Текст книги "Посылка из Полежаева"

Автор книги: Леонид Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Когда хунта решила строить на Досоне концентрационный лагерь, туда согнали сотни заключённых. Один из них, затем чудом вырвавшийся из Чили, рассказывал: «Я натягивал колючую проволоку и строил стены бараков. При мне на Досон привезли Хосе Тоа, Даниэля Вергару и других видных деятелей правительства Народного единства.

В этом лагере, который можно сравнить только с гитлеровскими, обращение с заключёнными было чудовищно жестоким. Часто нас загоняли в помещение, и оттуда мы слышали, как солдаты избивали чилийских министров и парламентариев. Их бросали прямо на металлические стенки бараков. Мы слышали стоны и крики, удары прикладами…»

Луис Корвалан и другие заключённые жили в лёгких бараках, окружённых двумя рядами колючей проволоки. Вокруг лагеря были установлены крупнокалиберные пулемёты.

Узников «острова смерти» едва кормили и с рассвета до ночи заставляли работать – долбить скалы, копать мёрзлую землю, чистить каналы, полные крыс и водорослей. Вода из этих каналов использовалась и для приготовления пищи, им не разрешали читать, лишали газет. Они не знали, что происходит в Чили и в мире».

Из газет.

«Военные пытались подавить нас морально и физически. Против нас применялись самые изощрённые пытки.

Ночью охранники будили нас по самому незначительному поводу и заставляли строиться. И это после утомительного рабочего дня. Заключённых длительное время содержали в одиночных камерах, заставляли по многу километров таскать на плечах мешки с камнями. Один охранник постоянно наводил на нас свой автомат, пытаясь запугать заключённых. При этом была очевидная опасность, что он может выстрелить и убить кого-нибудь из нас…

В один из майских дней нам приказали собрать пожитки. Нас отправляли в другое место. Это было ещё одно проявление садизма: заключённые должны были идти едва одетыми, босыми, неся поклажу на голове. И так многие километры. Мы пересекали ручьи с ледяной водой и острыми камнями. Закованных в кандалы заключённых посадили в военный самолёт…»

Из интервью Луиса Корвалана.

«8 мая Луис Корвалан и ещё 28 узников Досона военным самолётом доставлены в Сантьяго, но не для того, чтобы «уберечь их от холода», а для того, чтобы посадить под замок в солдатских казармах».

Из газет.

«Я хочу рассказать вам о том, что имел возможность смотреть ему в глаза и говорить с ним. Незадолго до этого отец был привезён с острова Досон, и на его теле ещё оставались следы истязаний. В результате каторжных работ, тех трудностей, которые он перенёс, отец физически ослаблен.

… Луис Корвалан верен идеям, которым он служит, непоколебим в своих принципах и идеалах».

Из рассказа Луиса Альберто Корвалана, сына Генерального секретаря Компартии Чили.

«27 мая 1975 года Генеральный секретарь Компартии Чили Луис Корвалан переведён в концентрационный лагерь «Трес аламос», расположенный на окраине Сантьяго в бывшем женском монастыре».

Из газет.

3

Тишка Соколов знал, что суд над Корваланом добром не кончится. Корвалана уже больше двух лет продержали в тюрьмах и, конечно, сейчас его просто так оттуда не выпустят. Нужно было как-то ему помогать.

Напрасно Алик со Славкой надеются на кого-то, надо действовать и самим…

Тишка недоумевал, почему это за два года ничего не смогли придумать такого, чтобы Корвалана освободить из тюрьмы. Неужели нельзя было организовать побег? Правда, фашисты долго держали Корвалана на необитаемом острове Досон, расположенном в холодном Магеллановом проливе, вблизи Антарктиды. Туда, говорила Мария Прокопьевна, свободно могут пролетать только птицы, человеку же незамеченным никак не проникнуть: не зря же Досон окрестили в народе «островом смерти». Но теперь-то Корвалан перевезён на окраину Сантьяго, в монастырь «Три тополя» (Тишка забыл его чилийское название, запомнил лишь русское).

