Текст книги "Черная радуга"

Автор книги: Леонид Шорохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1.

Вот уж полгода, как Лиза, уходя спать, запирала за собой дверь.

Невозможно было перебороть элементарную человеческую брезгливость, когда, глупо и пьяно улыбаясь, вставал на пороге спальни муж и требовал от нее невозможного. Лизина душа съеживалась от отвращения в крошечный кровоточащий комок.

Хорошо еще, что в последнее время Семен и тут, как видно, сломался. Он перестал скандалить, перестал мучить ее, ломясь в дверь спальни. Теперь, возвращаясь ночью, он прямиком шел на веранду и падал на лежавший на полу матрац. Видно, ничего уж больше стало ему не нужно от жизни, кроме своей растреклятой бормотухи.

– Ой, Лизка! Ой, дурища! – всплескивала руками закадычная подруга Сонька Калинова. – И што ж ты мучаешься! Да гуляй ты, гуляй! Тоже мне монастырница. Думаешь, в рай возьмут? Как бы не так! Эх, мне-то, бабе, и то жалко смотреть, как такое добро пропадает, и чего ради? А мужики-то, что ж ты думаешь, слепые?!

Лиза хорошо знала, что не слепые, но только слабо отмахивалась от бешеной Соньки. А та то разливалась майским соловьем, то пугала ее.

– Вот погоди, погоди, годы-то уйдут! – Калинова сладко расправляла крутые плечи и выпячивала вперед могучие груди. – Можешь у меня кой-чему поучиться, раз своего ума нет!

У Соньки, действительно, было чему поучиться. Ее стандартная по нынешним временам судьба укладывалась в два не менее стандартных слова – «разведенная женщина». Намучившись смолоду нечаянной беременностью и мучимая сейчас подрастающей безотцовщиной, она махнула рукой на свой погасший очаг и стала греться у чужих.

Теперь она делилась опытом с захиревшей в семейной жизни подружкой. Лиза слушала и не слушала ее. Ей не очень верилось в Сонькины приманчивые рассказы.

Да, она была живым человеком, ничуть не менее живым, чем шальная Сонька. И если женскую, главную ее суть жестоко топтали, и если любовь к мужу превратилась для нее в не прекращающуюся пытку и унижение, то это все равно еще не означало, что Лизин внутренний мир полностью и навсегда разрушен. Нет, где-то там, в затаенной последней глубине, на самой периферии сердца притаилась и жила еще робкая, призрачная надежда, что кошмар ее нынешней жизни – он временный. Что страшный сон этот когда-то кончится.

Но Лиза уже почти не могла связывать это свое будущее обновление с Семеном – нет, при мысли о нем сама собой погасала всякая надежда. Но было бы слишком несправедливо, если б оказалось, что она увидела белый свет только затем, чтоб мучиться и страдать.

Легко было Соньке болтать о сладких, угарных поворотах своей бабьей судьбы. Она и замужем-то была всего какой-то неполный месяц. Калинова ни сном ни духом не ведала, что это за чудо такое – своя собственная семья.

Лиза тянула семейную лямку истово. И вот минутным сумасшествием зачеркнуть весь труд своей прошлой чистой жизни? Да как же она сможет смотреть в глаза своей кровиночке Аленке!

Она знала с полной уверенностью, что обрушься и эта ее внутренняя подпора, так вовсе нечем и незачем станет жить. Можно было лгать и лицемерить в мелочах – окружающая Лизу житейская суета мало располагала к проявлению искренности и благородства, – но она была обязана оставаться правдивой и чистой перед единственным дорогим ей созданием.

Опираясь на этот внутренний стальной стержень, стояли они с Аленкой под свирепым ураганом, сокрушающим все на своем пути. Такие слабые, такие беззащитные стояли, но их было двое, и это помогало Лизе выстоять и не сломиться.

2.

Вечерами Лиза с ужасом ожидала наступления темноты, маялась, слонялась по комнатам, то ругала, то истерично ласкала Аленку, и лишь к часу ночи ложилась в свою белоснежную одинокую постель.

