара.

– Что ты, что ты говоришь, Сема?! – жалко лепетала она. – Какой хахаль, о чем ты?!

– А, какой?! – еще больше взъярился Семен. – Уже и не знаешь, какой? Думаешь, все! Обманула и проехало? Семен под мухой, Семен ничего не видит? Шалишь, не на того нарвались! Я еще вам обоим ноги повыдергаю – дай срок!

Он грубо оттолкнул Лизу.

– Ишь, разлеглась тут!

Намеренно делая больно, Семен перелез через нее и подошел к туалетному столику. Оттуда послышалось шуршанье коробок и тюбиков, потом зазвенело стекло, и Семен нетерпеливо ругнулся. Наконец он нашел то, что искал, и пошел прочь из спальни. Шлепанье его босых ног прокатилось по комнате, коридору и затихло на кухне. Донесся звук открываемого шкафа, зазвенела посуда, что-то прерывисто забулькало. Снова долетел до нее негодующий голос, стекло тонко зазвенело о стекло – слышно было, как Семен вытрясает в стакан флакон одеколона, не желающего выливаться через узкое, круглое горлышко. Гулко засвистела вода в кране, и уж совсем слабо донеслись до ее ушей жадные Семеновы глотки.

Весело крякнув, муж ушел на веранду, – хлопнула затворенная дверь, и все стихло.

Лиза лежала на кровати до последней клеточки своего тела мертвая. Она сжалась в комок и уперлась коленями в подбородок. Руки ее с силой заталкивали в рот навстречу рвущемуся наружу истерическому крику туго скомканный край простыни. Тело содрогалось. Лившиеся неудержимым потоком слезы не давали ей дышать. Нечленораздельные звуки срывались с Лизиных губ, прожигали темноту и глохли в прохладном ночном воздухе.

Отчаянье. Отчаянье. Отчаянье…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1.

Страшный утробный рев шел из самой глубины его внутренностей. Тело сгибало в дугу, жилы на лбу грозили лопнуть. Семен хватался руками за стены и скрючивался в длинной мучительной судороге.

Это было наваждением последнего года его жизни. Без пяти четыре, как бы он ни был пьян накануне, Углов открывал глаза и с ужасом прислушивался к неверным, ускальзывающим стукам своего сердца. Холодный, липкий пот окутывал тело скользким покрывалом. Тугая боль стягивала кожу на голове и иголками пробегала по икрам. Бугристый грязный матрац под ним казался горячим.

Весь последний год Углов тратил свою жизнь с остервенением.

– Скорее, скорее! – торопил и гнал он вперед неповоротливое время.

Сердце уж задыхалось, не поспевая.

В этом сумасшедшем судорожном беге толкачом было отчаянье, а финишной лентой – смерть. Любые действия были хороши – только бы не остановиться, только бы не задуматься! Больше всего на свете он страшился трезвости. Даже на полчаса. Трезвость приносила с собой тоску и страх.

Будущее! Семен боялся этого слова. Настоящее его состояло из меняющихся доз алкоголя – то больше, то меньше, то по щиколотку, то с головой. Но они, эти дозы, хоть создавали иллюзию какой-то устойчивости. Вот утром он вставал и шел добывать вина и денег, денег и вина. Возникало некое подобие работы – Семен был занят, что-то делал, виделся и говорил с людьми.

Занятость несколько сглаживала волнение его взбудораженной души. Углов не то чтобы всерьез ощущал себя находящимся на службе, на какой-то там официальной работе, какая у него была раньше, – нет, такого открытого самообмана не возникало в его голове. Но он был при деле, неважно при каком (именно об этом-то он и старался не думать). Трезвость же обворовывала его, лишала душевного успокоения. Трезвым – «покойну быть» – оказывалось совершенно невозможно. Мысли съедали его заживо. Пьяным он никого и ничего не боялся; трезвым – боялся всего и всех. Хмель приносил блаженное чувство свободы, он словно бы парил на крыльях вне людского сообщества. Парил над теми жалкими пустяками, из которых в основном и состояла суетная жизнь обычных – смешно сказать! – трезвых людей.

Отрезвев же, он видел, что его собственная перед всеми виноватость окружала его со всех сторон. Невозможно было дышать в дымном воздухе своей вины, – это было хуже любого наказания: каждый встречный на пути человек был ему грозный и беспощадный враг.

Врагов было так много, что он сбился бы со счету, вздумай перечислять их. Они не только тянулись к его горлу, не только торопили его смерть, они забрались в Семенов мозг и расположились там, как у себя дома. Если враги не уничтожили его сразу, то только чтоб верней вызнать все его тайны, установить намерения и в конечном счете неслыханно преувеличить, раздуть его вину! Семен знал, что спасения нет, раз они уже проникли в его голову, раз им стало все открыто, все доступно в его беззащитном мозгу. С каким дьявольским, с каким садистским наслаждением враги медлили прикончить его. Они все выпытывали, все высматривали, все вызнавали, и вина его росла, как снежный ком: ведь враги ухитрялись отыскивать ничтожные, мелкие ошибки, о которых давным-давно забыл он сам.