Из монастыря-то – не с острова! – можно бы такого человека похитить… И Тишка решил действовать сам. Только бы Корвалан сумел продержаться до того часа, когда к нему придёт помощь от Тишки. Тишка уже знал о Корвалане буквально всё, слышал, что у него обострилась язва желудка, усилились боли в позвоночнике. Слышал и о том, что, когда Корвалан сидел в концлагере на холодном необитаемом острове Досон, ему добавляли в пищу специальные таблетки, которые вызывали обезвоживание и обессоливание организма, резко снижали аппетит. Тишка догадывался: фашисты задумали Корвалана убить. Но делать это в открытую они боялись нас и других народов. Так подождите, Тишка устроит Корвалану побег! Вам, проклятые палачи, некого будет судить. До двадцать второго марта ещё целых два месяца. За это время Тишка сумеет сделать всё, что надо. Как он только раньше не сообразил ничего предпринять? Ведь и в первом классе знал, что Корвалан заключён в тюрьму. По телевизору не один раз показывали Чили, о Корвалане рассказывали.

Ох, Тишка, Тишка, человек на острове Досон мёрз, под дулами автоматов ходил – не сегодня завтра его убьют, – а у тебя и предчувствий о беде не было. Сколько времени зря упустил. Ну, Тишка, и простофиля же ты! Ведь и в первом классе жалко было тебе Корвалана, а ты палец о палец не ударил, чтобы облегчить его страдания. Ну, ладно, маленький был, побег не додумался организовать, но медикаменты-то мог послать? У человека поясница болела, так отправил бы ему анальгину… Вон у мамки, скрючит её, так только в анальгине и находит спасение. И Корвалану бы помогло. А он, бедный, без лекарств там маялся. Лес на Досоне рубил. Рукавицы вон о топорище изодрал, так, наверно, и заменить было нечем, с голыми руками на морозе работал. А ты, Тишенька, рукавиц-то по Полежаеву мог не на одну посылку собрать… Ведь слышал же, как по радио читали письмо Корвалана к дочери, где он жаловался, что изорвал рукавицы. Выслушал, повздыхал – и всё.

Ну, Тишка, и лопоухий же ты… Там, где действовать надо, тебя хватает только на слёзы.

Всё, завтра же Тишка начнёт готовить побег Корвалана. Надо всё сделать, чтобы посылка успела прийти к нему до суда…

4

Тишка два дня уговаривал Варвару Егоровну затеять стряпню: надоел ему, видите ли, магазинный хлеб, пирогов привереде вдруг захотелось. И Славик – матицу уж головой подпирает, а заныл, будто маленький:

– И я пирогов хочу. Не пекла сколько годов…

– Ну уж и годов… На Новый год стряпала…

– Так то на Новый год, а сейчас январь на исходе.

Делать нечего, Варвара Егоровна стала замешивать квашонку. Парни сразу повеселели. Тишка за каким-то лядом полез на подволоку.

– Тишка, – закричала на него Варвара Егоровна. – Надо дрова носить, а тебя куда леший понёс?

– Да я тебе сковородник новый найду…

– Ну, чучело огородное, зачем мне сковородник-то, я ведь не блины печь собираюсь…

А сама подумала: вот нынешние детки растут, не знают уже, к чему что предназначено из крестьянского обихода. За сковородником полез на подволоку… Верно, в отцовских железках валяются два-три обгоревших сковородника. Так они же и ни к чему. Если б нужны были, так у Варвары Егоровны и поновее есть – под шесток засунут. Но ведь сковородником садят в печь чугунную сковороду – с блинами, с оладьями… А пироги в жестяных, тонких сковородках пекут: с деревянной лопаты ссадишь на подметённый мокрым помелом, раскалённый кирпичный под – и готово. Вот уж и этого ребята не знают, хотя Варвара Егоровна нет-нет да и побалует их пирогами. Не присматриваются потому что к её работе… А что будут знать потом их детки? Тогда уж, наверно, и печей-то в избах не станет, понаделают электрических плит…

Тесовая подволока под Тишкой прогибалась, погромыхивая. В избе было слышно, как позвякивали перекладываемые с места на место железки.

– Мам, я ему крикну, чтобы слезал быстрее, – предложил свои услуги Славка. – Чего зря на себя пыль собирать…

Смотри-ка, какой чистюля… Но Варвара-то Егоровна своего сына знала: не пыль его беспокоила, которую Тишка соберёт на пальто, не хотелось Славику за дровами бежать, делал расчёт на младшего брата. А сам усядется с книжечкой – уроков, мол, много задано, – и с места не сдвинешь, копной прирастёт к стулу.

