Текст книги "Посылка из Полежаева"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Ты, Тишка, держи нос кверху, – не очень уверенно подбодрил друга Серёга. – Петя-Трёшник вон как о тебе хорошо говорит…

И он в какой уже раз стал рассказывать о Пете-Трёшнике.

– Соколов, говорит, и для нас, для учителей, преподнёс урок… Мы, говорит, в своих скорлупках закрылись и не видим, что вокруг нас происходит. А дети в это время, говорит, выход из тупика ищут, у них, говорит, душа чужой болью полна…

Серёжка бегал перед дверями бани и, как Петя-Трёшник, тряс перед собой кулаками.

– Одна в стихи ударилась, – передразнивал Петю-Трёшника. – Другой – посылку Корвалану собрал… А мы почему в стороне…

Тишка как-то вяло следил за Серёгой. Да Серёга, гримасничая, копируя учителя, не мог передать всего, что говорил Петя-Трёшник, как он себя вёл, и, конечно, Тишке было неинтересно смотреть на него.

А Петя-Трёшник весь выходил из себя. Он бегал по пустому классу, тряся кулаками. Волосы у него съехали на глаза.

– Мы в учительской своей заперлись и думаем: наши дети не слышат чужого плача… – он останавливался, обводил парты тоскливым взглядом. – Ты, Дресвянин, с Тишкой не собирался в Чили бежать?

– Нет.

– Собирался, я знаю, – грозил пальцем учитель, – я почувствовал общую атмосферу в школе, когда Киселёва стихи принесла… Это ж чурбаном надо быть, чтобы не понять: третьеклассница – я подчёркиваю, третьеклассница – не о первом снеге, не о своём огороде, а о политике, о Корвалане пишет первые в жизни стихи… Ты, Дресвянин, улавливаешь мою мысль?

– Улавливаю, – сказал Серёга, но похвала Люське его покоробила…

И Петя-Трёшник спохватился, будто наткнулся на его несогласие: – Хотя… хотя… хотя…

Серёгу даже пробрал озноб от его прищура.

– Хотя есть тут «но», – сказал Петя-Трёшник и сложил губы сковородником. – Какие-то подозрительно неоднородные её стихи – то рукой перваша написаны, а то уже и серьёзные, под ум восьмиклассника… – он нахмуренно посмотрел на Серёгу. – Ну, это всё может быть, талант необъясним… Во всяком случае, её рукой двигала страсть и ненависть… Ты, Дресвянин, ненавидеть умеешь?

Серёжа пожал плечами.

– Умеешь, я знаю… Иначе бы не собирался в Чили бежать.

– А я и не собирался.

– Не мути мне голову, – сказал Петя-Трёшник, – что я, не разумею тебя? И ты не стыдись этого. Чувство ненависти к фашистам – хорошее чувство… Я тебе признаюсь: года этак тридцать три назад мой старший, мой любимый брат тоже сушил сухари. Су-у-ши-ил… На войну с германским фашизмом бегал.

– У Тишки отец тоже бегал, – сказал Серёга.

– Ну, вот видишь, – вздохнул Петя-Трёшник. – Все мы такие, одним миром мазанные… А я вот, брат, никуда не бегал, на меня войны не досталось.

– А с Японией?

Петя-Трёшник удивлённо поднял глаза:

– Неужели ты меня, Дресвянин, таким старым считаешь? Меня ведь в сорок пятом ещё и на свете не было…

– Да нет, не считаю, – смутился Серёга.

– Ну и правильно делаешь. – Петя-Трёшник уселся к учительскому столу, за которым Серёга рисовал стенгазету. – Значит, Соколовы все бегуны? – он беззаботно захохотал. – А Тишку я запомнил со свадьбы. Хороший парень, только стихи по школьной программе не помнит.

– Да вы его и не спрашивали. Это вы меня спрашивали «Нивы сжаты, рощи голы», а Тишка в это время чай пил…

– Разве? – он снова захохотал. – Значит, со всех сторон положительный этот Тишка, передай ему от меня привет… Я бы тоже с ним в Чили сбегал, только отбросить бы мне… этак годков двадцать…

Серёга не удержался и стал выспрашивать у Пети-Трёшника всё, что можно, о Чили. Петя рассказал и о телефонном разговоре московских пионеров с Сантьяго, и о радиопередачах «Слушай, Чили», и о приезде дочерей Корвалана в Москву, и о той помощи, какую мы Чили оказываем, и об интернациональном детском доме в Иванове, где живут и маленькие чилийцы.