Но это было бы еще ничего, если бы вампиры, сидевшие внутри его черепа, не придумали еще худшего, против чего Семен был явно бессилен. Они стали возводить на Углова чудовищные поклепы, придумывать ему неслыханные преступления.

Семен отчаянно отбивался, доказывал, что ничего не знает о страшных делах и только мельком слышал о них.

Ему злорадно хохотали в лицо и торжествующе объявляли, что его вина настолько ясна, что она не нуждается в дальнейшем исследовании. Все доказательства давным-давно собраны, и дело стоит только за тем, что он сам должен избрать себе наказание по совокупности собственных злодеяний.

Семен падал на колени, плакал и умолял о пощаде. Он упрашивал не спешить с наказанием, ведь мысли его не были так ужасны, как им казалось. Но ничто не могло смягчить каменные сердца, и Семен, захлестываемый липким страхом, только еще больше запутывался в хитроумных сетях.

2.

После очередного провала в слабый, неверный сон начала брезжить Углову слабая, ускользающая надежда, что не все окончательно пропало, что есть еще хоть призрак какой-то защиты. Он вздрогнул и проснулся.

Тихо журчала вода в канализационных трубах за стеной. Неясное, смутное бормотание ее чуть доносилось до Углова. В это бормотание время от времени начали вплетаться непонятные, сторонние звуки. Семен невольно вслушался в них.

Он еще не мог различить точно что слышит, но вроде бы почудилась ему негромкая человеческая речь. Он еще напряг внимание – стали долетать отдельные, явственно различимые слова, обрывки предложений. Журчание воды стихло. И вот уже он хорошо слышал раздраженные мужские голоса. Он услышал свою фамилию, произнесенную с явной угрозой. Семен привстал на локте. Да, точно, несколько чужих людей находились в его доме. Они были совсем рядом, в кухне, и от Углова их отделяла только тонкая стеклянная дверь. И если они вошли в его квартиру ночью, не спросившись хозяина, то конечно имели на то какое-то свое, особое право, несущее явную угрозу Семенову существованию. Волосы встали дыбом на его голове.

Голоса за стеной вдруг разделились и заспорили. Вот один, хриплый и негодующий, возмущенно закричал, что Углову не место на земле, среди людей, что за свои чудовищные преступления он давно должен быть уничтожен. Другой вяло отозвался, что, может быть, здесь вышла ошибка и Углов не так повинен, как кажется.

Семен невольно поддержал дрожащими губами: «Конечно, ошибка…» Но налетели разом все остальные (их, оказывается, была в доме целая свора!), и робкое возражение утонуло в общем слитном, негодующем гуле.

Но чей-то тихий защитительный голос не унимался. Впрочем, Углов, кажется, узнавал его: это была Лиза! Ах нет, не Лиза, но все равно кто-то из самых близких – то ли давно умерший отец, то ли (он вздрогнул от нечаянной радости) ушедшая за отцом его старая мать. Углов не удивился, что они живы: ведь он был сейчас в большой беде, и кто же мог помочь ему, если не они? Робкий голос тихо отрицал страшные обвинения; он защищал, оправдывал и заслонял Углова. Семен, жадно прислушиваясь, подтверждающе кивал головой: «Да, да, – с радостью шептал он. – Все верно… Ну, конечно же… Я не делал этого…»

Но противники не успокаивались, они яростно отметали все объяснения и снова требовали угловской казни. Вот в их раздраженных сиплых голосах все чаще стало проскальзывать слово «убийство», и Углов вытянулся и насторожил уши, мучительно пытаясь разобрать, о чем идет речь. Вдруг он вспомнил, что слышал вчера в парке о каком-то зверском убийстве, происшедшем в городе. Злые голоса за стеной обрадовались, оживились. Кто-то, особенно яростно настроенный, громко закричал: «Я же говорил! Он все знает, знает! Значит, он и есть преступник! Что же вы смотрите! Немедленно хватайте его!»

За стенами загудел мотор подъехавшей машины, и враги снова закричали все разом: «„Воронок“ приехал, „воронок“ приехал! Берите убийцу, пока не убежал!»

Углов взмолился, что не виноват ни в каком убийстве, что не собирается никуда бежать, чтобы тем самым не подтвердить косвенной своей вины! Его не слушали.

Тут опять робко вступился в чужую, враждебную толпу голос матери. Углов узнал его и очень обрадовался.