Дочка мирно посапывала в своей кроватке и чему-то улыбалась во сне. А Лиза вытягивалась на кровати в струнку, неудобно закидывала назад пылающую голову и привычно начинала считать баранов:

– Раз баран, два баран, три баран…

Бараньи стада становились все гуще и гуще, количество баранов увеличивалось с каждым протекающим часом, они то собирались в одно огромное скопище, то снова разбредались по белу свету сиротливо, то выстраивались в длинные колонны, а Лиза, стиснув зубы и зажмурившись, все считала, считала:

– Раз баран, два баран, три баран…

Наконец ей становилось совсем невмоготу и, сбросив горячую простыню, она садилась на край кровати. Сердце колотилось и подкатывало к самому горлу, и чтоб хоть немного утишить его сумасшедший бег, Лиза тихо говорила в темноту:

– Все хорошо, все замечательно, все нормально. Все бараны сыты. Вот они уходят… Уходят… Уходят…

Молочно светилось рядом посапывающее Аленкино личико. Лиза подходила к дочке и поправляла сбившееся одеяльце. Потом снова садилась на кровать и опять вставала.

Ей немоглось. Наконец, почти оглохнув от тяжелых, густых ударов крови, она тихонько выходила из спальни и шла в гостиную.

Темнота была насыщена пряным запахом ночи, шуршаньями и скрипами невидимых существ, словно прячущихся в щелях и трещинах стен. Слышалось, словно с другого конца планеты, далекое неясное шевеление – огромный ночной мир спал, чуть вздрагивая во сне, как утомленный наработавшийся человек.

И только одна измученная Лиза, как привидение, бродила по темным комнатам, смутно белея обнаженными выпуклостями бедер и плеч. Затаив дыханье, она незаметно пробиралась на кухню и настороженно прислушивалась к тихим звукам с веранды.

Лиза в немом отчаянии стискивала руками пылающую голову. Горькие, слепые слезы текли по ее щекам неудержимым соленым потоком. Она глотала их, захлебываясь и тихо всхлипывая, не было, кажется, ничего худшего в жизни, чем это унизительное ощущение отчаянной одинокости.

В эти страшные минуты ей казалось, что, встань сейчас Семен и шагни ей навстречу, она бы с плачем бросилась ему на шею и забыла бы, и простила бы все.

Но муж лежал на полу, за открытой дверью, всего в двух шагах от нее, и не было расстояния большего, чем эти два коротеньких шага, намертво отделивших, отрезавших их друг от друга.

– Господи, за что? Да за что же? – исступленно шептала Лиза. – Чем же я так провинилась? Что вижу я в жизни, кроме горя и унижений?

Она подавленно вздыхала.

3.

Но вот, как будто внезапно очнувшись, Лиза ухватилась за отчаянную, сумасшедшую мысль – перестать медленно и неуклонно погибать рядом с Семеном, а повернуть его на новую жизнь могучим женским орудием ласки.

Ох, как же трудно оказалось снова приучать себя к прежним своим чувствам и ощущениям. Казалось, пять лет семейной жизни начисто вымели из Лизиного сердца последнюю каплю любви. И если оставалось еще что-то, так только колебания от глухого равнодушия к безнадежной ненависти. Может быть, эти колебания к ненависти и были единственным несомненным показателем, что оно еще открыто в Семенову сторону, ее исстрадавшееся сердце.

«Ведь отец же, отец он Аленке, – уговаривала себя Лиза, поворачивая мысли в другую сторону. – Я должна еще раз попытаться…»

По коже ее шли мурашки, когда она думала, что нужно пересилить себя, стиснуть зубы и опять лечь с Семеном в супружескую постель. Но это было последнее оружие, которое одно только и оставалось теперь в ее распоряжении. Что могло бы помочь, если бы это не помогло? Кроме того, не может же быть, чтоб все мужское начало полностью умерло в нем и что бормотуха начисто выжгла в нем его природное естество.

Впервые за последние полгода с неподдельным живым интересом вглядывалась она в зеркало.

Из зеркала на нее смотрела, в сущности, малознакомая ей молодая женщина с встревоженным выражением глубоких сине-зеленых глаз, крылатыми светлыми бровями и пышной женской статью, кой-как упрятанной в строгий черный костюм. Лиза невольно подивилась себе: и когда только она успела перекрасить свои наряды в темные – коричневые и черные – старушечьи тона?