– О каком детском доме? – боясь, что ослышался, вскинулся Тишка.

Вот и Серёга вчера, слушая рассказ Пети-Трёшника, на этом месте замер и, переборов волнение, деланно равнодушным голосом переспросил:

– Это что за детский дом за такой?

Петя-Трёшник бросил на него удивлённый взгляд:

– А разве не слышал? Детский дом в Иванове открыт ещё со времён республиканской войны в Испании. Раньше в нём жили дети сражавшихся республиканцев, а теперь находятся сыновья и дочери брошенных в застенки коммунистов из многих капиталистических стран.

– И чилийские дети есть?

– Но я же тебе говорил! Есть и чилийские… А что это тебя так взволновало? – прищурился он.

Серёга не заметил прищура.

– И родители знают, что их дети в Иваново? – продолжал он своё. – Чилийские родители?

– А как же, – ещё сильнее прищурился Петя-Трёшник. – Письма даже пересылают сюда.

– Значит, связь существует?

– Ну, Дресвянин, ты как Шерлок Холмс, – засмеялся Петя. – Зачем это тебе такие подробности?

Серёга сгоряча-то чуть не признался Петру Ефимовичу, что эти сведения нужны не ему лично, а Тишке: Тишка же до сих пор мается, что не сумел переправить Корвалану посылку, не говоря уж о несостоявшемся побеге в Чили. Серёга просто чудом сдерживался, даже ладошкой зажал рот.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, Петя-Трёшник нахмурился:

– Ну, не доверяешь – не надо, Дресвянин. Я тебя за язык не тяну.

– Да я что, Пётр Ефимович! – засуетился Серёга и покраснел. – Я думаю, может, их в Иванове-то письмом поддержать от нас?

Петя-Трёшник покачал головой:

– Дре-свя-нин, разве я стремлюсь из тебя во что бы то ни стало секреты ваши выведать? Нет же. Нельзя доверить – не доверяй. Но и не выкручивайся перед старшими. Скажи честно: «Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать».

– Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать, – пролепетал Серёга.

– Вот так-то, – засмеялся Пётр Ефимович. – Честно и благородно. Меня это радует.

Он помолчал, побарабанил пальцами по верхней доске парты.

– Что я хочу посоветовать вам с Тишкой от всей души: надумаете что-то – потолкуйте о своей затее с кем-либо из взрослых. Ну, скажем, с Тишкиным отцом… Он ведь хороший мужик?

– Хороший.

– Ну, вот видишь. Тем более, и на войну в детстве бегал. Знает, что к чему, может опытом поделиться.

– Да он уже делится. Про границу Тишке рассказывает. Не перейти, говорит: охраняется строго.

– Это верно, не перейти… В войну, когда Тишкин отец сам бегал – другое дело: о границе речи тогда не шло, тогда главное было миновать линию фронта. А фронт постоянно передвигался, где-то расширяясь, а где-то, наоборот, сужаясь. Можно было выбрать удобную брешь и проскочить. Не то что нынешнюю границу.

– Ну, а если лётчиков уговорить? С лётчиками перелететь границу и выпрыгнуть на самолёте? – воспользовался Тишкиными доводами Серёга.

Пётр Ефимович захохотал:

– Какие же вы ещё дети! Да ведь и в аэропорту паспортный режим проходить надо, как и на границе. Ты на лётное поле и выйти не сумеешь, пока тебе пограничники в паспорт штамп не поставят, что гражданин такой-то… Дресвянин, скажем… такого-то числа выехал в такую-то страну… по специальной командировке.

– В аэропорту пограничники? – усомнился Серёга. – За тысячи километров от границы?

– А ты что думал? Хитрее всех, что ли? Ты лётчиков-то и в глаза не увидишь.

– Да-а, – подытожил свои сомнения Серёга. Он и раньше подозревал, что никакой страны Чили Тишке не видать как собственных ушей, но у него не находилось подходящих слов, чтобы убедить в этом Тишку. А Петя-Трёшник сказал всего несколько фраз – и безмозглому дураку после этого станет ясно: ни самолётом, ни морем, ни по железной дороге, ни пешим порядком границу Тишке не пересечь… Вот если с Ивановским детским домом связаться – Корвалану можно куда больше помочь, чем тыкаться вслепую, как это делает Тишка.