Славик уже нахлобучил на голову шапку, но Варвара Егоровна остановила его:

– Не помирать ведь улез, никуда не денется, спустится… Ты бы лучше за водой сбегал, раз за дровами неохота идти…

– Ну, ма-а-ма, – и шапку сдёрнул поскорей, – у нас завтра контрольная по алгебре, а я ещё и учебник не открывал…

Ох, и хорошо же Славка в жизни устроился. Ничегошеньки-то, кроме учёбы, не знает. Всё за него по дому делает Тишка – и пол подметает, и воду носит, и дровами печь обеспечивает, и корове корм задаёт, и картошку поросёнку толчёт, и, если Варвара Егоровна стирку затевает, санки с бельём на реку для неё таскает. Не парень, а домработница – не сглазить бы только такое старание. Ой, не перенял бы вскорости Славкино лоботрясничание…

– Славка! – повысила голос Варвара Егоровна. – Вот подожди, я отцу нажалуюсь – он тебя как Сидорову козу отходит, так что тебе и за парту будет не сесть. Что это такое? Два ведра воды притащить – руки, что ли, отвалятся? Контрольной меня начинает пугать… У Тишки тоже бывают контрольные.

– Да уж, контрольные у него… Сравнила с нашими, – Славка нехотя стал одеваться. Вразвалочку, не торопясь, проскрипел половицами к печи, сел на скамейку, натянул валенки. Поверх воротника неизвестно зачем повязал шарф – бегать выскочит, так и шея голая, а тут простуды вдруг забоялся. Полез в печурку за рукавицами. И тянет, тянет время, как свинью за хвост.

– Славка, ты скоро ли? – поторопила его Варвара Егоровна. – Мне вода нужна.

– Сейча-ас.

Вывалился в сени, загремел вёдрами и – ведь вот пакорукий! – не удержал ведро, грохнул о половицу.

Варвара Егоровна, выходя из себя, распахнула дверь:

– Что тут у тебя за землетрясение такое? Стёкла даже в рамах дрожат.

– Да вот… упало ведро…

– Ой, господи, пожамкал ведро-то, смотри-ко, какая вмятина на боку…

– Оно вырвалось… Я не нарошно…

– У тебя что, руки отсохли? Пустого ведра не удержать?

– Да я нечаянно…

С подволоки спускался Тишка.

– За нечаянно бьют отчаянно, – подъелдыкнул он.

Славка сверкнул на него белками, прошипел гусем:

– Нал-л-ловиш-ш-шь у меня, ш-шмакодявка…

Варвара Егоровна закрыла дверь, вернулась на кухню совсем расстроенная: ума не приложишь, что делать со старшим сыном, как приучить к работе. Мужу каждый день жаловаться, так у того метод воспитания один: ремень в руки – и подворачивайся-ка, сынок, спиной… А другие-то методы ему, по правде сказать, применять и некогда: уходит на работу – ребята спят, приходит – спать укладываются. На Заречной Медведице готовят к сдаче механизированный зерноток, у электрика дел – самый непроворот. Иван и дома не водится.

Варвара Егоровна выглянула в окно.

Батюшки! С вёдрами-то Тишка ковыляет по тропке. Вода плещется, за голенища валенок льётся. Да хоть бы по одному ведру тащил, а то сразу оба. А этот-то оболтус где? Неужели куда-то улизнул?

– Ну, я его накормлю пирогами…

В сенях зашушукались. Дверь открылась, и с первым ведром воды через порог перевалился Славик, а уж за ним, заледенело стуча валенками, оскальзываясь на полу, втащился Тишка.

– Ну, Славка, я тебя накормлю пирогами! – угрожающе подняла голос Варвара Егоровна.

– А чё я? Чё я такое сделал? – упирался сын.

Но чует кошка, чьё мясо съела. И Варвара Егоровна ещё не успела сказать, что видела Тишку в окно, как Славик выпалил в своё оправдание:

– Он у меня сам вёдра отобрал… Я его не просил… Ну, и пусть идёт, раз охота.