Глаза ее тихо мерцали, влажная нежность пухлых губ, казалось, была создана для поцелуев. Лиза чуть повела крутым бедром, и черная юбка затрещала, вот-вот готовая лопнуть. Глаза ее затуманились, она глубоко вздохнула полной грудью: да, да, я правильно придумала. Мне под силу перебороть беду.

Этот настрой на новую борьбу за свое счастье стоил ей больших душевных усилий – да, слишком уж через многое нужно было переступить Лизе в глубине собственной души.

По силам ли была ей такая задача?

Час за часом, день за днем, неделя за неделей она накапливала в себе тепло, которому мешала ее бунтующая брезгливость.

Вот еще немного… И еще немного… И совсем чуть-чуть.

И наконец настал день, когда Лиза словно бросилась с обрыва в ледяную, черную воду.

4.

В воскресенье Лиза с утра подкрасила волосы, разобрала полузаброшенную на туалетном столике парфюмерию, вымыла полы, приготовила обед и к позднему вечеру, уложив Аленку в большой комнате, села на кухне, вновь, как и в былые времена, дожидаясь непутевого мужа. И когда, по времени, он уже должен был появиться, она зашла в ванную и открыла горячую воду.

Семен предчувствовал невероятную перемену – он пришел из парка на полчаса раньше обычного и в относительно человеческом состоянии. Пока он стягивал с себя пропыленные туфли, Лиза мельком взглянула в ванную – набралась ли вода? – и шагнула к нему как в пропасть.

Муж стоял, недоверчиво глядя на нее, – ее мягкие, полные губы, чуть тронутые кармином, тихо улыбались.

– Ты чего? – спросил Семен, попятившись.

Лиза взяла мужа за руку и повела в ванную. Он слегка упирался, но шел. Шел, не вырывая своей напряженной, недоверчивой руки, и Лизино сердце запело. Это была первая, пусть совсем маленькая, пусть незаметная, но победа.

– Раздевайся, – сказала она, подведя Семена к голубоватой, до краев наполненной ванне. – Снимай с себя всю эту грязь, мойся.

Семен молча взглянул на нее, на секунду задумался, потом что-то дрогнуло в его напряженном лице, и он начал стаскивать с себя мятую рубашку, брюки, дырявые носки, и тут остановился. Лиза вопросительно взглянула на него. Семен опустил глаза, потом быстро посмотрел на нее и как бы несколько смутился. Лиза чуть покраснела.

– Ну ладно, – сказала она, поворачиваясь. – Ты тут залезай в ванну, а я пока соберу на стол.

Лиза шагнула к порогу, но тяжелая Семенова рука вдруг легла сзади на ее плечо. Не поворачивая головы, Лиза мягко откинулась назад и на мгновение прижалась щекой к его ладони. Он смущенно кашлянул и отпустил ее.

Лиза вышла из ванной. Разом вылетело из головы все то страшное, что отделяло ее от Семена, словно позабыла она все тяжелые преодоления последних недель, и только билось в виске печальное сожаление: «Сколько потеряно, о, сколько уже безвозвратно потеряно!»

Сейчас Лиза верила со всей силой своей исстрадавшейся души, что ее женское счастье и ее женская доля зависят только от нее самой. Она верила, что счастливая семья на девять десятых состоит из женской ласковой мудрости и лишь десятая отпущена на все остальное.

Семен плескался за тонкой стеной, и Лиза крикнула ему сквозь навернувшиеся слезы:

– Зубы не забудь почистить как следует! – И шепотом добавила: – Горе ты мое…

5.

Они сидели за обеденным столом друг против друга, как в добрые свои времена. Курился пар над тарелкой, белела свежестью тугая крахмальная салфетка, Семен шумно прихлебывал суп, а Лиза держала в руке забытую ложку и украдкой рассматривала его сосредоточенное лицо.

«Господи, – подумала она, сглатывая невольный комок в горле. – До чего ж исхудал… Под глазами темные круги». И рука, державшая ложку, заметно дрожала.

Лиза невольно отметила, с какой торопливой жадностью он ест. У нее туго заломило в висках – он был явно, давно, безнадежно голоден. Уходя рано утром в свой парк, он не брал в рот и малой крошки. Днем – это Лиза знала точно – только пил. Приходил домой поздно, очень пьяный, и не нуждался уже ни в каких разносолах. Чем же он жил?