С лётчиками он договорится… Как бы не так…

Петя-Трёшник внимательно смотрел на Серёгу:

– Ну, так что, друг Дресвянин? К какому выводу мы придём? Побежим в Чили или не побежим?

– Да я-то и не собирался.

– А кто собирался?

Серёга сжался ёжиком. Ох и Петя-Трёшник, ох и хитрец, думает, Серёга проговорится, думает, выдаст Тишку. Да нет же, нет, не на того напали. Серёга и сейчас вывернется.

– Вы собирались, – не мигая, уставил свои глаза Серёга на Петра Ефимовича.

– Я?

– Да. Вы ж говорили: отбросить бы вам годков этак двадцать – сбегали бы.

Петя-Трёшник, довольный, захохотал:

– Молодец, Дресвянин! За словом в карман не лезешь. Находчивости тебе не занимать. – Он помолчал и подмигнул: – Ну, а Корвалану-то помогать надо?

– Надо.

– Вот то-то и оно, Дресвянин. Надо, – сказал Петя. – Тут Тишкиной посылкой гор не свернуть… А ты рисуй, рисуй заголовок: «Поможем Чили!» Со стенгазеты твоей и начнём.

Тишка слушал Серёгин рассказ не перебивая, и это Серёгу настораживало.

– Да чего ты, в самом-то деле? – не выдержал он. – Ну, будем теперь всей школой деньги зарабатывать для Чили. Это же надёжнее, чем твоя посылка.

– Се-рё-га, – выдохнул свою боль Тишка. – Там же пи-и-ил-ка была. Как ты этого не поймёшь?

– А то некому, кроме тебя, пилку передать Корвалану? Один ты такой, что ли? – не сдержался Серёжка.

Слово – не соловей, выпустил – не поймаешь, Тишка, как от удара, дёрнулся, сорвавшись локтем с колена.

– Ты перетрусил со мной бежать, потому так и говоришь… – вскинулся он, хотя и сам уже понимал, что не в трусости дело, а в благоразумии.

– Ничего я не перетрусил, – ничуть не обидевшись, проговорил Серёга. – Я же знал, что из этого ничего не выйдет.

– Откуда ты знал-то, когда и не пробовали… Так и скажи честно, что от мамкина подола не оторваться. А то «бессмысленно», «бессмысленно», «один ты такой, что ли»…

Тишка держался, с Серёгой задиристо не от того, что не соглашался с ним, а из чистого упрямства. Для себя-то он давно решил, что с побегом в Чили ничего не получится. Даже если Тишка и пересечёт границу, что он будет делать в чужой стране? Ведь в райцентр, в Берёзовку, приди – и то, не спрашивая у прохожих, не найдёшь нужную улицу. А в Чили у кого вызнаешь, где находится монастырь «Трес аламос», на каком языке с чилийцами разговаривать станешь? Вот если бы Наташа Коростелёва из Московского Дворца пионеров в Сантьяго приехала – эта бы всё нашла. Не Тишке Соколову чета.

Серёга Дресвянин Тишкино молчание истолковал по-своему:

– Ну, ты извини… Я не так сказал… Я ведь не в обиду тебе… Ты и сам посуди, что лучше: один помогаешь или вся школа? Разницу чувствуешь?

– Чувствую, – вздохнул Тишка.

На ёлках, прижавшихся к изгороди, лопались от солнца шишки: потрескивание стояло такое, будто на сковороде жарили подсолнечные семечки. Крылатые «вертолётики» мошкарой опускались с ёлок вниз и, подхватываемые ветром, струисто текли по снегу, распространяя вокруг запах смолы.

Приближалась весна.

Вон даже осинки по-летнему озеленили кору и выбросили из-под почек пушок. И они уже не боялись морозов, видно, чувствовали, что морозы-то эти с дуплом, недолговечные.

– Ты мне, Тишка, поверь, – сказал Серёга. – В одиночку никому ничего не сделать.

– Да я уже знаю, – вздохнул Тишка. – Только Мария-то Флегонтовна почему так делает? Она что, лично мне не могла вручить?

– Серёжка развёл руками.

41

Ох, уж как Варвара Егоровна ругала себя! Это ж надо такой недотёпой быть. Спрятала, называется, крышку за ларь. Пожадничала: пригодится, мол, потом. Пригодилась… Нет бы в печку сунуть, гори она синим огнём. Так рука дрогнула: а ну, кому-то посылку собрать придётся – не гоношись, не ищи фанерку, она за ларём спрятана. Но разве от Славки чего-то спрячешь? Шныряет везде, как кошка. Из-под земли и то, наверно, унюхает, достанет. Посылочный ящик Варвара Егоровна забросила тогда на подволоку: на нём никаких отметок не было – такой же картонный, как и те, что давно валялись в пыли. А вот фанерную крышку с чилийским адресом прибрала – а надо было в печке спалить!