– Так ты бы хоть в это время охапку дров притащил…

– А ты мне про дрова не говорила…

Варвара Егоровна задохнулась от обиды: как это так не говорила? Но Тишка снял напряжение. Выкатился из-за Славкиной спины розовощёкий, глазёнки горят.

– Мамка, а я и за дровами схожу… Я тебе помогу ещё и пироги стряпать…

Валенки у него уже оттаяли, не стучали, как кованые сапоги, и после них оставались за Тишкой следы.

Тишка волчком вылетел за дверь. Нехотя потянулся за ним и Славик.

– Ой, Славка, Славка, – бросила ему вдогонку Варвара Егоровна, – что бы ты и делал без младшего брата?

– В твоей любови купался бы…

Ну не златоуст ли – за словом в карман не полезет. Одно примиряло с ним Варвару Егоровну, что Славка учился хорошо: редко когда четвёрку схватит – сплошь пятёрки. И Варвара Егоровна, заглядывая наперёд, видела уже старшего сына в инженерах, в городе. Там ему не надо будет ни дров, ни воды носить – варила бы голова… А голова у Славки была не дырявая.

Тишка тоже успевал по всем предметам неплохо, получал «четыре» да «пять». Но третий класс не шестой, неизвестно ещё, с какими оценками он подкатит к шестому классу.

– Ну, этот и со мной останется, так не беда, – вздохнула она, не заметив, что заговорила с собою вслух. – Кому-то надо жить и с родителями.

Тишку она мысленно уже определила для колхозной работы. И думала, что если младший сын удастся в отца – возьмёт характер Ивана, то с трезвой-то головой да с такой-то прилипчивостью к работе будет тоже не на худом счету, и его тоже приставят к хорошим машинам. Не прицепщиком на плуге станет сидеть, а на том же зернотоку, который готовит к сдаче отец, будет нажимать на разноцветные кнопочки.

Ребята принесли по охапке поленьев. Славик сразу же отвалился в горницу, сел за учебники. А Тишка закрутился на кухне вокруг матери.

– Мамка, ты пироги пеки, а я хочу каравай…

– Руки-то сначала ополосни, – теплея сердцем, улыбнулась Варвара Егоровна. – Тесто ещё не подошло для твоего каравая.

5

Тишка лазил на подволоку не только за сковородниками. Он прежде всего хотел отыскать в отцовском ящике с инструментами трёхгранный напильник и полотно маленькой, в половину школьной линейки, пилки по металлу. Вообще-то напильники и пилки имелись и в избе, но находились у отца то и дело в ходу, и их пропажа обнаружилась бы буквально на другой день. Лучше было забраться на подволоку, где хранилось в одном ящике то, что уже отслужило свой век, а в другом – постоянно обновляемый запас плотницкого и слесарного инструмента, ещё в заводском масле, в пергаментных упаковках: долота, стамески, гвозди, шурупы, лобзики, крючки, напильники, ножи к рубанкам, шпингалеты к оконным рамам и даже какие-то шестерёнки и цепи – ну, это уж, наверно, ко всякого рода механизмам на зернотоке.

Тишка выбрал два самых коротких напильника, вытащил из пергаментной упаковки негнущиеся, в затвердевшем солидоле, три змейчато-зубастые пилки. У него, правда, полной уверенности в их предназначении именно для того, для чего нужно ему, не было: то ли они применяются для выпиливания из фанеры, то ли для перерезания железных прутьев. Других пилок в ящике не лежало. Да Тишка при всём при том недавно видел, как отец точно таким же полотном работал, выравнивая металлические карнизы. И Тишка, хоть и сомневаясь, но всё же решил, что и те, что он отобрал, именно для железа. Он оторвал от пергамента лоскут и завернул в него пилки, оторвал ещё лоскут и завернул напильники. Потом засунул оба свёртка в карман пальто. И совсем забыл, что прилез за сковородниками.