Вот он перестал хлебать суп и поднял голову. Лиза отвела глаза.

– Все, – сказал Семен, устало отодвигая тарелку. – Наелся, хватит.

Лиза вздохнула.

– Поел бы еще… Не сыт же ведь…

В самом деле, десяток ложек супа и маленький ломтик хлеба – разве так ел он когда-то?

Теперь ему хватило едва ли не десятой доли того, что он съедал прежде.

Семен сытно вздохнул и поискал глазами по сторонам.

– Ты не видала, тут где-то у меня «бычок» должен был оставаться.

У Лизы вновь стиснуло горло. Семен забыл уже, когда держал в руках нормальную сигарету. Теперь ему перепадали только чужие окурки. Лиза засуетилась, бросилась в спальню, распахнула дрожащими руками сумочку (на палас посыпались гребенка, зеркальце, помада) и выхватила из нее пачку хороших заграничных сигарет.

Семен взял в руки пачку и довольно прищурился.

– Да, – сказал он. – Это дорогие.

Те полтора рубля, которые стоила пачка, казались ему неслыханной суммой. С ума можно было сойти от непозволительного транжирства. Семен открыл пачку, вытянул сигарету и, не спеша закурить, с видимым наслаждением понюхал ее.

Лиза сидела напротив, стараясь улыбаться сквозь сдерживаемые слезы: как же он измельчал, ее муж, отец ее ребенка. А ведь не так давно он был главой и опорой семьи. Крупный, с широкой костью, все еще сильный, несмотря на пьяную диету, Семен теперь выглядел, как уцененный товар, забытый на пыльном прилавке. Внешняя оболочка его казалась почти сохранившейся, но стоит внимательно приглядеться, и увидишь, что внешние изменения были только слабым отголоском тех глубоких внутренних изменений, которые подточили и разрушили характер.

В ежедневной житейской борьбе он потерпел полное и безусловное поражение, сам осознал его и перестал даже бороться. О самостоятельной новой борьбе с бедой он не помышлял – смирился со своим крушением. Теперь он не хотел вновь встать на ноги, не верил, что такое возможно, а не веря, не хотел и пробовать.

Порочный круг этой логики имел начало, но не имел конца. Хотел Семен себе в этом признаться или не хотел, но не видеть абсолютно неизбежного он, конечно, не мог. И куда исчезла его былая бравая выправка, звонкие искры в голосе, кипучее веселье в глазах? Теперь он сгорбился, усох и выглядел чуть ли не стариком. Голос невнятен и хрипл, живые глаза погасли. Он молчал, пуская в потолок легкие дымные кольца, а она сидела напротив и напряженно вслушивалась и вдумывалась в себя. Настала решающая, поворотная минута, когда еще можно было направить ход своей жизни и в ту и в другую сторону. Лиза искала в себе какую-нибудь, сиюминутную подсказку, которая подтолкнула бы ее, стала бы спусковым крючком, искала и не находила ее.

То секундное волнение живого чувства, которое она испытала, стоя в ванной, растаяло без следа. Сейчас она больше жалела самое себя, жалела за глубокое, ледяное равнодушие ко всему на свете, которое незаметно становилось главным ее внутренним состоянием. Лиза хорошо понимала, что он был главным виновником совершившейся в ней беды, понимала, что утрачивает, может быть, лучшее, что в ней оставалось – способность глубоко и сильно чувствовать, – но уже не хотела ничего менять в своей жизни. И если она в последнее время все же настраивала себя на такую перемену, то причиной этому был не Семен и не сама Лиза – причиной были огоньки Аленкиных глаз.

Сейчас выяснилось, что, хоть она и обдумывала долгие недели и свое положение, и предполагаемый успешный выход из него, все оказывалось не так просто, как ей вначале казалось. Главное препятствие было в том, что она уже не была теперь внутренне так уверена в своей правоте, как раньше. Оказалось, что она не знала себя до конца. И дело было не только в преодолении простой брезгливости. Словно тяжелая, неповоротливая махина засела в Лизином мозгу. Как-то даже неловко было думать о том, что они с Семеном вновь станут мужем и женой. Чужой человек сидел рядом с ней.