Теперь куда ни пойдёт, перед глазами Тишкино зарёванное лицо.

– Мам-ка-а! Ты почему же мне не сказала, что посылка вернулась?

Ну, чем ему ответишь на слёзы? Расстраивать, мол, не хотела… Так он и слушать тебя не станет. Как заклинание твердит:

– Почему?.. Почему?.. Почему?..

Прибегал к нему дружок Серёжка Дресвянин. Вроде поуспокоил. О чём уж они шептались с ним, Варвара Егоровна и узнать не пыталась. Славка было приставил ухо к приоткрытым дверям – ребята шептались в сенях, – так Варвара Егоровна ухватила сына за штанину и, как котёнка, стащила с порога, ещё и подзатыльник отвесила, а дверь прихлопнула, закрыла вплотную. Славка заканючил:

– Ну, чего ты, мам? Больно же!

– Не шпионь!

Из-за него заварилась каша, а он и вины за собой не чувствует, ещё и радуется: как же, брата разоблачил.

Варвара Егоровна было пристрожила его: «Не разнеси по деревне!» – да поздно. У Славки разве тёплая водичка во рту удержится! В тот же час, как нашёл фанерку, и растрезвонил по Полежаеву, что Тишка Корвалану посылку собрал. Вопросов-то сразу, разговоров-то… Бабы в один голос хвалят: «Сострадательный… Вырастет – мать не бросит». Варвара Егоровна и без них была уверена, что, состарься она или заболей, Тишка её не покинет в беде, а вот этот-то оболтус неужели оболтусом на всю жизнь и останется. Ведь – посмотрите на него! – у Тишки лицо в слезах, а он посмеивается, ещё и к дверям льнёт подслушивать. Ну что за бессердечный такой… Неужели и вырастет – не изменится?

Приходила к Варваре Егоровне Мария Флегонтовна, почтарка. Так и тут ухо навострил.

– Иди, иди, иди! – выпроводила его на улицу. И всё опасалась, что за дверями стоит. Чуть погромче пойдёт разговор – палец приставляла к губам: потише, мол. А раза два и к порогу бегала, дверь распахивала: слава богу, сына там не было, всё-таки убежал. Можно было поговорить не таясь.

Мария Флегонтовна казнила себя, виноватилась:

– Надо было с посылкой его и направить к вам, сходи, мол, к родителям, за разрешением…

– Нет, крышку с адресом надо было в печке спалить, – в свою очередь корила себя Варвара Егоровна.

Мария Флегонтовна будто и не слышала её.

– А я-то, дурочка, – продолжала она, – смотрю, идёт карапуз с посылкой… Смешно показалось: посылка больше его… Так смехом и отнеслась к нему…

– Спалить бы в печке – и золу по ветру развеять…

Вот так сидели, рядили-судачили, пока не вернулся с работы Иван. Он прислушался к бабьим вздохам.

– Да ладно вам, – успокоил. – Ну, золу по ветру б развеяла, а дальше б что? Всё равно шила в мешке не утаишь.

Мария Флегонтовна после такого заключения закручинилась ещё сильнее: она, она виновата во всём. К ней человек – пусть и маленький, но человек же! – пришёл с серьёзным намерением: он же сколько дум передумал, сколько нервов истратил, пока не вызрела в нём мысль об этой посылке. А она, Мария Флегонтовна, позабавилась над ним, не давая себе отчёта в том, что её снисходительная пренебрежительность к Тишке ударит его в самое сердце, выплеснется из него ручьями слёз.

– Ну, чего уж теперь, – опять вмешался Иван в разговор. – Не каяться надо, а думать, что делать дальше.

Иван всегда был таким: перед бедой руки не опускал.

42

Марию Прокопьевну прохватил озноб. Она понимала, что это не простуда, что это – нервы.

Стоило ей смежить веки, как в воображении рисовалась заснеженная дорога от Полежаева до Берёзовки, и по ней, оглядываясь, бежит Тиша Соколов. За плечами у него висит зелёный Люсин рюкзак, набитый продуктами. Тиша убегает, чтобы выручить Корвалана.