Внизу кричала на Славку мать – за то, что он уронил вёдра, и Тишка, опасаясь, что она поднимется к нему на подволоку и застанет его с отцовскими инструментами в руках, засуетился, не зная, куда спрятать пергаментный свёрток. Наконец он сунул его во внутренний карман пальто и, запахнув полы, застегнувшись на одну верхнюю пуговицу, спустился по шаткой жердёвой лестнице на сеновал, откуда через дверь вышел в сени. Мать разгорячилась, как кипячёный самовар, и на Тишку даже и не взглянула. А Тишка увидел её и сразу спохватился, что о сковородниках-то он и думать забыл. Первым его желанием было снова юркнуть на сеновал и забраться на подволоку, но разумом-то Тишка понимал, что делать этого не следует: мать переключит тогда свою ругань на его голову. «А ты чего лазишь взад-вперёд? Паутину, что ли, не всю ещё на себя обобрал?» Паутины, кстати, на нём было уже предостаточно. Тишка поотряхивал её и, глупо улыбаясь, застегнул на пальто две другие пуговицы.

Мать изводила своё сердце на Славку:

– У тебя что, руки отсохли? Пустого ведра не удержать?

– Да я нечаянно, – оправдывался Славка.

– За нечаянно бьют отчаянно, – не зная зачем, вклинился в чужую беду Тишка.

Славкины глаза по-ястребиному вонзились в него. «Ох, ох, испугал», – усмехнулся Тишка и, едва мать ушла, отобрал у брата оба ведра. Тот, конечно, не сопротивлялся. Уселся на крыльце успокаивать свои нервы. Да, Тишка как нельзя вовремя схватился за вёдра. Пока он бегает за водой, в доме все успокоятся, и, улучив момент, можно будет, ничем не рискуя, слазить на подволоку и за сковородниками.

И тогда Тишка испечёт каравай – да такой, чтоб в него, не выставившись, по всей длине вошли оба напильника. Пилки, отогретые в тепле, станут гнуться, и их можно будет, связав концы, утопить в тесте, как проволочные колёса. И когда каравай испечётся, никому и в голову не придёт, что там упрятаны инструменты, благодаря которым Луис Корвалан, перепилив тюремные решётки, совершит побег.

Конечно, до посылки надо бы Корвалану отправить письмо, предупредить его: так, мол, и так, в каравае напильники, поэтому при охранниках хлеб не ломайте. А все секретные советы лучше написать молоком между строчек на обыкновенном письме. Тишка вспомнил, что Мария Прокопьевна им рассказывала, как писал молоком в тюрьме Владимир Ильич – ещё и чернильница была из мякиша вылеплена. Зайдёт жандарм – так её с молоком сразу в рот. Не придерёшься. Одно беспокоило Тишку, что Корвалан может не догадаться о тайнописи. Надо как-то намекнуть ему, чтобы он погрел письмо над огнём. Эх, если бы Корвалан знал, как действовали старые революционеры! Он бы тогда моментально разгадал Тишкину хитрость…

6

Варвара Егоровна вытащила из ночи пышущие жаром пироги, а потом, помешкав немного, решила, что пропёкся, наверно, и Тишкин каравай. Не снимая его с лопаты, потрогала пальцем, продавливая корочку. Она упруго сжималась и, едва Варвара Егоровна убирала руку, пышно вздымалась вверх – готова и Тишкина стряпня. И уже на столе – у печки-то темно – Варвара Егоровна разглядела на каравае буквы – «Л. К.».

– Господи, уж не в Люську ли Киселёву влюбился?

Она вчера видела из окошка, как сын, отправившись в школу, долго стоял на тропке, держа руку козырьком. «Кого это он выглядывает?» – удивлялась Варвара Егоровна. Перешла к другому окну, из которого была видна вся дорога, и охнула: Люську Киселёву ждёт. Ну, Варвара Егоровна, дождалась: младший сын жених! Конечно, никакого значения она этому не придала, просто так рассмеялась. Мало ли школьники кто с кем ходят. А тут, когда на каравае буквы увидела, соединила вчерашнее с ними.

– Да нет, не должно бы…

Себя попыталась вспомнить, когда впервые мальчики стали нравиться. Выходило, что классе в пятом… И задумалась.

Сюрпризики сыновья преподносят. То в слезах из школы приходит – Корвалана жалко. А тут поуспокоился вроде, так девичьи инициалы стал выводить. Ну, что ты с ним будешь делать – постоянно у человека душа горит.

Славка… тот не такой – ему всё трын-трава. А дождётся, дождётся, и ему какая-нибудь вскрутит голову: к этому время идёт.