«Муж, муж, – говорила она раньше бездумно. – Мой плохой муж, мой бессовестный муж, мой никчемный муж…»

А ведь за этим словом «муж», оказывается, не стояло уж никакого реального содержания. Она попробовала повторить его еще раз: муж… муж…

Слово повисло в воздухе бессмысленным набором звуков. Сердце содрогнулось. Да стоило ли стараться, стоило ли вновь так унижать свою душу и плоть?

И только глупым пустячком притаилось вялое любопытство: а сумеет ли она, решится ли переступить порог спальни? Право, сейчас он не только не будил в ней чувств – напротив, всем своим видом начисто убивал всякое желание. Лиза принялась старательно раздувать в себе это случайное любопытство. А вдруг оно снова проснется, ее былое горение? Вдруг опять вспыхнет в ней то, что пылало когда-то так ослепительно ярко?

Лиза взглянула на Семена. Он сосредоточенно докуривал сигарету, и казалось, ничто в мире не интересовало его. Ее знобило.

Прошел месяц, прежде чем она решилась вернуться к своему намерению. Неожиданный случай стал тому причиной.

6.

Цыганка Бела вышла на базар с ярыми намерениями. Ее «рома» вчера провел небольшое собеседование в тесном семейном кругу, и сегодня малиново-лиловый синяк украшал половину ее лица.

Ай, хорошо!

Бела была в восторге. Наконец-то муж проснулся и перестал смотреть на нее, как на пустое место. Вчера он чуть было не задушил ее.

Вот это было чувство, вот это была страсть! Словно опять молодость вернулась. Ночью Бела ласкала мужа с упоением. Она враз похорошела, и поющая душа ее закипела, как вулкан. Сегодня она принесет своему «роме» никак не меньше двадцати рублей.

Бела суеверно поплевала на ладонь. Слово было сказано – теперь пусть все базарные лопухи поберегутся!

Цветастая юбка полоскалась вокруг тощих бедер, как пламя. Ярко накрашенные губы выгнулись сердечком. Бела прищелкнула пальцами.

– Ой-е, люди! Ведь каждый день – праздник!

Ну прямо ноги рвались в пляс! Колода старых, засаленных карт затрещала в ее руках. Городской базар гудел тысячью красок и голосов. Время шло к десяти. В широкие проходы меж длинных, забитых снедью прилавков хлынули толпы народа. Казалось, в этой многоликой судорожной мешанине нельзя различить отдельных людей.

Но Бела, уперев в бедро крепкую руку, зорко повела жгучим глазом, просеивая толпу.

– Есть! – щелкнуло в ее голове.

От автобусной остановки, через асфальтовый толкучий пятачок, растерянно двигалась молодая женщина с копной распущенных ярких волос.

Лиза пролежала все воскресное утро без сна и движения. Давно уже следовало встать, но вставать – означало бы снова начинать жить, а именно этого ей не хотелось. Нехорошее предчувствие со вчерашнего утра теснило ей грудь, и она оставила Аленку на воскресенье у бабушки. Возвращаясь вечером домой, Лиза увидела на улице – как сердце чуяло! – шатающегося, неизвестно куда бредущего мужа. Пришлось чуть ли не на себе волочь его домой.

Она сгорела от стыда, пока дотащила его до дверей. Теперь страшно было и подумать показаться на улице – казалось, что ее унижение и позор видел весь город.

Конечно, только мужу все было нипочем. Раным-ранехонько он возился на веранде, потом жадно глотал воду из холодильника, а с первым рассветным лучом хлопнул дверью и был таков.

Лиза поплакала в подушку бесслезно – уже и слез никаких у нее не оставалось – и долго потом лежала не шевелясь, впав в полусонное томление.

Но вставать было все же надо. В холодильнике хоть шаром покати, а за окном плясал единственный за неделю Лизин хозяйственный день, времени у нее в рабочие дни недоставало на магазин.

Она скрепя сердце поднялась, кой-как причесалась, посмотрела в зеркало на свое опухшее несчастное лицо и безнадежно махнула рукой: какие там еще прически делать? И так сойдет! Тут жить не хотелось, не только причесываться.