Мария Прокопьевна вспомнила теперь, как он приходил к ней уточнить чилийское название монастыря «Три тополя».

– Мария Прокопьевна, не спрашивайте меня ни о чём, – отводил он в сторону взгляд. – Всё узнаете сами…

– Да-а… Вот и узнала всё. А ей-то показалось тогда, что Тишей движет честолюбивое чувство не уступить однокласснице: Люся Киселёва написала заметку в стенгазету – и он напишет. Нет, выходит, Мария Прокопьевна напрасно поверила в свою прозорливость. Считала: что у её учеников на уме, то и на языке. Уж такими они выглядели наивными и доверчивыми, что думала: нет у них от неё тайн. У кого-то отец с матерью поссорились – ей рассказывали. У кого-то вчера пекли пироги – и этой новостью с ней делились. У кого-то корова ночью отелилась – и это уже утром она узнавала от них.

Но, оказывается, у её ребятишек есть ещё и скрытая жизнь. И может быть, куда более важная, чем та, о которой Мария Прокопьевна знала.

Тиша Соколов посылал Корвалану посылку… Тиша Соколов изучал по учебнику географии для девятого класса страну Чили… Тиша Соколов просил у Люси Киселёвой рюкзак, чтобы в Чили бежать…

Постой, постой… Мария Прокопьевна даже вспотела от своей догадки, её перестало знобить.

Ведь он, Тиша Соколов, жил как раз не скрытой жизнью, а самой открытой, он жил жизнью своей страны. Ведь он слушал, что говорили о Корвалане по радио, он смотрел о нём телевизионные передачи. Его волновало то, что волновало, может быть, весь мир.

Как же Мария Прокопьевна могла подумать о нём, что он жил скрытой жизнью? Наоборот, его душа была распахнута настежь для восприятия всего, что происходило вокруг. Она, как аккумулятор электротоком, подпитывалась, заряжалась энергией жизни и родного Полежаева, и всей нашей страны, и незнакомого для Тишки государства Чили. Всё, всё оставляло в ней свой след, свою зарубку, всё скапливалось, словно в копилке, чтобы в какой-то момент отлиться в поступок. В плохой или же хороший – это в немалой степени зависит и от учителей.

А вспомни, Мария Прокопьевна, свои детские годы. Перед войной в «Пионерской правде» печаталась повесть Гайдара «Тимур и его команда». Вспомни, что творилось с тобой, что происходило с твоими товарищами. Тимуровскую команду решили создать, и учителя поддержали этот порыв.

Теперь Мария Прокопьевна знала, что ей делать.

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«Прежде всего я хочу поблагодарить советских пионеров и всех взрослых вашей страны, вашу великую партию Ленина за солидарность с борьбой чилийцев.

Я знаю, что вы беспокоитесь о нашем отце. 26 января мы имели получасовое свидание с ним в концентрационном лагере «Трес аламос». Как всегда, он был ласков с нами. Отец говорил нам, что всё будет хорошо, что он полон сил. И мы чувствовали себя не только дочерьми, но и товарищами Луиса Корвалана – Генерального секретаря Компартии Чили. Как и другие патриоты, отец очень стойко держит себя в тюрьме.

Нам было очень грустно расставаться с отцом.

…Ваше участие помогает нам переносить горечь разлуки, сохранять достоинство. Помогает верить в то, что солидарность освободит отца.

…Отец был тронут и обрадован, когда из Москвы звонила девочка Наташа Коростелёва из клуба интернациональной дружбы Дворца пионеров и справлялась о его здоровье. Мы благодарим вас, пионеры, от имени чилийских детей, от имени отца и матери, от имени всех политических заключённых Чили за вашу заботу о нас. Большое спасибо!»

Из рассказа дочери Луиса Корвалана Вивианы.

43

В марте погода ломается быстро. Морозит, морозит – и вдруг напахнёт весной. Тишка выскочил утром на улицу и не поверил глазам: началась оттепель, оттаявшие стволы сосен и лип почернели, как обгоревшие. Полозницы на дороге сделались скользкими: ступишь на них – и из-под ног будто доску выдернут, на который-нибудь бок, но обязательно шмякнешься. Тишка раза три упал, пока бежал к Серёжке Дресвянину. А выходит, и торопился зря: Серёжки дома не оказалось, до сих пор из школы не приходил, не после же уроков его оставили: у Серёжки с успеваемостью провалов никогда не было. Значит, пионерский сбор или классное собрание проводят…

Стал подниматься в гору – Люська Киселёва идёт. Уж как не хотелось Тишке встречаться с этой тарахтелкой, она тут как тут. Был бы наст крепкий, Тишка б Люську стороной обошёл, но ведь с дороги и шагу не сделаешь: утонешь в снегу. Киселёва издали узнала Тишку, замахала рукой:

– Тиш! Тиш! Слушай-ка, что скажу! – словно чувствовала, что Тишке охота с ней разминуться. Даже впритрус пустилась.