Но Тишка-то, Тишка-то… Под носом давно ли обсохло…

Варвара Егоровна понимала, что это, конечно, всё не всерьёз, детские благоглупости… Но всё же, всё же…

Она неожиданно вспомнила, как Люська приглашала её сына на день рождения. Было это ещё до школы, а Тишка на праздник собирался будто жених. Рубаху попросил у матери глаженую, от шорт отказался, надел штаны. И ботинки гуталином начистил.

Утром Варвара Егоровна наладилась сына будить, а его и в постели нету.

Оказывается, ни свет ни заря ушёл к Киселёвым.

Настасья Семёновна, Люськина мать, увидела его на крыльце нарядного, с букетом цветов.

– Тиша, ты уж больно рано пришёл, Люся спит…

– А я подожду, – ответил Тишка.

Варвара Егоровна потом смеялась:

– Шёл бы с вечера – и там бы спал на крыльце.

– Ну, мама, зато не опоздал, – оправдался Тишка.

Варвара Егоровна стояла сейчас перед Тишкиным караваем и улыбалась.

7

Затруднения вызвал посылочный адрес. Тишка, слюнявя фиолетовый карандаш, уже намалевал на фанерной крышке две строчки:

Страна Чили,

город Сантьяго.

Но не будешь же писать «Монастырь «Три тополя»; ни один чилиец такого адреса не разберёт. Если они называют свой город Сантьяго, так Тишка и написал Сантьяго. А монастырь зовётся у них по-другому, но Тишка не мог вспомнить как. Он вчера, перед школой, специально дожидался Люську Киселёву: Люська – отличница, должна запоминать всё, что рассказывают учителя. А она даже русского-то названия – «Три тополя» – не удержала в голове. Чёрт знает за что ей только пятёрки ставят, за красивенькие глаза, что ли…

Тишка сдержался, не высказал ей этого прямо, так она, дура, будто её за язык тянули, сама напросилась на откровенность.

– Ты видел, какую я заметку написала в школьную стенгазету? – похвасталась Люська и голову кокетливо набочок склонила: вот, мол, вам никому никогда не суметь, вы, мол, все олухи царя небесного. Вам в классную-то и то не написать… Ну, ни дать ни взять писательница. Агния Барто, не меньше… Будто она стихи сочинила… «Наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик». А и накарябала-то всего-навсего о своём пионерском звене мы разучиваем песни, мы проводим сборы, мы собираем макулатуру.

– Если хочешь знать, так я и складнее твоего напишу. Люська сразу насторожилась, произвела в уме какие-то расчёты:

– Ага, так ты хочешь про Корвалана? Поэтому про «Три берёзы» и спрашиваешь?

Ох уж эта женская логика… Сразу всякие догадки, предположения… А у самой в голове-то – соломенная труха. Давно ли Тишка ей «Три тополя» тремя тополями назвал. А она уж переиначила, «Тремя берёзами» шпарит. Ну, и пусть живёт в заблуждении.

– Да уж если бы захотел, так не хуже твоего сочинил. Но Люська-то уверена, что у неё заметка про пионерское звено получилась покраше знаменитых стихов про Таню и мячик.

– Так ты читал или нет мою заметку? – напирала она. Тишка, конечно, читал, всем классом бегали к стенгазете. Но разве он Люське признается…

– Была нужда тратить время на чепуху…

Он хотел добавить: «Тоже мне… Агния Барто выискалась», но Люська уже закусила губу.

– А все читали, – встряхнула она головой. – Мария Прокопьевна даже хвалила…

Как же, как же… Будто Тишка не знает, что Мария Прокопьевна на Люськиной писанине чистого места не оставила, всё изрисовала красным карандашом. От Люськиного сочинительства одна подпись осталась.

– Чего заливаешь-то? – ехидно ухмыльнулся Тишка. – Она тебя хвалила не за то, что ты хорошо написала…

– А за что? – вперила руки в бока Люська.

– За то, что активная… У тебя и ничего не получается, а ты всё равно наперёд всех лезешь…

Ну, уж, это он, наверное, перехватил.