Выйдя на улицу и опустив глаза, Лиза двинулась, опасаясь встретить знакомых, по тихим воскресным улицам. Базар располагался неподалеку. Авось, никто не встретится.

Бела тихонько причмокнула, увидев ее, и сорвалась с места. Она сразу узнала эту мельком виденную ею вчера молодую женщину, тащившую на себе пьяного мужа. Беле остро врезались в память полные слез потерянные глаза и багровое от стыда лицо. И Бела равнодушно и профессионально подумала, что не мешало бы встретить эту растрепанную женщину одну и нагнать на нее страха, а заодно и облегчить от тех денег, какие, может, еще не пропил ее веселый муж.

Бела ловко пристроилась рядом. Масляной лаской источаясь, запел ее пронзительный от рождения голосок.

– Не спеши, красавица, от судьбы бежать; на другую набредешь – еще хуже покажется. Ты свою судьбу разгадай, ведь в ней секрет спрятан, а кто секрет знает, тот и счастлив бывает. Не гони цыганку, гони молдаванку, у той глаз слепой, вокруг правды бродит, да правды не скажет. А твой секрет у мужа на сердце лежит, а сердце его в чужих руках бьется.

Лиза невольно вздрогнула и остановилась. Цепкая Белина рука мягко подхватила ее под локоток.

– Что вы, о чем вы? – испуганно спросила Лиза, стараясь высвободиться.

Бела посмотрела ей в глаза долгим, сожалеющим взглядом и наклонилась к Лизиному уху:

– Знаю, знаю, все знаю, все вижу. И что на сердце лежит, и что от сердца бежит, и что в душе хоронится. От людей скрываешь – от судьбы не скроешь. Цыганка не молдаванка, прямо говорит. Присушил муж твое сердце, да своего на стороне лишился. И рядом весь, и некого есть. Глаз черный уродливый, глаз карий уводливый. Не цыганку спроси – карты спроси, не я скажу – они скажут.

Бела ловко развернула веером черную замызганную колоду.

– Вот карты цыганские, а не молдаванские. На семи ветрах веяны, тремя заклятьями заговорены. Глаз не крутят, судьбы не мутят, а все, что есть и будет, на ладонь кладут.

Лиза слушала как зачарованная. Сердце ее трепетало. Бела незаметно потянула клиентку за лотки с товаром. Лиза, бросая затравленные взгляды в стороны и слегка упираясь, двинулась за ней. Там, за деревянной высокой будкой, плотно прижав Лизу к забору, Бела ухватила ее за руку и развернула судорожно сжатую Лизину ладонь. Быстрая скороговорка ее вконец оглушила и заморочила тяжелую Лизину голову.

– Не скажи водица, а скажи мокряница, не скажи огонь, а скажи не тронь! Не колдовству и наговору, а цыганкину приговору. Черное сними, белое покажи, сглаз сорви с души! Чужое в яму, а свое прямо. Тьфу, тьфу!

Круто изогнувшись, Бела ловко сплюнула через плечо.

– Не лежит и не горбится, а стоит молодица! Глаз долит, да душа болит. Скажет цыганка – верь! Твой путь во тьме лежит, да заговорным картам открыт. Позолоти руку, красавица, карты говорить хотят, да скупой руке не открыть дороги.

Лиза, испуганно суетясь, вывалила горсть мелочи на цыганкину руку. Бела досадливо сморщилась и стряхнула мелочь в необъятный карман.

– Да не мне на руку положи, себе положи, мне ничего не надо, я тебе и так погадаю – ты картам путь открой. Которую дорогу не золотишь, по той и не ходишь. Тьму рассей, свет разожги. Где золото – там и свет: больше золотишь – дальше судьбу свою видишь.

Лиза порылась в кошельке и сжала в кулачке красную бумажку. Белины глаза остро сверкнули, и она ласково коснулась Лизиной руки.

– Да ты разожми ладонь-то, не бойся. Здесь обмана нет. Карты золотить надо, тогда они верно говорят.

Она легко коснулась колодой скомканной бумажки, повела пальцами, и десятка таинственно исчезла с Лизиной ладони. Зловещий шепот ударил в ее испуганные уши:

– Лежит гора, а в горе нора, да камень Аламан, да камень Адаман, а за камнями путь – никуда не свернуть. Две беды, а посередке третья. Счастьем жизнь полнилась, да горем повернулась.