– Ну? Чего? – набычившись, спросил Тишка, когда Киселёва поравнялась с ним.

– Ой, Тиша! – не могла схватить Люська дыхание. – Ты же такой наивный человек, ты ничего не знаешь.

– Зато ты у нас не наивная, – не прятал Тишка своего недружелюбия к ней.

Ведь если б не Люська, никто бы и не знал об учебниках по географии. А она к учебникам-то ещё и рюкзак приплела: уж будто Тишкой всё решено было – нагрузить рюкзак хозяйственным мылом, сухарями, спичками (о мыле у него и мысли не возникало!), нагрузить и не сегодня завтра прямым ходом двинуть к Луису Корвалану в Чили. Была бы Люська мальчишкой, проучил бы он её за длинный язык. И ещё бы за чужие стихи добавил. А тут и пальцем не тронешь, пригрозишь только, так и то к Марии Прокопьевне жаловаться бежит. Удивительно, как её Мария Прокопьевна терпит. Сама же на уроках твердит: «Ябедничать плохо, сплетничать нехорошо» – и сама же Люську к себе приваживает, всю её болтовню на веру берёт.

– Тиша, – сказала Люська печальным голосом, – я знаю, что ты в последнее время плохо стал ко мне относиться…

В последнее время… Во-о даёт! Да Тишка, как и себя помнит, Люську всегда недолюбливал.

– Так… А дальше чего? – спросил он с вызовом.

– Ты напрасно на меня обижаешься, – вздохнула Люська. – Я на тебя не ябедничала, я с Марией Прокопьевной о тебе советовалась.

– Да кто ты такая, чтобы обо мне советоваться? – вскипел Тишка. – Ты бы лучше о Лене Сомовой посоветовалась…

Люська покраснела, но сделала непроницаемый вид.

– Я твой школьный товарищ, – сказала она.

– О! Видали? – Тишка обернулся вокруг, словно ища свидетелей. – Она мой товарищ… Видали такую!

Тишка рванулся было уйти… Но Люська непритворно вздохнула и сказала:

– Ругайся, ругайся, я на тебя обижаться не буду. – Она шмыгнула носом.

Да была нужда с такой носопыркой ругаться. Тишка, как ни муторно на душе, а сдержит себя.

– Тиша, я всё-таки должна сказать тебе всё. – Люська устремила на него напористо-принципиальный взгляд, и он подумал, что Люська станет каяться о стихах, она снова шмыгнула носом: – Ты, Тиша, очень наивный человек… Твои намерения добрые, но очень наивные.

Что-то неуловимо знакомое почувствовалось в её словах.

– Тиша, ты разве не знал, что твоя посылка не дойдёт до Чили? – Люська недоуменно пожала плечами и, не дожидаясь от Тишки ни ответов, ни вздохов, ни вопросов, объяснила своё недоумение. – Даже родственники не могут письма передать Корвалану… Три первых месяца они даже не знали, где он, что с ним случилось. А ты – посылку…

Так не Люськины же это слова-то! Не её выводы! Это же Мария Прокопьевна, наверное, говорила, а Люська подаёт дело так, будто она такая умная, будто она сама до таких мыслей дошла. Ну, Лиса Патрикеевна, ну, плутовка!

– Ты бы, Люська, лучше свои стихи писала, – сказал он, надавив на слово «свои».

Она встрепенулась, заскребла ножкой снег.

– И ты уже знаешь? – спросила она виноватым голосом.

– А то нет, – упивался Тишка её растерянностью. Люська Киселёва – и потупивши глаза перед кем-то стоит? Да такого не может быть! Молодец Серёжка, поставил-таки эту задаваку на место.

Люська перестала скрести ногой снег, подождала, не скажет ли Тишка чего-то ещё, и подняла лучисто-ясные, без единой слезинки глаза.

– Но меня же простили уже, – покаянно сказала она.

А Тишка-то видел, она не каялась, она обманывала.