Люська саданула его по спине портфелем. Конечно, не больно. Но Тишка дал сдачи. Люська показала ему язык:

– Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь…

Тишка вконец расстроился: и эта сорока знает дразнилку. Не дай бог, если Славка проговорился ей о тайном смысле стишков.

Но Люська как полоумная шпарила одну строчку:

– Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь… Тихон Иваныч…

– Ну, я тебе покажу! – Но показывать-то было уже некогда, тропинка свернула к школе, и Тишка грозно пообещал:

– Попадёшься на узенькой дорожке.

– А я Марии Прокопьевне скажу…

– Наябедничай попробуй, – показал ей Тишка кулак. – Вдвойне заработаешь.

– А вот и скажу, не испугаюсь…

Так, переругиваясь, и в раздевалку зашли, и Люська сразу затерялась в толпе, да она Тишке не очень-то и нужна была. Всё равно чилийское название «Трёх тополей» не запомнила, отличница липовая… Уж ладно, у Тишки в одно ухо влетает, в другое вылетает – так его и не ставят в пример. Он в стенгазету не пишет заметок, не мнит из себя писателя. А Люська всё должна помнить.

Тишка порасспрашивал в школе ребят о чилийском монастыре – никто не знал. Сбегал в пятый класс к своему дружку Серёжке Дресвянину, тот вообще о монастыре ничего не слыхал – ну, у них классной руководительницей Клавдия Ипполитовна, не известно ещё, когда соберётся рассказать о готовящейся расправе над Корваланом. Это Мария Прокопьевна всегда первой всё сообщит, потому что и сама переживает, что с Корваланом будет.

С посылкой, конечно, можно и потерпеть, но с письмом уже припекало: по крайней мере, дня за три до посылки Корвалан должен письмо получить. За три дня он, конечно бы, разгадал тайнопись молоком, трёх дней ему на это хватило бы. Тем более, в письме Тишка сделал намёк: «Мы слышали по радио, что у вас в Чили подорожали цены на молоко. А у нас в революцию на молоко цены не поднимались, и молоком даже писали в тюрьмы письма, которые огонь помогал читать». Уж куда прозрачнее намёк…

Охранники, они – дураки, они, конечно, не догадаются ни о чём, потому что и в самом деле, подумают они, как читать в тёмной камере письмо, которое написано не карандашом, не чернилами, a белым молоком на белой бумаге? Какой нужен хороший свет, чтобы разглядеть белые буквы? Надо только, пожалуй, для запутывания охранников добавить, что чернила стоили в царской России очень дорого, и потому приходилось писать молоком. Корвалан-то поймёт, что, не будь какого-то тайного умысла, Тишка эти глупые сведении сообщать не стал бы. Значит, надо Корвалану над этими сведениями поломать голову. А уж трёх-то дней для разгадки хватит с лихвой.

И вот всё упёрлось в эти «Три тополя», будь они неладны. Придётся, пожалуй, бежать к Марии Прокопьевне. Конечно, она будет спрашивать: зачем, для чего, для какой надобности? Тишку заранее пробивал холодный пот от её расспросов. Посвящать кого-то в свою затею он не собирался.

В письме он сделал все необходимые для запутывания охранников приписки, молоком между строк накорябал, чтобы Корвалан ждал посылку, в которой придут напильники и пилки по металлу, и чтобы после побега Корвалан, не раздумывая, ехал в Советский Союз – прямо к Тишке, места у них в доме много: себе Тишка на пол постелет, а гостя уложит на кровать. Он заклеил конверт и, как и на посылочной крышке, печатными буквами вывел: «Страна Чили, город Сантьяго», а на «Трёх тополях» споткнулся…

Поскрёб в затылке – и загрустил: каково-то там Корвалану дожидаться суда в этом монастыре… Ведь знает же, что суд будет не на его стороне, а на стороне Пиночета. Так бы и слетал Тишка в монастырь, поговорил бы с дедушкой Лучо, посмотрел, что он делает…

Документы, письма, свидетельства очевидцев

«В старом мрачном доме, который раньше принадлежал женскому монастырю и который находится в одном из южных кварталов чилийской столицы, томится в неволе 59-летний мужчина. Его глаза не могут видеть Андских Кордильер… Окна крошечной кельи, превращённой в мрачный застенок, забиты толстыми досками. Лишь через маленькую щёлочку пробивается внутрь луч света.