В Белиной руке затрепетали крестовый король и червонная дама.

– Сама золотая, да муж треф, черное к золоту катилось, да дорогой потерялось. Цыганская карта без обману говорит. Вот он, муж твой, черными кудрями шевелит.

Она ткнула короля прямо в Лизино лицо. Та потрясенно ахнула и прижала руки к груди.

– Да, да, он правда, он действительно брюнет!

Бела усмехнулась: еще бы не правда, еще бы не брюнет – уж на память-то она не жаловалась.

– Была промеж вас любовь большая, да горе кругом рыщет, себе поживу ищет. Чужой глаз счастье твое увидал, темный глаз, с карим схож, всем нехорош. Вылетело слово – и пошла беда у тебя гостить. Ох, красавица, сидит чужая душа в муже твоем, сидит и сама себя вином заливает.

Лиза вздрогнула.

– Как заливает? Почему? Какая душа? – спросила она.

Бела скорбно покачала головой.

– Вошел карий глаз, вошел женский глаз в мужское сердце, и тоской его грызет, и от тебя отбивает, а мужская душа слабая, она веселья ищет, вот вином и спасается. Ты, красавица, душой чистая, простая, и знать своей беды не знаешь, и ведать не ведаешь. Не я скажу, карты скажут. Вот она, разлучница жизни твоей, смотри!

Непонятно для глаз, словно сама собой, из колоды показалась дама пик. Лиза схватилась за сердце.

– Но я же ничего не знала, – прошептала она. – Что ж мне теперь делать?

Бела победоносно шлепнула рукой по колоде.

– Ты не знала, да карты знают. Не верь молдаванке, а верь цыганке. Карты мои заклятые. Что скажут, то и будет.

Еще через пять минут Лиза узнала, что кареглазая злодейка с восточным профилем принялась за Семена давно. Во всяком случае, сумасшедшие его запои последнего года явно не обошлись без ее прямого участия. Семен тоже, как выяснилось, мучился и страдал от кареглазой порчи, а его пьянка была лишь следствием потусторонних дел некоей невыясненной особы. Кем она была конкретно, понять Лизе решительно не удалось. Карточный язык не очень давался неофитам – от казенных домов и чужих хлопот у нее явственно затрещало в виске, а смысл все ускользал, ускользал как дым сквозь пальцы.

Гадание шло неровно, оно то затормаживалось на самом трепещущем месте, то прыгало вперед, подстегнутое банальной земной причиною. Кошелек в Лизиных руках пустел, а тайн впереди оставалось еще разливанное море. Лиза поневоле решила ограничиться главными из них: в чем сейчас состоит беда и как ее преодолеть?

Бела выяснила причину несчастий со смущающей легкостью и дала совет, пронзивший Лизу до глубины души.

– Сглаз не сказ, рукой не отведешь. Да заговор цыганский любую беду отшибает. Скажу тебе, как бабка моя говорила. Сто лет она на свете прожила, на сто первом ушла в иные края гадать. Мне велела одну правду говорить, не как молдаванки. Сглазили тебе мужа, а сглаз через заговор на тебя положили. Знаю, знаю, все знаю. Кровью петушиной кость мазали. Каждый день по той кости ты ходишь. На тебя, красивица, кость зарыли.

Лиза отшатнулась.

– Какую кость? Куда зарыли? – спросила она со страхом.

– А такую. На работу через калитку ходишь?

Лиза кивнула.

– Каждый день через нее идешь?

– Да.

– Вот под этой калиткой и зарыта на тебя кость. А ты на нее, на свою беду, каждый день наступаешь. Вот кровь и горит, вот порча и идет.

– Что ж делать? – спросила потрясенная Лиза. Голова ее закружилась. Она была не на шутку напугана. Словно яркий солнечный день вдруг померк вокруг нее.

– Есть способ, – ответила цыганка. – Рано утром приди на то место, где кровь зарыта, плюнь два раза через левое плечо и скажи: жила беда, ушла как вода. Теперь пусть ко мне бежит, то, что на сердце лежит.

– И все? – спросила Лиза с жадным доверием.