– Кто простил? – спросил он строго.

– А и Пётр Ефимович говорил: понимаю, говорит, ты сделала это из добрых намерений… Я же школу нашу воодушевляла.

– Ага, чужими стихотворениями.

– Вот человек! – непритворно всплеснула руками Люська. – А со сцены читают чьи? Не свои же читают, тоже чужие. – Она вознесла руки к небу: – «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» – это что? Алик Макаров написал? А выйдет такой важный, руки в бока упрёт, глаза закатит: «… как божество, как вдохновенье, как гений чистой кра-соты».

У неё получилось очень похоже на Алика, Тишка даже уголками губ улыбнулся, но, чтобы Люська не заметила этого, прикрыл рот рукой, будто под носом вытирает.

– Ну, вот видишь, молчишь? – торжествовала Люська.

Тишка задумался: он и сам на празднике книги рассказывал чьё-то стихотворение про литературных героев. Так он же ни перед кем и не хвастался, что сам написал. Люська пытливо посмотрела на него и догадалась, о чём он думает.

– Тишенька, да разве я для себя это делала? – танцевала она перед ним. – Ну, подписала бы я Леной Сомовой, вы бы и читать не стали. Не стали бы ведь? – допытывалась она.

Тишка вынужден был кивнуть головой.

– Ну, вот… – торжествовала Люська. – А тут – ох, ах, вся школа сбежалась, все наизусть учат…

– Это, Люська, нехорошо, – набычился Тишка.

– Почему нехорошо-то? Алику Макарову со сцены читать хорошо, а мне в стенгазету писать – нехорошо?

– Про Алика Макарова объявляют, – нашёлся Тишка. – «Стихотворение такого-то писателя декламирует Алик Макаров…»

Люська прикусила язык и долго молчала.

– Ну, не всегда и объявляют, – наконец сказала она.

– Люська, это нехорошо, – твёрдым голосом повторил Тишка.

Люська снова заскребла валенком снег.

– Я понимаю, Тиша, – созналась она. – Но я думала, так лучше.

– Ну да, лучше, – передразнил Тишка. – А вот послал бы Серёжка Дресвянин твои стихотворения в «Пионерскую правду» – лучше было бы?

– Тиша, да я же покаялась… Я же и не спорю с тобой, – Люська даже отвернулась, провела рукавом под глазами: то ли притворилась, то ли и на самом деле слёзы вытерла.

– Каяться надо перед всеми, кто читал.

– Да ты что? – обернулась она, и Тишка увидел, что лицо у неё и в самом деле зарёванное. – И так уже подхихикивают.

Тишке сделалось жалко её:

– Да кто подхихикивает? Мы с Серёжкой не сказывали никому.

– И не сказывайте, Тиша! Не сказывайте! Я клянусь, что ни одного стихотворения ни у кого не спишу больше.

Она умоляюще смотрела на Тишку уже высохшими, без слёз, глазами.

– Ну ладно, – неопределённо сказал Тишка, ничего не обещая ей: Серёжка разоблачил её, он пусть и решает, как быть. – Ты Марии-то Прокопьевне признавалась? – всё же спросил он.

– А что? Надо? – захлопала Люська ресницами. – Я пока только Петру Ефимовичу… Он стенгазету выпускает… Просил новые стихи… Я ему и призналась.

Люська глубоко вздохнула.

– Тиша, только вы никому не говорите, – прижала она руки к сердцу, – я и так переживаю… Как и ты, Корвалану хотела помочь.

– Да уж чего ты хотела помочь? – пренебрежительно махнул рукой Тишка.

– Хотела. – Глаза у Люськи округлились, сделались большими, как чайные блюдца. – Хотела, Тиша. Только у меня получилось плохо, – она снова вздохнула.

– Ну, зато не наивно… – напомнил ей Тишка начало разговора.

Она стрельнула в него глазами:

– Ты обиделся? Да? За «наивного» обиделся?

– Да не обиделся… А только ты ничего про Корвалана не знаешь… У родственников, говоришь, письма не пропускают…

– Не пропускают, Тиша! Это точно.

– Не знаешь, так помолчи, – остановил он Люську. – Посылки даже через Красный Крест ходят.

Тишка! Так не к нему же, а вообще в Чили… От нас… Из других государств тоже…

Тут Тишка, возможно, попал и впросак. Он Серёжкины объяснения слушал тогда не очень внимательно.

– Ну, а сын Альберто с ним в концлагере виделся? Его пропустили? – настаивал он.