Мать уговаривала кинувшихся за Семеном врагов чуть повременить, не хватать Углова. Ведь ее Семушка никак не мог совершить такого страха; он был хороший, послушный мальчик, и она начала рассказывать, каким добрым, спокойным ребенком был Семен в детстве. У Углова покатились невольные слезы, когда он слушал ее. Он в отчаянии кивал головой: пусть они поймут, пусть убедятся, что он не может быть жестоким убийцей. Но чей-то сиплый голос резко оборвал мать. Семен почти узнал и его, этого ненасытного своего преследователя. Это был участковый их микрорайона, или, нет, не участковый, а тот человек, что накричал вчера на Семена в парке. Впрочем, голос чем-то походил и на голос соседа, жившего раньше рядом с Угловыми. Но почему сосед вдруг стал его врагом? Семен вслушался в разговор с еще большим напряжением. Близко… Близко… Но никак не удавалось в точности понять, кто же это был на самом деле. Кто так страстно и непреклонно добивался его погибели и почему? Голос был текуч и изменчив, как вода.

Опять робко и бестолково вступилась мать: она рассказывала врагам разные мелкие подробности Семенова детства, и Углов жгуче захотел вмешаться, поправить ее, пояснить, что не это главное, а главное то, что он ни в чем не виноват, но боялся подойти к возбужденной толпе за стеной и испортить все своим вмешательством.

Ведь, увидев его, они могли броситься и схватить, не слушая никаких объяснений и оправданий. Семена отделяла от врагов всего лишь тонкая стеклянная дверь, и было чудом, что они все еще не ворвались к нему на веранду. Никоим образом нельзя было даваться им в руки. Пока еще матери удавалось задерживать их своими умолениями, но ярость нарастала с каждой минутой, и Углов кожей чувствовал, как все жаждут его крови.

Он осторожно встал и, прижимаясь к стене, приблизился к кухонной двери. Страшно было слушать голоса, еще страшней казалось самому увидеть недругов, но Углов не мог больше противостоять жгучему желанию хоть краешком глаза взглянуть на них. Он затаился у двери и прислушался.

Странно: голоса стали глуше и словно бы отдалились от него. В гуле как будто начали проскальзывать умиротворяющие нотки. Голос матери, напротив, зазвучал все явственней, все уверенней, словно угловское приближение придало ей новые силы. Углов боязливо, готовый каждую минуту отпрянуть, заглянул на кухню и увидел, что там пусто. А, они перешли в гостиную. Он слышал их шаги за тонкой стеной. Семен ощупью пробрался по коридору и со страшным биением сердца заглянул в гостиную.

По комнате плыл серый полумрак. Воспаленные угловские глаза сначала ничего не различали. Потом смутно выступили из темноты хорошо знакомые ему предметы. Дверь в спальню была заперта, и за ней слышалось ровное Лизино дыханье.

Семен с облегченьем вытер потный лоб дрожащей рукой. Они ушли… Ушли… Матери удалось уговорить их не трогать его. Она совершила невозможное: спасла Семена еще раз, когда ему казалось, что нет уже никакого спасения. Углов тяжело вздохнул и пошел на веранду. Матрац ждал его. Семен лег и вновь погрузился в изматывающий полусон.

3.

В половине седьмого встала Лиза. Семен услышал, как она завозилась на кухне: там вспыхнул свет, и косые лучи его, отразившись от стекол веранды, больно резанули Углова по глазам. Для воспаленных глаз удар света оказался нестерпимым.

Потом загремели кастрюли, сковородки, тонко запел чайник, и под этот общий слитный шум Углов снова впал в полузабытье.

Вывел его из дремы гулкий удар входной двери. Далеко процокали Лизины каблучки, и все стихло. Семен с трудом оторвал от матраца пудовую голову: «Господи, да как же я прозевал?»

Ускользнула надежда выманить, вымолить, выцыганить у Лизы хотя бы полтинник. А без него нечего было и думать опохмелиться!

Углов перегнулся к концу матраца и нащупал в полумраке жеваный, пыльный комок брюк.

– Может, хоть что-то осталось? – то ли пробормотал, то ли подумал он. Еще сохранялась робкая, призрачная мечта, что осталось хоть немного мелочи от тех мятых рублей и трешек, с какими гоняли его вчера в магазин кореша. Углов всегда бегал по-честному, не крысятничал (не рискуя отломиться от компании на гривеннике), но к последней полбанке все уже «захорошели» и могло так статься, что копеек тридцать прошли незамеченными.

Семен ощупал карманы поверх брюк, потом, в жгучем нежелании верить очевидному, залез рукой в каждый карман поочередно, потом вывернул карманы наизнанку и с досадой швырнул брюки.

Несколько поразмыслив, он нагнулся над местом, где брюки пролежали ночь, и охлопал его ладонями. Потом отвернул край матраца и ощупал пол. Тщетно! Нигде не закалялось ни копья. Найдись сейчас хоть одна медная полушка – и Углову стало бы легче. Деньги ходят к деньгам, и Семен, мертво зажав в пальцах тонкий медный кружочек, не молил бы судьбу о помощи. Но не нашлось нигде даже медяка, и безысходность положения бросила Углова в бездну отчаяния.