Цыганка еще раз внимательно оглядела ее.

– Как кость бросишь, в тот день мужа не ругай. Душа его отпущена будет. Сильно ласкать надо, чтоб к другой не ушла. Снова к себе приваживать.

Лиза замялась.

– А как ласкать? – спросила она чуть слышно.

Цыганка насмешливо покачала головой.

– Ай, как спросила! Ты молодая, чего тут объяснять. Так ласкай, чтоб душа его в рай ходила! Утром встанет – увидишь: не вино просить будет, любовь просить будет. Цыганка не молдаванка, всю правду говорит.

Она вильнула бедрами и пропала, точно сквозь землю провалилась. Лиза постояла еще немного, не соображая, во сне или наяву произошло с ней необычайное происшествие, и тихо направилась домой. Новые мысли целиком захватили ее.

7.

Дождавшись первого же относительно трезвого Семенова появления, Лиза отправила его в ванну. Повторилось все, что предприняла она в прошлом месяце – купание, кормление, курение. После всех процедур Семен зевнул, потушил в тарелке сигарету и нерешительно направился на веранду. Лиза поднялась со стула и взяла его за руку. Повинуясь усилию ее маленькой, мягкой руки, Семен молча повернулся и пошел следом.

Уличный фонарь бросал мягкий, рассеянный свет в глубину комнаты. Чуть отсвечивал полированным, пластиковым боком высокий шкаф в углу. Таинственные теплые искры неожиданно загорались в глубинах зеркал трельяжа и так же неожиданно гасли. По спальне плыл прозрачный осязаемый полумраки вся она, казалось, походила на волшебную пещеру Аладина, покинутую разбойниками. Белейшие прохладные простыни притягивали к себе. Чуть покачивался от легкого сквознячка круглый вишневый торшер за изголовьем.

Семен невольно поежился. Он отвык от такой богатой обстановки.

– Садись, Сема, – мягко сказала Лиза, опускаясь на край постели.

Он молча опустился рядом и привычно сгорбился.

– Аленка сегодня с утра кашляла, – продолжала Лиза, опуская руку ему на плечо. – Как бы опять не заболела.

Семен хрипло откликнулся:

– Сквозняк тут у вас. Ты не смотри, что жарко. Сейчас чуть продует, и вот она, простуда. Много ли малышке надо.

– Да раскрывается она ночью, – пожаловалась Лиза. – Я уж десять раз за ночь встану, закрою, а смотришь – через пять минут одеяло опять все в ногах.

– Да… – неопределенно отозвался Семен.

Этот начальный их, после долгого взаимного враждебного молчания, как бы деловой разговор об Аленке был необходим как первый робкий шажок навстречу друг другу. Тонкий безошибочный инстинкт вел ее сейчас по правильному пути. Она заговорила не о том, что мучило ее больше всего на свете – о Семеновом беспробудном пьянстве и жестоком разрушении их семьи. Нет, совсем не о том. Лиза понимала, что Семен ждет именно этого неизбежно главного их разговора, но начать с упреков означало бы безнадежно испортить все дело с самого первого начала.

Что могло сейчас их сблизить, что могло хоть немного подвинуть друг к другу, что могло успокоить его подозрительную и агрессивную настороженность? Только Аленка. Дочка, их общее дитя, было тем единственным нерушимым началом, которое, помимо их отдельных воль и желаний, могло вновь привязать их друг к другу. Семена, не откликнувшегося на Аленкины беды, незачем было и окликать.

– Устаю я очень, Сема, – тихо сказала Лиза, прислоняясь к мужу круглым теплым плечом. – Целый день на работе. Кручусь, как заведенная, то одно, то другое, то третье. Аленка последнее время стала прихварывать, и все время такая возбужденная. Да и сама я что-то совсем расклеилась, нервы никуда не годятся, кричу на нее, сержусь по всяким пустякам. А потом такие головные боли, что хоть на стену лезь. Сижу и плачу.

Семен молчал, тяжело и хрипло дыша.

– Ведь мы с тобой не так уж теперь молоды, – сказала Лиза подавленно. – И оглянуться не успеем – жизнь пройдет, а мы и не жили. И дочку надо поднимать, и сам ты, Сема, не в порядке… Сердце мое рвется.