Сын бедной крестьянки и учителя начальной школы, он уже в юности стал признанным вожаком чилийского пролетариата. За ум, непреклонность, за верность делу рабочего класса и всего народа его избрали Генеральным секретарём Коммунистической партии Чили. Имя его знает весь мир. Это Луис Корвалан.

Он был арестован 27 сентября 1973 года и с тех пор является узником Фашистской хунты, возглавляемой генералом-предателем Пиночетом.

Глаза Луиса Корвалана не видят земли и гор своей страны, которую он так любит и за которую столько боролся, но он мысленно обозревает весь мир. В этом помогает чтение тех немногих книг, которые тюремщики разрешили принести в камеру. Каждый день в течение нескольких часов он занимается французским языком, по книгам изучает экономику и сельскохозяйственную технику. Читан газеты и журналы, издаваемые хунтой, опытный политический руководитель раскрывает для себя многое из того, что хунта хотела бы скрыть.

Луис Корвалан находится в тюремном застенке концентрационного лагеря «Трес аламос» с 27 мая 1975 года. Ночью его перевели туда из лагеря «Ритоке». Перевод Генерального секретаря Коммунистической партии Чили в лагерь с более суровым режимом был сделан тогда, когда, несмотря на все репрессии со стороны фашистского режима, чилийские трудящиеся усилили борьбу за свои экономические и профсоюзные права.

Тюремщики содержат вожака чилийских коммунистов в неотапливаемой камере. Здоровье Луиса Корвалана сильно ухудшилось: обострилась хроническая язва желудка, воспалились дёсны и полость носа. Но ему не оказывают никакой медицинской помощи. Суровая изоляция и отвратительное питание – это ответ на массовые выступления и манифестации, которыми рабочие и крестьяне Чили встретили 1 Мая, бросив вызов диктатуре. Более десяти тысяч трудящихся пришли на стадион «Сан-Эухенио», где профсоюзные организации проводили спортивный праздник в честь 1 Мая. Праздник был запрещён хунтой, но он всё же состоялся.

Много людей собралось в день 1 Мая и в кафедральном соборе Сантьяго, где проходило единственное разрешённое властями мероприятие.

Фашистские правители ошибаются, если думают, что, усилив репрессии против Генерального секретаря Коммунистической партии, они сумеют погасить вулкан народного гнева, поколебать решимость чилийцев бороться за свою свободу.

Не так давно главарь хунты Пиночет выступал перед учащимися лицея имени Габриэлы Мистраль в Сантьяго. Когда он начал говорить, школьники устроили настоящую демонстрацию протеста. Не боясь диктатора, они громко свистели и кричали: «Долой преступника!» Двенадцати-тринадцатилетние ребята пишут на стенах домов в Сантьяго букву «Р», это начальная буква испанского слова «ресистенсия», что значит «сопротивление».

Несмотря на изоляцию, до Генерального секретаря Коммунистической партии Чили доходят вести о борьбе его народа, о гигантской кампании международной солидарности…»

Эдуардо Лабарка, чилийский журналист.

«… У отца по-прежнему болит желудок, сильные боли в позвоночнике. Маме иногда разрешают повидать отца. Наши друзья достают нужные лекарства, и она могла бы их передать при встрече отцу. Но охранники отбирают эти лекарства. Они говорят, что должны показать их тюремному врачу. Ну, а врач каждый раз нагло заявляет, что Корвалан не нуждается в этих лекарствах…»

Из рассказа дочери Луиса Корвалана Вивианы.

«В лагере «Трес аламос», расположенном в Сантьяго, находится около четырёхсот заключённых, из них девяносто женщин. Главного палача лагеря зовут Освальдо Рома. Заключённых голыми привязывают к железной сетке кровати и держат так по нескольку дней. Надсмотрщики называют эту операцию «паррилья» (паррилья – железная решётка, на которой жарят мясо)».

Из показаний заключённых для Международной комиссии по расследованию преступлений военной хунты в Чили.

8

Мария Прокопьевна называла «Три тополя» и по-чилийски. И, кроме неё, выходит, в Полежаеве это название никто не знает: ни Серёжка Дресвянин, ни Алик. Придётся спрашивать её.