Но Люська не так-то проста.

– Тиша, – удивилась она. – Так ты разве не знаешь, каких это стоило трудов? Сколько добивались, чтоб эту встречу разрешили?

Нет, её в угол не загонишь. Уж точно, что ничего не знает о сыне Альберто, а вывернулась. Но Люська, словно прочитав его сомнения, сказала:

– Альберто в прошлом году умер в Болгарии…

Выходит, и вправду знает…

Они постояли молча: разговор соскользнул на печальную ноту, и эта нота требовала, чтобы после неё установилась тишина.

Тишка отвернулся от Люськи, перевёл взгляд на берёзу, стоявшую под окнами Люськиного дома, и его передёрнуло от оторопи: у берёзы когда-то (может быть, не один год назад) отпал сук, вылом уже затянуло чёрным, как чага, наплывом, но сейчас, в оттепель, из старой раны, будто кровь, выступала ржавчина и рваным подтёком расползалась по белой коре.

Тиша, – прервала молчание Люська, не заметившая на берёзе кровоточившей раны. – Ты, конечно, поступил благородно. Я тобой восхищаюсь, – и она завистливо вздохнула.

Тишка растерялся от неожиданного признания. Вот уж никогда б не подумал, что Люська может кого-то ставить выше себя.

– Хотя, конечно, ты очень наивный, – не преминула добавить она и спохватилась: – Только ты не обижайся, пожалуйста. Ты мне правду, и я тебе правду.

– А я и не обижаюсь, с чего ты взяла…

Люська в какой уже раз вздохнула:

– Если бы ты заранее посоветовался со мной, я бы тебя плохому не научила.

– Да чего я такого плохого сделал?

– Нет, нет… Что ты, – испуганно затараторила Люська. – Я и не говорю, что ты плохо сделал. Я же, наоборот, сказала: завидую тебе… Но если бы ты посоветовался…

И опять двадцать пять…

– Если бы да кабы, – передразнил её Тишка. – Если бы ты не была трещоткой, может, по-другому бы всё и сложилось…

– Убежал бы? Да? – замирая, спросила Люська. Она уже забыла о своих грехах и была прежней Люськой, той Люськой, которая в любых словах ищет потайной смысл. – Убежал бы? Да?

Тишка ничего ей не ответил. А Люська, то ли опомнившись, освободившись от зуда любопытства, то ли уж она по натуре такой человек, опять обрела наставнический тон.

– Ну, не наивный ли ты человек… – сказала она удивлённо. – В Чили собрался бежать…

– Да кто тебе сказал, что собрался?

– Ой, Тиша, я, смотри, очень догадливая. – Люська хитровато прищурилась: – Кто меня обманет, тот двух дней не проживёт…

Расхвасталась – и не удержать. Забыла уже и стихи, и слёзы.

Лучше наивным быть, чем таким забывчивым и хвастливым.

– Чего-то не видно, чтобы в Полежаеве из-за тебя умирали, – сказал Тишка.

– Значит, никому обмануть меня не удалось, – засмеялась Люська и опять добавила: – Ну, Тишка, ты и наивный же…

Тишка нахмурился: не хватит ли лясы точить? Раскудахталась курицей: «наивный», «наивный»… Каялась бы лучше сама, а не других учила…

– Знаешь, Люська, – заявил он решительно, – мне дрова надо колоть! Некогда тут с тобой прохлаждаться.

Люська опять пожала плечами:

– Ну, и иди… Но я же тебе не сказала самого главного-то.

Это ж надо… Целых полчаса воду в стуле толкли, а главного сказать ей времени не хватило. Вот женщины!

– Ну? Чего?

Люська заговорщицки оглянулась, перешла на шёпот:

– Только ты пока никому не говори. – Она удостоверилась, что подслушивать их некому, и выпалила: – Всей школой дрова будем пилить! Для чилийских детей деньги пойдём зарабатывать.

Эк, удивила, а то Тишка не знал ничего. Да ему Серёга в субботу после уроков уже говорил, что рисовал для стенгазеты заголовок «Поможем Чили!». Правда, он не знал, чем помогать будем, но ясно же было, чем ещё школьники могут зимой помочь? Собирать золу и куриный помёт для колхоза, пилить дрова, сдавать макулатуру – только так и можно заработать деньги.

А Люська прямо-таки лучилась: она первая узнала! А может, и круче возьмёт: она, мол, мысль подала?